Текст книги "Чудаки"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
З и н а (возмущена). Доктор, вы на границе пошлости!..
В а с я (удерживая её). Подожди... терпение...
П о т е х и н (несколько опомнился, провёл рукою по лицу). Не беспокойтесь... и не грубите! Я ведь предупредил – это не моё мнение... это мнение отца.
В а с я. Однако вы с такой силой излагаете чужие мнения... интересно бы слышать ваши!
П о т е х и н (угрюмо). У меня нет своих мнений... я не хочу скрывать этого, как теперь делают многие. Я не умею выдумывать наскоро... Мне надоели комедии с переодеваниями нигилистов в фанатиков и фанатиков в нигилистов.
В а с я. Как англичанин анекдота – вы не настолько богаты, чтобы шить своё платье у плохого портного?.. Похвально!
З и н а (Елене). Беседа принимает несколько истерический характер.
(Елена останавливает её взглядом.)
М а с т а к о в (подавлен). Первый раз вижу тебя таким... что с тобой?
П о т е х и н. Надоело мне всё! Не хочу никакой лжи... никаких утешений и обманов! Не хочу и того, что так весело и беззаботно возвещаешь ты, Константин... не верю в эту твою сказку о матери...
С а ш а (пугливо). Ой, господи... как это можно!
В а с я (насмешливо). Это вы от себя уже говорите?
П о т е х и н (тяжело). Да, это говорю я, Николай Потехин! (Он вдруг взглянул на Елену – согнувшись над пяльцами, она спокойно вышивает. Ему точно ушибло голову, он приподнял плечи и – пошёл прочь, говоря.) Если грубо вышло... извините... я ведь этого не хотел.
В а с я (усмехаясь). Увы... Разваливается колосс на глиняных ногах... эх, родина моя!
Е л е н а (взглянув на него, потом на мужа). Знаете, чьё мнение здесь ценнее всего? Сашино!
С а ш а (прячется). Ну, что это...
Е л е н а. Она выросла в той среде, о которой сейчас рассказано нам...
В а с я (Зине, негромко). Рассказ из быта готтентотов может оценить только готтентот.
З и н а (протяжно). Не надо-о!
В а с я. Шатобриан посылал рукопись Аталы индейцам, и только когда они сказали ему: всё верно! – решился напечатать книгу.
М а с т а к о в (ласково и мягко). Разве я лгу? Я? Никогда!
Е л е н а. Нужно ли объяснять?
М а с т а к о в. Мне просто до боли жалко людей, которые не видят в жизни хорошего, красивого, не верят в завтрашний день... Я ведь вижу грязь, пошлость, жестокость, вижу глупость людей, – всё это не нужно мне! Это возбуждает у меня отвращение... но – я же не сатирик! Есть ещё что-то робкие побеги нового, истинно человеческого, красивого, – это мне дорого, близко... имею я право указать людям на то, что люблю, во что верю? Разве это ложь?
В а с я (улыбаясь, поучительно). Ну, да, это обычная ваша мысль... вы часто говорите об этом. Но – вы забываете, что есть нечто неотразимое... пред ним всё наше человеческое, и доброе и злое, – ничтожно, осуждено на гибель.
М а с т а к о в. Боже мой... надоели мне эти слова!
В а с я (иронически). Надоели? Не более того?
М а с т а к о в. Вам известен обычай омывать тело покойника? Давайте омоемся от пошлости и лени при жизни! Пусть всё человечество в свой последний час предстанет гибели чистым и прекрасным... пусть оно погибнет с мужественной простотой, с улыбкой!
В а с я. О романтизм! Не всё ли мне равно – как умереть?
М а с т а к о в (уныло). Да? Всё равно вам?
Е л е н а (спокойно). Разве не лучше умереть красиво?
В а с я. Я не романтик. Нет.
З и н а (почти с отчаянием). Да оставьте вы этот похоронный разговор! Только что слышали такой задушевный рассказ... право, стыдно перед автором!
В а с я. Писателей не стыдятся. Писатель должен быть мужествен... особенно когда он проповедует... весёлый стоицизм! (Смеётся.) Каково словцо?
(Самоквасов идёт с букетом цветов; видя Васю, остановился, хмурится, дёргает себя за ус.)
Е л е н а (живо). Добро пожаловать!
С а м о к в а с о в. Моё почтение... (Делит букет, цветы падают на землю.) Позвольте предложить вам... и вам... (Сконфузился.) Становлюсь стар и неловок...
(Мастаков встал, отошёл в сторону и, глядя в небо, тихо посвистывает. Вася тоже встал и уходит прочь. Самоквасов, видя это, ещё более теряется.)
Е л е н а. Саша, поставьте в воду, пожалуйста.
З и н а (идёт вслед за Васей). Спасибо вам! Чудесные цветы. (Васе.) Тебе нравятся ирисы?
В а с я (тихо). Мне нравится отставной полицейский. Он влюбился в тебя – ты понимаешь?
З и н а. Василий! Зачем ты это говоришь?
В а с я. Он наверное сделает тебе предложение...
З и н а. Перестань!
В а с я. И когда я умру... ты выйдешь за него замуж...
(Они уходят. Елена всё время что-то говорит Самоквасову с доброй улыбкой, оживлённо.)
С а м о к в а с о в. Да... но, видите ли...
Е л е н а (громче). Вы преувеличиваете! Люди гораздо более глупы, некультурны, чем злы...
С а м о к в а с о в. Я всё-таки прожил сорок лет, и обидно, когда люди, ещё не жившие, третируют тебя...
М е д в е д е в а (идёт). Добрый вечер! А где же мои?
Е л е н а (оглядываясь). Тут где-то.
М е д в е д е в а (садясь). Пора бы домой! Ему запрещено гулять после заката, а он нарочно ходит.
С а м о к в а с о в (крякнув). Гм... Почему же нарочно?
М е д в е д е в а. Да уж так... вижу я эту игру! (Грозит пальцем.) Я простая женщина, а всё вижу...
М а с т а к о в (подходя к ней). А вы не сердитесь... Ведь вы добрейшая душа!
М е д в е д е в а. Не могу, батюшка! Мать я, и у меня погибает дочь... да! Вы – милый человек, хороший вы человек, ну а материнское – вам неведомо и непонятно. Мук моих вы не знаете, слёз не видите, думушки мои бесконечные неведомы вам... Сына потеряла, теперь – дочь теряю... каково это?
(Самоквасов мрачно нахмурился и отходит прочь.)
М а с т а к о в. Дочь теряете? Почему же?
М е д в е д е в а (грубовато). Да что вы – не видите, как она измоталась, устала, изнервилась вся? Ночами – не спит, плачет... А он ей всё о смерти, всё о том, что вот он, молодой, умирает, а она будет жить...
М а с т а ко в (удивлённо). Он? А я думал – он... не так...
М е д в е д е в а. Разве такая она была? Спокойная, крепкая, весёлая! Бывало – целый день смеётся, поёт...
М а с т а к о в. Мне казалось, что у него очень развито чувство человеческого достоинства и он... не станет...
М е д в е д е в а. Не станет! Как же! Эдакий-то самолюб да стеснялся бы? Он же первое лицо на свете... ведь из его речей выходит, что когда он помрёт – и мир весь помереть должен, и солнце погаснет... вишь какой лакомый! Да ещё целует её иной раз, о господи! Вдруг заразит, а? Ведь это что же? За что?
С а м о к в а с о в (рычит). Это... я вам скажу... это уж я не знаю...
М е д в е д е в а. Ну, батюшка, тоже и все вы, мужчинки, хороши...
Е л е н а (предостерегая). Не слишком ли жёстко говорите вы? (Указывает глазами на Самоквасова.)
М е д в е д е в а (изменяя тон). Да. Забылась, пожалуй. Мать! Не за себя ожесточаюсь – за дочь... мне что себя жалеть? А дитя своё я обязана хранить... и больно мне видеть, как отравляют душу её смертной тоской... да!
С а м о к в а с о в (Мастакову). Вот положение, а? Вот – как тут, что вы скажете? (Взволнованно отходит прочь.)
М а с т а к о в (негромко). Не смеет умирающий тащить в свою могилу живого...
С а м о к в а с о в. А вот видите – тащит! Ненавижу я этого Васю. Иронический он человек, но – ничтожный!
М е д в е д е в а. Водицы бы мне, что ли...
С а ш а (из-за деревьев). Сейчас!
М е д в е д е в а. Сердце горит. О, господи... милосердный господь наш!.. Сохрани и помилуй юность... одари её радостями от щедрот твоих!
(Все замолчали, поникли. Саша приносит воду. С террасы, позёвывая, идёт Вукол Потехин.)
В у к о л (подходя). Я спал – одиннадцать часов подряд! Лёг – в восемь, встал в семь. (Оглядывает всех.) Я думал, вы чай пьёте. (Медведевой.) Почему, премудрая, у вас такое свирепое лицо?
М е д в е д е в а (встаёт). Да так... Пришла к чужим людям, нажаловалась, наскрипела... Простите... пойду домой.
Е л е н а. Посидите с нами!
В у к о л. Эге, да все вы чего-то... не в духе как бы?
М е д в е д е в а (покорно). Нет, пойду... Зина одна там...
В у к о л. А жених где же? (Ему не отвечают. Самоквасов смотрит на него сердито.) Ничего не понимаю! Заспался. (Самоквасову.) Тебе, Мирон, я чувствую, хочется пива выпить холодного.
С а м о к в а с о в. Мне? (Решительно.) Да, идём... мне очень хочется... вообще... (Быстро уходит.)
В у к о л (идя за ним). Стой! Куда ты?
Е л е н а (Медведевой). Посидите с нами, а?
М е д в е д е в а. Точит он её там... нет, я пойду! Вы простите... может, нехорошо говорила я...
Е л е н а. Не мы будем осуждать вас за это.
М е д в е д е в а. Ой, родная вы моя, тяжело бабой быть! Вы ещё не знаете этого, у вас вон дитя взрослое (кивает на Мастакова), а вот, погодите, когда народится много, да начнутся их юные годы...
(Ушли. Мастаков, посвистывая, смотрит на часы. Возвращается Елена.)
М а с т а к о в. Какая симпатичная старуха-то, а?
Е л е н а. Очень. Русская.
М а с т а к о в (оглянулся, тихо). Лена, как ты думаешь, могла бы она, из любви к дочери, к юной жизни, – совершить преступление? Возможно ведь, а?
Е л е н а (улыбаясь). Думаю – возможно.
М а с т а к о в (горячо). Великолепно! Ах, Лена, как это великолепно! Нет ничего лучше возможностей, и нет им границ, а?
Е л е н а. Я не думаю, чтобы именно она могла – пойми! Но – бывало, что матери делали преступления ради счастья детей, – ты это знаешь!
М а с т а к о в (задумчиво). Но... мне хотелось бы, чтоб и она могла... например – дать яду этому Васе. Она такая славная! Вот тема, а? Только матери умеют думать о будущем – ведь это они родят его в детях своих... (Задумался.) Что такое? Да, мне надо идти...
(Елена взглянула в лицо ему и идёт к дому. Он хмуро смотрит вслед ей.)
М а с т а к о в (вполголоса, неохотно). Ты не хочешь спросить, куда я иду?
Е л е н а (не оборачиваясь). Нет. Зачем? Ты сам сказал бы, если это нужно знать мне.
М а с т а к о в. Я? Сказал бы?.. Подожди минутки две.
Е л е н а (возвращаясь). Ни больше ни меньше?
М а с т а к о в (уныло). Знаешь – я разорву этот рассказ, а? Он плох.
Е л е н а (с оттенком строгости). Почему плох?
М а с т а к о в. Да вот... скажут – фантазия, выдумка... неправда, скажут! Зачем я читал им? Какие тяжёлые люди!.. Николай чем-то заряжен...
Е л е н а (подошла близко к нему, говорит сдержанно, с большой силой). Что тебе мнение этих людей? Это люди, не добитые судьбой, они осуждены на гибель своей духовной нищетой, своим неверием, – что тебе до них? Изучай их, и пусть они будут для тебя тёмным фоном, на котором ярче вспыхнет огонь твоей души, блеск твоей фантазии! Ты должен знать, что они тебя не услышат, не поймут – никогда, как мёртвые не слышат ничего живого. И не жди их похвал, они похвалят только того, кто затратит своё сердце на жалость к ним... любить их нельзя!
М а с т а к о в (обняв её, заглядывает в глаза ей). Когда, Лена, ты говоришь так... ты, добрая и нежная... мне даже немного боязно... Откуда у тебя эта... эта сила, Лена?
Е л е н а. Из той веры в будущее, которую ты внушил мне.
М а с т а к о в (радостно). Я? Это правда? Значит – я могу передать другим мою веру?
Е л е н а. О, да!
М а с т а к о в. Это меня... радует! (Оглядывается и – тихо.) Знаешь иногда мне кажется, что вся Россия – страна недобитых людей... вся!
Е л е н а (тревожно, с укором). Что ты говоришь? Стыдись! Это – не твоё!
М а с т а к о в (снова смотрит в глаза её). Да-а... ты – веруешь! Без колебаний!.. И я тоже могу так... Но – не всегда... Порой я живу в плену этих впечатлений и пока не одолею их – теряю себя, не вижу, где я, что отличает меня от этих людей. (Обнял её за плечи и тихо идёт.) Они входят в душу мне, точно в пустую комнату, сорят там какими-то увядшими словами и маленькими мыслями, тяжёлыми, точно камни... Я начинаю чувствовать осень в груди – и ничего, никого не люблю! Осень – это красиво, ярко, да...
Е л е н а. Но это – не твоё!
М а с т а к о в (оглядываясь). Нет, не моё, Лена... Знаешь – мы плохо устроились, дёшево, но – плохо! Живём, точно на улице... Глухо, никто не приезжает к нам... уже больше двух недель я не видел ни одного литератора... (За деревьями появляется доктор.) Только ты одна... ты, моя умница...
(С а ш а идёт.)
Е л е н а (нерешительно). Хочешь – уедем?
М а с т а к о в. Куда? И где у нас деньги?
С а ш а. Вам записка.
М а с т а к о в (смущён, ворчит). О, злая фея!
С а ш а (уходя, тихо). Я – не злая.
М а с т а к о в (вертит в руках конверт. Елена не смотрит на него. Он – грустно). Да... Лена... вот...
Е л е н а (поспешно, точно не желая слушать мужа). Это вы, доктор?
П о т е х и н (выходя). Я. Не помешал?
Е л е н а. О, нет! Чему же?
М а с т а к о в (комически). Чему ты можешь помещать, почтенный друг? (Суёт конверт в карман и роняет его на землю. Потехин видит это, надвигается вперёд, желая, чтобы Мастаков отступил перед ним.)
П о т е х и н. Я, собственно, очень угнетён.
М а с т а к о в. Судя по лицу – ты не преувеличиваешь.
П о т е х и н. Давеча я тут говорил... Всё это можно было сказать иным тоном, конечно. Мне будет тяжело, если ты подумаешь... что я враждебно настроен против тебя как личности...
Е л е н а (усмехаясь). Полноте, доктор! Может ли он...
М а с т а к о в. Прошу не мешать оратору!
П о т е х и н. Да. Так вот. Я, собственно говоря, всё сказал. Ты, пожалуйста, не думай...
М а с т а к о в. Не могу. Я всегда думаю. Профессиональная привычка, друг мой.
П о т е х и н (угрюмо). Очень рад, что ты шутишь.
М а с т а к о в (отступая и кланяясь). Лорд! Я вижу радость вашу и наслаждаюсь ею.
П о т е х и н (наступив ногой на конверт, улыбается). Чудак ты всё-таки!
М а с т а к о в. Да, всё-таки... (Задумался, отирает платком лицо.) Всё-таки... странное слово, а? Лена... я пойду... Хочешь со мной?
Е л е н а (твёрдо). Нет.
М а с т а к о в. Почему?
Е л е н а. Мне нужно сходить к Медведевым.
М а с т а к о в (опустив глаза). Может быть, я зайду к Ольге Владимировне... хочешь?
Е л е н а. Нет.
М а с т а к о в (кашлянул). Ну, твоя воля!
(Идёт не торопясь, точно ожидая, что его остановят. Елена смотрит вслед ему. Потехин поднял конверт, взглянул, и лицо его расплылось в широкую улыбку.)
Е л е н а (взглянув на него). Чему это вы рады?
П о т е х и н (взмахивая рукой). А вот... (Не решился сказать.) Сейчас придут отец, Медведева, Самоквасов – будем играть в карты.
Е л е н а (уходя). А...
П о т е х и н. Послушайте...
Е л е н а. Что?
П о т е х и н. Вы часто встречали людей, которые не лгут?
Е л е н а. Нет, не часто. (Присматривается к его руке.)
П о т е х и н. А как вы думаете – Константин...
Е л е н а (сухо). Простите, что это за письмо у вас?
П о т е х и н (протягивая ей конверт). Я поднял здесь... это ему адресовано...
Е л е н а (взяла письмо). Да? Вы при нём подняли?
П о т е х и н (смущён). Да... то есть... нет... он ушёл уже...
Е л е н а. Почерк, кажется, Ольги Владимировны. (Зовёт.) Саша! Едва ли это что-нибудь важное...
П о т е х и н (угрюмо). Не знаю... Как я могу знать? Прочитайте...
(Саша идёт.)
Е л е н а (ласково). Саша, голубчик, догоните мужа и отдайте ему это... он потерял, забыв прочитать.
(Саша бежит. Елена уходит, не взглянув на доктора.)
П о т е х и н (грозит вслед ей пальцем и шепчет). Дура... Подожди ты! Благородные комедии, а-а? Подожди, заплачешь!
(Идут Вукол и Самоквасов, оба выпивши.)
В у к о л. Если ты мечтаешь поймать хорошего перепела...
С а м о к в а с о в (добродушно). Это ты переп`ил...
В у к о л. Нет, слушай... Для этого нужна превосходнейшая самка... а у тебя она – безголосая дрянь. Это противоречит...
С а м о к в а с о в. У тебя всё всему противоречит.
В у к о л. Это, брат, и забавно! Это и любопытно! Ты подумай – люди мучились, стараясь спрятать все углы, скрыть все шероховатости... вдруг родился Вукол Потехин, посмотрел и говорит...
С а м о к в а с о в. Ерунду...
В у к о л. Нет! Посмотрел, всё обнажил, всё раскрыл и говорит – это обман! Это – нас унижающий обман!
П о т е х и н (резко). Я не буду играть в карты.
С а м о к в а с о в. Почему же?
П о т е х и н. Голова разболелась.
(Уходит. Вукол и Самоквасов молча смотрят друг на друга.)
С а м о к в а с о в (обижен). Как хочешь, а – это неделикатно! Сам же пригласил... сейчас придёт М е д в е д е в а... ты пойди, скажи ему, что это нехорошо!
В у к о л (неохотно идёт). Он упрям.
С а м о к в а с о в. Он вообще... плохой партнер!
В у к о л (ворчит). Голова болит... в тридцать лет...
(Самоквасов снял фуражку, отдувается, отирает платком лицо. Идёт Саша.)
С а м о к в а с о в. Куда вы, ласточка?
С а ш а. К Медведевым.
С а м о к в а с о в. Скажите старой барыне, что партия не состоится... Да вот они идут! (Оправляется, молодцевато идёт навстречу.) А знаете, Матрёна Ивановна...
М е д в е д е в а (слушая, что шепчет ей Саша, идёт в дом). Сейчас, батюшка... подождите!
С а м о к в а с о в (Зине). Почему такая озабоченность? Что-нибудь случилось?
З и н а (скучно). Какое у вас смешное лицо!
С а м о к в а с о в. С-смешное-с? Мне кажется... у всех мужчин за сорок лет смешные лица... да-с!
З и н а. Да? Я не знала этого... Вы не обижайтесь!
С а м о к в а с о в. Эх... как вы говорите со мной!
З и н а. Как?
С а м о к в а с о в. Сверху... с некоторой недосягаемой высоты... А я... а я, когда ваша мама рассказывала о том, как этот Турицын мучает вас...
З и н а (изумлена). Что такое? Мама... вам?
С а м о к в а с о в (испугался, обижен, рубит с плеча). Отравляет вас, прекрасную, смертной тоской...
З и н а (возмущена). Как вы... смеете... кто вам позволил? Вы просто дикарь... или – полоумный!.. (Присматривается к нему и говорит мягче.) Что с вами? Зачем вы это сказали?
С а м о к в а с о в (тяжело отодвигаясь, бормочет). Простите... Конечно – я не имею права... тёмная личность... и так далее...
З и н а (негромко). Не потому... а это жестоко... это гадко – говорить так о больном...
С а м о к в а с о в. Ваша мама говорила... Позвольте мне объяснить... Я – не злой, я не гадкий человек, я просто – русский человек, несчастный человек! Не знаю меры добра и зла... ничего не знаю... разбросал лучшие силы души и – вот, никуда не гожусь... дурацкая жизнь! Очень стыдно, поверьте слову! Вот – познакомился с вашим кругом... жизнь чистая, серьёзная... добрые намерения и бескорыстный интерес к людям... Это новое для меня, человеческое... освежает душу... И – вдруг вижу, что вы приносите себя в жертву...
З и н а (строго). Я не позволяю вам говорить так!
С а м о к в а с о в. Выслушайте меня, ради создателя! Я видел множество бесполезных жертв...
З и н а (более мягко). Поймите меня – не могу я, не буду слушать, если вы... Что вы хотите сказать?
С а м о к в а с о в. Уйдёмте отсюда... дайте мне несколько добрых минут! (Зина согласно кивает головой, она очень заинтересована и слушает его с большим вниманием.) Я – вдвое старше вас, знаю жизнь и хочу сказать вам – цените себя дороже! У нас так мало честных, здоровых людей... людей хорошей крови...
В у к о л (выходя на террасу). Мирон!.. Полицейский!..
С а м о к в а с о в (уходя). Сейчас, подожди...
В у ко л (ворчит). Ну... теперь этот сбежал! Чёрт вас побери!
О л ь г а (выходит справа, очень возбуждена, старается скрыть это). На кого это вы рычите?
В у к о л (игриво). Прекрасная соседка – я не видел вас лет шестьдесят и...
0 л ь г а. И? Не вышло комплимента!
В у к о л. Вы не дали кончить. Рычу, потому что озабочен не хуже любого министра – партии не могу составить.
О л ь г а. В преферанс? Вы превосходно шутите – оригинально, тонко... Ваши дома?
В у к о л. Кто именно? Сын?
О л ь г а. И другие.
В у к о л. Не знаю. Сын дома. Голова у него болит... это молодёжь! Все другие, кажется, в разброде.
О л ь г а. И писатель?
В у к о л. Этот всегда в разброде!
О л ь г а. Браво! Вы растёте, серьёзно! Становитесь всё остроумнее. (Она видит Мастакова в левой стороне за деревьями, Вукол не замечает его.) Попросите, пожалуйста, доктора... пусть он даст мне... книгу, которую взял у меня... пожалуйста!
В у к о л (уходя). Готов служить... всегда готов.
(Ольга знаками зовёт к себе Мастакова. На террасу выходит Елена и М е д в е д е в а, им не видно Ольги за углом и деревьями.)
М е д в е д е в а. Как подумаешь о наших, бабьих делах – сердце замирает!
Е л е н а (видит мужа, не может скрыть радость). Ты уже... воротился?
М а с т а к о в (медленно проходя мимо). Да... то есть – нет ещё... Я похожу.
Е л е н а. Хочешь чаю?
М а с т а к о в. Нет.
О л ь г а (шепчет). Почему ты так долго? И такой скучный – почему?
М а с т а к о в (беспокойно). Идёмте...
О л ь г а. На вы? Что это значит?
М а с т а к о в. Мне трудно... я несколько устал.
О л ь г а. Да? Только?
(Уходят.)
П о т е х и н (выходит на террасу, видит Елену, Ольгу и Мастакова, уходящих вправо, и громко, торжественно говорит). Какую книгу спрашиваете вы, Ольга Владимировна? Я не брал у вас книг. Может быть, это ты брал, Константин? (Взглянул в сторону Елены и ушёл, спрятав голову в плечи.)
Е л е н а (судорожно оправляя платок на груди). Какой неприятный голос... у доктора!
М е д в е д е в а. Ох, не люблю я этих семинаристов! Грубияны, зазнаишки...
Е л е н а (с преувеличенным интересом). Разве он семинарист?
М е д в е д е в а. Он ведь у дяди воспитывался, у попа. Землемер-то смолоду в ссылке был, далеко где-то, в Сибири...
Е л е н а (прислушиваясь). Вот как? (Остановилась.) Вам не кажется...
М е д в е д е в а. Что?
Е л е н а (прижимаясь к ней). Смеются? Кто-то смеётся...
М е д в е д е в а (не сразу). Нет, не слышу будто. Кому бы тут смеяться? Только Ольга Владимировна и умеет...
Е л е н а. Да?
М е д в е д е в а. Приятная женщина, право! Злая как будто, а приятная...
Е л е н а. Чем же приятная?
М е д в е д е в а. Да вот – весёлая. Лёгкая. Даже наш жених, когда она придёт, зубы свои зелёные оскаливает. Пытался было грусть на неё нагнать знаете ли, говорит, что все мы, люди, на смерть осуждены? А она – ни за что, говорит, не помру раньше срока...
Е л е н а. Она... не очень легкомысленна?
М е д в е д е в а. Есть это в ней. Да ведь тяжёлые-то мысли, серьёзные-то, не всякой бабе по сердцу. А так она ничего, умная. Своего не упустит... И мужчине цену знает!
(Зина устало выходит с левой стороны, бросается в кресло, смотрит на мать и Елену, криво улыбаясь.)
М е д в е д е в а (тревожно). Что ты? Что ты какая, бог с тобой?
З и н а. Устала...
М е д в е д е в а. Ох, убьёт он тебя!..
3 и н а. Не он, мама! И вы... совершенно напрасно кричите о нём при чужих людях! Лена, поздравь меня, я победила сердце Самоквасова.
Е л е н а (искренно). Ой... несчастный!
М е д в е д е в а. Ну, уж я скажу – даже этот и то лучше... хоть здоровый!
3 и н а. И – деньги есть, мама! Ты подумай! Не знаю, Лена, кто более несчастен, он или я. Как он удивительно говорил... Стоял на коленях... предлагая деньги, чтобы отправить Васю на юг. С доктором, сестрой милосердия... И плакал, точно ребёнок...
М е д в е д е в а (ворчит). Они все мальчишки, когда любят. Знакомо! Ты что же ему сказала?
З и н а (мечется). Мама! Можно ли спрашивать?
(Тяжёлое молчание.)
Е л е н а (задумчиво). Он очень несчастный человек... однажды он рассказал мне свою жизнь... даже страшно было слушать! Добрый – а делал ужасные вещи... жил, точно во сне. Иногда – просыпался, ненавидел себя и снова делал гадости. О женщинах говорит так задушевно, с уважением, а – жил с ними, как зверь... Странные люди... безвольные, бесформенные... когда же они исчезнут?
М е д в е д е в а. Вот, Лена, и ты говоришь, как я! Душат они!
З и н а (тоскуя). Дорогие мои, милые мои – что же делать? (Со страхом, понижая голос до шёпота.) Ведь я не люблю Васю... разлюбила я его...
М е д в е д е в а (благодарно). Слава тебе господи!
З и н а. Молчи, мама! Это – плохо... ты не понимаешь!
Е л е н а (сухо). Это понятно.
З и н а. Мне его жалко... нестерпимо жалко! Но я – не могу... эти холодные, липкие руки... запах... мне трудно дышать, слышать его голос... его мёртвые, злые слова... Лена – это ужасно: жалеть и – не любить, это бесчестно... оскорбительно!.. Он говорит... и точно это не он уже... говорит злые пошлости... Он ненавидит всех, кто остаётся жить... Что он говорит иногда, боже мой! И это тот, кого я любила! (Плачет.) Я уже не могу... Я вздрагиваю, когда он касается меня рукой... мне противно!
М е д в е д е в а. Дочка моя... и мне его жалко... да тебе-то, тебе-то жить надобно!
З и н а. Ах, боже мой, боже мой... как хорошо было любить... как хорошо, когда любишь!..
Е л е н а (наклоняется к ней, сдерживая рыдания). Да... когда любишь... когда мы любим – нас нет...
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Дом подвинут ближе к зрителю. Серый, облачный вечер. На террасе, в плетёном с высокой спинкой кресле, сидит, читая книгу, В у к о л П о т е х и н. Ноги его – на сиденье другого кресла. Сквозь окно, закрытое марлей, видно доктора – он ходит по комнате и курит.
В у к о л (подняв голову, шевелит губами, зевает). Николай!
П о т е х и н. А?
В у к о л. Что такое фатализм?
П о т е х и н (скучно). Фатализм... ну – фатум... рок...
В у к о л. Что ты мне слова говоришь? Слова я сам знаю всё... ты понятие обнажи!
П о т е х и н. Отстань, пожалуйста! Что чудишь? Скучно!
В у к о л. Это, брат, не чудачество, а старость. (Помолчав.) Тебе нравится Савонарола, а?
П о т е х и н. Кто?
В у к о л. Савонарола!
П о т е х и н. Нет. Не нравится.
В у к о л (вдумчиво). Почему?
П о т е х и н. Да... чёрт его знает!
В у к о л (удовлетворенно). И мне не нравится. Впрочем – я мало читал о нём. А ты?
П о т е х и н. Ничего не читал.
В у к о л. Да... Вообще ты мало читаешь. Непохвально... (Повёртывая книгу в руках.) Странная вещь – книга... Беспокойная вещь. Вот – Шиллер. В юности я его любил. А теперь взял... вспомнил твою мать. Мы вместе с нею читали "Песнь о колоколе"... она тогда была ещё невестой моей. Мы были красные с нею, думали о судьбах человечества... и – кричали. Ты тоже, лет пять тому назад, кричал на всех... и на меня кричал. (Удовлетворённо.) А вот теперь – молчишь. Выдохся, выкричался, брат! Почему так быстро, а? (Потехин выходит из комнаты со шляпой в руках.) Ты куда?
П о т е х и н. К больному. К Турицыну.
В у к о л. И я с тобой. А то – скучно мне одному... Полицейский мой что-то увял...
П о т е х и н. Он идёт сюда.
В у к о л. А-а... Ну, тогда я останусь. (Потехин недоверчиво смотрит на отца и возвращается в комнату. Вукол, усмехаясь, смотрит вслед ему.) Так! Конечно... понятно... Что, полиция? Какие козни затеяны немцами против нас?
С а м о к в а с о в (отмахнулся). Э, бог с ними!
В у к о л. Кончено с Германией? Быстро! Кого ж ты теперь ругать будешь? До девятьсот пятого года ругал правительство – бросил, потом революционеров стал ругать – бросил, немцев начал поносить – и это кончено! Кого ж теперь, чем жить будешь?
С а м о к в а с о в (уныло). Сам себя ругать буду...
В у к о л. Безобидное дело – не утомляет. Просто – и не обязывает ни к чему.
С а м о к в а с о в. Осёл я, кажется...
В у к о л. Уже начинаешь? (Поучительно.) Заметь однако, что ослы оклевётаны, – это очень неглупое и полезное животное, осёл...
С а м о к в а с о в (заглядывая в окно). Рассказал бы я тебе историю...
В у к о л. Расскажи... Садись-ка!
С а м о к в а с о в (тихо). Пойдём куда-нибудь.
В у к о л. Можно. Хотя мне будет сопутствовать ревматизм... точит он меня!
С а м о к в а с о в (на ходу). А меня стыд... И тоска.
В у к о л (прихрамывая). Тоска? Это наша историческая подруга, а стыд – ты, брат, выдумал. Фантазия! Когда же мы стыдились? Сказано – "стыд не дым, глаза не ест" – и все верят этому.
(Идёт Елена, на голове цветной шёлковый шарф, в руках зонт. Молча кланяется)
В у к о л. Привет! Что с вами? Нездоровится?
Е л е н а. Почему? Нет, я здорова.
В у к о л. А личико – бледное, и глазки эдакие...
Е л е н а (оправляясь, улыбнулась). Вам кажется...
В у к о л. Рад, что ошибся. Приятные ошибки столь же редки, как весёлые люди.
С а м о к в а с о в. Ну, и болтаешь ты сегодня!
В у к о л. Ревматизм понуждает к философии... это, брат, неодолимо! Здоровому человеку философствовать нет причин...
П о т е х и н (вышел из комнаты, догоняет Елену). На минутку... пожалуйста! (Елена молча, вопросительно смотрит на него.) Мне необходимо... я буду краток... два вопроса... Войдёмте ко мне, прошу вас!
Е л е н а. У вас так тяжело пахнет сигарами.
П о т е х и н. Сигарами? Хорошо... всё равно...
Е л е н а. Чем вы так взволнованы?
П о т е х и н (тихо). Я? Послушайте... ведь вам известно?..
Е л е н а (сухо). Да, известно.
П о т е х и н. Что он изменил вам...
Е л е н а. Я сказала – известно!
П о т е х и н. Вы – спокойны? Что же вы думаете делать? Неужели это не оскорбляет вас? Вас – гордую? ( Задыхается.)
Е л е н а (с лёгкой усмешкой). Вот сколько вопросов! Я не хочу знать почему вы спрашиваете... но я вам отвечу... может быть, это успокоит вас. Я отвечу вам ещё потому, что вы, в своё время, относились к мужу дружески.
П о т е х и н. Я и сейчас...
Е л е н а. Оставьте... Вы знаете, что я его люблю.
П о т е х и н. Не понимаю... не могу понять...
Е л е н а (мягко). Это – ваша печаль. Так вот, я его люблю... вы не забывайте об этом!
П о т е х и н (грубовато). А он вас топчет в грязь... с первой же красивой и доступной...
Е л е н а (бледнея, строго). Мой муж не полюбит дурную женщину.
П о т е х и н. О, чёрт возьми! Вы сумасшедшая, что ли?
Е л е н а. Если вы позволите себе продолжать в этом тоне...
П о т е х и н. Нет... я молчу! Но – объясните же мне! Я человек... я вас люблю, я имею право просить...
Е л е н а. Я говорила уже вам: работа мужа важнее и ценнее моего счастья женщины, моей любви и жизни моей. Не улыбайтесь. Вы сами высоко ставили его... ещё не так давно... когда – извините, я скажу прямо, – когда вы не увлекались мною и вообще были более цельным человеком.
П о т е х и н. Это я разбился о ваше каменное сердце...
Е л е н а. Ох... какие жестокие фразы! Вот что – на эту тему я говорю в последний раз с вами... я просила бы вас понять меня! Я теряю Константина... может быть... но я знаю себе цену, чувствую себя человеком, нужным ему... нужным просто, как человек! (Тепло и убедительно.) Я люблю весь строй его дум и чувств... его живую душу люблю... когда он говорит о презрении к страданиям, о силе человека и красоте жизни, я – любуюсь им и готова молиться: господи, благослови путь мужа радости и победы! Я знаю жизнь больше, чем вы, и горя видела больше... но я научилась презирать горе, понимаю его ничтожность...
П о т е х и н. Слова... его слова! Не верю... чужие слова!
Е л е н а. Его слова – не чужие мне... Я знаю, как привычно горе и любимо нами, – да, любимо, потому что делает нас значительнее в своих глазах... (С тревогой.) И когда мне кажется, что к нему подходит, его хочет коснуться горе, – я боюсь! Он – хрупкий... он неустойчив...
П о т е х и н (возмущённо). Всё это – фантазии! Выдумали вы человека и стали рабыней его. Вы создали идола, хозяина вашей души... Вам просто скучно с ним, он глупее вас... вы создаёте для себя, для развлечения – роль жертвы!
