Текст книги "Между прочим (Мелочи, наброски и т д)"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Как видите, у неё не особенно лестное представление о браке, но... может быть, она права.
С ней трудно было говорить, её возмущало только то одно, что "он" "рыжий чёрт" и что он "сопливый".
Pardon! (простите (франц.) – Ред.) Но она именно так выражалась.
Итак, поговорив с нею раза четыре, мы пришли, наконец, к одному соглашению, по поводу которого она решила "подумать".
Прощаясь с ней, я уже чувствовал, что потерпел фиаско в моих намерениях, – не умея думать, нельзя обещать "подумать" и нельзя что-либо выдумать.
– Он нездешний, этот рыжий-то: из-под Уфы откуда-то... А мать уезжает в Балаково, коли это дело сойдётся... – нашла нужным сказать мне эта девочка.
И вот теперь я узнаю, что "это дело" – сошлось.
Рыжий, должно быть, покрасился и вытер себе усы.
Человек временно продан за сто двадцать рубликов.
Дорого это или дёшево – как по-вашему?
В хорошей книге господина Далина "Не сказки" среди фактов, рисующих бесправие женщины, есть вот какой факт.
На харьковском вокзале сидят одиннадцать красивых девушек в возрасте до 17 лет, а около них увивается "восточный чэлавэк" и на вопрос, что это за девочки, – откровенно, и даже торжествуя, объясняет:
– Дэвочки? Очэнь хороши! На Одэсс вэзу...
Словом, перед публикой был налицо так называемый "живой товар" – партия живого товара, ещё не бывшего в обращении.
Днём, при ярком свете солнца и на глазах сотен людей, одиннадцать живых душ отправляются на гибель: всем известно, что их втопчут в грязь, погубят, отравят, уничтожат.
Никто не вправе помешать этому, никто.
Нужно доказать, что эти одиннадцать "продаются" без разрешения и согласия родителей, – тогда можно бороться с восточным человеком.
Но если девушку помимо её согласия "продают" родители – тут нечем и не с кем бороться.
Тут нечем помочь девушке.
Особенно если она сама – без души.
[17]
Стоимость интеллигентного труда с точки зрения самарского коммерсанта на днях точно установлена одним из последних, господином Т.
Ему потребовалось подготовить своего десятилетнего сына для поступления в учебное заведение, и вот он ищет человека, способного "образовать сынишку, штобы ён в емназию вперся".
Такой человек найден и готов служить.
– Ты мне, миляга, – устанавливает господин Т. количество труда, – обучи его всему, что там требовается по порядку. Еграфия – и еграфии, рихметика и её напхай ему в голову, одно слово, приведи мне малого в нужную ролю – и больше никаких! Можешь?
– Могу... – говорит человек.
– Так. А денег тебе сколько за это?
– Три часа занятий?
– Мне хоть пять. Мне чтобы обучить мальчишку. А сколько часов тебе работы – это твоё дело. Хоть десять.
– За три часа ежедневных занятий я с вас возьму десять рублей, говорит учитель.
Купец разевает рот и делает круглые глаза.
Он долго молча смотрит в лицо учителя и наконец хохочет во всю мочь и силу.
Учитель в недоумении.
– Уморил! – покатывается со смеху купчина.
Учитель просит его успокоиться и объясниться.
– Изволь – объясню. Чудак ты, вот что! Да ты понимаешь ли, что я за десять рублей в месяц имею кухарку и горничную, десять рублей плачу кучеру, семь целковых дворнику, и все эти люди за своё жалованье целый день у меня работой заняты – понял? Целый день! А ты за три часа в сутки хочешь с меня эту сумму слупить. Эх ты, учёный! Видно, по учёности своей бога-то ты уж и не боишься совсем.
– Но – позвольте! Какое же вы мне вознаграждение предложите? – спросил ошеломлённый учитель.
– Какое? Я, брат, по чистой совести, могу тебе дать один рубль пятьдесят копеек в месяц!
– Полтора рубля?!
– Серебром! Получай – и с богом принимайся.
Учитель рассчитал, что полтора рубля в месяц – это будет maximum по семишнику за час работы.
Семишник за час умственного труда – унизительно дёшево, и предложение этого семишника – варварски глупо.
– Ну, нет, мы не сойдёмся, – сказал учитель.
Купец удивился.
– Чего ты пыжишься, скажи на милость? Вашего брата, учёных, уйма без делов шляется. Я, брат, найду и такого, который с меня полтину в месяц возьмёт... Так-то... Больно ты чобуньковат. Фря какая! Полутора рублей ему мало... Десять целковых дай... Ишь! Я за десять-то рублей в месяц верхом на человеке кататься буду.
– Прощайте!
– Прощай – не стращай... Горд ты, брат. Видно, ещё у воды без хлеба не сиживал? Постой, погоди! Хошь, прибавлю? Кажинный день два стакана чаю буду давать – хошь? Полтора, значит, целковых и стаканов сорок, а то полсотни чаю в месяц. Идёт?
Не сошлись...
Да, вот он каков, этот купец Т.
Оценивая так дёшево просвещение и интеллигентный труд, он плохо понимает, что творит.
Нельзя не порадоваться тому, что он так плохо понимает это.
Ибо существует мнение, что чумазый скоро захватит жизнь в свои руки, захватит, исковеркает и испачкает её.
Ну, это не скоро будет, если чумазый сохранит в себе первобытность отношения к людям и взглядов на просвещение.
При таком плохом понимании жизни и запросов современности, как у купца Т., трудно купцу Т. доминировать над жизнью и верховодить людьми.
Зелен...
Не созрел...
[18]
Прошлый раз я говорил о том, как в уфимских железнодорожных мастерских дерутся.
Говорил я на основании письма, присланного мне некиим уфимским человеком, но рассказать всё, что было сообщено мне в письме, – не мог.
Тем не менее и то, что я рассказал, возымело действие, как снова сообщает мне мой уфимский корреспондент.
Толкуйте там, что пресса не имеет влияния на жизнь!
Вот вам доказательство противного.
Когда номер "Самарской газеты" с намёками на железнодорожные порядки попал в руки начальства, оно сейчас же нашло среди рабочих одного из невинно битых людей, к своему несчастию, ещё и грамотного, и предъявило ему номер.
– Это что?
– ?!
– Нет-с, это твоего ума дело. Мы тебе советуем поостеречься... да-с. Позаботься, чтоб на предбудущий раз такие писания были невозможны. Сор из избы не выноси. А то!..
Ни в чём неповинный малый возмутился.
– Да это писал не я! Какие у вас доказательства, что это именно я?
– Ты грамотный?
– Да!
– Ага! Ну и достаточно! Так ты и помалкивай. Понял?
Малый ничего не понял, но, конечно, замолчал. Кто-то, что-то, о чём-то написал, а он, ничего не ведая, оказался во всём этом виновен.
Ясно – пресса влияет на жизнь.
Вот факт из области уфимского скулодробления.
Обвинённый в писательстве человек, по словам моего корреспондента, имел суждение о каком-то служебном деле с мастером токарного цеха Т.
Мастер – это тоже начальство – горячился и говорил лаконично и красноречиво...
– Ну? Да! Э! Х-хе! Болван! О? Дурак! Н-но? Х-ха!
А когда увидал, что всё это недостаточно убеждает его собеседника, то употребил самый веский аргумент и дал собеседнику в зубы...
Тот пожаловался начальству.
Начальство выслушало жалобу и положило такую резолюцию:
"А не надо было выводить человека из терпения".
Зачем выводить его из терпения? Конечно, если и меня вывести из терпения, и я буду бить.
И ещё как вздую! Идите и не выводите человека из терпения.
Жалобщик ушёл сконфуженный.
Встречается с ним мастер Т.
– Ну что, пожаловался?
– Отстань...
– Пожаловался, ха-ха-ха!
– Скажи, чего ты надо мной издеваешься?
– Я? Я и ещё тебе в зубы дам!
И мастер дал жалобщику ещё в зубы. На, жалуйся!
Но тот уже не пошёл жаловаться.
Какой в этом смысл?
Он решил проглотить пару зуботычин в чаянии, что третья последует ещё не скоро.
Но – увы! Он не обрёл в смирении покоя.
Кто-то написал о происшествии мне, я тоже написал, а начальство прочитало и прописало жалобщику выговор, повергший его в трепет.
Увы, ещё раз! Не буду больше писать о битых – их и за это бьют.
[19]
Недавно в Самаре был такой анекдотический случай.
В одном учреждении заметили, что некто из служащих не приходит работать.
Заметив это, начальство решило:
– Оштрафовать его!
Оштрафовали.
Но и это не подействовало на строптивого служащего, – он всё не являлся работать.
"Гм! Странно!" – думало начальство.
И вдруг оказалось, что этот служащий не ходит работать потому, что он умер.
Тогда начальство ещё подумало и пришло к убеждению, что смерть причина, вполне уважительная для того, чтоб не являться на службу.
Сложило ли оно с покойника штраф, не знаю.
Думаю, что сложило, потому что с покойников крайне трудно взыскать что-либо за невозможностью определить место их жительства.
История – не вся, в ней нет средины.
Дело, видите ли, в том, что этот служащий, прежде чем умереть, заболел, как это очень часто и совершенно "ни к чему" делают люди.
Заболев, он сейчас же лишился средств к существованию.
Отсюда следует вытащить мораль:
"Бедняки! Не хворайте, ибо сие для вас есть роскошь, роскошь же безнравственна.
Не хворайте, о бедняки, ибо это лишает вас средств к существованию и посему невыгодно.
Бедняки, служащие где-либо!
Вы тем более не должны хворать, что за вышеперечисленными неудобствами болезнь ваша имеет и ещё одно – она беспокоит ваше начальство.
Ибо, заболевая, вы имеете дурную привычку обращаться к нему за пособиями".
Так-то!
Вот как много морали я вытащил из этой маленькой истории.
В данном случае так же было.
Герой моей правдивой повести, захворав, обратился к начальству с просьбой о пособии.
"Гм!" – сказало про себя начальство.
Пособие? Человек хворает и просит пособия.
Следует ли пособлять человеку, который занимается тем, что хворает? Морально ли такое занятие, и заслуживает ли оно поощрения? Какая польза может быть извлечена обществом из человека, который лежит, обременённый недугами, на скудном одре своём, лежит и стонет? Итак, следует ли помогать ему в этом занятии, раз оно бесполезно?
Ясно – не следует.
По сей причине больному служащему пособия не дали.
Тогда он умер.
Он, наверное, умер бы и с "пособием". Да, впрочем, он с "пособием" и умер, ибо, не давая ему сего "пособия", ему тем самым и помогли умереть. И вот, когда он умер, то решили: "Выдать ему награду в пятьдесят рублей!"
Повторяю для вящего эффекта:
– Наградить его пятьюдесятью рублями!
Ну, скажите же, разве это не гуманно?
Не хорошо?
Не вызывает слёз умиления на ваши глаза?
Нет?
Так это потому, сударь мой, что у вас чёрствое сердце и вы не умеете ценить гуманизма вашего начальства!
Но один вопрос, если вы позволите.
За что выдана награда этому бедняге?
За своевременное удаление к праотцам?
Почему тогда ему для поощрения "в путь-дорогу" не дано пособия?
Мудрые Эдипы города Самары!
Решите сей вопрос.
Доставивший лучшее и яснейшее решение заслужит мою вечную благодарность и навеки нерушимую преданность.
Мне так хочется проникнуть в смысл сего аллегорического – надо полагать – события.
[20]
Миллионеры-недоимщики!
Громко звучит – не правда ли?
Трудно поверить, что человек, имеющий миллионное состояние, при ежегодном окладе в 80 рублей умеет накопить за собою долг городу 2396 рублей!
Заметьте, чем крупнее состояние недоимщика, тем солиднее сумма его недоимки.
Как будто бы чем богаче человек, тем халатнее его отношения к обществу и к нуждам города.
Один почтенный гражданин не платит городу денег сорок лет.
Своего рода подвиг!
"Совершенно обычное дело" – не платить ни копейки сборов в течение двадцати лет.
Какая высокая гражданственность!
Полумиллионное состояние не позволяет человеку своевременно внести деньги по окладным сметам, и он накапливает за собой 1869 рублей!
Это уже прямо-таки самодурство!
Ни в какой другой стране невозможно такое халатное отношение к делам города, столь дерзкое игнорирование его интересов и такая уверенность в том, что меня никто не смеет тронуть, потому что у меня есть миллион!
Я миллионер, не препятствуйте моему нраву!
А наш господин лорд-мэр по родству с господами толстосумами им мирволит.
К нему обращаются с вопросом:
– Толстосумов-Тугоумов не платит городских сборов с тысяча восемьсот двенадцатого года. Прикажете послать ему окладной лист в этом году?
– Не приказываю! – кратко режет лорд-мэр.
Ну, ещё бы приказать!
Можно ли пойти противу родного человечка?
И родной человечек и лорд-мэр – одному богу молятся, – богу, имя коего – рубль.
И это радение об интересах города со стороны представителя самоуправления!
Вот люди, которые твёрдо убеждены в том, что своя рука – владыка!
И в то время как господа миллионеры считают себя вправе игнорировать законные требования думы и управы, последняя, халатничая и мирволя их степенствам, "дёром дерёт" недоимки с мелких владельцев.
Среди разных богом обиженных мещан, жителей окраин города, недоимщиков почти нет, хотя доходы этих людей исчисляются всего десятками рублей.
Они живут на не мощёных улицах, тонут во тьме кромешной и в грязи непролазной и, не пользуясь никакими культурностями, платят налоги аккуратно.
Ещё бы! Из них можно недоимку выбить кулаками, на них можно кричать, их имущество можно продать.
Ничего такого не сделаешь с миллионщиком.
Господин Михайлов говорит о своём соседе, что сей почтенный барин воду в свою квартиру провёл, а о водопроводном займе и знать ничего не хочет.
Кто может его познакомить с его обязанностями?
Никто. Некому.
Постыдные вещи слушали господа гласные нашей думы в последнем заседании.
– Требовалось предъявить иск к одному из местных "степенств", так ведь адвоката не нашли, – бросает господин Буслаев бомбу.
– Неужели? Не поверю! – восклицает господин Лавров.
– Это – факт! – возражает ему господин Буслаев.
И это утверждение сходит ему с рук, несмотря на то, что среди гласных думы есть несколько человек адвокатов.
Господин Подбельский, присяжный поверенный, просит указать ему этот "факт".
Господин Кожевников, городской судья, говорит:
– Вы оскорбляете присяжных поверенных!
Эти последние были немы, несмотря на то, что честь их корпорации была задета представителем "чумазого царства".
Вот она, современная самооценка интеллигентными людьми своего значения в жизни!
Молчат!
Выясняется ещё такой милый порядок.
Многие из недоимщиков получают в управе деньги, и с них управа не делает никаких вычетов.
Один из членов управы – тоже недоимщик.
Чем же объясняется такое послабление, как не родством да кумовством управы с недоимщиками?
Очень жаль, что к предложению господина Кожевникова отдать управу под суд не присоединились другие двое членов ревизионной комиссии.
Господин Михайлов всегда ревностно защищает интересы города и смело ставит на вид управе её бесчисленные грехи, – непонятно его несогласие с господином Кожевниковым по данному вопросу.
Разве не преступно со стороны управы это продолжительное бездействие власти, столь ярко выясненное работой ревизионной комиссии, и разве можно чем-либо иным, кроме угрозы, действовать на людей, считающих себя недосягаемыми господами положения и творящих всё так, как им хочется, а не так, как нужно в интересах города и принципа самоуправления?
Понимают ли они, с чем имеют дело?
Ведь им дана частица того самоуправления, за которую люди других стран лили кровь, добиваясь его!
А они своими неумытыми руками портят этот великий дар, не умея правильно понять и оценить его.
Грянет ли над ними какой-либо гром и перестанут ли они изображать из себя самоуправцев?
И перестанут ли они дурачить гласных такими наивными объяснениями, похожими на глумление, каковы объяснения господ Арычкина и Степнова?
Особенно хорош последний с своими "кажется", "должно быть" и прочими столь же определёнными словами. Недурён и господин Арычкин, находящий, что уж раз недоимки накоплены издавна, – почему это непременно он должен их взыскивать!
Итак, вот каковы наши городские дела!
У города нет денег, и город имеет в долгу за миллионерами 34 400 рублей!
Солидная сумма всё-таки!
Ей можно бы найти место в хозяйстве города.
Быть может, дума изберёт депутацию и поручит ей "почтительно просить у их степенств" возврата городу его тысяч, на которые они совершают свои обороты?
Наверное, процент этих оборотов превышает сумму пени, начисляемой за неплатёж.
[21]
Должно быть, суждено, чтобы эта неделя была неделею "о купцах".
Некоторые из них, обратив на меня своё степенное внимание, рассердились, прогневались, говорят, что я их незаслуженно обидел и что меня нужно за это избить.
Желаю успеха, но сомневаюсь в нём.
Был в Новегороде в старинное вечевое время удал-добрый молодец В.Б., и, по словам былин, он очень любил и умел драться.
Наберёт себе приятелей, ходит с ними по улицам, всякого встречного в ус да в рыло, недругов своих до смерти забивал – и так верховодил делами Новагорода, пока не был укрощён каликой-перехожим.
Но всё это было давным-давно, и какое нам дело до В.Б. "со товарищи"? Я бы и не вспомнил о этом добром молодце, кабы у него в Самаре не было тёзки и однофамильца, желающего подражать своему прототипу вечевых времён.
На мой взгляд – это нехорошо.
В 1895 году самарским купцам не следует подражать новгородским ушкуйникам.
Купцу по нынешним временам надлежит быть солидным и культурным.
Ныне купец силой событий вынужден играть в жизни едва ли не первенствующую роль.
В его руках – деньги, один из сильнейших рычагов жизни.
Он является крупной общественной силой, силой первостепенного значения, ибо интеллигенции мало и важнейшая пружина жизни страны в руках купца.
Он – фабрикант, он – экспортёр, он стоит у кормила самоуправления, у него в зависимости многое, и много он мог бы сделать для страны.
Но он не понимает своего жизненного значения, в набивании кармана он видит цель жизни, забывая о том, что человеку, сколько бы миллионов он ни имел, в конце концов всё-таки понадобится три аршина земли на кладбище и больше ничего.
Будучи типичным русским человеком, добродушным и грубым, способным в один час этому нищему дать в ухо, тому подать тысячу рублей милостыни, – как это делал Г.Ч., пребывая, несмотря на все обличения, самодуром, – он совершенно не умеет быть гражданином своей страны и очень плохой христианин.
Сидя на сундуке со своими тысячами, он никогда не помнит о других тысячах, – о тысячах людей, голодных, холодных и бесприютных, о которых он, – если бы верил словам Христа, – должен бы был позаботиться.
А кто из самарских богачей уделил что-либо от своих тысяч в пользу дома трудолюбия, учреждения, несомненно, глубоко христианского?
И кто из местных тысячников и миллионеров откликнулся на наш призыв помочь людям, ищущим мест прислуги, тем несчастным, что толпятся на Алексеевской площади у дома Бахаревой, – толпятся с утра до ночи на морозе?
Для них нужно только выстроить загородку, и стоит она много-много 100 рублей.
Какие дела, полезные городу, совершил данный состав думы и управы?
Что вообще хорошее и важное для города сделало наше богатое купечество, что оно делает и что предполагает сделать?
Я знаю за ним одно дело – это ненависть к местной прессе и преследование её разными путями.
А между тем – чем виновата перед купечеством пресса?
И зачем нужно на зеркало пенять, коли...
Кому много дано, с того много и спрашивают.
Один купец побил своего "мальчика" за то, что этот мальчик принёс сыну купца бутылку пива.
Разве это не дико?
За что бить мальчика, раз он стоит в такой же зависимости от сына хозяина, как и от "самого"?
Это однако в нравах почтенного класса, в данное время чуть ли не доминирующего над жизнью и, кажется, всё более расширяющего район своего влияния в ней.
Хорош же этот класс, намеренный играть в своей стране историческую роль и забывший умыться!
Две тысячи лет тому назад у язычников-римлян представление о гражданине и о его роли в государстве было таково, что православным миллионерам-христианам нынешних времён – со стыда сгореть следует пред язычниками-то!
Так уж пусть они, купцы, не обижаются, если в прессе их дикая жизнь отражается, как в зеркале.
Нужно быть почтенным для того, чтобы вызвать к себе почтение.
Нужно уважать других для того, чтоб иметь право на уважение к себе.
Нужно, наконец, быть грамотным, то есть умственно зрячим, для того, чтоб уметь судить о людях и о себе и о прессе справедливо и предъявлять к ней разные претензии.
Нужно на себя оглянуться, господа купцы, да, взвесив своё жизненное значение, проверить, насколько ваша жизнь в её действии соответствует вашему значению в стране.
А кто сердится, тот доказывает, что он виноват...
[22]
С новым годом, читатель!
Что новый год, то новых дум,
Желаний и надежд
Исполнен легковерный ум...
Это сказал Некрасов двадцать лет тому назад, но он едва ли сказал бы так в наше время, когда нет желаний и нет надежд, и новых дум тоже нет, а есть только серенькая, бледная жизнь людей, утомлённых жизнью и заплутавшихся в её противоречиях, – людей сухих и чёрствых, с отсохшими сердцами, с тёмным умом, без интереса к жизни как к общему явлению, всецело поглощённых собой, верующих только в себя (да и то слабо!), живущих исключительно для себя, считающих центром жизни себя, – нет ничего нового, и нет стремления к новости в людях, нищих духом!
С новым годом, читатель!
С новым годом, старые мехи, в которые не следует вливать новое вино, но всё-таки да возродятся надежды и запылают желания, хотя бы все мы и сгорели в огне их.
С новым годом!
Но не будет ничего нового, если мы не захотим его, а трудно ожидать, чтоб мы захотели, ибо, кажется, нам нечем хотеть, у нас чувств нет!
И нет в жизни священного огня, творившего ту жизнь, которая не была такой фатальной и механической, как наша, а была жива, оригинальна и горела разноцветными огнями желаний, среди которых особенно ярко блистало пламя желания "общего блага", желания добра для всех.
Для "всех"! Это было могуче ясно!
Но вот наступило новое время, желания погасли, жизнь стала тусклой и бледной впечатлениями, "все" – куда-то исчезли, и остались одни "мы", но и "мы" недолго существовали, – "нас" сменило "я", и вот ныне оно главенствует над жизнью, напыщенное, но пустое, самолюбивое и бессильное.
Чего оно хочет, каждое из этих "я"?
Кто его бог?
В чём цель его жизни?
Все это вопросы, и каждый из них кроет в себе целую трагедию.
Оторванное от общей почвы, каждое из этих "я" так бессильно, так жалко, так нищенски бедно надеждами, желаниями, думами.
Как же оно может создать новый год?
– Тик-так! – звучит маятник часов; потом часы бьют двенадцать ударов, и мы полагаем, что наступил новый год.
Но если без пяти минут двенадцать мы не успели вырвать из нашей души ни одной из тех соринок, которые затемняют её и заглушают в ней всё святое и чистое, – как может наступить для нас новый год?
Человек делает время, а потом уже время воспитывает его.
С новым годом, читатель!
Ах, как грустно, что мы не умеем больше верить и разучились надеяться и нечем нам любить, ибо сердце потеряли мы!
Как тени, мелькаем мы в жизни, как тени, мы исчезаем, не оставляя по себе никаких воспоминаний; как тени, мы бежим от солнца – и скоро нам не о чем будет говорить друг с другом, ничто не [за]интересует нас, и тогда мы будем немы, как тени.
А наступил новый год...
С новым годом, старые люди!
На новый год принято делать пожелания, хотя доброе пожелание одинаково уместно во все дни года.
Но, очевидно, и на это, как на всё доброе, люди тоже стали скупы и желают добра друг другу только один раз в году, именно при его встрече.
И, право, чудится что-то недоброе в этом официальном желании добра, что-то предостерегающее.
Но – по службе фельетониста – я тоже обязан сделать пожелания читателям.
– Пожелаю!
Прежде всего, желаю читателям найти в "Самарской газете" всё то, что они в ней ищут, и получить от неё всё, что хотят. И не сердиться на неё все люди, все человеки.
Засим искренно желаю их детям не походить на своих родителей.
Жёнам желаю увидеть их мужей хорошими семьянинами и внимательными мужьями. О любви мужей я, конечно, не буду говорить, боясь быть наивным.
Пожелав этого одной из враждующих сторон, я, чтобы не обидеть другую, и ей того же желаю.
И та и другая партия непримиримых одинаково нуждаются в более ясном понимании внутреннего смысла таких явлений, как семья, жена и дети.
Людям, ничем не довольным, желаю пробыть таковыми до гроба.
А тем, кто доволен собой и окружающим его, искренно желаю утратить это довольство и принять человеческий образ и подобие.
Барышням желаю – веселиться, пока они ещё барышни... и хорошенько подумать перед тем, как превращаться в дам.
Желал бы видеть молодых людей именно молодыми людьми, но, кажется, это совершенно невозможно теперь, когда люди в двадцать пять лет от роду ухитряются впадать во что-то вроде старческого маразма.
Самаре желаю процветать, но не думаю, что это ей удастся, ввиду её неуклюжести и сонной тишине излюбленной ею жизни.
Городской управе – от души желаю управляться с её делами, а думе хорошенько думать и не так много говорить.
Горчишникам – увеличения штата полиции, а также учреждения специально для них какого-нибудь скулодробительного конкурса победителей, на котором, в виде награды, сажали бы в ванну со льдом часа на три.
Местным купцам – я желал бы умыться, – нехорошо быть очень уж чумазыми людьми.
Остаётся ещё много людей, которым тоже есть чего пожелать, но мне некогда, а всем им воздастся по заслугам, так что желаю я им добра или нет всё равно, роковым образом все они получат своё возмездие за поступки, требующие такового, и надежды на награду – за всё, что заслуживает награды.
Итак – с новым годом!
С новым счастьем!
Со счастьем жить, которое мы так мало ценим, устраивая из нашей жизни что-то бесцветное, скучное или наполняя её плохими драмами и трагикомедиями собственного творчества.
Или заваливая её смысл хламом будничных забот, в котором задыхаются наши живые души.
Да будет же ново для нас счастье жить!
[23]
Хотя святки уже и прошли, но последствия их ещё очевидны.
По крайней мере, для меня.
Я чувствую, что будничная действительность вдруг почему-то стала выше моего понимания.
Какие-то загадки будто бы совершаются вокруг меня.
Вот, например, село Выселки ходатайствует о продовольствии, потому что село Выселки постиг неурожай.
До сей поры я понимаю явление – село Выселки хочет кушать, вот узел явления.
Дальше я начинаю затрудняться в усвоении хода события.
У села Выселок, которое хочет кушать, есть хлеб, и даже очень много 9734 пуда хлеба.
И вот оно просит разрешения у ставропольской земской управы есть этот хлеб.
После праздников мне такая канитель кажется нелепой.
У меня есть хлеб, и я буду его есть без всякого разрешения.
Но у села Выселок какая-то странная логика.
И оно находит нужным просить разрешения на еду своего собственного хлеба.
Поймите-ка это сейчас же после праздников!
Итак, село ходатайствует пред ставропольской земской управой о разрешении кушать.
Ставропольская управа находит нужным предварительно посмотреть, что именно хочет село.
Смотрит и видит.
Село хочет есть пшеницу.
Скажите!
Белый хлеб, значит!
Но, присмотревшись к пшенице, управа находит её "недоброкачественной, с сильной примесью головни и негодной для продажи".
Предмет потребления, негодный для продажи, годен ли для потребления?
Управа решает этот вопрос так:
"Для потребления порядочных людей – нет, негоден, для потребления мужицкого – да, годен!"
И в этом смысле она отписывает губернской управе:
"Можно удовлетворить просьбу села Выселок. Пускай его, село, ест недоброкачественную пшеницу, если хочет, но всё-таки пусть заплатит за каждый пуд этой негодной для продажи пшеницы пудом хорошей ржи".
Губернская управа согласилась со всем этим.
И всё это, должно быть, очень человеколюбиво, замечательно гуманно и, несомненно, очень выгодно.
Хотя я лично ничего в этой истории не понимаю.
После праздников с большим трудом постигаются такие махинации.
В них столько такта административного и ещё чего-то столь же непонятного, что голова идёт кругом, как подумаешь.
Существует в Самарской губернии земское санитарное бюро, о котором очень много говорят и пишут господа врачи и о котором публика всё-таки ничего не знает.
Я тоже ничего не знаю.
А мне очень хотелось бы знать, как взглянет санитарное бюро на это дело – на поедание крестьянами недоброкачественной пшеницы с головнёй и с прочими неудобосъедаемыми штучками.
Коли есть санитария, должна быть где-нибудь поблизости от неё и гигиена.
А задача последней... впрочем, я не знаю задач земской гигиены и земской санитарии.
И вообще я не говорю, что нехорошо кормить крестьян недоброкачественной пшеницей с какой-то головнёй, может быть, и с углями и даже с золой...
Весьма возможно, что им это очень полезно, – мы так плохо знаем наш народ и его свойства.
Но меня несколько смущает "пуд за пуд".
За пуд недоброкачественной пшеницы – пуд хорошей ржи, – это дорого.
Право же, дорого!
Один из наших репортёров, человек редкой души, но очень наивный, сказал вчера нечто об одном из двухсот купцов, подписавших заявление о прекращении торговли в праздничные дни, заставившем своих приказчиков торговать в день святого крещения.
Он несправедлив.
Или он ошибается.
Я справедлив и справедливости ради считаю нужным отметить, что торговал в день крещения не один господин Савельев, а и многие другие из двухсот.
Он, репортёр, видит в этом факте – противоречие.
Я не вижу.
Одно дело – подписать бумагу, другое дело – торговать противно смыслу её.
Бумага подписана и лежит, а подписавшиеся люди торгуют, и в их карманы денежка бежит.
Из этого следует, что они своё дело знают.
А что они жадные – это точно.
И что они плохие христиане – это тоже верно.
Но всё это для них трын-трава.
"Жизнью пользуйся, живущий!"
Для них жизнь – купля-продажа, бог их – целковый, и ему они – верные дети.
И никакой добродетельной моралью их ранее кануна их смерти не прошибёшь.
А всё-таки иногда нелишне пощекотать им селезёнку – пусть позеленеют немного.
[24]
В наше серенькое, меркантильное время, – время, когда люди так мало ценят своё человеческое достоинство, то и дело меняя своё первородство на жиденькие чечевичные похлёбки земных благ, – дон Сезар де Базан, истый дворянин и аристократ по своим понятиям о чести, но демократ по отношению к людям, – в наше время этот испанский дворянин, для которого действительно честь "прежде всего", является смешным и мало кому понятным романическим анахронизмом.
А сколько однако истинно хорошего и истинно рыцарского в этой оборванной фигуре бродяги-гранда!
Господин Сарматов – приятно сказать похвальное слово от души! – верно понял изображаемый им характер и провёл роль дворянина-бродяги с искренним чувством и с таким огнём, какого до сей поры нам не приходилось замечать в его игре.
Сцену пред смертной казнью он провёл почти с такой же бравадой храбреца и с таким же художественным чутьём, как – я видел – вёл эту сцену Ленский...
Немножко скептик, немножко фаталист, беззаботный храбрец и благородная душа, – дон Сезар был живым на сцене...
Да, господин Сарматов ещё первый раз за сезон был так хорош, как хорош был он в этой роли.
