Текст книги "Русские сказки"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
4(17) октября 1912 г. Ленин писал Горькому: «На днях получил из редакции „Правды" в Питере письмо, в котором они просят меня написать Вам, что чрезвычайно рады бы были постоянному Вашему сотрудничеству. „Хотим-де предложить Горькому 25 коп. за строчку, да боимся, чтобы он не обиделся", – так они мне пишут» (там же, стр. 100). В ответ Горький послал Ленину письмо, адресованное редакции «Современного мира», с просьбой передать «Правде» десятую сказку. Ленин в тот же день сообщил правдистам:
«Писал, по Вашей просьбе, Горькому и получил от него сегодня ответ. Он пишет: „Пошлите прилагаемую записку «Правде». О гонораре не может быть и речи, это чепуха. Работать в газете я буду, скоро начну посылать ей рукописи. Не мог сделать этого до сих пор лишь потому, что отчаянно занят, работаю часов по 12, спина трещит".
Как видите, настроен Горький очень дружественно».
Ниже – приписка Ленина: «Прилагаю письмо Горького в „Современный мир" о выдаче Вам „Сказки". Скорее верите» (там же, стр. 105–106).
Однако письмо Горького не понадобилось: редакция «Современного мира» уже передала сказку «Правде», и она была напечатана 30 сентября (13 октября) 1912 г., в воскресном номере газеты. За два дня до этого «Правда» сообщала: «В воскресном номере „Правды" будет помещена „Сказка" М. Горького» («Правда», 1912, № 129, 28 сентября).
Ленин высоко оценил выступление Горького на страницах «Правды». В декабре 1912 г., убеждая писателя принять участие в агитации за подписку на газету, он писал: «В какой форме? Ежели есть сказка или что-либо подходящее, – тогда объявление об этом будет очень хорошей агитацией» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, стр. 137).
К декабрю 1912 г. Горький собирался прислать «Современному миру» вторую серию «Русских сказок». Для нее были предназначены сказки: о советнике Оном, о «мудрейших жителях» и о Смертяшкине.
Одним из поводов для создания сказки о Смертяшкина послужил выпад писателя-декадента Федора Сологуба против Горького. Весной 1912 г. в кадетской газете «Речь» появились «ненапечатанные эпизоды» из романа Сологуба «Мелкий бес» под заглавием «Сергей Тургенев и Шарик» («Речь», 1912, № 102, 15 апреля; № 109, 22 апреля; № 116, 29 апреля). В образе Шарика был высмеян Горький, а под именем Сергея Тургенева – Скиталец.
В связи с этим Горький писал Л. Андрееву в мае 1912 г.: «Началась в литературе русской какая-то новая – странная – портретная полоса: только что вышла повесть Ш. Аша, где прегрубо нарисованы Волынский, Чириков, Дымов, Бурдес и Ходотов и еще куча людей. Недавно читал рукопись, посвященную Арцыбашеву, имею препоганый рассказ о Куприне, старичок Тетерников размалевал меня, Дымов, – как говорят, – Мережковского, у Ропшина тоже портретики. Что это значит?» (Лит Наел, т. 72, стр. 345). О том же писал Горький Р. М. Бланку в конце мая 1912 г.: «Писать на тему о необходимости объединения для пашей интеллигенции пробовал, но – выбит. из позиции, потерял нужное настроение, прочитав ряд последних книг – что за „новая полоса" в русской литературе?» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-4-18-7). Наконец, сообщая тогда же о сологубовском шарже А. В. Амфитеатрову («Сологуб раскрасил меня»), Горький заметил, что зачинатели «новой полосы» «дадут очень солидный материал гасителям духа и тем, кто любит плясать на могилах»… И добавил с иронией: «…я сижу и сочиняю длинную поэму, коя начинается так:
Если б я, положим, удавился —
То-то бы читатель удивился! и т. д.»
(там же, ПГ-рл-1-25-162).
Сказка о Смертяшкине продиктована стремлением дать отповедь тем, «кто любит плясать на могилах». Поэтому было бы неправильно связывать возникновение ее замысла только с указанными выступлениями Федора Сологуба, О. Дымова, Б. Ропшина и др. Мысль о создании такого произведения родилась у Горького значительно раньше этих выступлений.
Еще в апреле 1907 г. он писал И. П. Ладыжникову с Капри: «Здесь много русских писателей – Вересаев, Айзман, Леонид ‹Аидреев›, – это мрачные люди, они сидят, нахмурив лбы, и молча думают о тщете всего земного и ничтожестве человека, говорят же они о покойниках, кладбищах, о зубной боли, насморке, о бестактности социалистов и прочих вещах, понижающих температуру воздуха, тела, души» (Архив Ггп, стр. 159).
В письме Горького Л. Андрееву от 12 (25) августа 1907 г. содержится резкая характеристика Сологуба: «Старый кокет Сологуб, влюбленный в смерть, как лакеи влюбляются в барынь своих, и заигрывающий с нею, всегда с тревожным ожиданием получить от нее щелчок по черепу» (Лит Насл, т. 72, стр. 287).
Для Горького проповедь смерти в литературе была одним из отличительных признаков мещанина, испугавшегося размаха революционной борьбы и спрятавшегося в узкий личный мирок. Эта мысль отчетливо выражена в статье «Разрушение личности» (1908), где впервые появился образ Смертяшкина (см.: Г-30, т. 24, стр. 70).
О некоей «модерн-девице», послужившей одним из прототипов Нимфодоры Заваляшкиной, Горький сообщил А. С. Черемнову в августе – сентябре 1912 г.: «…девица надела неотразимо прозрачную кофту и всё прочее; приходит куда-нибудь, садится на собственную ногу и всех убеждает, что смерть совершенно неизбежна. Душится какими-то кладбищенскими духами и цитирует в доказательство этого неизвестных поэтов на двух языках, не считая русского» (Архив ГУи, стр. 111). В образе Нимфодоры угадываются гротескно заостренные черты писательниц – З. Н. Гиппиус, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, А. Н. Чеботаревской (жены Сологуба). В 1911 г. вышла книга «О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки». Ее составительница Анастасия Чеботаревская включила в сборник только положительные отзывы о творчестве своего мужа. Горький тогда же писал В. Львову-Рогачевскому: «Что Вам за охота писать о Сологубах и прочих „живых трупах", „мертвых душах"? Они и сами про себя напишут, а если не хватит времени – жен попросят» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-24-5-12).
Непосредственная работа над сказкой относится, вероятно, ко второй половине сентября – началу октября 1912 г. 17(30) августа Ладыжников сообщил Горькому: «С Сытиным я говорил. Он очень просит Вас писать для „Русского слова". Будет помещено всё, что Вы пришлете» (там же, КГ-п-42-1-4). Горький ответил И (24) сентября: «„Русскому слову" я дам фельетон в конце сентября, когда выйдет книжка „Совр‹еменного› мира" с „Русскими сказками". Было бы хорошо, если бы Сытин или Благов написали точно, каковы их условия?» (Архив ГУ11, стр. 202).[60]60
О переговорах Ладыжникова с Сытиным см. также письмо Горького Ладыжникову от сентября (после 11-го) 1912 г. и письма Ладыжникова Горькому от 4 (17) сентября, 27 октября (9 ноября) и 3 (16) декабря 1912 г. (Архив А. М. Горького, КГ-п-42-1-5, КГ-п-42-1-7, КГ-п-42-1-10).
[Закрыть]
19 октября (1 ноября) Горький сообщил Ладыжникову, что «фельетон» о Смертяшкине готов. Он писал: «…могу сейчас же прислать беллетристический очерк со стихами „Смертяшкин" – в жанре русских сказок». Но только 22 ноября (5 декабря) сказка была отправлена Ладыжникову (см. там же, стр. 210). Узнав, что Ладыжников собирается в Берлин, Горький в следующем письме напомнил: «Третьего дня послал Вам в Питер рукопись фельетона для „Рус‹ского› слова"…» (там же, стр. 211).
Ладыжников ответил Горькому из Берлина 29 ноября (12 декабря): «Рукопись о „Смертяшкине" я получил в Петербурге перед отъездом сюда и тотчас же отправил ее вместе со своим письмом Сытину в Москву» (Архив А. М. Горького, КГ-и-42-1-11). 16 (29) декабря 1912 г. сказка о Смертяшкине появилась в газете «Русское слово».
Горький был заинтересован в том, чтобы сказка стала известна не только в буржуазно-либеральных кругах, где ее старались обойти молчанием. В ответ на просьбу А. Н. Тихонова дать материал для газеты «Правда» он писал 19 декабря 1912 г. (1 января 1913 г.): «Предлагаю Вам перепечатать из „Рус‹ского› слова" „Сказку" о Смертяшкине…» (Г Чтения, 1959, стр. 27). И несколько дней спустя – ему же: «Вот, – перепечатайте в „Правде" эту сказку, – веселая» (там же, стр. 28). 31 декабря (13 января) Тихонов ответил: «Перепечатывать сказки из „Русского слова" неудобно: уж очень они всем известны» (там же, стр. 79).
Текст сказки Горький правил после первой публикации. Сохранилась переписка Горького с сотрудничавшим в «Русском слове» писателем И. М. Касаткиным. В конце января – начале февраля 1915 г. Горький обратился к Касаткину с просьбой: «Весною 13-го года в „Рус‹ском› слове" был напечатан мой фельетон „Смертяшкин", мне очень нужна эта вещь, черновика у меня нет, и я прошу Вас: будьте любезны, закажите напечатать этот фельетон на машинке в двух экземплярах…» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-18-59-26). Касаткин ответил в начале февраля 1915 г.: «Заказной бандеролью посылаю 2 экземпляра Вашей вещи. Напечатана она не весною 13-го года, а 16 декабря 12-го года. И заглавие – иное» (там же, КГ-п-34-16-29). Получив машинопись, Горький отозвался 12–13 февраля 1915 г.: «Сердечно благодарю Вас за то, что нашли и прислали „Смертяшкина"!» (там же, ПГ-рл-18-59-25).
Горький выправил эту машинопись (ХПГ-45-6-2), по-видимому, намереваясь включить весь цикл «Русских сказок» в ЖЗ. Правка касалась большей частью характеристики общественно-политических явлений в стране, заостряла сатирическую направленность основных образов, усиливала разоблачительное значение сказки. По сути дела эта машинопись зафиксировала последний этап творческой работы автора над текстом сказки (готовя Л2и К, Горький не сделал существенных изменений в тексте).
Таким образом, из задуманного Горьким второго цикла «Русских сказок» в 1912 г. были написаны только три – о советнике Оном, «мудрейших жителях» и поэте Смертяшкине. Однако в Архиве А. М. Горького сохранилось несколько черновых набросков, тематически связанных с «Русскими сказками»: один из них примыкает к сказке VI:
«Один веселый мужик глядел-глядел на окружающее и – сочинил песню:
Россия, Россия, бедная страна,
Горькая, грустная участь твоя!
Сочинил и – поет, бездельник.
Прислушалось начальство, привлекло и спрашивает:
– Это почему?
А мужик, оправляя волосья, изъясняет:
– Погода, ваше благородие, беззаконна очень у пас: то – дожди, то – вовсе нет дождей…
– В этом случае, дурак, надобно богу молиться, а не песни петь…
Пошел мужик в свою трущобу, научился богу молиться по псалтырю, бормочет:
– Услыши, боже, глас мой, всегда молитимися к тебе, от страха вражия изми душу мою…
Услыхало начальство – опять привлекло:
– Это как?
– Приказано, чтобы молиться, пу я и…
– А какой такой страх?…
– Вообще…
– А чем он тебе мешает?
– Страх-от? Живем в трущобе, лешие там, конечно, и всякая нечистая сила…
Ударил по шее и советует:
– Леших – нет, а страх надобно чувствовать только пред начальством…
– Ну ладно, – согласился мужик…
И так как делать ему было нечего, стал частушки выдумывать – выдумает и орет:
Живи – не тужи,
Туже брюхо подвяжи,
[Учись, паря, смолоду,
Как подохнуть с голоду…]
Привлекли за волосья, осведомляются:
– Это что за сатиры?»
(«Литературная газета», 1970, № 37, 9 сентября).
Можно предположить, что набросок является черновиком неоконченной сказки, которая должна была следовать за шестой.
Другой черновой набросок озаглавлен «Три дурака. Огонь. Смерть. Зачем»:
«– И ваше начальство ничего не понимат, и наше ничего не понимат, надобно бы нам самим, братишка, понимать чего-нибудь.
– Давно пора, дядя!
– Ну, ступай. А то тебя пристрелят или повесят.
– Тебе что ‹?›
– Ничего. Только – жаль все-таки. Шея у тебя для виселицы тонка – ты себе иди шею нагуляй»
(Архив ГХ11, стр. 58–59).
Возможно, этот замысел связан со сказками, написанными в 1916–1917 гг. Близок к ним также набросок «Случай с Мишей» (см. варианты).
Еще об одном замысле сказки можно судить по письму Горького киевскому фельетонисту Н. Иванову. В 1912 г. Горький уговаривал его сотрудничать в реформируемом журнале «Современник» и предложил тему, родившуюся, по-видимому, в процессе работы над «Русскими сказками»: «Житель, которого с кашей сожрали, – это очень хорошая тема. А вот не улыбнется ли Вам положение инородцев на Руси? Состряпать бы эдакую дружескую беседу еврея, татарина, финна, армянина и т. д. Сидят где-нибудь, куда заботливо посажены, и состязаются друг с другом, исчисляя, кто сколько обид понес на своем веку. А русский слушает и молчит. Долго молчал, всё выслушал, молвил некое слово – да завязнет оно в памяти на все годы, пока длится эта наша безурядица и бестолочь» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-17-4-2; см. также: Г, Материалы, т. I, стр. 279).
Частично эта идея была использована Горьким в сказке V, но полностью ее замысел не развернулся – вероятно, по цензурным условиям.
К работе над вторым циклом «Русских сказок» Горький вернулся в 1916 г. А. Д. Демидов, вспоминая о встречах с ним в редакции журнала «Летопись», писал: «…как много ему приходилось пропускать через свою голову других рукописей, и в то же время он усиленно писал сам известные его „сказки" по поводу войны…» (Демидов А. А. Из встреч с Максимом Горьким. (Воспоминания). – Архив А. М. Горького, МоГ-4-5-1),
Речь, видимо, идет о сказках XIII и XIV, которые могли быть написаны в 1916 г. Писатель попытался тогда же опубликовать одну из них. В Архиве А. М. Горького хранится следующее письмо редактора журнала «Новый колос» Н. П. Огановского от 15 (28) марта 1916 г.: «Премного благодарны Вам за статью и прелестную сказочку. Статья пойдет в следующем же номере,[61]61
Имеется в виду статья Горького «О современности», напечатанная в журнале «Новый колос», 1916, № 11.
[Закрыть] что же касается сказки, то у нас возникли сомнения насчет ее цензурности – мы подвергнем этот вопрос обсуждению в редакционном комитете» (Архив А. М. Горького, КГ-п-55-1-2). В журнале сказка не появилась.
Следующая по времени создания сказка – XII – написана в конце февраля 1917 г. Публикуя произведение в первом номере, газета «Свободные мысли» поместила следующее примечание от редакции: «Сказка написана М. Горьким для „Журнала журналов" за два дня до революции и запрещена цензурой уже в те дни, когда все „точки над i" были поставлены и революционный парод овладевал Петроградом» («Свободные мысли», 1917, № 1, 7 марта).
Последние сказки – XV и XVI – отразившие положение в России после победы Февральской революции в том виде, как оно представлялось тогда писателю, созданы, по-видимому, в конце июня – начале июля 1917 г. Немного раньше Горький перепечатал сказки XIII и XIV в журнале «Свободный солдат» (1917, № 1, стр. 10–11), сделав ряд небольших изменений в их тексте.
Осенью 1917 г. Горький собрал все сказки воедино и передал ах издательству Ладыжникова, где они вышли отдельной книгой в том же году. В основу издания легли десять «Русских сказок», выпущенных Ладыжниковым в 1912 г., и машинопись (либо первопечатный текст) сказок III и XII–XVI. Сказка III печаталась по «Русскому слову»: правка Горького, сделанная в 1915 г., осталась неучтенной. В издании Лгона помещена под номером XI.
Последний этап авторской работы над «Русскими сказками» относится к 1923 г., когда Горький готовил их по тексту Лгдля собрания сочинений К. Правка на этот раз была незначительной и носила главным образом стилистический характер. В этом издании Горький переместил сказку о Смертяшкине, сделав ее третьей.
Писатель неоднократно переиздавал «Русские сказки», но заново переработал только однуиз них – VII. В 1932–1933 годах был задуман сборник рассказов и статей о евреях, куда вошла эта сказка Горького. Сохранились гранки сборника (издание не осуществилось) с незначительными авторскими поправками (ХПГ-42-16-5).
В 1935 г. Горький вновь обратился к сказке VII, в связи с тем, что у редакции журнала «Колхозник» возникла мысль сделать один из очередных номеров тематическим, посвятив его еврейскому вопросу в дореволюционной России. Для этого номера Горькпй заново отредактировал свой рассказ «Погром» (1901) и VII сказку. В Архиве А. М. Горького хранятся две машинописи с авторской правкой, посланные им в редакцию «Колхозника». Но сказка в журнале не была опубликована. Возможно, она показалась трудноватой для восприятия читателей «Колхозника»: расшифровка многочисленных намеков требовала специального комментария. 20 марта 1935 г. В. Я. Зазубрин сообщил Горькому: «Из материалов о еврейских погромах, по-моему, следует пустить только Ваш рассказ» (Архив Гх, кн. 2, стр. 413).
В первом цикле «Русских сказок» (1912) изображена российская действительность периода столыпинской реакции.
Обращаясь к злободневной сатире как «новому для себя жанру», Горький, по его собственным словам, преследовал «социально-педагогическую цель» (Архив A. M. Горького, ПГ-рл-21-7-1). Впоследствии писатель подчеркнул, что в литературном плане его сказки связаны с сатирическими традициями M. Е. Салтыкова-Щедрина (см. письмо Горького Н. В. Яковлеву от 30 сентября 1934 г. – Г-30, т. 30, стр. 360). «В паши дни, – говорил Горький в 1909 г. слушателям Каприйской партийной школы, – Щедрин ожил весь, и нет почти ни одной его злой мысли, которая не могла бы найти оправдания в переживаемом моменте. Вновь воскресли Молчалины и Хлестаковы, Митрофанушки – заседают в Государственной думе, а ренегатов – еще больше, чем в 80-х годах» (Архив Г1Устр. 274). Тогда же он писал С. Я. Елпатьевскому: «Щедрина надо бы нам в эти шалые дни».
Сатира представлялась Горькому одним из наиболее действенных средств борьбы с реакцией. «От вас, из России, – писал он Н. А. и Т. В. Румянцевым, – веет такой тяжелой грустью, таким мраком и общей растерянностью, что поставил я себе цель – да будет вам от меня весело! Так и ждите!» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-37-29-13).
Воскрешая традиции революционно-демократической сатиры XIX в., Горький тесно соприкасался с большевистской прессой, которая именно в этот период начала широкую пропаганду наследия Салтыкова-Щедрина. В. И. Ленин писал в 1912 г.: «Хорошо бы вообще от времени до времени вспоминать, цитировать и растолковывать в „Правде" Щедрина…» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 48, стр. 89; см. также т. 22, стр. 84–85).
В «Русских сказках» Горький изобразил тех, кто осуществлял политику насильственного успокоения России. Таковы правитель Игемон, в образе которого угадываются черты премьер-министра П. А. Столыпина; наемный «усмиритель» Оронтий Стсрвенко; губернатор фон дер Пест; полицейский пристав фон Юденфрессер, что в переводе с немецкого означает «пожиратель евреев»; сановный министр из сказки I, чей облик явно напоминает реакционного министра просвещения Л. А. Кассо. В образе «фуэгийца» Оронтия Стервенко Горький дал обобщенный сатирический портрет озверевших «усмирителей» России (А. А. Рейнбот, Д. Ф. Трепов, Ф. В. Дубасов, И. Н. Толмачев и др.).
Изображению многоликого врага демократии посвящено большинство «Русских сказок» (I–VIII, X–XII). Некоторые из них отражают борьбу Горького с реакционными философскими течениями, в том числе с проповедью «самоусовершенствования» и толстовской идеей «непротивления злу насилием». В статье «О прозе» Горький заметил, что «в классовом общество любить „вообще человека" – невозможно, ибо это привело бы к „непротивлению злу" и – далее – ко всемирной вшивости, как сказано в одной из „Русских сказок"…» (Г-30, т. 26, стр. 392).
Горьковский житель из сказки X, который пытался одолеть зло терпением и видел зло «в сопротивлении оному», – блестящая пародия на веховцев и толстовцев. Можно предположить, что одним из прототипов этого образа был писатель Иван Наживин, книга которого «Моя исповедь» вышла в 1912 г. Критикуя ее, Горький писал в цикле статей «Издалека»: «В чем задача жизни по Наживину? Очистить душу от „временного", приблизить ее к „вечному", „а потом душа будет безмолвно даже очищать и освещать других", – как учил Л. Н. Толстой. „В борьбе обретешь ты свое право" – „нет! – кричит Наживин, – борьба есть лучшее средство не обрести, а потерять свое право и право другого…"; „Только не борись, – учит он, – только уйди из этой злой сутолоки страстей человеческих…"» (Г, Статьи, стр. 128–129).
Комические фигуры «мудрейших жителей», углубившихся в созидание «нового человека», Горький рисует в сказке XI. В «мудрейших» угадываются идеологи веховства: Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, П. Б. Струве и др.[62]62
В декабре 1911 – январе 1912 г. Горький писал М. П. Миклашевскому (Неведомскому): «…для того чтобы родился Человек, – необходимо оплодотворить людей семенем живым свободы, необходимо соитие инертной материи с творческой волею. Как воспитаете оную, превыспренно мечтая и, подобно сереньким паучкам, вытягивая из себя тоненькие и липкие нити паутины, в чаянии уловить некое важное и тайное? Единственная муха, коя всегда и аккуратно попадает в паутину эту, – ты сам же, российский градожитель» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-25-32-1).
[Закрыть]
Сатирический портрет одного из «мудрейших» Горький дал в сказке V. Барин, который старательно искал свое «национальное лицо», многими чертами напоминает П. Б. Струве. В 1911 г. вышел сборник его статей «Patriotica». Отстаивая идею «Великой России». Струве по существу солидаризировался с премьер-министром П. А. Столыпиным, который сказал о революционерах: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия» («Государственная дума». Стенографический отчет. Сессия II, заседание 36, 10 мая 1907 г.).
На практике идея «Великой России» означала защиту империализма, великодержавный шовинизм и угнетение «малых наций». В письме к редактору «Запросов жизни» Р. М. Бланку в июне 1912 г. Горький заметил: «Особенно пугает и тяготит несомненный рост ветшания к проповеди зоологического национализма, к идее „Великой России" – пагубнейшая идея ‹…› Надобно возможно чаще и понятнее говорить о грозном для России международном положении ее, о тех несчастиях, коими эта позиция грозит народу» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-4-18-3).
Высмеивая лозунг «Великой России», Горький в сказке V подверг критике позицию кадетов в спорах по национальному вопросу. Здесь есть намеки на политическую и литературную карьеру Струве: «и социалистом был, и молодежь возмущал, а потом ото всего отрекся…» (см. реальный комментарий к стр. 192). Однако значение сатирического образа «барина» неизмеримо тире. Это образ националиста, идеолога российского империализма, вобравший в себя конкретные черты многих кадетских и октябристских деятелей тех лет.
Многие сказки Горького разоблачали вдохновителей реакции на идеологическом фронте. Еще весной 1910 г. Горький писал Л. А. Никифоровой: «Страна наша состоит сплошь из разнесчастных Ванек, не помнящихродства, не чувствующих своей связи с родиной, с миром и людьми. Именует ли себя оный Ванька Петром Струве или Федором Сологубом – всё едино – в существе его нет двух основных человеческих свойств: любви к жизни, уважения к самому себе. Он всю жизнь возится с неким мыльным пузырем, своим „я", надувается, пыжится, хочет создать из своей пустоты „неповторяемую, единственную индивидуальность" и – создает жалчайшее нечто ‹…› Боязливо играя в прятки с жизнью, он холопски преклоняется пред нею, когда она его находит…» (Архив А. М. Горького, ПГ-рл-28-4-13). Боязнь жизни, проповедь пессимизма приобрели в годы столыпинской реакции большое распространение. Типические особенности проповедника такого рода «философии» запечатлены в гротескном образе Смертяшкина.
Впоследствии Горький признавался: «Вероятно, когда я писал Смертяшкина, то „в числе драки" имел в виду и пессимизм Сологуба. Не отрицаю, что издание Чеботаревской книги только положительных рецензий о Ф‹едоре› К‹узьмиче› очень развеселило меня» (Г-30, т. 30, стр. 275).
В сказке III Горький пародирует художественную манеру Ф. Сологуба, его тяжеловато-«возвышенные» периоды, воспевающие вечность, космос и смерть (см., например, рассказ Сологуба «Алая лента», напечатанный в «Биржевых ведомостях», 1912, № 12768, 3 февраля).
Однако, создавая образ Смертяшкина, Горький стремился к широкому художественному обобщению. В той же сказке пародируются стихи З. Гиппиус «О, ночному часу не верьте!» и другие произведения «кладбищенской» литературы. Поэтому, когда Ф. Сологуб узнал в сказке III себя и свою жену, Горький с ним не согласился. 18 (31) декабря 1912 г. Ф. Сологуб направил Горькому письмо, в котором говорилось:
«Алексей Максимович, Вы, как искренний и большой человек, не станете отрицать, что Ваша „сказка", помещенная в „Русском слове" 16 декабря, метит в меня. Если бы это было только против меня, я и не возражал бы. Но Вы захотели говорить и о жене Смертяшкина ‹…› Я не понимаю, зачем Вы это сделали?» (Архив А. М. Горького, КГ-п-73-8-1; см. также: Г, Материалы, т. I, стр. 198).
Горький ответил 23 декабря 1912 г. (5 января 1913 г.): «Милостивый государь! Я очень удивлен письмом Вашим: какие основания имеете Вы полагать, что фельетон мой о Смертяткино „метил" именно в Вас?
Считая меня „искренним человеком", Вы должны верить, что если б я хотел сказать Вам: „Да, Смертяшкин – это Вы, Ф. Сологуб". – я бы это сказал. Я отношусь отрицательно к идеям, которые Вы проповедуете, но у меня есть известное чувство почтения к Вам, как поэту; я считаю Вашу книгу „Пламенный круг" образцовой но форме и часто рекомендую ее начинающим писать, как глубоко поучительную с этой стороны. Уже одно это делает невозможным знак равенства Смертяшкин = Сологуб. Разницу в моем отношении к Вам и, например, Арцыбашеву Вы могли бы усмотреть в моей заметке о самоубийствах – „Запр‹осы› жизни", № 27-й.
Прочитав мой фельетон более спокойно, Вы, вероятно, поняли бы, что Смертяшкин – это тот безымянный, но страшный человек, который всё, – в том числе и Ваши идеи, даже Ваши слова, – опрощает, тащит на улицу, пачкает и которому, в сущности – всё, кроме сытости, одинаково чуждо.
Вышесказанное, надеюсь, позволяет мне обойти молчанием Ваши совершенно нелепые обвинения в том, что я „оклеветал женщину" и питаю какую-то злобу к Вашей супруге ‹…› Я могу объяснить Ваше письмо только так: вероятно, нашлись „догадливые толкователи" и немножко побрызгали в Вашу сторону грязной слюною ‹…› Мне трудно представить, чтоб Вы сами, изнутри, без толчков извне, отождествили себя со Смертяшкиным» (Г-30, т. 29, стр. 289–290).
В ответном письме 28 декабря (10 января) Сологуб писал Горькому: «Само собою разумеется, что я принимаю с совершенным доверием Ваши объяснения того, что Вы имели в виду сказать Вашею „сказкою" ‹…› Но Вы напрасно удивляетесь тому, что русский писатель способен отождествлять себя с героями сатирических и юмористических рассказов: в России не принято очень ласково обращаться с писателями, и мы привыкли ко многому» (Архив А. М. Горького, КГ-п-73-8-2).
В том же письме Сологуб отрицал факт существования у него «догадливых толкователей». «Весьма обрадован Вашим письмом, – отозвался Горький, – а особенно Вашим заявлением, что „догадливых толкователей" – нет ‹…› Мне приятно, что это печальное недоразумение окончилось без шума» (там же, ПГ-рл-40-15-2).[63]63
Отзыв Горького о Сологубе см. также в его письме М. Ф. Андреевой (см.: Андреева, стр. 296).
[Закрыть]
Собирательный сатирический образ Смертяшкина действительно нельзя считать личным выпадом против Сологуба и Чеботаревской. В сказке пародируются стихи Ф. Сологуба, 3. Гиппиус и Вяч. Иванова, а также высмеиваются статьи критиков-декадентов о творчестве Сологуба. Говоря о «поэзах» Смертяшкина, Горький намокает на изысканно-претенциозные стихи И. Северянина. Описывая убранство стильной квартиры Смертяшкина, высмеивает быт многих интеллигентских семей.
Сатира Горького направлена не только против российского декаданса. Еще в статье «Поль Верлен и декаденты» (1896) Горький саркастически описывал повальное увлечение «культом смерти» во Франции, где действовал «Кабачок смерти». Его посетители смаковали мистические идеи, «сидя в гробах, заменяющих столы, и попивая вино из черепов, играющих роль бокалов» (Г-30, т. 23, стр. 129).
«Русские сказки», созданные в 1911–1912 годах, едины по своей философской и идейной концепции: они разоблачают политическую и общественную реакцию во всех ее проявлениях (политика – идеология – литература – быт).
Второй цикл составляют сказки, большинство которых написано в 1916–1917 годах. Их объединяют темы: война, проблема русского национального характера, судьбы России, народ – интеллигенция – революция. О настроениях Горького в период создания этих сказок можно судить по его письмам к Е. П. Пешковой. 1(14) марта 1917 г. он писал: «Происходят события внешне грандиозные, порою даже трогательные, но – смысл их не так глубок и величественен, как это кажется всем. Я исполнен скептицизма ‹…› Много нелепого, больше, чем грандиозного». В письме от 11 (24) марта того же года: «Сколько смешного вокруг! Сколько глупости и пошлости!» (там же, стр. 195).
Горький не преувеличивал значения Февральской буржуазно-демократической революции в России Но в то же время, недооценивая силы пролетариата, он с тревогой следил за ростом обывательских настроений, его пугал анархизм несознательных слоев крестьянства. Всё это отразилось в последних сказках, придав раздумьям Горького о национальном характере русского народа некоторую односторонность.
Тем не менее в сказках велика разоблачительная сила сатиры, направленной против буржуазии и либеральной интеллигенции. В сказке XII высмеивается Государственная дума и пустая игра либеральных партий в законодательство. Сказка XIII дает сатирическое изображение империалистической войны между русскими (Кузьмичи) И немцами (Лукичи).
В сказке XIV отразились мысли Горького о русском народе, его национальном характере. Она исполнена глубокой любви писателя к своему народу, продиктована желанием побудить его к активному протесту против войны. Видимо, сказка была создана в тот период, о котором Горький писал Касаткину: «Я хожу по всей длине общественной лестницы от рабочих – снизу до графья и князья – наверху. Внизу – поярче, вверху – помертвев, но каких-либо душерадостных впечатлений – не испытываю. Приходится самому создавать их. Стараемся» (цит. по кн.: Овчаренко, стр. 344).
Сложнее по идейной концепции сказка XV, в которой высмеивается дремучая российская обывательщина, «проживающая» в Мямлине, Дремове и Воргороде. Освобожденный от нечистой силы (царизма) солдатом (Февральская революция), герой сказки Микешка «шлендает по улицам день и ночь ‹…› фордыбачит, хвастается, – шапка набекрень, мозги – тоже». Было бы неверно видеть в этом образе пародию на русский народ. В одной из статей цикла «Издалека» Горький заметил: «Схватив ‹…› мысли Достоевского, не задумываясь, чем они вызваны у него, наши русские бездельники прикрывают ими свое неуменье жить, нежелание работать и, хвастаясь своим великим назначением проводить в мир начала „всечеловеческого единения, братской любви", орут на всю улицу: „Всё или ничего! Гармонии мировой, или я не приемлю мира!"» (Г, Статьи, стр. 131–132). И, высмеивая Микешку, Горький критиковал «крикливый, а потому оглушающий молодое поколение, заразный нигилизм» (там же, стр. 132).
Последняя сказка цикла написана накануне Октябрьской революции – в момент, наиболее сложный в политическом отношении (конец июня – начало июля 1917 г.). Она рисует Россию (баба Матрена), освобожденную от царизма (дядя Никита с разной челядью), разочаровавшуюся в буржуазной революции, но, как казалось Горькому, не имевшую необходимых объективных предпосылок, чтобы «перейти на следующую стадию культуры» (социалистическая революция). В сказке есть намеки на «двоевластие», на попытки лишить рабочих их революционных завоеваний, на стремление Керенского и других деятелей установить в стране военную диктатуру. Хотя «герой» и «спас» Россию, он не изменил жизни народа: «воры – воруют, купцы – торгуют, всё идет по-старому, как в дядины времена…»
