Текст книги "Собачья работа"

Автор книги: Максим Есаулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

5

Стало светлее. Насколько вообще может быть светло в Питере зимой и без снега. Струйка пара вырывалась изо рта и мгновенно растворялась в мутном сыром воздухе. Максаков облизал губы, чувствуя как их сразу же сковало микроскопическими колючими кристалликами льда. Было градусов пятнадцать ниже нуля. Стоянка перед РУВД уже опустела. За невысокой каменной оградой бугрился комьями заскорузлой земли выстуженный сквер со стеклянными шипами деревьев. Максаков привстал на цыпочки и отломил кусочек прозрачного панциря от проржавленной решетки окна. Мороз проветрил легкие и прояснил голову. Начинало прихватывать уши и ноги. Прозрачный осколок холодил ладонь. Страшно не хотелось возвращаться в прокуренное чрево здания, смотреть на грязные обшарпанные стены, засаленные окна, щуриться на тусклый свет лампочек. Он бросил ледышку на землю, поддал ее ногой и, вздохнув, зашагал под арку, ведущую в двор. Все так же уныло-тревожно шебуршилась в сердце холодная тоскливая пустота.

Водитель отдела Владимиров, скрестив руки на груди, стоял посреди двора, молча созерцая вылупившийся на него круглыми фарами «УАЗик». «Беломорина» у него во рту периодически вспыхивала темно-красным огоньком. Картина рождала ассоциации с тореодором и быком. Максаков тронул его за плечо.

– Как дела?

– Как в сказке. Аккумулятор – все.

– А зарядить?

– Мертвые не воскресают.

Максаков потер замерзшее ухо.

– Чего делать будем?

– Попробую у Коляныча выклянчить новый. Если что, Алексич, то тебя позову.

Максаков кивнул, хорошо представляя, как трудно будет убедить начальника гаража Коляныча отдать им новый аккумулятор, приготовленный для продажи налево.

На лестнице слоями висел табачный дым. Здесь он не рассеивался никогда. Казалось, даже стены пропитались запахом курева до самого основания. Он не спеша поднялся на четвертый этаж. В коридоре толпились опера с чашками и сигаретами. Традиционный утренний фуршет – значит, Паша уже провел сходку. На душе стало веселей. Вид ребят возвращал к мыслям о работе. Максаков так и не стал своим в кругу руководителей. Должно быть, они особым нюхом распознавали в нем чужого, из другого мира, имеющего другие интересы и непонятные им жизненные ценности. Даже Грач как-то сказал ему:

– Ты слишком любишь своих оперов.

Это была правда. Максаков любил свою команду. Не личный состав, как принято было говорить, а именно команду. Она платила ему тем же.

В кабинете его заместитель Паша Колесов пил чай из огромной кружки с надписью на английском «Я люблю чай». За глаза эту кружку называли «сиротской». Колесов пришел в отдел почти одновременно с Максаковым – перевелся с берегов Северного Ледовитого океана, где проработал почти пятнадцать лет. Не по годам и выслуге энергичный, доброжелательный и абсолютно порядочный, он пользовался огромным авторитетом у оперов, уважительно называвших его исключительно по отчеству – Иваныч.

– Привет, – Колесов поднялся для рукопожатия, – ты вместо кого дежуришь?

– У Аверьянова ребенок заболел. – Максаков не стал раздеваться. – Что-нибудь срочное есть?

– Вроде нет.

– Я схожу по кофейку. Если чего, пришлешь кого-нибудь.

– Если срочно что-нибудь – я пришлю кого-нибудь.

– Ну ты чисто Пушкин! Я скоро.

Игорь Гималаев курил у себя в кабинете, хмуро разглядывая заваленный бумагами стол.

– Пошли кофе пить.

– Однозначно.

Спускались молча. Максаков знал Гималаева десять лет. Еще по прошлой счастливой университетской жизни. Еще до ментовки. Еще до трупов и бандитских морд. Еще до совместных бессонных ночей в прокуренных кабинетах. Еще до общего кайфа побед и общей тоски поражений. Еще до дружбы, научившей молчать вдвоем.

Во дворе суетились водители, пытавшиеся оживить раздолбанные машины. На кого-то орал старшина РУВД. Куда-то тащили свеженапиленные доски грязные, оборванные суточники. Владимирова не было видно. Отделовский «УАЗик» грустно торчал в углу.

Кафе не имело названия, но постоянные посетители называли его «Четверкой» по названию улицы – 4-я Советская. Внутри было тепло, чисто и пусто. Татьяна за стойкой смотрела очередной бразильский сериал. Хозяин, Сан Саныч, как всегда приветливо помахал из дверей подсобки.

– Мы первые?

– Как видите. – Татьяна без вопросов направилась к кофеварке.

За окном злой ветер бил по замерзшим автомашинам. Первый глоток кофе наркотическим восторгом отдался в голове. Максаков наконец вытащил сигарету и прикурил. Ввалились Сашка Чернов и Игорь Чучмарев с ОРО.

– Тань, сделай два белых кофе, маленьких.

Булькнула разливаемая в кофейные чашки «Пятизвездная».

– Ненавижу зиму. – Максаков продолжал смотреть в окно. – Кто сказал, что русская душа должна любить мороз?

Гималаев кивнул, глубоко затягиваясь «Союз-Аполлоном». Снова помолчали.

– Чего хмурый такой?

– Устал. Голова вообще не работает.

– Возьми день, поспи.

– Да ладно. Дадут мне дома поспать.

Игорь жил в коммуналке, где занимал с женой и сыном тринадцатиметровую комнату.

– Приезжай ко мне, поспишь.

– Если только.

Радиаторы отопления жарили вовсю. Максаков снял шарф и вылез из пальто.

– Где будем Сиплого искать? На родине? В Северодвинске?

Гималаев затушил сигарету и закурил новую.

– Не думаю. Он где-то здесь. Чувствую.

– Много куришь.

– Знаю.

– Как сердце?

– Бьется.

По залу процокали каблучками две дознавательши с внешностью манекенщиц, одетые на пять собственных зарплат.

– Почему здесь?

– Так кажется. Ему в Северодвинске скучно. У него кураж. Там ему нечего делать. Или у нас, или в Москве.

Максаков покачал головой.

– Может быть, может быть. Как твоя молодежь?

– Стараются. – Игорь улыбнулся. – По Сиплому все материалы наизусть изучили. Думаю, даже ночью им бредят.

В группе Гималаева работали двое молодых – Денис Дронов, недавно перешедший из территориального отдела, и Марина Велиготская, выпускница университета МВД, которую Максаков взял вопреки мнению руководства. Оба были талантливыми, умными работниками, но иногда детско-юношеский азарт перевешивал все. Максаков вспомнил, что на следующий день после того, как Сиплый совершил свое второе убийство, Гималаев вышел из отпуска. Намереваясь спокойно вникнуть в оперативную обстановку, освежить в памяти старые дела и таким образом повалять с недельку дурака, он неспешно поднялся на этаж и был немедленно атакован своими соратниками по группе.

– Игорь! Игорь! – кричали они наперебой. – У нас тут новое убийство! Такое интересное! Его наверное тебе дадут!

«Глупые дети. Чему вы радуетесь?» – грустно думал Гималаев, понимая, что тихого адаптационного периода после отпуска не получится.

– Давай еще по маленькому двойному. Догонимся. – Он встал и направился к стойке.

Максаков смотрел в окно. Напротив блестел стеклопакетами отреставрированный дом. В окнах виднелись красивые занавески и электрические пирамидки из рождественских свечек. Высокая шатенка в пепельной шубе пыталась извлечь из синей иномарки аккуратную елочку в пластиковом пакете, перехваченном розовой ленточкой.

– Засмотрелся? – Игорь вернулся с двумя дымящимися чашками.

– Не могу понять, почему мы не имеем права нормально жить.

– Имеем. Надо просто поменять работу.

– Заодно и мозги.

– В общем, да.

– Ты-то что думаешь?

Гималаева давно звали в прокуратуру, где зарплата была на пару тысяч рублей выше.

– Не знаю… Я все время жду чего-то. Что станет лучше. Что кто-нибудь обратит на нас внимание. Что не нужно будет бросать профессию, которой учился десять лет, и начинать все сначала. Не знаю.

– Ты хороший юрист, – у Максакова сосало под ложечкой. Кофе не имел вкуса. – Для тебя это не сначала.

– А разве я плохой опер? – Игорь отвернулся и выпустил кольцо дыма. – Прокуратура или суд – единственное место, где я могу себя представить. Могу, но не хочу. Я опер. Я хочу работать, но не могу больше так жить. Хочу не считать деньги на еду. Хочу, чтобы мой ребенок рос в нормальных условиях. Хочу, чтобы жена могла купить себе шмотку, которая нравится. Словом, жить хочу. Вопрос не в том, что «бриллианты мелковаты», – существовать надоело.

Максаков молчал. Ему нечего было возразить. Он и не собирался. Его собственное положение было лучше других. Родители имели возможность помогать ему. Мама дарила на все праздники куртки, ботинки и пиджаки. У отца была машина, которой Максаков постоянно пользовался. Это было здорово, но не меняло общей картины. Он, как все, крутился по пятнадцать часов за три тысячи в месяц, стрелял десятки перед зарплатой, питался быстрорастворимыми супами и бесился оттого, что он – тридцатитрехлетний майор, профессионал с десятилетним оперативным стажем, не лентяй, не дурак – вынужден принимать деньги от родителей вместо того, чтобы помогать им.

– Я ничего еще пока не решил. – Гималаев неожиданно улыбнулся. – Опять поставил себе срок – до лета. – Если ничего не изменится к лучшему…

– Мне будет трудно без тебя.

– Рано еще говорить.

– Ты же знаешь – к лучшему ни чего не изменится.

Женщина с елкой скрылась в теплом нутре дома. Звереющий ветер крутил по промерзшему тротуару обрывок розовой ленточки.

6

– Позвони в дежурку! – Иваныч оторвался от чтения каких-то документов. – Только что звонили. А также в штаб и прокуратуру.

– В прокуратуру кому? – Максаков бросил пальто и шляпу на диван и схватил прямой телефон.

– Володе Французову.

– Ладно.

Трубка прямой связи с дежуркой молчала всего секунду.

– Вениаминыч, что стряслось? А без меня никак? Понял.

Иваныч молчал, но во взгляде его читался вопрос.

– Разбой, на Коломенской. – Максаков снова пошел за пальто. – Потерпевшие какие-то черные. Преступники вроде в форме сотрудников. Чертовщина какая-то. Я поехал. Иваныч кивнул.

– Ты на нашей машине?

– Наша – уже памятник начальнику гаража. Кстати, попытайся выбить аккумулятор. Я на своей.

Иваныч снова кивнул, не отрываясь от бумаг.

Пробки уже плотно закупорили дымно-морозную Лиговку. Стоя в среднем ряду, Максаков смотрел, как спешащие в метро люди пытаются протиснуться в единственную открытую дверь на «Площади Восстания». Немолодая невысокая женщина в сером пальто с меховой опушкой поскользнулась и неловко упала на бок. Никто не бросился ей помогать. Людская волна плавно обогнула ее, предоставляя возможность самой разобраться со своими проблемами. Максаков инстинктивно взялся за ручку дверцы, но сзади уже нетерпеливо сигналили – зажегся зеленый. Он дал газу и проскочил Невский.

«Не убилась же она, в конце концов».

Машина опасно елозила на скользкой дороге. Асфальт на Коломенской навивал ассоциации со Сталинградом. Под аркой двадцать четвертого дома курили постовые.

– Где?

– Угловая парадная, третий этаж.

Лестница оказалась узкой и крутой. Третий этаж больше смахивал на пятый. У двери квартиры топтались местный опер Юра Егоров и незнакомый участковый с худым невыразительным лицом.

– Привет. Что тут у вас?

– Привет. Ты «от руки»?

– От ноги! Чего случилось-то?

– Не злись.

– Я не злюсь. Холодно.

Батареи парового отопления были свинчены на всех этажах. Через разбитое стекло лестничного окна ощутимо задувал жесткий декабрьский ветер.

– Хата съемная. Проживает семья… – Юра заглянул в блокнот. – Рахмоновых из Курган-Тебенского района. Всего восемь человек.

– На Кузнечном торгуют? – Максаков снова достал сигареты, чувствуя, что курить меньше не получится, по крайней мере сегодня.

– Да нет. – Юра продолжал листать блокнот. – Говорят – на стройке работают. Вот нашел: стройплощадка угол Салова и Бухарестской, прораба зовут Петр Сергеевич. Телефон есть.

– Ну, дальше.

– Дальше просто. Около десяти пятнадцати в дверь позвонили. Дома были только бабы и младший брат, семнадцатилетний. Он болеет. Вошло человек пять. Говорит, в масках, в черной форме, с автоматами. Спросили про наркотики, потом забрали из жестянки восемьсот долларов и ушли.

– Деньги-то чьи?

– Общие, всей их семьи накопления.

Максаков выкинул окурок, протиснулся между Егоровым и участковым и толкнул дверь квартиры. Грязный коридор – узкий, фактически на одного человека, тусклая пыльная лампочка под потолком почти не дает света. По левой стене светлеют три дверных проема. Комнаты – почти одинаковые двенадцатиметровые пеналы, заваленные пестрыми тряпками. Из мебели – только покрытые шерстяными одеялами матрасы и несколько стульев. Две задрапированные женщины испуганно жмутся по углам. Смуглые мальчишки шумно играют во что-то прямо на полу. Потолки в желтых разводах недавних протечек. Обои давно потеряли первоначальный цвет. Из конца коридора тянет сыростью и неисправной канализацией. Холодно. Максаков машинально шагнул к забитому фанеркой окну и потрогал батарею.

– Тепло только в кухне, – низкорослая неопределенного возраста женщина показывала пальцем, куда нужно идти.

Он аккуратно переступил через стоящие на грязном полу миски с какой-то едой и отворил плотно прикрытую дверь, Здесь было теплее, чище и просторнее. Газовая плита пылала всеми четырьмя конфорками. Что-то булькало в синей кастрюльке. Не сводя с нее глаз, в углу у окна сидела такая же низенькая женщина без всяких признаков возраста. Возле кухонного шкафчика возился криминалист Леша Суворов. Судя по черным мазкам сажи на стенах и подоконнике, все остальное он уже обработал. За чужеродно-изящным круглым обеденным столом сидел бородатый мужчина лет сорока пяти и вполголоса отвечал на вопросы начальника розыска 105-го отдела милиции Гриши Варенцова. Максаков отметил, что борода у мужика наполовину седая, плечи опущены, а глаза прозрачные и абсолютно погасшие.

– Здорово, Алексеич. – Варенцов поднялся. – Ну чего… Подозрений у хозяина нет; Обход делается, но пока по нулям. Свидетели говорят…

– Постой. – Максаков еще раз окинул взглядом место происшествия, чувствуя какую-то неправильность. – А следак где? Кто сегодня твой отдел обслуживает?

– Размазков. Он уехал. Ждет на месте. – Варенцов развел руки. – Ты же его знаешь. Он сказал, что у него дел по горло.

– Сказал, чтобы я работал, а осмотр он потом по памяти напишет, – пояснил Суворов, не отрываясь от работы.

Максаков почувствовал, как злость сводит ему скулы. «Ослята», так называли в РУВД следователей, за редкими исключениями никогда не переламывались на работе, но всему есть свои пределы.

– Телефон здесь есть? – спросил он.

– Откуда?! – Варенцов удивленно воззрился на него. – На тебе мою трубку.

Размазков ответил после первого гудка:

– Слушаю вас. – Его голос просто излучал внимание.

– А я вас. Привет, Витя. Максаков моя фамилия. А ты чего не на Коломенской?

Пауза длилась почти полминуты. Видимо, Размазков не ожидал столь наглого вмешательства в его взгляды на ведение следствия.

– А чего там делать, Алексеич? – осторожно начал он. – Все равно на корзину работать.

– С чего это ты взял? – Максаков сдерживал готовую прорваться злость.

Размазкова он терпеть не мог за гнилость и нечистоплотность. О его тарифах на прекращение уголовных дел и изменение меры пресечения знало все РУВД, но тем не менее все это сходило ему с рук. Возможно, в связи с близкими отношениями между ним и начальником следствия.

– Как с чего? Я что, разбой у черножопых возбуждать буду? Меня за это по головке не погладят. А они явно звездят. Варенцову что, объяснять надо, как заявление на отказняк принимать?

– Виктор Юрьевич, – Максаков медленно и тщательно выговаривал слова, – немедленно прибудьте на место происшествия и начинайте осмотр.

Размазков на секунду взбрыкнул:

– Может, позвонить Сергею Никодимовичу? Спросим мнение начальника следствия?

– Лучше позвоним Александре Владимировне. Спросим мнение зампрокурора. – Максаков бил наверняка. Резко отрицательное отношение надзирающей за милицейским следствием Востряковой к подполковнику Осленко не могло быть не известно Размазкову.

– Сейчас еду, – буркнул он.

– Побыстрее, – усмехнулся Мак саков и добил: – Я понимаю – это не в «Калифорнийские вечера» за клубной картой, но все же поторопись.

Месяц назад Размазков расследовал дело об избиении охранниками известного клуба подвыпивших посетителей. Дело было быстро прекращено, а он неожиданно получил в подарок «золотую» карточку клуба, с практически неограниченным кредитом, причем считал, что никто об этом не знает.

– Так чего, работать, что ли? – с обескураживающей простотой спросил Варенцов, грустно убирая трубку в карман.

– А ты попробуй, Гриша! – Мак саков раздраженно похлопал его по плечу. – Это полезно иногда! Иди, пни своих участковых, Юрку пни, а то они обход, не сходя с места, сделают.

– Чего ты наезжаешь? – надулся Варенцов. – Тебе там хорошо сидеть. У тебя одни убой. Раскрыл – герой, не раскрыл – хрен с ним. А меня тут имеют за грабежи, разбои, кражи, отсутствие контроля за ранее судимыми, некомплект, за все, за черта лысого!

Он хлопнул дверью. Максаков мысленно выругал себя. Чего психанул? Размазков завел, а Варенцову досталось. Конечно, Гришка – не суперсыщик и не большой энтузиаст, но работать может, а должность у него собачья, и плющит его руководство, как и всех замов по оперработе на земле, постоянно и за все. Внутри тревожно продолжало сверлить щемящее беспокойство. К нему прибавилось чувство досады на собственную невыдержанность. Максаков остро переживал любые конфликты с людьми, за исключением таких гнид, как Размазков. Он с детства не умел долго дуться и всегда первым бежал мириться. Большей частью это воспринималось как слабость и вызывало злорадство у противной стороны. Максаков это понимал, но не хотел идти против своей сущности. Все равно бесполезно доказывать идиотам, что доброта и слабость – вещи разного порядка.

– Чай пейте.

Он обернулся. Хозяин протягивал ему дымящуюся пиалу.

– Спасибо. – Он машинально принял ее, ощущая густой аромат.

– Зеленый, – по-русски мужчина говорил фактически без акцента, – очень полезно.

Максаков вдруг почувствовал, что устал стоять. Чай действительно был вкусным. На углу стола лежал раскрытый паспорт.

– Спасибо, Луфтулло Ибадулаевич. – Он сделал еще глоток. – Вы давно в городе?

– Скоро год. – Рахмонов сел напротив.

– Какими судьбами? – Так вопрос звучал несколько мягче, чем «зачем приехали?»

– Работать. – Хозяин слегка развел руки. – Там, дома, воюют. Нет работы, нет еды, нет жизни.

– Можно торговать. – Максаков намекал на чисто азиатский Кузнечный рынок рядом.

– Я не крестьянин. Я городской. Строитель.

Рахмонов вздохнул. Максакову стало его жаль. Он представил себя бросившим с родней Питер и перебивающимся случайными заработками где-нибудь в Душанбе. Грустно, наверное, созерцать серую питерскую зиму после голубьж гор Памира.

– Сколько платят?

– Семьдесят пять рублей в день.

Максаков даже присвистнул. Что там писали в советских учебниках о положении иностранных рабочих в странах империализма?

– Деньги были накоплены?

Рахмонов кивнул. Глаза его оставались безучастными. Он прилежно отвечал на вопросы, потому что так было положено, но никаких эмоций разговор у него не вызывал.

– Хотели снять новую квартиру. Здесь детям сыро.

В кастрюльке заурчало. Женщина выскочила из угла и стала помешивать варево.

– Милиция сюда заходила когда-нибудь?

– Нет. Только на работу.

– Давно?

– Недели две.

Рахмонов продолжал смотреть и говорить в стену. Максакова это начинало раздражать.

– Зачем?

– Не знаю. Всех построили, записали, перефотографировали.

В коридоре истошно завопили дети. Резкими, гортанными криками их пыталась успокоить женщина. Хозяин сделал неуловимое движение, и вторая скользнула от плиты на помощь.

– Что у вас тут за караван-сарай? – вернулся Баренцев.

– Адрес этот им давал?

– Да, конечно.

– А родственники?

– Все.

– Алексеич! Тебя дежурка РУВД ищет! – Варенцов протянул ему мобильник. В глазах его не было и тени обиды.

– Миша! Ты долго там? – Связь была не очень, и голос Вениаминыча периодически пропадал.

– Заканчиваю.

– У нас три кражи. Две квартирные, глухие, а одна крупная, на деревообрабатывающем заводе, но вроде с подозреваемым. Надо ехать.

«Понеслось, – подумал Максаков. – Чужое дежурство – хуже некуда».

– А где Грач, где Парадов?

– Все же на годовом совещании в главке, – удивился Лютиков.

Мимо к плите тенью проскользнула вернувшаяся женщина.

– Точно, б…. я забыл, – выругался Максаков. Очередная бесконечная говорильня в ГУВД могла затянуться до вечера. – Сейчас еду. Это который комбинат? У Лавры?

– Да.

– Понял.

Он вернул трубку Варенцову и повернулся к Рахмонову.

– Примет у нападавших никаких особых? Женщины, племянник не говорили?

Тот покачал головой. Стряпуха неожиданно привстала на цыпочки и что-то ему шепнула. Он нахмурился.

– Она говорит, что у одного была татуировка на запястье: череп с парашютом. А больше… Маски же.

Максаков поднялся и надел шляпу.

– Гриша! Пусть уж Егоров принимает заявление. Размазков сейчас приедет, а материал не готов.

– Я не буду писать заявление, – неожиданно сказал Рахмонов.

– То есть как? – обернулся Максаков. – Почему?

– Не хочу. Я же черный. Это точно ОМОН. Они власть. Я боюсь. У меня семья. Ее надо кормить. Мне ничего не надо.

– Тогда они придут снова, и кормить семью тебе…

– Так положено у вас. Я же черный.

В голосе Рахмонова слышалась непреклонность, присущая горцам.

– Прибыл по вашему указанию, товарищ ответственный, для организации работы на месте происшествия! – Высокий, болезненно худой Размазков стремительно прошел в кухню и водрузил на стол свой «дипломат». – Боевая готовность номер один. Где заявление? Где материал?

Максаков чувствовал на себе иронические взгляды Варенцова и криминалиста Суворова. Он молча открыл дверь и пошел по темному извилистому коридору. Сквозило. Из комнат неслись крики на чужом языке. На выходе его нагнал Варенцов.

– Алексич, не заводись. Я же знаю – это точно СОБР. Юрка приволок информацию: они внизу, в «Ганне», ели сегодня. У них рейд по рынкам. Ну на хрена нам с ними ссориться? Они же менты.

Максаков резко остановился.

– А мы?

– Что?

– Мы тогда кто, если они – менты?

– Не понял.

– Подумай!

На улице вовсю гулял ветер. В воздухе появилась мелкая белая пыль. Максаков безуспешно попытался поймать ее рукой. Тучи мрачно нависали над городом. Хотелось щелкнуть выключателем и увеличить свет. Лобовое стекло затянуло тонюсенькой молочной пленочкой. Из школы с гиканьем и визгом неслись размахивающие рюкзаками младшеклассники. На углу старушки толпились возле магазина дешевых продуктов. Максаков выкурил сигарету и, тщетно пытаясь унять возрастающее в груди чувство тревожности, осторожно вырулил на Свечной переулок. Машина гуляла на трамвайных рельсах. Бесцветный зимний день неумолимо набирал обороты. Где-то далеко, на Петропавловке, простуженно кашлянула пушка.