355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Максим Горький » Несвоевременные мысли » Текст книги (страница 14)
Несвоевременные мысли
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 02:11

Текст книги "Несвоевременные мысли"


Автор книги: Максим Горький



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

В МОСКВЕ

«Новая Жизнь» № 175, 8(21) ноября 1917 г.

Днем 26-го в Москве заговорили о сражении на улицах Петрограда,– 75 тысяч убитых, разрушен до основания Зимний дворец, идут грабежи, пылают пожары.

Как ребенок сказки, русский человек любит ужасы и способен творить их, он не однажды доказывал эту способность и еще не раз докажет ее. Но даже и он отнесся к страшным слухам о Петрограде недоверчиво:

– 75 тысяч? Вздор!

И, чувствуя нелепость преувеличения,– не обнаруживал особенной тревоги.

Около полуночи на 27-е, захлопали первые выстрелы, где-то у Театрального проезда; мимо театра Совета р. д. провели раненого солдата; разнесся слух, что обстреляны юнкера, которые шли в Кремль занимать караулы. Не удалось выявить, кто стрелял в них, но, вероятно, это были те «охотники на человека», которых смутное время и русская «удаль» родят сотнями. Через несколько минут такие же удальцы дали из-за угла семь револьверных выстрелов по двум извозчикам в Фуркасовском переулке,– об этом было сообщено в Совет, и солдаты, посланные оттуда, арестовали несколько «вольных стрелков».

Стреляли всю ночь; милиционеры – со страха, хулиганы – для удовольствия; утром вся Москва трещала; к ружейным хлопкам присоединился гнусный звук пулеметов, неистово кричали встревоженные галки, и казалось, что кто-то рвет гнилую ткань...

Но все это еще не нарушало обычного течения жизни: шли учиться гимназистки и гимназисты, прогуливались обыватели, около магазинов стояли «хвосты», праздно любопытствующие зрители десятками собирались на углах улиц, догадываясь – где стреляют.

Поистине – мир создан для удовольствия бездельников! Стоит у памятника Первопечатнику густая толпа, человек в пятьсот и, спокойно вслушиваясь в трескотню на Театральной площади, рассуждает:

– Со Страстного главу сбили.

– По «Метрополю» садят.

Какие-то, всему чужие люди, для которых событие, как бы оно ни было трагично,– только зрелище.

Вот одному из них попала в ногу пуля, его тотчас окружают человек полтораста, ведут к Проломным воротам и, заглядывая в лицо, расспрашивают:

– Больно?

– Идет, значит – кость цела!

Разумеется, и этот хлам людской проявляет свою активность и,– как всегда,– конечно, проявляет ее по линии наименьшего сопротивления,– уж так воспитаны, вся русская история развивалась по этой линии.

Какой-то солдат, видимо обезумевший со страха, неожиданно является пред толпой и, припав на колено, стреляет, целясь в безоружного юнкера,– толпа, не успев помешать выстрелу, бросилась на солдата и задавила его, растерзала. Уверен, что если б солдат было трое,– толпа разбежалась бы от них.

* * *

Перестрелка все растет, становясь гуще, раздраженнее, на улицах являются патрули и очень заботливо уговаривают зрителей:

– Пожалуйста, товарищи-граждане, расходитесь! Видите – какое дело? Не ровен час – убьет кого-нибудь, али ранит. Пуля – дура. Пожалуйста...

Зрители расходятся не спеша, некоторые спрашивают патрульных:

– Вы – чьи? Думские или Советские?

– Мы – ничьи. Порядок требуется, расходитесь, прошу...

Затем, «ничьи» солдаты стреляют в кого-то из-за углов, стреляют не очень охотно, как бы против воли своей исполняя революционную повинность – наделать как можно больше покойников.

С каждым часом становится все яснее, что восстание не имеет определенного «стратегического» плана и что инсургенты действуют по собственному разумению «на авось» и «как Бог на душу положит». Одни части войск наступают в направлении на Кремль, где засели юнкера, другие – от центра по Мясницкой к Телефонной станции и Почтамту, по Покровке, по Никитской, к Арбату и Александровскому училищу, к Садовым.

На Мясницкой солдаты стреляют из-за угла в какой-то переулок, туда хочет пройти некий штатский человек, его не пускают, уговаривая:

– Застрелют, товарищ! Там сидят какие-то...

– Но,– ведь, весь этот квартал в ваших руках?

– А откуда вы знаете?

Штатскому необходимо пройти переулком, после долгих уговоров солдаты решают пропустить его и просят, наивно улыбаясь:

– Вы, товарищ, покажите нам пальцами,– сколько их?

Отклонив поручение, штатский идет в переулок и видит: на одном из дворов, за железной решеткой ворот, возятся, устраивая баррикаду из ящиков и бочек, девять солдат, десятый сидит у стены, сумрачно перевязывая окровавленную ногу.

– Вы с кем воюете?

– А вот там, за углом, какие-то.

– Но, ведь, это, наверное, ваши же советские?

– Как же – наши? Вот они человека испортили...

Штатский уговаривает воинов вступить с врагами в переговоры, берет на себя роль парламентера и в сопровождении одного воина возвращается на Мясницкую. Оказывается – воюют солдаты одного и того же полка, и между ними происходит типичный русский диалог:

– Вы что, черти, ослепли?

– А вы?

– Мы думали – юнкера!

– И мы то же самое.

Война прекращается ко взаимной радости, у штатского просят покурить и провожают его дружескими увещаниями:

– Не ходить бы вам туда, товарищ, вон как там сыпют!

Несомненно, что таких «ошибок» было много и, наверное, не один десяток солдат заплатил за них жизнью. Первые дни город представлял собой слоеное тесто; вот слой – «наших», за ним слой «ихних», и снова «наши», «ихние». В запутанных переулках Москвы люди бессмысленно расстреливали друг друга в затылок, с боков, особенно часты были случаи перестрелки между своими по ночам, когда на темных улицах, с погашенными фонарями, царил страх смерти.

Вокруг Кремля – Советские войска, а на Трубной площади небольшая группа юнкеров захватывает в плен грузовик с винтовками и отряд красной гвардии. Рассказывают, что в штаб инсургентов явилось 110 солдат-ударников:

– Где тут у вас юнкера засели? Дайте нам винтовки, мы их выбьем!

Им дали винтовки, а они присоединились к юнкерам, и эта «ошибка», конечно, усилила бойню.

* * *

Поражало сердечное отношение солдат к обывателю, вылезавшему на улицу «понаблюдать».

Было до отчаяния странно видеть, как пролетарий в серой шинели, голодный, обрызганный грязью, ежеминутно рискуя жизнью своей, заботливо уговаривает чисто одетого, любопытствующего «буржуя»:

– Гражданин – куда же вы? Там стреляют! Попадут в вас, не дай Бог, мы же не может отвечать за вас!

– Я трое суток на улицу не выходил!

– Мало ли что! Теперь гулять не время...

Хочется спросить этих людей:

– С кем же вы воюете, оберегая столь заботливо жизнь ваших «классовых врагов»?

Спросишь – отвечают:

– С юнкерами. Они против народа...

И эти-то добродушные, задерганные, измученные люди зверски добивали раненых юнкеров, раскалывая им черепа прикладами, и эти же солдаты, видя, что в одном из переулков толпа громит магазин, дали по толпе три залпа, оставив на месте до двадцати убитых и раненых погромщиков. А затем помогли хозяевам магазина забить досками взломанные двери и выбитые окна.

Ужасны эти люди, одинаково легко способные на подвиги самопожертвования и бескорыстия, на бесстыдные преступления и гнусные насилия. Ненавидишь их и жалеешь всей душой и чувствуешь, что нет у тебя сил понять тление и вспышки темной души твоего народа.

* * *

Бухают пушки, это стреляют по Кремлю откуда-то с Воробьевых гор. Человек, похожий на переодетого военного, пренебрежительно говорит:

– Шрапнелью стреляют, идиоты! Это – к счастью, а то бы они раскатали весь Кремль.

Он долго рассказывает внимательным слушателям о том, в каких случаях необходимо уничтожать людей шрапнелью, и когда следует «действовать бризантными».

– А они, болваны, катают шрапнелью на высокий разрыв! Это бесцельно и глупо...

Кто-то неуверенно справляется:

– Может быть – они нарочно так стреляют, чтобы напугать, но не убивать?

– Это зачем же?

– Из гуманности?

– Ну, какая же у нас гуманность,– спокойно возражает знаток техники убийства.

Отвратительно кричат галки, летая над мокрыми крышами, трещат пулеметы, где-то близко едет и стреляет броневик, непрерывно хлопают ружья, револьверы. Впечатление такое, как будто люди избивают друг друга, собравшись огромной кучей, идет свалка врукопашную грудь с грудью. Но вот мчится грузовой автомобиль, тесно набитый вооруженными людьми, и видишь, что они стреляют в воздух,– должно быть для того, чтобы «поднять свой революционный дух», чтобы не думать о том, что они делают.

* * *

Круглые, гаденькие пульки шрапнели градом барабанят по железу крыш, падают на камни мостовой,– зрители бросаются собирать их «на память» и ползают в грязи.

В некоторых домах вблизи Кремля стены домов пробиты снарядами, и, вероятно, в этих домах погибли десятки ни в чем не повинных людей. Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмыслен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы.

В сущности своей Московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев. С одной стороны – юноши красногвардейцы, не умеющие держать ружья в руках, и солдаты, почти не отдающие себе отчета – кого ради они идут на смерть, чего ради убивают? С другой – ничтожная количественно кучка юнкеров, мужественно исполняющих свой «долг», как это было внушено им.

Разумеется – это наглая ложь, что все юнкера «дети буржуев и помещиков», а потому и подлежат истреблению, это ложь авантюристов и бешеных догматиков. И если бы принадлежность к тому или иному классу решала поведение человека, тогда Симбирский дворянин Ульянов-Ленин должен стоять в рядах российских аграриев, бок о бок с Пуришкевичем, а Бронштеин-Троцкий – заниматься коммивояжерством.

Ужасно положение юношества в этой проклятой стране! Начиная с 60-х годов мы пытались пробить головами молодежи стену самодержавия, пятьдесят лет истреблялось русское юношество в тюрьмах, ссылке, каторге и – вот пред нами налицо трагический результат этой «политики»: в России нет талантливых людей, нет людей, даже просто способных работать. Самодержавие истощило духовную мощь страны, война физически истребила сотни тысяч молодежи, революция, развиваясь без энтузиазма, очевидно, не может воспитать сильных духом людей и продолжает процесс истребления юношества.

Я знаю,– сумасшедшим догматикам безразлично будущее народа, они смотрят на него как на материал для социальных опытов; я знаю, что для них недоступны те мысли и чувства, которые терзают душу всякого искреннего демократа,– я не для них говорю.

Но – неужели обезумела вся демократия, неужели нет людей, которые, почувствовав ужас происходящего, вышвырнули бы обезумевших сектантов прочь из своей среды?

ПЛОДЫ ДЕМАГОГИИ

«Новая Жизнь» № 3 (217), 5 (18) января 1918 г.

Группа служащих в Петроградских общественных учреждениях пишет мне нижеследующее:

«Знакомясь с Вашими прежними литературными произведениями, представляешь Вас самым чутким к требованиям момента и особенно добрым душою к угнетенным народам. Зная также, каким авторитетом было Ваше мнение в народе, мы ждали и теперь услышать от Вас сильное слово, объединяющее всех трудящихся, но никак не то, что Вы пишете в Ваших «плодах демагогии» («Новая Жизнь» № 208). Читая эти строки, не понимаешь, что Вы этим хотели сказать «детям» Путиловского завода, нам думается, что многое Вами не досказано по этому важному вопросу, или Вы это сделали сознательно, дабы не сразу понял средний человек в чем дело, или просто Вам не хочется ответить на него яснее и подробнее. Нам думается, что если детей этих Вы хотите учить, и если дитя спрашивает, то учитель должен ответить на все их вопросы, ясно, определенно и особенно важно,– беспристрастно, а Вы как будто этого не сделали, а лишь полемизируете».

Не понимаю недоумения «группы служащих»,– мне кажется, я отвечал авторам письма с Путиловского завода вполне вразумительно и ясно.

Они написали мне: «Если вы будете критиковать правительство Народных комиссаров, мы закроем «Новую Жизнь».

Я ответил: «Новая Жизнь» будет критиковать правительство Народных Комиссаров, как и всякое другое правительство». Для вящего поучения я прибавил: «Люди, работающие в «Новой Жизни», не для того боролись с самодержавием подлецов и мошенников, чтобы оно заменилось самодержавием дикарей».

Ибо угроза физическим насилием есть угроза дикарская, свободные граждане не должны прибегать к таким приемам в идейной борьбе.

Все ясно, как нельзя более,– чего же не понимает «группа служащих»?

Далее «группа служащих» пишет:

«Еще не можем понять, чем по-вашему и как может Правительство Советов, в которых преобладает рабочий класс – «губить рабочий класс».

– Это похоже на то, как взять себя за волосы и поднять до-горы».

Из того, что «рабочий класс преобладает в Правительстве», еще не следует, что рабочий класс понимает все, что делается Правительством. «Правительство Советов» внушает рабочим, что в России возможно осуществление социалистического строя.

«Новая Жизнь» целым рядом статей, не встретивших возражений по существу со стороны органов правительства, утверждала – и впредь будет утверждать – что в нашей стране нет должных условий для введения социализма и что правительство Смольного относится к русскому рабочему, как к хворосту: оно зажигает хворост для того, чтоб попробовать – не загорится ли от русского костра общеевропейская революция?

Это значит – действовать «на авось», не жалея рабочий класс, не думая о его будущем и о судьбе России – пусть она сгорит бессмысленно, пусть обратится в пепел, лишь бы произвести опыт.

Так действуют фанатики и утописты, но так не может действовать разумная и культурная часть рабочего класса.

Вот я и твержу: с русским пролетариатом производят опыт, за который пролетариат заплатит своей кровью, жизнью и – что хуже всего – длительным разочарованием в самом идеале социализма.

Надо помнить, что если «безрассудство царей способно уничтожать целые поколения», то ведь этого «безрассудства» не лишены все люди, опьяняемые ядом власти.

Письмо «группы служащих» написано злобно и украшено различными экивоками, вроде указания на мою «собственную виллу» и т. д..

Раз навсегда заявляю этой «группе» и другим любителям экивоков, что у меня не было и нет «собственной виллы», я живу на капитал моего жизненного опыта и моих знаний, чего от души и желаю как группе служащих, так и всем иным людям, которые искренно ненавидят «собственность» до поры, пока не обладают ею. Но если б у меня была собственная вилла,– я не чувствовал бы себя грешником.

Хочется спросить «группу» и всех других авторов злых посланий ко мне: почему вы, граждане, все злитесь; отчего ваши письма насыщены таким раздражением, такими придирочками и колкостями?

Ведь вы теперь уже не «угнетенные народы», а победители, вы должны испытывать радость победы, спокойную уверенность людей, священные надежды которых осуществляются. Вы так долго и терпеливо ждали справедливости в отношении к вам – теперь ваша обязанность быть справедливыми ко всем, заботиться о торжестве желанной справедливости во всем мире.

А вы все злитесь, все кричите и ругаетесь. Зачем же?

Вы не измените отвратительных условий жизни, не изменив ваших чувств, вашего отношения к самим себе и ближнему.

9 ЯНВАРЯ – 5 ЯНВАРЯ

«Новая Жизнь» № 6 (220), 9 (22) января 1918 г.

9-го января 1905 г., когда забитые, замордованные солдаты расстреливали, по приказу царской власти, безоружные и мирные толпы рабочих, к солдатам – невольным убийцам – подбегали интеллигенты, рабочие и в упор, в лицо – кричали им:

– Что вы делаете, проклятые? Кого убиваете? Ведь это ваши братья, они безоружны, они не имеют зла против вас,– они идут к царю просить его внимания к их нужде. Они даже не требуют, а просят, без угроз, беззлобно и покорно! Опомнитесь, что вы делаете, идиоты!

Казалось, что эти простые, ясные слова, вызванные тоской и болью за безвинно убиваемых рабочих, должны бы найти дорогу к сердцу «кроткого» русского мужичка, одетого в серую шинель.

Но кроткий мужичок или бил прикладом совестливых людей, или колол их штыком, или же орал, вздрагивая от злобы:

– Расходись, стрелять будем!

Не расходились, и тогда он метко стрелял, укладывая на мостовую десятки и сотни трупов.

Большинство же солдат царя отвечало на упреки и уговоры унылым, рабским словом:

– Приказано. Мы ничего не знаем,– нам приказано...

И как машины, они стреляли в толпы людей. Неохотно, может быть,– скрепя сердце, но – стреляли.

5-го января 1918-го года безоружная петербургская демократия – рабочие, служащие – мирно манифестировала в честь Учредительного Собрания.

Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания – политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови – и вот «народные комиссары» приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из «народных комиссаров» сами же, на протяжении всей политической деятельности своей, внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного Собрания. «Правда» лжет, когда пишет, что манифестация 5 января была сорганизована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно «буржуи», «калединцы».

«Правда» лжет,– она прекрасно знает, что «буржуям» нечему радоваться по поводу открытия Учредительного Собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 – большевиков.

«Правда» знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами Российской с.-д. партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов.

Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта.

«Буржуи», может быть, радовались, когда они видели, как солдаты и красная гвардия вырывают революционные знамена из рук рабочих, топчут их ногами и жгут на кострах. Но, возможно, что и это приятное зрелище уже не радовало всех «буржуев», ибо ведь и среди них есть честные люди, искренно любящие свой народ, свою страну.

Одним из таких был Андрей Иванович Шингарев, подло убитый какими-то зверями.

Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы.

И точно так же, как 9 января 1905 года, люди, не потерявшие совесть и разум, спрашивали стрелявших:

– Что вы делаете, идиоты? Ведь это свои идут? Видите – везде красные знамена, и нет ни одного плаката, враждебного рабочему классу, ни одного возгласа, враждебного вам!

И так же, как царские солдаты – убийцы по приказу, отвечают:

– Приказано! Нам приказано стрелять.

И так же, как 9 января 1905 г., обыватель, равнодушный ко всему и всегда являющийся только зрителем трагедии жизни, восхищался:

– Здорово садят!

И догадливо соображал:

– Эдак они скоро друг друга перехлопают!

Да, скоро. Среди рабочих ходят слухи, что красная гвардия с завода Эриксона стреляла по рабочим Лесного, а рабочие Эриксона подверглись обстрелу красной гвардии какой-то другой фабрики.

Этих слухов – много. Может быть, они – не верны, но это не мешает им действовать на психологию рабочей массы совершенно определенно.

Я спрашиваю «народных комиссаров», среди которых должны же быть порядочные и разумные люди:

«Понимают ли они, что, надевая петлю на свои шеи, они неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции?

Понимают ли они это? Или они думают так: или мы – власть, или – пускай всё и все погибают?»

ИНТЕЛЛИГЕНТУ ИЗ НАРОДА

«Новая Жизнь» № 7 (221), 11 (24) января 1918 г.

Вы заканчиваете Вашу статью в «Правде» такими словами:

«Хочется верить, что Горький отвернулся от переживаемой нами социальной революции только потому, что не рассмотрел в первые смутные дни ее подлинного прекрасного лица, но что он уже начинает его видеть и скоро возрадуется и воспечалится вместе со всеми, кто живет радостями и печалями нашей октябрьской революции».

Нет, почтенный товарищ, я не «возрадуюсь» с Вами, да не верю, чтоб и Вы радовались. Чему радоваться? Тому ли, что истинно революционный, но количественно ничтожный российский пролетариат истребляется в междоусобной бойне на юге? Тому ли, что его начали расстреливать на улицах Петербурга? Тому ли, что его рабочая интеллигенция, плоть от плоти его, терроризуется темной массой и тонет в ней, не имея сил влиять на нее? Тому ли, что промышленность страны,– разрушенная в корне,– делает невозможным дальнейший рост рабочего класса?

Социальная революция без пролетариата – нелепость, бессмысленная утопия, а через некоторое время пролетариат исчезнет, перебитый в междоусобице, развращенный той чернью, о которой вы говорите. Пролетариат без демократии висит в воздухе, вы отталкиваете демократию от пролетариата.

С кем будете вы творить социальную революцию – с крестьянством? С солдатом? Штыком и пулей? – Поймите,– сейчас идет не процесс социальной революции, а надолго разрушается почва, которая могла бы сделать эту революцию возможной в будущем. Вожди пролетариата,– как я не однажды говорил, употребляют его как горючий материал, чтобы зажечь общеевропейскую революцию.

Раньше, чем это нам удастся, русский рабочий народ будет раздавлен европейским солдатом. Неужели Вы верите, что Германия, Англия, Франция, Япония позволят вам, бессильным, безоружным, раздувать пламя, которое может пожрать их?

Не верьте в это, дорогой товарищ.

Мы – одиноки и таковыми пробудем до поры, пока безумие наше не побудит нас истребить друг друга.

А друзья за рубежом?

За рубежом – прекрасно дисциплинированные и патриотически настроенные те солдаты, которые считают нас – одни: предателями и изменниками, другие – бессильным народом, совершенно неспособным к государственному творчеству.

Нет, радоваться нечему, товарищ, но опомниться – пора! Если – не поздно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю