Текст книги "Интервью (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Мы с ним поехали на окраину города, в этакий отдельный коттеджик с гаражом. В этот гараж он меня и пригласил – сказал, что у него женщина дома. Уловка, шитая белыми нитками, я бы нашел повод получше, если бы мне надо было тело спрятать. Обламывать его показалось глупо – я стал такого дурака валять, что ухихикался в глубине души. Ну на все согласная добыча.

Этот гад пнул меня в спину, когда открыл дверь в гараж. Я еще разок ему подыграл – только что не растянулся на полу для его удовольствия. Он запер дверь и включил свет. О-го-го там у него было помещение! В гаражах держат автомобили – а у него там был форменный застенок инквизиции из подручных материалов, с цепями, всякими железками и прочими забавными штуками. Мертвечиной разило так, что я еле дышал. До тошноты. А человек запер дверь и потом, этак поигрывая ножом, сообщил:

– Ну вот что, красавчик, ты попал. Я – виртуоз смерти, так что мы с тобой сегодня здорово развлечемся. И не надейся, что выйдешь отсюда живым – я вас, извращенцев, живыми не выпускаю.

Я думаю – вот же анекдот! Как я попал-то удачно! Удивительно, какой в его крови коктейль был роскошный! Облизнуться захотелось – я и облизнулся.

– Нервничаешь? – спрашивает. Хотя сам, очевидно, нервничает со страшной силой.

– Что ты, – говорю, – дружище. Как можно. Я, дорогой, тоже думаю, что мы сегодня изрядно развлечемся. Только ты слегка ошибся. Это, видишь ли, я – виртуоз смерти. Поэтому убивать мы будем тебя.

Он захохотал и ринулся на меня. Крупный был, однако, кое-чего не учел: буйвол тоже тварь крупная, но небольшого леопарда в одиночку атаковать не рискует без крайней нужды. Я гораздо сильнее, быстрее, и опыта у меня уже не занимать – заламывать всяких разных. Во время гражданской войны меня пятеро немелких удержать не могли.

Я от него сперва побегал. Он все-таки был обычный горожанин, скоренько начал выдыхаться. Вот тогда мы и порезвились. Я его зафиксировал теми самыми цепями, а потом ходил, его барахло рассматривал и предполагал, как оно может использоваться. И клыки показал. Он много чего понял – через некоторое время обливался потом и скулил, он, похоже, это хорошо себе представлял – а я сидел на драном диванчике в старых кровавых пятнах, чистил ногти его ножиком и беседовал о тех, кого он тут под полом закопал…

Разумеется, я этими его штуковинами пачкаться не стал. Всего-навсего выпил его коктейльчик – но не сразу, как обычно, а не торопясь, в три захода. Он крупный был, а мне, чтобы насытиться, нужно крови литра три-четыре. Обычно тянешь сразу, чтобы добыча умерла быстрее, не дергалась и не мучилась, а в процессе нажимаешь на всякие интересные нервы, чтобы чувствительность ослабить – но не в данном случае. Под конец уже чистый адреналин шел, да еще с интересными примесями.

Потом я ключик у него из кармашка вынул, дверь отпер и удалился. А его так и оставил на цепях, с тремя красивыми прокусами на горле. Очень хотелось пошутить, написать кровью на стеночке «Привет дилетанту смерти от виртуоза смерти», но подумал, что не стоит совсем уж ребячиться.

Это мой первый маньяк был. Я никогда не думал, что сумасшедшие такие вкусные. Потом, в веселом расположении духа и когда везло, любил их выслеживать. Постепенно узнал, где они ошиваются и чем отличаются. Про меня в дешёвых газетах много писали. Называли «Убийцей убийц», очень впечатлялись. А я привык, что стадные власти мной либо не интересуются, либо не верят в меня, и не особо осторожничал.

Да если даже, думаю, бывало, они, паче чаянья, меня и выследят – чем это грозит? Запереть себя в клетку я больше не дам. Ну, стрелять будут – но опять же, я уже не буду стоять и ждать, когда они меня продырявят. Я могу очень быстро двигаться. А если и оцарапают – не велика беда. В крайнем случае, на некоторое время свалю из этого города в другой и как-нибудь все устроится. Стадо по-прежнему морочится на документах, но теперь это стало просто и легко, только каналы знать надо.

Хотя я, конечно, блюл территориальные традиции, и любил Хэчвурт, и было приятно жить неподалеку от Мириам, надеясь снова встретиться, и нравилось сотрудничать с издательством. Тогда как раз вошли в моду истории про моих сородичей, муть, конечно, голубая, страшная и слезливая, да еще и суеверная – но я все равно начал шикарный сериал «Крик в темноте», из чистого принципа. Там речь шла про вампира, очень, конечно, такого мистичного, встающего из гроба – и про то, как он дружит с человеком. Я этот комикс посвятил своему учителю, мэтру Бонифатио, о котором изрядно скучал иногда, но герой у меня был композитор, страшно религиозный. И они с вампиром иногда там вели забавные беседы про мораль, чего, по-настоящему, у меня, конечно, не было никогда, а потом композитор влюбляется в женщину, которую вампир прикинул в добычу. Ну и у него всякие там душевные коллизии, вроде того, сдать ли товарища инквизиторам из страха за подругу – все такое. Сентиментально вышло, но симпатично. Композитора я рисовал с того маленького флейтиста, которого жалел потом, а вампира облизал, как смог, сделал ему одежду совсем не той эпохи, а примодерненную, широченный плащ, высоченные ботфорты, вороные кудри чуть ли не до задницы, медальный профиль и мрачный шарм. И клыки длиной с мизинец, которые не втягиваются в челюсть после еды, а постоянно его украшают, как барса. В общем, с моими сородичами этот герой и рядом не лежал. Это называлось «фэнтези».

Я очень веселился, когда рисовал. Только закончить не успел. Жалко.

Самое весёлое, я ж сразу заметил, что за мной следят. Мне только в голову не пришло, что это кто-то из стадных охранников. Я думал, что он – очередной маньяк.

Во-первых, мне было не привыкать стать замечать, что добыча первая начала меня преследовать. Такое на моей памяти и с женщинами, и с мужчинами бывало. А во-вторых, запах-то от него шел самый, что ни на есть, характерный: адреналиново-эндорфиновый коктейль. Я таких пачками пил.

Поэтому я и не думал прятаться или удирать. С чего бы? Я привык к тому, что не царское это дело. Я никого не боюсь. Это меня должны бояться. Если я не погиб во время мировой войны, во время атомных бомбардировок, то что мне сейчас-то может грозить? В общем, несколько их недооценил.

Ну и вот, когда ощутил, что этот мальчик – молоденький был, милый, кстати – уже дозрел до кондиции, я подошёл поболтать, а он меня немедленно пригласил прокатиться. И то, что он меня за город позвал, к себе в уединенное местечко, тоже отзывало маньяком. Я пошёл, даже с удовольствием.

А дальше там чистая хрестоматия была: дом, гараж. В гараже удобно, его мыть легко; из маньяков каждый третий норовит тебя в гараж зазвать. Чудно показалось, что оттуда пахнет живыми людьми. Я подумал, что он собирается развлечься вместе с приятелем: совершенно типичный стоял душок, адреналина, пота, страха, злости – ну и плюс человеческой гаражной техники. Я даже решил, что у меня нынче отменная закуска выдалась – одного убью сразу, чтобы второй впечатлился, а второго – после уютной беседы за бокалом кровушки. Так и вошёл, конечно.

А тот, кто был внутри, меня встретил. Если бы пулей – это пустяки, как я понимаю. Но он был хорошо подготовлен.

Огнемётом. Струей напалма.

Я инстинктивно прикрыл лицо – но это слабо помогло. Все равно, везде был огонь, я вдохнул огонь, вокруг был огонь, некуда было деться от огня! Мне было так больно – я понятия не имел, что мне может быть настолько больно! И никак не сбить пламя. И уже хочется умереть поскорее, потому что невозможно долго это терпеть. А меня вдруг окатывают чем-то, отчего пламя спадается, но делается еще больнее – и я падаю на пол и сворачиваюсь в комок, но мне больно прикасаться к полу, мне больно прикасаться к самому себе, мне больно везде, мне хочется орать, но я не могу, потому что я сжег легкие и гортань…

Люди меня хватают за руки и за ноги и защелкивают металлические браслеты, соединенные цепочками – я еще успеваю понять, что могу порвать эти цепочки, как нитки, но не стану дергаться, потому что запястья сгорели до кости, а лодыжки целее, но тоже обгорели – и мне дико больно от того, что они меня тормошат, а от боли у меня путаются мысли.

Они потом меня тащили волоком к закрытому автомобилю какой-то стадной службы; я слышал, как тот парнишка, с которым мы сюда приехали, который меня подставил, говорит кому-то:

– Кошмар какой! Ты прав, Оли, они – не люди, люди так не могут. Смотри – эта тварь еще трепыхается!

А Оли, которого я не видел, отвечает:

– Это что! На нём это всё зарастет, если не дожечь его до конца. Этот паразит – всем паразитам паразит, его так просто не прикончишь!

И еще кто-то, кого я не видел, сказал:

– Смотрите, парни, вы давали подписку. Мы с вами избавим человечество от этого ужаса, но город должен спать спокойно.

А машина уже в пути, ее трясет, я валяюсь на полу, мне больно, жутко больно, я хочу орать, но хриплю, они пинают меня ногами, я хочу умереть прямо сейчас же – и не умираю, не умираю, не умираю… Мой бедный разум – как свеча, вспыхивает-гаснет, вспыхивает-гаснет, и я его умоляю погаснуть совсем, но понимаю, что этого не будет…

Бр-р-р! Я понимаю, что волноваться от собственных воспоминаний смешно, но, честно говоря, смешно сейчас, когда все уже в порядке. Тогда мне было не до смеха. Долго.

У нас – чудовищная память клеток. Чтобы убить такого, как я, его надо разрезать на мелкие кусочки, взорвать гранатой, сжечь дотла, растворить в кислоте. Если бы скотам хотелось, они сожгли бы меня напалмом. Они не стали. Мне придется мучиться ужасно долго.

Тогда я вспомнил матушкины рассказы про одного нашего сородича в подземелье дворца. Люди обожают кого-нибудь мучить. Они тащатся от чужой боли. Они мучают животных, друг друга – я для них совершенно идеальный вариант.

При желании меня можно мучить годами.

Странно, право, но я уже потом узнал, какой там запах. У меня сгорела слизистая оболочка ноздрей вместе с нервными клетками, это было чуть ли не хуже, чем потеря зрения. Я вижу обонянием не меньше, чем глазами, глаза у меня для света, обоняние для темноты – и для психологических экзерсисов. Поведение добычи можно очень хорошо понимать и предсказывать по гормональному фону.

Ну, конечно, случаются проколы – но это дело опыта.

У меня остались только слух и осязание – от которых легче не становилось. Я тогда предпочел бы, чтобы осязания у меня не было совсем. Сквозь дикую боль я чувствовал, как люди сдирают с меня обгорелые тряпки вместе с клочьями кожи, как фиксируют меня на какой-то жесткой плоской поверхности. Руки и ноги в нескольких местах – холодными и широкими металлическими кольцами, поперек туловища – металлическими обручами. Я понял, что они меня боятся до невозможности, даже сейчас, когда я совсем не боец.

Когда-то я видел в документальном фильме, как стадо буйволов валяло в пыли, пинало и перекидывало рогами мертвого львенка. Но мне было совершенно не до шикарных аналогий. Я дышал обугленными клочьями легких, почти не дышал – каждый вдох был пыткой, кислорода в тканях едва хватало для питания мозга. У меня из-под обгоревших век текли слезы, жгли сгоревшее лицо, как струйки кислоты. Меня так основательно прикрутили к этому – столу или могильной плите – что я не мог даже положения сменить. Правда, спина сравнительно уцелела, но все равно было больно, больно, больно!

Они ходили вокруг и что-то делали со мной. Они воткнули иглу в вену у меня на бедре – им моя кровь понадобилась! Хватали меня руками. Тыкали какими-то странными штуками. Приклеили электроды к вискам:

– Смотри, Лонни, какая амплитуда! Мозг полностью активен, не угодно ли?

А Лонни смеялся, но нервно:

– Оно размышляет, как бы отвязаться и тебя сожрать!

И еще кто-то рядом сказал:

– Ему нужен укол обезболивающего.

Лонни и тот, кто обсуждал электрическую активность моего мозга дружно прыснули, и Лонни сказал:

– Доктор Дью, если вы думаете, что оно может издохнуть от болевого шока…

Дью осведомился – холодно:

– Лонни, вы хоть представляете себе ощущения от девяностапроцентного ожога?

А Лонни:

– Ой, доктор, это же не люди! Какая разница…

И Дью:

– Разница? Вот именно, в данном случае, очень невелика. Вы знаете, что количество нервных клеток, ответственных за тактильную чувствительность, у этих существ значительно превышает человеческое? Он должен очень страдать.

Тот, другой, сказал:

– Эта тварь убила столько людей, что я лично даже рад всем этим ее страданиям. Может, она почувствует, чего стоит на этом свете. За все надо платить.

А Дью:

– Я бы не стал подходить к существам, не являющимся людьми, с человеческими мерками. И в последние десять минут я всерьез усомнился в вашей профессиональной пригодности в качестве ксенобиолога. Возможно, мне стоило бы переговорить с координатором проекта.

Тогда они заткнулись и снова воткнули иглу мне в вену, теперь под колено. Я почувствовал, как в меня течет что-то чужое; дурная это была жидкость, но от нее боль стала отдаляться, отдаляться – и я заснул.

Я не выношу стадных наркотиков. Это обман, грязный подлог, люди всегда приходят в дурацкий восторг, если им удается ощутить что-то необычненькое, даже если потом они отупеют и подохнут – но я не выношу даже следа этой дряни в крови. И, тем не менее, в этой ситуации я простил Дью то, что он заставил этих гадов накачать меня наркотиками.

Я отдохнул от боли и начал потихоньку восстанавливаться. Ожоги залечиваются тяжелее всех прочих травм, но тоже залечиваются.

Они держали меня прикованным к столу в лаборатории. Их интересовал биологический материал, пробы тканей, пробы крови – они меня кололи и резали по живому, а потом смотрели, как у меня закрываются раны; потом вырезали мою почку и пронаблюдали, как я ее регенерирую. Я уже хорошо знал все, что им интересно: я биологию любил, и себя порассматривал в тонких частностях, и людей, и посравнивал – но им же и в голову не приходило меня о чем-то спрашивать. Я слышал их болтовню между собой. Они называли нас «паразитами на человеческой цивилизации». Ну да. А леопард паразитирует на обезьяньей стае. Они считали, что наш разум – «имитация». Забавно. Если возможна имитация разума, то что ж они себе-то хоть намека на мозги не сымитируют? Но им я этого, понятно, не говорил.

Я молчал. Мне все время было больно. Дью долго не приходил, а остальные были только рады ткнуть меня поощутимее. У меня за несколько дней неподвижности все тело затекло и начались такие судороги в плечах, шее и пояснице, что слезы наворачивались. Я очень хотел поесть – на восстановление ушло слишком много энергии – но они, похоже, забыли, что живых существ, даже паразитов, нужно кормить.

А самое ужасное – я чуял тонкий выветрившийся запах своих сородичей. Мне даже казалось, что я сквозь эту отвратительную хлорку, спирт и прочую дрянь различаю еле-еле заметный запах женщины. Какой-то нашей женщины, над которой здесь измывались, как надо мной. И я их ненавидел с такой силой, что сам удивлялся. Никогда раньше настолько всерьез их не принимал.

Когда Дью объявился и устроил им разнос, я почти обрадовался. Я его впервые увидел, глаза восстановились быстрее, чем кожа – с удовольствием смотрел, как он бесится. Сам не хотел унижаться, но мило было, что кто-то выразил похожие эмоции.

Он говорил:

– Вы рассчитываете на объективные результаты, изучая истощенное существо?

А гадёныш с тонкими усиками поджимал губы и цедил:

– Доктор Дью, они не подыхают от голода. Им можно вообще жрать не давать – вы же знаете.

А Дью:

– Послушайте, Хопп, какова ваша конечная цель? Вас интересует новая форма жизни, с которой мы столкнулись, или вы пытаетесь свести с этим существом некие счеты за все страждущее человечество?

И Хопп снова цедил сквозь зубы:

– Вы же знаете, доктор Дью, есть мнение, хоть вы к нему и не прислушиваетесь, что вампиры все равно должны быть уничтожены по окончании эксперимента. Так какая разница, будет ли этот монстр сыт и доволен?

А Дью отвечал надменно:

– Я пока не буду спорить с позицией профессора Гелла. Для меня очевидно только, что лично вы – антропоцентрист, а потому ваша способность общаться с другими живыми существами стремится к нулю.

Хопп говорил:

– Люди – лучшее, что есть в мире.

А Дью возражал:

– Это спорно.

В общем, он переругался со всеми, кто тут работал, но мне в конце концов дали еды. Если можно так сказать. Они принесли старую холодную свиную кровь в какой-то пластиковой емкости с носиком, и дали мне пить. Меня корёжило от отвращения. Я был очень голоден, но не настолько, чтобы кидаться на это мерзкое хлёбово. Вот только Дью стоял рядом и смотрел так гордо, будто его осчастливил сомнительный факт моей кормежки – исключительно поэтому я попробовал. Назло его недоброжелателям.

Я выпил несколько глотков, и меня тут же вырвало. Я не мог таким питаться. Я отвернулся. А Хопп радостно заверещал:

– Вот они, ваши благие намерения, доктор Дью!

Дью ничего не сказал, только обтер с меня кровь салфеткой. Когда он до меня дотрагивался, меня не бесило: он меня не лапал и не стремился причинить боль. Спокойно, с простыми практическими целями. Я даже не дёрнулся.

Хопп потом попал мне иглой в вену с четвертого раза, с миной и запахом абсолютного маньяка – я их много перевидал, это ни с чем не перепутаешь. А потом уволок препарат и больше в тот день не появился. Вечер наступал; они, в основном, работали часов до шести-семи пополудни. Я думал, меня пока оставили в покое, уже тихо в коридорах за дверью становилось – как вдруг услыхал, что открывается дверь.

И пахнет Дью, свежей раной и кровью.

Настоящей человеческой кровью, вполне тёплой – причём, кровью Дью. Я подумал, что галлюцинирую.

Он подошёл. Зеленоватый с лица, левое запястье заклеено пластырем, в правой руке – аптечный пластиковый стаканчик объемом с четверть литра, наполненный кровью. И говорит:

– Ты меня понимаешь, правда? Хочешь пить?

Это смешно, конечно, было до невозможности, что человек с мной говорил, как с собакой или кошкой, но Дью, похоже, вообще не слишком хорошо себе представлял, что мы такое. Коллеги ничего толком не рассказали. Я ему улыбнулся, как сумел – восстанавливающиеся мышцы лица не хотели слушаться.

– Да, – говорю. – Ещё как.

Он поразился:

– Ты говоришь?!

А я:

– Кровь стынет.

Он мне протянул эту мензурочку, и я ее осушил одним глотком. Ну что тут можно сказать? Не то, что обед – на четверть обеда не тянет. Кроха, у меня все внутри свело, как еще хотелось. Но я в жизни не видел, чтобы человек дал мне крови просто так.

Не за вечную жизнь, не за мое тело. Не в сексуальном зашоре. Потому, что я голоден, а ему это неприятно.

Мне захотелось сделать ему что-нибудь хорошее. Я вспомнил своего мэтра. Только к нему из всех людей чувствовал что-то сходное – но Бонифатио-то не знал, что я вампир, а Дью знает! Я поразился и сказал:

– Дью, хочешь, я расскажу тебе о нашей физиологии? Я знаю больше, чем твои болваны.

Его, по-моему, ужасно смутило, что я назвал его по имени и что предлагаю квалифицированный разговор. Его вид и его запах выражали примерно следующее: «Совсем ты не то, что я думал». Но, если для меня стакан крови – это мало, то для него – вполне достаточно. Дью был довольно-таки тщедушным созданием – белобрысым и худым, без мускулов, можно сказать, да еще и полуслепым – очки носил. За суетой периодически забывал поесть, как я потом узнал. Короче говоря, не тот объект, чтобы спокойно дать вампиру выпить своей крови. Он сделал шаг, его повело, он плюхнулся на стул и говорит:

– Это очень интересно, я с удовольствием послушаю… только вот выпью водички…

– Лучше, – говорю, – красного вина и кусочек полусырого мяса. А потом приходи. Я подожду.

Потом Дью целую неделю приходил каждый вечер. Разговаривать.

Он мне приносил свежую человеческую кровь в пластиковых пакетах. Мало, холодную, но сравнительно годную в пищу. Рассказал, что крутит шашни с лаборанткой, которая имеет доступ к донорской крови. Это меня смешило, но я пил – помогало восстанавливаться. У доноров кровь совершенно никакая на вкус, они во время сдачи спокойные, им скучно. Только пару раз чуть-чуть отдавала адреналином – видимо, донор был новенький и побаивался процедуры. Я Дью рассказал, как это чувствую, он очень интересовался.

Я давно не болтал много, отвык – но ему о себе достаточно наговорил. Он долго пытался представить себе наш образ жизни – похоже, у него получилось. Данные по физиологии записывал – сверять с экспериментальными. Я не спорил.

Дью очень удивлялся, что по мне биологический возраст не определить. Когда я ему назвал год рождения, он долго не верил. Потом уже, когда мы разговаривали о памяти клеток и усиленной регенерации, Дью сообразил, что биологический возраст-то у меня нулевой – я вроде как целиком обновляюсь постоянно, а после тяжелых травм – в особенности.

Он мне рассказал, что кости наших предков – ископаемых кровососущих приматов – человеческие археологи недавно нашли. Но ни одно семейство этого вида не выжило, кроме нас самих. Так что, очевидно, наша безумная регенерация – последний козырь эволюции, чтобы нас сохранить. Вероятно, для контроля за численностью стада сиречь человеческой популяции. Не знала вот мать-природа, что упомянутое стадо и атомные бомбы не слишком сокращают!

Когда Дью узнал, что я комиксы рисую – поразился, а когда я рассказал, под какими именами мои картины по музеям и частным коллекциям развешаны – аж привстал.

– Да ты, – говорит, – если это правда, создавал человеческую культуру! То-то многие критики считают, что твои комиксы слишком хороши для такого низкого жанра…

– Почему, – говорю, – низкий? Я отношусь к комиксам точно так же, как к тем картинам. Мне нравится это делать, приятно. И людям, я замечаю, тоже нравится… И вообще – что значит «создавал человеческую культуру»? Культура у нас с вами вроде как общая. Кто знает, что еще мои сородичи сделали? Мы ведь связи друг с другом, можно сказать, не поддерживаем.

Он на этот счет здорово задумался. А я говорю, самым милым тоном:

– Мне так порисовать хочется, Дью. Вообще – подвигаться. Зачем меня держать, как бабочку на булавке? Мне от этого нездоровится.

Дью замялся, огорчился, отвернулся, говорит в стенку:

– Если я тебя отпущу, ты ведь не согласишься снова лечь?

– Конечно, – говорю. – А ты бы согласился?

– Так вот, меня и выгонят отсюда за это, – говорит. – Потерпи, я попытаюсь их уговорить.

А что мне оставалось, кроме терпения? Я иногда здорово злился на него, иногда надеялся, хоть и не особенно верил, что он мне поможет. Но, как я не злился, никогда не воспринимал его как еду. Мне было изрядно обидно, что я давлюсь холодной кровью из пластика, а вокруг рассекает добыча – но уж Дью я добычей не считал.

Порой хочется поговорить. А найти собеседника в стаде чрезвычайно мало шансов.

Когда процесс восстановления тканей пошел в нормальном темпе, мертвая кожа с меня сдиралась лоскутами, а то, что вычищалось изнутри, приходилось выблевывать. Дью, когда персонал лаборатории расползался по домам, приходил меня мыть – я совершенно не ожидал такого от человека. Когда он всовывал салфетку под мои кандалы, я нюхом чуял, как ему хочется их снять, но стадо ему не спустит. Я злился, конечно – но не до ненависти.

Ждал и терпел. Пока терпение не лопнуло.

С помощью Дью я через пару недель восстановился полностью – и стал замечать, что люди на меня глазеют совершенно по-хамски. Хопп. Этот все время старался причинить мне боль. Он предложил описать мою реакцию на электрошок, а когда Дью написал протест, собрался колоть меня какой-то обездвиживающей дрянью. И пожирал меня глазами, а несло от него такой добычей, что любо-дорого. А еще один из руководителей этого поганого проекта, профессор Гелл, тот самый, который хотел, чтобы меня уничтожили, когда закончат издеваться. Этот на мое тело имел виды. И как-то раз заявился вечером, как раз перед визитом Дью. Его, по-моему, в известность не ставили, он решил, что никто из людей мешать не будет.

Вот когда я перепугался до тоски. Когда Гелл начал меня хватать и объяснил, зачем, собственно, приперся. Я вдруг осознал, что совершенно беспомощен, и что ему ничего не помешает сделать-таки то, на что все остальные совершенно напрасно рассчитывали. Мне казалось, я умру от бессильной ярости и унижения. Я так ждал Дью – ты бы знал… Никогда и ничего так не ждал.

Но мне повезло. Гелл, когда увлекся особенно, наклонился – а у меня хоть и ломило все кости и судороги мучили, но позвоночник гнулся, как надо. Я только чуть-чуть промахнулся, укусил в плечо, а не в шею. Но он заорал, как резаный, а Дью, похоже, услышал издалека. Потому что я сам услышал, как он бежит по коридору, и дверь он, судя по звуку, распахнул ногой.

И рявкнул:

– Профессор Гелл, что это значит?!

А у Гелла была одна забота – от меня отцепиться. Он верещал и лупил меня свободной рукой, но все слабее, потому что я постепенно смыкал клыки, и до артерии уже оставалось всего-ничего. Вкус у него был отменный, особенно после этой донорской крови и полуголодного существования.

Дью меня тронул за щеку и говорит:

– Эльфлауэр, пожалуйста, отпусти этого идиота. Я тебя очень прошу. Ты отпустишь его, а я – тебя. Идет?

Не уверен, что поверил ему на тот момент. Люди все время врут. Но мне хотелось как-то показать, что я оценил его возню со мной. Я заставил себя разжать зубы – и этот урод Гелл плюхнулся на пол, в полуобморочном состоянии, забрызгивая кровью все вокруг, одной рукой пытаясь зажать место укуса, другой – пытаясь застегнуться. Дью сунул флакон с нашатырем ему под нос, а он заорал фальцетом:

– Эта тварь напала на меня! Вы видели, Дью?! Если бы не вы, он бы мне кость перегрыз! Я думаю, его уже можно уничтожить – должны же нам доставить новый биологический материал?!

А Дью говорит:

– Гелл, срочно покиньте помещение. Когда я сниму фиксаторы, вампир, скорее всего, попытается вас добить.

Гелл уронил моток бинта.

– Как?! Снимите?! Вы с ума сошли!! Вас-то он точно убьет! Вы, Дью, сумасшедший и фанатик!

А Дью усмехнулся, вытащил из ящика стола ключ и говорит:

– С вампиром легче договориться, чем с некоторыми людьми. Убирайтесь отсюда. Мне за вас стыдно.

Гелл засупонился кое-как и вывалился в коридор. А Дью смотрел, как я облизываюсь.

– Ай да дракон, – говорит. – Страшный! Я отпущу тебя, Эльфлауэр, только, пожалуйста, не пытайся удрать из здания, ладно? Иначе не только тебя будут искать, чтобы убить, но и начнут активно уничтожать других вампиров, понимаешь?

И мне как-то не сказалось, что нет мне никакого дела до других. Потому что мне временами мерещился запах женщины. Я не мог быть виноват в том, что дружки Гелла убьют женщину. Я кивнул.

Тогда Дью отомкнул замки и подал мне руку. Я думал, что сяду без его помощи, но все-таки… подал ему свою руку все-таки. И сел рядом с человеком, которого можно было убить двумя движениями, но не хотелось. Смешно, но совершенно не хотелось. А Дью сказал:

– Я принес тебе кое-какую одежду.

Хорошие тряпки принес, кстати. Не свои обноски, а новый костюм – по последней стадной моде. Это я тоже оценил, догадался, что он меня оскорбить не хочет. Я оделся, и мы довольно мило поговорили. Правда, я все время думал, что мог бы убить его и уйти… но он пахнул как-то… слишком знакомо, что ли. Моей собственностью. Моим личным человеком. Вероятно, потому, что я его пил, знал вкус его крови – а он при этом был еще жив.

И я относительно легко удержался. К тому же я изрядно хлебнул крови Гелла. Даже через шерстяной рукав и рубашку, которая была там внизу надета, я хорошо прочувствовал, как это было горячо и вкусно.

Дью позвал меня к себе в кабинет. Я пошел; тогда и рассмотрел, какое громадное здание и как все тщательно охраняется. Все двери под паролем; все окна с небьющимися стеклами – мне пришлось бы потрудиться, чтобы отсюда выломаться. Время от времени до меня доносился запах наших, далекий и слабый. Я спросил Дью, где они, но он не захотел мне рассказать и показать, а я не стал настаивать.

Я решил, что еще увижу.

После стола спать на лайковом диване в кабинете у Дью мне показалось очень уютно. И он сам не ушел, а притулился в кресле, с ногами на табурете. Дью многие вещи понимал. Что я люблю комфорт. Что я замечаю его претензии мне понравиться и помочь. И что его жизнь отлично охраняет спокойное отношение ко мне – вроде того, что все будет отлично, если он не начнет меня бояться, трогать или еще как-то посягать.

Тогда, у Дью в кабинете, мне казалось, что все постепенно начинает налаживаться. Ха, не тут-то было! Среди ночи в его кабинет вломились охранники с огнеметами и держали меня на мушке, пока Дью не выволокли в коридор. А потом закрыли дверь и заперли ее на лазерный замок. До решения моей дальнейшей участи.

Они не сожгли меня исключительно потому, что Дью вещал им с нечеловеческой силой о моей уникальности, как биологического материала, и о моей редкостной способности выходить с людьми на контакт. Он был отличный психолог, по-моему – умел выводить безупречные формулы для каждой группы особей. Но больше его способности мне ничем не помогли; я сидел в его кабинете, читал книгу из его библиотеки и злился на себя. Думал, что остаться в плену ради какого-то там человека мог только последний дурак.

Я тогда думал, конечно, что не стоило убивать Дью, но надо было уйти – а здравый смысл подсказывал, что серьезная война с хорошо осведомленными людьми могла оказаться совсем не таким веселым развлечением, как кажется. Я не хотел, чтобы меня сожгли. И я не хотел, чтобы жгли моих сородичей.

Меня бесило то, что стадо называет прогрессом. Тысячи лет все было правильно. С тех самых пор, когда они строили в лесу хижины из бревен, а мы бродили вокруг этих хижин, как волки вокруг стада оленей, все шло совершенно закономерно. В нормальном природном режиме. И если стадо убивало кого-то из нас – неудачника, бедолагу, не приспособленного к борьбе за существование – это выглядело жестокой справедливостью. Но сейчас-то?

Стадо готово прибрать к рукам все, что мы им дали за эти тысячи лет нашего совместного развития – а потом от нас избавиться?!

Тогда, сидя в кабинете у Дью, я очень хорошо осознал: мы не можем воевать, как люди. Мы не умеем убивать без нужды, без счета и меры. С людьми можно воевать только по принципу «стадо против стада», но мы не стадные существа. Нам, вероятно, придется искать компромиссы и приспосабливаться – а расквитаться можно будет потом. Не со всем стадом гуртом, но с отвратительнейшими его представителями.

Я решил стать дипломатом вампиров среди людей, хоть это и могло бы показаться унизительным. Кто бы сравнился с моими сородичами, когда нужно затаиться и ждать?