Текст книги "Абсолютные неприятности"
Автор книги: Максим Далин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
И вдруг скалы сверху сомкнулись и небо заслонили. И я понял, что мы на всём скаку попали в тоннель, который непонятно куда ведёт. Брезжил в конце такой слабый и бледный отсвет, как, говорят, мерещится, когда умираешь, а больше ничего не было видно.
– Ада! – кричу. – Погоди! На два слова!
И именно в этот момент она вдруг делает резкий рывок вперёд и исчезает в темноте. А я чувствую, как у моей лошади земля исчезает из-под ног – и через миг осознаю, что падаю вместе с ней в какую-то тёмную бездну…
В себя я медленно приходил. Первое, что почувствовал – это как всё болит. Болит спина, поясница болит, всё, что ниже, до самых пяток, болит ужасно. И голова трещит – прямо-таки на части раскалывается. И я соображаю, что раз я это чувствую, то, значит, она не раскололась буквально. А это очень и очень странно.
В глазах круги плывут. Открываю глаза – в них солнце бьёт, над головой – небо и уже не утреннее.
Пробую сесть – сажусь. Кости целы – совершенно невероятно. Но руки, ноги – всё в запёкшейся крови, крови столько, что удивительно, как я ещё жив. Но оглядываюсь – и вижу, чья это кровь на самом деле.
Рядом лежит лошадь моя бедная. Кости шкуру порвали и наружу торчат, потроха – как расплескались, и череп раскололся. Всё кругом в кровище метра на два. И едят её муравьи ростом с мизинец. Мне мутно стало – понятно, я у них вторым блюдом ожидался.
И тогда я посмотрел наверх.
Надо мной, метрах в двадцати, а может, чуть выше, кусок скалы, как навесной мост, который не опустили до конца. Это, значит, из одной скальной стены, а из другой, на изрядном расстоянии – другой соответствующий кусок. Понятно: Ада в последний момент провал заметила и перепрыгнула, в смысле, лошадь её перепрыгнула, а я сверзился.
Повезло, думаю, чудовищно. Так повезло, как не бывает.
Меня, значит, вышвырнуло из седла прямо на пучок местной травы размером с диван. Чудеса. Не может этого быть. Не может – и всё. У меня ноги были в стременах, стремена глубокие, надёжная конструкция, всегда путался в них, когда с лошади слезал, а тут, получается, они сами по себе слетели… И бластер, вместо того, чтобы воткнуться, как полагается, стволом в бок, рядышком лежит… Мистика!
И вот размышляю так и слышу шаги.
Обернулся. Смотрю: девочка идёт. Обыкновенная человеческая девочка. Не безобразная, но и не премированная красотка, плотненькая брюнетка и всё при ней. Вышитая рубашечка, зашнурованная безрукавка – а может, корсет, не знаю – синяя юбка, чулочки, тапочки… В руках корзинка. И идёт, заметьте, не куда-нибудь, а именно ко мне.
Смотрю и молчу. Жду, что будет.
Ну, что было… Подошла, присела на корточки, вытащила из корзинки беленький платочек и флягу, намочила – и давай стирать с меня кровь. С таким, причём, видом, будто она моя родная сестра или профессиональный местный доктор.
И воркует. Непонятно, но дешифратор легко взял. Язык на Адин похож.
– Это, – говорит, – хорошо, что ты очнулся, бродяга. Здесь долго лежать опасно. Здесь колдуны рыщут. Увидят нас с тобой в волшебное зеркало – хлопот не оберешься.
– Я, – говорю, – не бродяга. Я – солдат.
– Всё равно, – говорит, – здесь тебе не место, солдат. Я тебе еду принесла. Ешь и уходи.
Вытаскивает из своего запаса пресную лепёшку, кусок сыра и зелёные шишки печёные. И всё это, опять же, с таким видом, будто так и надо.
– Слушай, – говорю, – сестрёнка, это всё здорово, конечно, спасибо, но… Ты почему со мной возишься-то? Ты сама из горцев?
– Да, – говорит. Совершенно невозмутимо. – Как почему вожусь? Сердце у меня доброе. Иду это утром за водой к роднику – гляжу, кто-то по верхней дороге ехал, где куска моста нет, и сорвался. Лошадь дохлая валяется, а человек – ты, бродяга, в смысле, солдат, живой ещё. Везунчик. И я подумала: на тебе милость небес, а мне зачтётся помощь несчастному, попавшему в беду. А ты ешь, не зевай по сторонам.
– Ага, – говорю. Жую сыр и думаю, что в ней такое ненормальное. Речь, что ли… Или поведение? Никак не поймать, чувствую только, что не то.
– Тебе, – говорит, – бродяга, то бишь, солдат, лошадь нужна, наверное?
– Ага, – говорю.
– Вот лошадь, – говорит, – я не могу достать. Нашу взять мама не разрешит.
Очень серьёзная девочка. Даже слишком серьёзная. Чересчур.
– Мама не разрешит? – говорю. – Не переживай, дорогая, это бывает. А, между прочим, как тебя звать, красавица?
Смотрит на меня святыми и невинными глазами.
– А я не сказала?
– Вроде бы и нет, – говорю, а сам тихонько беру её за ручку. – Так как?
Пожимает плечами и говорит кротко:
– Ори.
И я не знаю, смеяться мне, беситься или плакать.
– Сволочь, – говорю.
Вздыхает, пожимает плечами.
– Что ж делать, Снайк, – говорит. – Не всем же быть ангелами. Сволочь, конечно… Ох и сволочь же… Ах, какая сволочь! – и улыбается. – Убить меня мало. Правда?
И что я мог ему ответить, скажите на милость?
И вот, я сижу, доедаю лепёшку с водичкой. А Ори сидит рядышком, обхвативши ручками коленочки. Смотрит и улыбается. Симпатяга.
– Ну, что? – говорю. – Это, значит ты меня спасла? В смысле, чтоб я не разбился? В смысле – спас? О, ёлы-палы, Ори, ты вообще – мальчик или девочка?! Или кто!?
Навыдавали знакомых хихиксов, серьёзной малютке – не к лицу.
– Ну, я, – говорит, – предположим, тебе помогаю, действительно. – А тебе что, так уж принципиально, какого я пола, по-вашему, по-человечески?
Я затылок потёр – неловко как-то.
– Как тебе сказать, – мямлю. – Пожалуй, принципиально.
Слушает и прётся, скотина.
– А как бы, – спрашивает, – тебе хотелось, дорогуша?
И с такой подлой улыбочкой, что меня в жар бросило.
– Что значит "как бы хотелось?" – это я, значит, пытаюсь рыпаться. – Да мне-то какое дело? Мне всё равно…
Закатывается и делается парнем – тем самым лешаком – прямо на глазах, как будто голограмма меняется. Даже не верится, что плотское существо.
– Вот видишь, – пожимает плечиками, – тебе всё равно, а уж мне – и подавно.
И задирает кокетливо рубаху на голой поцарапанной коленке. Как раз в тему.
– Ага! – говорю. – Попался! В смысле – попалась! Ты – девочка!
Заваливается на спину, визжит и ногами дрыгает – дикий восторг.
– Обломись, – верещит, – Снайк! Я – мальчик!
Я только плюнул.
– Да ну тебя, – говорю. – Всё ты врёшь, поганец… в смысле, поганка, ни пола у тебя нет, ни стыда, ни совести…
– Ах, – говорит, – Снайк, душечка, как тонко! Дай, я тебя поцелую!
– Сначала, – говорю, – опять поменяйся.
Но тем не менее, чем дольше я с этим типом разговариваю, тем меньше в состоянии на него злиться. Забавный – и хитрющий, зараза – уважаю, ничего с собой не могу поделать. И настроение у меня меняется к лучшему. Но тут я вспоминаю одну важную вещь – и делается не по себе.
– Слушай, – говорю, – старик, а ты не знаешь, где Ада?
Улыбается безмятежно.
– Вот уж, – говорит, – на кого мне исключительно наплевать. Наверное, попёрлась искать свою страшную колдунью, которой не существует в природе, потому что любой подземный хозяин – это мальчик с девочкой в одном флаконе. Или разбивать волшебное зеркало, которое спьяну приснилось такой же набитой дуре, как она сама. Или заниматься какой-нибудь другой лабудой – почём мне знать, какой именно?
– Да, – говорю. – Это на неё похоже… Ори, а если её поймают?
– Выдадут замуж за своего короля, – смеётся. – Да понятия не имею, Снайк. Скорее всего, тихонько, не больно пристрелят, чтоб не мешалась, и сказке этой – конец. А что?
– Да ничего, – говорю, – так, жалко просто… Может, поищем её? Наверное, ещё можно вытащить…
А Ори только что сиял, как та самая золотая монета – и вдруг погас. И отвернулся от меня. И говорит в сторону:
– Я в этом не участвую. И тебе не советую.
– Да я же тебя не тащу, – говорю. – Тогда я один поищу. Для душевного равновесия. Ладно?
Тогда он начинает плакать. Всхлипывает и шмыгает носом. И я немного теряюсь.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Ничего! – режет. – Не ожидал! Она тебе всё-таки нравится! Эта безмозглая машина для махалова! Эта злобная дура, которая вопила на всю степь, что я тебя предал! Нет, помолчи! Она ж ни чёрта не соображает, что вокруг происходит, хоть земля расколись! Зато настоящая стабильная баба, да?! Благие небеса, а я-то, дурак, сам, своими руками… Доигрался!
Отцы, радетели…
– Да что ты, дружище, – говорю, – в самом деле? Просто жалко – живой человек, по дури загнётся…
Поворачивается ко мне – мама родная! Рыльце мокрое, но уже не печальное – в ледяной ярости. Маленький, очень злобный дракончик. Настроение меняется, как погода в умеренных широтах.
– Как же, Снайк, – не говорит уже, а шипит сквозь зубы. В синих глазах вприщур – красные огоньки загорелись, губу приподнял, как хищный зверёк, а под ней – кошачьи клыки. На лешака уже не похож, даже смотреть страшновато. – Я понимаю – жалко. Что ж тут непонятного? Давай, беги, спасай свою суженую – только не надейся на повторение… сам знаешь чего! Давай, воюй с колдунами, разбивай дурацкие зеркала, плодись и размножайся – если она тебе это позволит и не прибьёт за это – а я в этой лажовине больше не участвую! Сыт по горло! Точка! Только не надейся получить назад свою летающую колымагу! Я её забираю на память, ясно!?
Вот клянусь на духу чем угодно – об авиетке я в тот момент даже не вспомнил.
– Да бог с ней, Ори, – говорю. – Я же не про то, я просто хотел…
Сам понимаю, что какую-то чушь несу, но нужные слова не придумываются, хоть тресни.
Ну, встал он, размазал слёзы рукавом, посмотрел на меня – жутко посмотрел, зло, насмешливо, разочаровано, грустно – подпрыгнул, руки раскинул, и уменьшился на глазах. Чудным таким созданьицем стал – меховым комочком, из которого кожаные крылья с перепонками растут. Взмахнул крыльями раз-другой – и исчез из виду.
А я смотрел вверх – и у меня почему-то всё внутри переворачивалось.
Наверное, с полчаса прошло, пока я куски души вместе собрал. Как было погано, описать тяжело. Но через полчаса до меня всё-таки дошло, что поезд ушёл и надо как-то бултыхаться дальше. И самое реальное, как ни гадко – это идти искать Аду. Хотя, куда идти и как там действовать, я на тот момент даже представить себе не мог. Просто сил не было сидеть и ждать у моря погоды.
И я встал, поднял бластер и попёрся, куда глаза глядят.
А вокруг – скалы и скалы. Травы с кустами всё меньше и меньше, сплошной голый камень цвета дорожной пыли… А дорога меж двух скальных стен всё круче вверх забирает, идти тяжело, жарища и пыль… Абсолютно никаких признаков жизни, даже птички не щебечут, каменная пустыня. Только и увидел, как пара ящериц в камнях копошится, до того, как солнце поехало к закату.
От жажды я не помер только потому, что у меня Орина фляжка осталась. Но есть очень хотелось, а хуже всего было то, что я совершенно не знал, куда податься и где искать этих подземных хозяев, чтоб они полопались… И о пещере с кучей соломы я уже думал, как о райских кущах, потому что переться в гору по камням пешком оказалось ничуть не приятнее, чем на лошади.
Так я бродил, пока не начало темнеть. Ничего не нашёл, только устал, как будто на мне кто-нибудь верхом катался. Заблудился так, что без солнца определять откуда пришёл, ни за какие деньги не взялся бы.
Когда сумерки наступили, попрохладнее стало. Я сначала обрадовался, а потом как начало холодать! Камни за день раскалились, как та самая сковородка, хоть блины на них пеки, но в темноте остыли быстрее, чем я успел покурить. Закон подлости.
Ну, сел я на камень с бластером в обнимку. Сижу и трясусь, как припадочный. Между скалами полоска неба видна, на ней серпик одной луны и пара звёздочек. И тишина стоит такая, что тревожно делается – будто кто в спину глядит.
Кутался я в куртку, кутался – кое-как согрелся и вроде бы начал задрёмывать. Снится мне, что сижу я в звездолёте, в рубке, только будто бы на пилотском месте не кресло, а почему-то табуретка. Ускорение, а пристегнуться нечем и сидеть очень неудобно – того и гляди, свалишься… И вдруг Ори в лешачьем обличье меня за плечо трясёт. Шепчет в самое ухо – даже щекотно:
– Снайк, проснись! Ну, просыпайся! Оглох, дурень!?
Мотнул я головой, открываю глаза: так люди и становятся заиками от неожиданности.
Прямо передо мной, где обыкновенная скала была – чёрный провал. А из провала ползёт на меня тварь огромная – вроде сороконожки, как я её себе представляю, только голова больше моей авиетки, глазища – из этих самых… как у стрекозы, а под ними такие, представьте себе, клешни, или, положим, щупальца с шипами – и шевелятся. И чешуя в лунном свете блестит сталью полированной. Кошмарный сон.
Я бластер вскидываю – и вдруг слышу голос, отовсюду или ниоткуда, без выражения и без модуляций, как под дешёвый дешифратор:
– Брось оружие, смертный.
И я опустил ствол.
Подземные хозяева, трах-тибидох! Интересно, эта идиотка, Великая Жрица Третьей Луны, их хоть капельку себе представляла?
Стою, молчу. Держу бластер за ремень. Жду, что будет дальше.
Выдают тем же голосом:
– Смертный, я повторяю.
– Вы, – кричу, – хозяева! Я не из вашего мира, я с вами не воюю! Я не буду стрелять, но не брошу, не ждите! Я вас не знаю, а в гости так не зовут! Не нападайте – буду защищаться!
Говорю под наш дешифратор, чтобы они свою машину не мучили даром. И до них тут же доходит, до умных – слышу голос самого хозяина. Будто шестерни в часовом механизме крутятся, жужжат и тикают. Чудной язык.
– Мы тебя тоже не знаем, смертный. Мы в тебе не уверены. Ты – человек, а люди сюда гулять не ходят. Особенно вооружённые. Хочешь общаться – брось оружие.
Швыряю бластер в сторону.
– На, – кричу, – подавись! Я, между прочим, тут не гуляю, я ищу кое-кого. Больше мне от вас ничего не нужно!
А сам думаю: вроде мне никто не говорил, что они телепаты. Хорошо бы, а то ещё пронюхают, что я затем сюда и летел, чтобы их ограбить.
Немножко помолчали. Видать, от громкоговорителя отодвинулись и совещались. Потом говорят:
– Ладно, поднимайся.
И у их этой сороконожки – а я уже сообразил, что это механизм, может, с биологическими частями, но машина, не живое существо, как мне спросонья показалось – открывается отверстие в боку. Одна овальная чешуйка отъезжает в сторону. И спускается лёгонькая лесенка.
Когда я на борт поднимался, не мог отделаться от мысли, что в кабине у этой штуки сейчас людей увижу. Стереотип мышления. Но оказалась чушь собачья.
Кабина отличная. Панорамные стёкла, инфракрасные экраны, довольно хитрая система, которая управляет механизмом этим странным – для движения в тоннелях, для копания и даже, по-моему, для ведения боя. У пульта вместо кресел – висячие штуковины, как гамаки. А в них – хозяева подземелий. Три особи.
Зелёного цвета, в какой-то серебристой броне, как в скафандрах. А может, как в доспехах. Двумя конечностями цепляются за рычаги в полу, двумя работают с клавиатурой на уровне живота, и ещё две свободны. На всякий случай. На нижних конечностях – по три пальца с когтями, на верхних – по четыре. Шея длинная. Голова тоже удлинённая: затылок торчит шишкой назад, подбородок – такой же шишкой вперед. Черепушка лысая, здоровенные ушные раковины, как лопухи зелёные, с острыми кончиками. Глазища огромные, скошенные, жёлтые, зрачок – как у змей, узенький, сжат при свете в полосочку, хотя в кабине темновато, на человеческий взгляд. Носа вовсе нет, дышат дырочками, как черепахи, а рот без губ, но очень выразительный. По-человечески.
Очень обаятельные нелюди. Морды зелёные – живые и подвижные, смотрят на меня с интересом: ждут, как отреагирую.
И я говорю:
– Рад видеть, ребята, – и улыбаюсь.
Смотрю: удивились сверх меры. Удивляются забавно: шкурка над глазами собирается гармошкой в два барханчика.
Один, почему-то показалось мне, что тот, кто разговаривал, чешет верхней левой грабкой за ухом.
– Рад видеть колдунов? – спрашивает. – Крепко, крепко…
– Ну за кого, – говорю, – вы меня принимаете? Я ж не здешний. Не верю я в этот бред. Я думаю – вы пограничники, патруль, стража – как вы привыкли?
– Да, – говорит. – Патруль, тёпленький. Верно замечено. Умный. Летающий люд знаешь?
– Не уверен, – говорю, – что знаю, но видеть приходилось.
Переглянулись.
– Нравятся? – говорит этот, общительный.
Мне смешно стало. Тоже мне, игры военного времени!
– Да мне, – говорю, – и они нравятся, и вы тоже. Мне здесь почти все не противны. Я, – говорю, – разведчик. Изучаю другие миры, понимаете?
– А, – говорит тот же самый. – Разведчик, стало быть… Так это твоя машина у нас на орбите?
Вот когда мне чуток поплохело. Это тебе не лунные жрецы. Серьёзные ребятки.
А их подземный транспортёр в это время уже нёсся по тоннелям – хозяевам удобно, а меня отшвырнуло назад и к стеночке прижало: больно скорость велика. На инфракрасных экранах я ничего не соображаю с непривычки, одно только ясно: все эти немереные горы внутри ходами источены, как сыр – дырками. И насколько те тоннели тянутся, если по ним с такой сумасшедшей скоростью гонять можно, я даже представить себе не могу.
А тот, разговорчивый, бросает через плечо:
– Ничего, тёпленький, всё – путём. С тобой давно Тшанч хотел поболтать за жизнь, так что держи хвост морковкой. Скоро на месте будем.
Дешифратор у меня хороший – чисто берёт.
Пока добирались до их базы, я положение обдумывал. А когда тормознулись и мне предложили на выход, не удержался – глупость ляпнул.
– Да почему "тёпленький"-то? – говорю. – И потом: что это за тема: «смертный»? Сами-то вы тут самые бессмертные, как я посмотрю…
И тогда этот мой собеседник без звука подходит и хватает меня своей верхней грабкой за шею. И половину я понимаю сходу. Холодный, как камень. Как неживое – холодный, сухой и гладкий. Манекен.
– А что до "смертного", – говорит и улыбается своим неслабым хлебальником, – так это, дорогуша, для местных суеверов. Приятно, знаешь ли, произвести впечатление… Хотя, если уж совсем философски подойти к этому вопросу, все мы, мой теплокровный друг, в сущности, смертны – кто раньше, кто позже… Ну так пошли, что ли, любознательный ты наш!
И мы вместе вышли из машины в подземелье.
Темно, как в заднице у дьявола.
Машина стоит между такими же – пока проходили, всю пыль с бортов собрал боками. Пещера – или ангар, скажем – очень большая и высокая, по эху чувствуется. Под ногами: камень гладкий, если щели и есть, то крохотные, сквозь подошвы не заметно. Чисто сделано.
Я бы носом тыкался, как слепой щенок, в потёмках этих, но мои конвоиры взяли меня под белы ручки своими средними грабками. Когти вполне ощутимые, и дёргаться не хочется, но с другой стороны, агрессия не витает в воздухе. У меня в общении с нелюдями большой опыт: тут надо интуиции доверять. Если существо в принципе способно испытывать какие-то эмоции, то они у всех в Галактике приблизительно одинаковые и число у них счётное. Страх там, радость, злоба… Отличаются только тонкие оттенки и способы выражения, но такие вещи интуитивно переводятся на привычный вид. Почти бессознательно, автоматически. Живой живого всегда поймёт, только не вздумай воспринимать чужака как «гадость» и прислушивайся повнимательнее к собственным нежным нервам.
Мои нежные нервы донесли, что мной развлекаются. То есть, по логике, быстрей всего, выполняют некое задание, но по ходу дела развлекаются по полной программе. Заметно. Не деловитые, не напряжённые и не злобные. Я оценил, как они могли бы меня помучить, если бы хотели – совершенные бойцы, и силёнок на человека явно хватит с избытком, и руки запасные, и численное преимущество, и обстановка на их стороне… Но больно не делают, когда могут, а значит, не хотят. Ну что, приятно.
И ведут меня какими-то своими коридорами, а глаза у меня всё равно что завязаны. Могу только повороты считать. Развлеченьице со скуки – поворотов тут изрядно, и все в разные стороны. Очень беспомощно себя чувствуешь. Не по-бойцовски. Но не рвусь. Посмотрим, думаю, что дальше будет.
Я молчу – и они молчат. Только глазищами, как фарами, лупают в темноте. Понимаю, что между собой как-то общаются – слишком много у них рук свободных. Жестами, к примеру, или осязательными какими фишками – но слов-то не произносят, вот дешифратор и не берёт. Строится только на издаваемые осмысленные звуки – в любом, правда диапазоне, но всё равно, примитивная техника, в сущности.
Время в темноте совершенно не идёт. Может, пять минут прошло, может, полчаса – не определить. Но в один момент я сообразил, что вдалеке какой-то слабый отсвет пробивается. Будто там свечки горят или что-то такое. Сперва-то мне показалось, что это просто у меня глаза устали, и в них светящиеся круги плывут, но чем дальше – тем ярче. Не мерещится. А мой знакомец из конвоиров шипит и щёлкает мне в самое ухо:
– Смотри-ка, тёпленький, никак пришли!
И точно. Пришли.
Проходим высокую арку, а за ней – этакая просторная зала пещерная. Занятное местечко. Стены обработаны аккуратными такими потёками, на них – богемные светильники. Изображают факелы и очень похоже издали, а вблизи цивильный человек мигом отличит – электрические. На фоне задней стены громадная статуя возвышается, из мягкого камня, известняка, я думаю. Или песчаника. Раскрашенная.
Супер-люкс-сюрреализм… Пасть с тремя рядами челюстей, одни из-под других торчат. Глаза горят красным – электричество подведено. Третий глаз – во лбу. Вместо рук – десяток клешней во все стороны растопырен. Громадное брюхо и, что показательно, человеческая грудь. Как у женщины, я хочу сказать. Народное творчество. Ничем культовым, заложусь, тут и не пахнет. Такие ферты, как мой конвоир шутили. Под чутким руководством опытного специалиста по психологии примитивных теплокровных.
Но юмор у них всё-таки мрачноватый.
У нижних тяпок этой, деликатно выражаясь, модерн-богини сложены человеческие черепа. Аккуратненькой декоративной кучкой. И в той кучке, по моим прикидкам, штук сорок есть, как минимум. Очень эстетично. А на шее у неё – целая гирлянда сушёных ладоней. Побольше – человеческих, и маленьких – лешаковских. И из золотистых лешаковских кудряшек сделано что-то вроде ковра, и на том ковре стоит трон в виде свернувшегося дракона, украшенный белыми косточками. Рёбрами, я думаю. И тоже человеческими.
Мне стало противно, местный народ, наверное, замертво выносят.
А на троне восседает фильдеперсовый такой господин. На лысом черепе у него – золотой обруч с рогами, на птичьих его лапах – золотые шипастые браслеты, модельный костюм по местной моде – мундир – не мундир, но вроде того. И последний здешний хит сезона – ожерелье из чужих пальцев и ушей. Гаже не бывает – вполне подстать богине, и за колдуна вполне сходит.
И, что трогательно: за троном у него – два хмыря в шлемах с рогами и этих скафандрах-доспехах, и у них в средних конечностях внушительные стволы. Из тех, что не энергетическими импульсами стреляют, а пулями, знаете? Ну вот.
– Салютик, – говорю. – Это ты – Тшанч?
У этого шоу-владыки пачка отвисла и зенки разинулись.
– Допустим, – щёлкает ошалело. Притормаживает. – Я – Тшанч. А ты, смертный, откуда такой наглый? А может, куриной слепотой страдаешь? Свет усилить?
Меня пробивает на ржач.
– Нет, – говорю, – уважаемый хладнокровный, я зрячий. Я только малость не тот, за кого вы меня тут все принимаете. Я, например, знаю, что ты, милый, тоже смертный. Так что зови меня, как солдаты твои, «тёплым», мне так больше нравится. Это во-первых. А во-вторых, что я, по-твоему, должен делать? Вопить, как зарезанный: "Ах, не убивайте меня, ах, пощадите меня" – да? А дальше что? Ведь даже если весь этот ваш театр – это настоящие куски людей, не бутафория, то всё равно будет смешно. Ты что ж, по этому поводу убивать меня передумаешь, если решил? Не глупи.
Мои конвоиры, между тем, Тшанчу знаки делают пальчиками верхних рук – теперь точно знаю, что есть у них жестовый язык. Теперь, как я понимаю, угорают над собственным начальничком – как ему челюсть ноги отдавила. Ну, я-то, положим, не дорубаю, на что намекают, но Тшанч моментом допёр.
– Отпустите, – говорит, – этого… философа.
Отпустили и удалились. Как мне показалось, в страшном горе, что представление до конца досмотреть не дали. А Тшанч с башки рога снял и кивает мне.
– Пошли, – говорит. – Нечего тут патруль развлекать.
И мы вчетвером: я, Тшанч и его обломы со стрелялками – выходим из этого их дурацкого храма и попадаем по узенькому коридорчику в помещение куда поинтереснее первого.
Зал длинный, полон мониторов, но изображение, похоже, инфракрасное. Не иначе, как у хозяев тепловое зрение есть – и то, как же они иначе ориентировались бы в кромешной темноте? Тут банальные глаза не тянут.
По моим впечатлениям, на мониторах только тусклые цветные пятна плавают, ничего разобрать, ясен перец, нельзя, но шестое чувство охотника с большой дороги подсказывает: центр слежения за поверхностью земли у них здесь. Я думаю, один из множества. А простую картинку какая-то, видно, спецуёвая программка переводит для операторов в тепловую схему. Волшебные, так сказать, зеркала. Здорово, ничего не могу сказать.
А Тшанч говорит:
– Мы тебя под колпаком держим с тех пор, как ты звездолёт на нашей орбите оставил. У нас система наблюдения за космосом имеется – и за воздухом, кстати. У тебя ведь и внутриатмосферный летательный аппарат был, правда?
Жутко приятно слышать.
– Был, да сплыл, – огрызаюсь. – Вы, случайно, не скажете заодно, где он сейчас, всеведущие вы мои!?
– А вот это, – говорит, – уже интересная тема. Мы ведь не только пришельцами интересовались. Ими тоже, но главное не это. Пришельцы тут, у нас, бывали уже. Теплокровные, вроде тебя. Так что есть опыт в этом направлении. Мы знаем, что теплокровных инстинкт влечёт друг к другу – ваших, значит, влечёт или к нашим дикарям, или к лешакам, чтоб они передохли. И мы просто вынуждены присматривать, чтоб чужаки с лешаками не наломали дров. Осложнения нам ни к чему.
– А я не думал, что вы лешаков боитесь, – говорю. – И здорово страшные?
У Тшанча – злобная такая ухмылочка по всей морде. Синусоидой.
– Почему – страшные? – говорит. – Вредные для нас, всего только. Эти их леса – вроде громадных информационных систем, коллективный разум с серьёзным влиянием и очень большими возможностями – сила, как ты понимаешь, неестественная. Или сверхъестественная – колдовство, волхование это… Но одно дело – информационные миражи, а другое – влияние на климат и сейсмичность. Последнее для нас особенно принципиально.
– Тесновато в одном мире? – спрашиваю. Пусть думает, что сочувствую.
Тшанч зрачки сузил, нехорошо посмотрел.
– Тесно, – говорит. Звук такой, будто кто карандаши ломает – сердитый звук. – Им с нами тоже тесно, тёплый. Они ведь нас считают болезнью мира. Мы же всё окружающее материально меняем, без всяких чар – по их меркам, раним, режем… И они меняются вместе с миром.
– Как это? – говорю.
– Раньше, – поясняет, – существовала одна-единственная разновидность: неизменная в собственной форме, зато способная менять мир. А в последнее время появились мутанты. Мир они не меняют – но меняются сами. Какие-то нестабильные структуры, никто из нас не знает, энергетические или физические. Монстры.
– Почему, – говорю, – монстры?
– А тебе эти твари, по-видимому, очень милы и симпатичны, – и задирает один угол рта до глаза, а второй опускает к подбородку. – До такой степени, что ты готов поступиться своим имуществом и желанием вернуться домой, чтобы удовлетворить их манию воровать?
– Ах, вот ты о чём! – говорю. Прикидываюсь полным идиотом. – Так ты об оборотнях! Так эти – гады, конечно. Поймал бы – ноги бы выдернул. Жаль, что они трудно ловятся.
– Ишь ты, – говорит. С человеческим ехидством, удивительное рядом. – А мы думали, что это дикая самка ему хотела выдернуть конечности. А ты с ним весьма мирно общался.
– А что ты мне посоветовал бы? – усмехаюсь. – Сачком его ловить? Как бабочку? И думаешь, поймаю? Или стрелять в него? Умный какой! Ну, допустим, даже попаду – ну, повезет мне. Но как потом найти авиетку, если чёрт знает, куда он её запрятал?
И Тшанч лучезарно, по-человечески, лыбится во всё хлебало, и на каждой челюсти у него по два ряда отличных зубов, загнутых вовнутрь и не дай бог, каких острых. И мне становится не по себе.
– Вот мы и подошли, – говорит, – к самому главному. Мы поможем тебе вернуть твою машину. Ты сможешь вернуться домой. Но за это ты поучаствуешь в поимке нестабильной твари. Чем-то ты её весьма интересуешь. Поймать можно что угодно – была б хорошая ловушка, а развязать язык мы сумеем даже энергетической структуре – если поймём её основные свойства и выберем оптимальный метод воздействия. Они эмоциональны, тёплый. И они тоже смертны, я в этом не сомневаюсь.
Так что ж, думаю, вы, хладнокровные олухи, следили-следили, да так ничего и не поняли? Да какой бы он ни был, мой друг – энергетический глюк! Без него бы я шею свернул! Что ж я им, сука последняя – друзей за авиетки продавать?
– Можно помочь, – говорю, – но он, понимаешь, вроде как обиделся на меня. Наорал и обещал по гроб со мной не связываться. Так что фиговая я приманка. И кстати: как вы ловить-то будете?
А зелёное рыло лыбится и верхней грабкой за лопухом скребёт.
– Ловить – просто, – говорит. – Силовым полем накроем. Но какое это имеет значение, если ты с ним на штыках? Ты же, оказывается, нам совершенно не нужен…
Час от часу не легче!
– Я только к тому, – говорю, – что они гонорные ребята, эти оборотни. А быть-то всё может.
Ни за что, думаю, не сунется. Во-первых, сердится. А если сущность у него всё-таки бабья, то ещё и к Аде ревнует. А во-вторых, объясните вы мне на милость, что общего у поля с телом? Секс? Смешно… Скорей, я ему просто игрушка.
А Тшанч так разулыбался – я думал, у него верхняя часть черепа отвалится. И в порядке поощрения гладит меня по шее своей шершавой ледышкой. Неземное блаженство.
– Вот так-то лучше, – говорит. – Я уж подумал, что ты нам не союзник. Ты, может, его и не видел, а приборы зафиксировали около тебя… Ну, когда ты спал в ущелье, около выхода номер восемьдесят три. Так что ты ему зачем-то нужен, что бы он тебе не плёл. Так что, тёплый, ты полезный. Ты постарайся – и домой вернёшься.
А я кивал головой, как собачка на пружинке, а сам думал, что кривая да нелёгкая меня на этот раз всё-таки не вывезли. Насильно подлецом делают! Ходят, гады, по волосам моих лесных подружек! Ну, будь положение хоть чуточку благоприятнее – я бы из их шкур ботинки не шил. Я бы предложил ими задницу подтирать, если только найдутся желающие извращенцы!
– Слушай, Тшанч, – говорю, – а где моя самка?
Никогда не думал, что нелюди могут так скабрёзно ухмыляться.
– Она что, – говорит, – тебя интересует, как евгенический материал?
– Ну, – говорю. – Положим. Тебя-то это почему заботит?
– Забавные, – говорит, – вы твари, теплокровные. Нежизнеспособная раса. Слишком тяжело достигаются комфортные условия для воспроизводства. Наши психологи интересуются моральными аспектами. Не хочешь заодно поучаствовать в работе по этой теме?
