Текст книги "Черная скрипка"

Автор книги: Максанс Фермин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Попробуйте, Иоганн! Первый глоток – это огонь! Второй – бархат! А третий – вообще сказка!

Карельски выпил ровно три глотка с расчетливой неспешностью, и скрипичный мастер отечески поглядывал на него.

– Времени, – словно бы с сожалением промолвил Эразм, – у меня не так уж много… Ну, а что до любви…

Он нахмурил брови, поморщился и протяжно вздохнул.

16

– А шахматы – действительно интересно? – полюбопытствовал на следующий день Иоганн.

– Захватывающе! Но чтобы стать хорошим игроком в шахматы, нужно быть немножко сумасшедшим. Надо мысленно представлять себе шахматную доску с шестьюдесятью четырьмя черными и белыми клетками до тех пор, пока не стронешься от этого рассудком. Это единственная игра, которая взывает к безумию. Потому-то я и играю в шахматы.

– Не уверен, достаточно ли я безумен для этой игры.

– Если вы каждый день будете играть против воображаемого противника, как это делаю я вот уже пятьдесят четыре года, можете быть уверены: вы станете сумасшедшим.

На самом-то деле Иоганн был безразличен и к спиртному и к шахматам. Он заводил о них разговор лишь для того, чтобы сделать приятное Эразму. Единственно, что его по-настоящему захватывало, это музыка. И больше всего интересовала его черная скрипка, что висела на стене над верстаком мастера. Такая прекрасная, такая влекущая, такая очеловеченная, что Иоганну она временами казалась прямо-таки живым существом.

17

– А играть на черной скрипке интересно? – спросил Иоганн на третий день.

Эразм взглянул на него и чуть побледнел.

– Я не советовал бы вам даже прикасаться к ее струнам.

– Почему? Неужто она настолько плоха, что даже не заслуживает того, чтобы на ней играли?

– Совсем напротив! Это самый лучший инструмент из всех, что я знаю. Достаточно даже вздоха, чтобы вызвать в ней вибрацию. Но музыка, которую она рождает, до того необычна, что может полностью переменить жизнь того, кто играет на ней. Это как счастье. Стоит однажды изведать его, и оно метит вас, точно каленым клеймом. Примерно то же самое происходит, если играешь на черной скрипке.

– А вы играли на ней?

– Один-единственный раз. Но страшно давно. После этого я ни разу не брал ее в руки. Это подобно любви. Когда единожды испытаешь ее – я говорю о настоящей, о великой любви, – не остается ничего другого, кроме как заставлять себя забыть о ней. Нет ничего ужасней, чем единственный раз в жизни испытать счастье. После этого все прочее, даже самые незначительные события, воспринимаешь как безмерное несчастье.

18

В тот вечер, придя к себе в комнату, Иоганн приписал несколько нот к партитуре своей оперы. После чего лег спать, и всю ночь ему снилась черная скрипка.

Встав утром, он бросил рассеянный взгляд на свой труд и обнаружил нечто совершенно невероятное: тетрадь его была столь же девственно чиста, как и в тот день, когда он ее купил. За ночь весь его труд испарился.

Чуть ли не с минуту Иоганн стоял, словно пораженный громом, не в силах собрать мысли. И тут ему вспомнился вчерашний разговор с Эразмом и сон, который ночью снился ему. Что-то во всем этом было тревожное. Но может, ему вообще все приснилось? Может, он ничего и не записывал в тетрадь?

Весь день Иоганн пребывал при исполнении служебных обязанностей и не думал о том, что случилось. Однако вечером, вернувшись в дом Эразма, он первым делом направился в мастерскую, чтобы взглянуть на висящую на стене черную скрипку.

И тут Иоганн понял, что именно она и есть причина всего. А принимает это его рассудок или нет, не имеет никакого значения.

19

А спустя несколько дней Иоганн говорил о вдохновении, о музыке, рождение которой он ощущает в себе, но которую по каким-то таинственным причинам ему никак не удается перенести на бумагу, и вдруг с удивлением услыхал, как Эразм задает ему вопрос:

– А когда же можно будет услышать вашу оперу?

Иоганн так растерялся, что не мог выдавить ни слова. Впервые Эразм заговорил с ним о его музыке. Обыкновенно старик-мастер, слушая его, лишь кивал головой, так что Иоганн долго пребывал в убеждении, что Эразм даже не пытается вникать в его слова, а может, вовсе и не слышит их.

Эразм повторил вопрос:

– Так когда же вы завершите свою оперу?

– Сейчас пока рано об этом говорить. Но если все пойдет хорошо, через месяц-другой.

Месяца через два скрипичный мастер снова задал вопрос о его опере.

– Сколько же страниц в вашей партитуре?

Иоганн не без удивления услышал свой ответ, причем произнесенный самым серьезным тоном:

– Сто шестьдесят семь.

– И сколько нот?

– Семнадцать тысяч шестьсот двадцать три, не считая пауз.

– И сколько вы уже написали?

Тут Иоганн промолчал.

По правде сказать, чем дальше он продвигался в сочинении своей оперы, тем все более призрачной и воображаемой становилась она.

20

Иоганн очень долго не решался признаться в этом старику-мастеру.

И однако как-то вечером все-таки не удержался. Семь раз он пытался записывать сочиненную музыку в тетрадь. И семь раз опера испарялась с ее страниц.

Они сидели за столом, ели фазанью курочку, запивая ее «вальполичеллой»^[6]. Уже пошел октябрь. Каждый вечер солнце чуть раньше скрывалось за лагуной. Особых поводов для пиршества не было, разве что смерть лета и появление первого инея. Вино, вобравшее в себя благоухание итальянской земли, было как мягкое напоминание о летнем зное и так стремительно отлетевшем блаженстве.

Иоганн уже было решился облегчить душу.

Эразм однако опередил его:

– Я чувствую, вы что-то хотите мне сказать.

Молодой человек долго сидел, не отрывая глаз от тарелки, прежде чем нашел в себе силы спросить:

– Как ты догадался?

Впервые Иоганн обратился к скрипичному мастеру на «ты». Но Эразм не оскорбился. В этот миг они чувствовали себя настолько близкими друг другу, что для того, чтобы воспринимать некоторые вещи, слова были лишними.

– Ну, это было несложно. Последнее время у тебя такой озабоченный вид. Скажи, что у тебя не так.

Карельски отпил глоток вина и в нескольких словах поведал историю с тетрадью.

– Иоганн, тебе, должно быть, приснилось. Подобные вещи случаются только во сне.

– Клянусь тебе, вовсе нет. Должно быть, существует нечто, не дающее мне писать.

– Чары?

Иоганн хотел сказать про черную скрипку, но в последний момент остановился.

– Быть может…

Он чувствовал за спиной ее присутствие, и оно наполняло его непонятной тревогой.

– В таком случае придется ждать, – произнес Эразм, вставая из-за стола и усаживаясь в кресло.

На шахматной доске черный конь защищал королеву. Иоганн тоже поднялся из-за обеденного стола и уселся напротив скрипичного мастера. Тот достал бутылку водки, и они продолжили партию, прерванную накануне вечером.

– Чего ждать?

– Что что-то произойдет.

– Не понимаю.

– Это называется надеяться. Придет день, и ты напишешь свою оперу. И сыграешь ее. Быть может, всего один-единственный раз, только для себя, но все равно сыграешь. Без надежды счастье на земле невозможно.

Иоганн медленно повторил вслед за Эразмом:

– …счастье на земле невозможно… Но счастье существует только в снах! Знаешь, я тебе об этом никогда не рассказывал, но, представь себе, ночью – той самой ночью, когда я лежал раненый на поле битвы, – ко мне пришла женщина… думаю, мне это приснилось, но с тех пор она является в мои сны…

– Подожди, когда сон осуществится и ты освободишься. В конце концов так происходит всегда. Надо только ждать.

– Долго?

– А время тут не имеет значения. Несколько секунд или несколько столетий, это одно и то же. Ожидание всегда кончается освобождением.

– Всегда? – спросил Иоганн.

– Всегда! – ответил Эразм.

Иоганн вздохнул и сделал ход. Черной королевой.

– Не знаю, хватит ли у меня терпения, – промолвил он.

Но решил ждать.

21

На следующий день, усаживаясь за шахматную доску, чтобы продолжить партию, которую они прерывали каждый вечер, Эразм сказал Иоганну:

– Прежде чем написать оперу, тебе нужно ее прожить.

– А знаешь, ты прав, – согласился Иоганн. – Мне это и в голову даже не приходило. Более того, я никогда не думал, что от того, что живешь, тоже может быть какой-то прок.

– Более того, я знаю, как сделать твою жизнь интересной.

– Да? И как?

– Тебе нужно отправиться на поиски сна, который постоянно возвращается к тебе.

– И где же его искать?

– Да где угодно по всему свету. Но главным образом в себе.

Иоганн удивленно взглянул на старого мастера. Потом, не думая, сделал ход слоном, отведя его на семь горизонталей назад.

– Каждой душе положен свой сон. И, видя каждую ночь в сновидениях эту прекрасную и странную женщину, ты подтверждаешь это правило.

– Прекрасней всего в снах то, что они не ставят никаких пределов и одаряют тебя любыми возможностями.

– Разумеется. Во сне возможно все.

– И как же сделать, чтобы так же было и в жизни?

Эразм ответил не сразу. Он долго не отрывал глаз от шахматной доски. Взял королевой слона Иоганна. Потом выпил глоток водки, взглянул на висящую на стене черную скрипку. И только после этого повернулся к Иоганну и произнес:

– Видишь ли, в конце концов сны необходимо разрушать.

22

В одно из ноябрьских воскресений, когда Венецию засыпал снег, Иоганн Карельски отправился в церковь Сан-Дзаккария, где отслушал вечерню. Когда же она закончилась, он, оставшись один в доме Божьем, опустился на колени и погрузился в молитву.

И тут он внезапно услышал, как зазвучал женский голос, исполняющий прекрасную хрупкую мелодию. Дрожь пробежала по его телу. То был какой-то неземной голос. Услышав его, Иоганн невольно подумал о Боге.

Он не знал, откуда доносится этот напев и к кому он обращается. Для него это оставалось тайной. Но в одном Иоганн был совершенно уверен: голос этот в точности был похож на голос незнакомки, которая в ночь после сражения при Монтенотте подкрепила его тело водой, а душу пением и тем самым спасла от неминуемой смерти. И эта мелодия, и этот тембр, которые так часто звучали в его снах, могли принадлежать только той прекрасной женщине. Это несомненно была она.

Иоганн потихоньку приходил в себя от ошеломления, а музыка заполнила церковь, заполнила его душу, завладела и умом его, и телом. Он столько раз надеялся, что это произойдет, хотя еще несколько секунд назад был уверен в неисполнимости своих надежд.

Голос этот звучал не только для Бога. Иоганн знал, что он звучит и для него. Он был твердо убежден в этом. То был голос из его оперы, но ведь и опера его создавалась ради этого голоса. Эта женщина, эта незнакомка была в определенной мере владычицей сна, что жил в нем. А он владел частью ее души. И это было бесспорно.

Потрясенный Иоганн не поднимался с колен, и по телу его пробегал трепет счастья и наслаждения. Он не осмеливался открыть глаз, боясь, что чары исчезнут и голос смолкнет. Ему так не хотелось, чтобы пение прекратилось. Надо немножко подождать, чуть-чуть подождать, чтобы что-то произошло, чтобы нечто сформировалось, возникло и выросло в нем. Это будет как нарождение. Как роды. Как боль. Как рождение на свет в муках и наслаждении некой части его души.

Но пение смолкло, и он открыл глаза. Медленно, нерешительно встал с колен и принялся искать взглядом незнакомку. Но никого не было. Даже признаков присутствия человека. Было только отсутствие музыки и молчание этого голоса.

Он был один. Один – с этим голосом в себе и вокруг себя.

И опять она ускользнула.

Близкий к помешательству, Иоганн бежал до самого дома Эразма.

23

Рассказывая скрипичному мастеру о голосе, что звучал в церкви, Иоганн обратил внимание, как заблестели у того глаза.

– Значит, и ты тоже встретил ее? Ты тоже наконец разрушил сон?

Наступило молчание. Иоганн не знал, что ответить.

– Ты знаешь, кто она? – продолжал задавать вопросы Эразм. – Знаешь, что это за голос?

Ответом опять было молчание.

– Очень я опасаюсь…

Их взгляды одновременно устремились к инструменту, висящему на стене.

– Сядь, Иоганн, мне нужно тебе кое-что рассказать.

Молодой человек сел, и пока Эразм наливал ему рюмку водки, его вдруг осенило, что старик-мастер счел, что настал момент открыть ему тайну черной скрипки.

II

24

По странной душевной наклонности, граничившей порою с безумием, я посвятил всего себя одной цели, и цель эта была – претворить музыку в жизнь. Я хотел, чтобы обо мне говорили: «Эразм, величайший скрипичный мастер всех времен». Я знал, что во мне есть толика гениальности.

Когда начиналась эта история, я был совсем еще юн. Жил я далеко от Венеции, в городе, который называется Кремона и который является тем местом, где впервые начали изготавливать скрипки. Именно там в начале шестнадцатого века и появилась скрипка. И там я научился искусству скрипичного мастера.

Мне было предназначено учиться на скрипичного мастера, но я мечтал о большем. О стократ более значительном, великом. Я хотел создать самую прекрасную скрипку на свете, идеальную скрипку, обладающую столь совершенным звучанием, что любой играющий на ней обращался бы ее звуками к небесам и говорил с Богом.

25

С детства я любил музыку и служил ей. И, служа музыке, я хотел служить Богу. Вовсе не из тщеславия, а убежденный, что я наделен неординарным талантом и небывалой волей, а также тем настроем души, который делает некоторых людей гениями или безумцами, что, как известно, в сущности, одно и то же.

Всю жизнь я посвятил одному – совершенствованию в своем искусстве. Я вставал по утрам, ел, пил, прогуливался, спал, – но все это я делал ради музыки. Небывалой музыки, которую я хотел заключить в мои скрипки.

Эта совершенная музыка, по сути дела, человеческий голос. Голос женщины. Женщины, которую я знал лучше, чем себя самого. Голос, который я знал лучше, чем собственный. Однако голос этот, к величайшему моему сожалению, я слышал только во сне.

26

Я знаю лишь один инструмент, звучание которого сродни человеческому голосу. Это скрипка. С того самого момента, когда я впервые ощутил вибрацию, которую порождает соприкосновение смычка с четырьмя струнами скрипки, моя страстная любовь к этому инструменту ни на йоту не уменьшилась. Скрипка – это голос.

Как-то отец исполнил при мне пиесу, взволновавшую меня до глубины души.

– Вот именно такое я и хотел бы делать, – сказал я ему, как только он отложил смычок.

– Ты хочешь стать скрипачом?

– Не только. Я хотел бы создавать скрипки, которые обращаются к человеческому сердцу. А еще – сделать самую прекрасную скрипку на свете.

Он как-то строго смотрел на меня, правда, строгость эта смягчена была интересом, который вызвали у него мои слова.

– Ты и впрямь хотел бы заниматься этим ремеслом?

– Да, – решительно ответил я.

– Что ж, прекрасно. Завтра пойдем поглядим, есть ли у тебя к нему способности.

На другой день он привел меня в мастерскую Франческо Страдивари, отец которого, прославленный Антонио Страдивари, недавно умер.

27

Франческо Страдивари был человеком другого времени. Обладая большими познаниями, он, однако, не был одарен гениальностью своего знаменитого родителя. Когда он принимал меня в ученики, семейное их дело клонилось к упадку. Самому же Франческо оставалось жить чуть более года. Золотой век кремонских скрипичных мастерских подходил к концу.

Франческо был немногословен. Свои радости и горести он выражал музыкой. Играл он много и подолгу, сложив заботы по изготовлению скрипок на подмастерьев. Правда, подписывал он инструменты своим именем, а иногда, когда дело касалось исполнения заказа какой-нибудь высокопоставленной особы, так даже отцовским именем.

Великие мира сего уже с давних пор стремились быть обладателями «Страдивари», сколь бы ни была высока цена. К придворному оркестру, если в нем не было инструментов мэтра Антонио, относились чаще всего с пренебрежением, и знаменитые солисты просто-напросто отказывались играть в нем. Так что короли, князья и герцоги, как истые меценаты, готовы были платить огромные деньги, лишь бы приобрести для своей капеллы одну или несколько скрипок, сделанных великим Страдивари.

Как-то шведский король прислал своего капельмейстера приобрести небольшой альт для своего сына. Посланец уточнил, что, само собой разумеется, король желает иметь только «Страдивари». Однако все инструменты мастера Антонио были давно уже проданы. Но Франческо решил проблему, отдав королевскому посланцу за очень неплохую цену инструмент, который он только что закончил. Табличка на альте гласила:

Franciscus Stradivarius Cremonencis

Filius Antonii facebiat Anno 1742 ^[7]

Через два месяца посланец шведского короля приехал снова.

– Его величество король Швеции в бешенстве, – объявил он. – Купленный им альт оказался не настоящим «Страдивари».

После чего он достал набитый золотом кошелек и бросил на стол.

– Полагаю, этого вам хватит?

Не промолвив ни слова, Франческо взял альт и с грустью оглядел его.

Посланец с тревогой смотрел на мастера, который, похоже, был в ярости.

– Ах, не настоящий «Страдивари»! – пробормотал Франческо сквозь зубы. – Ну что ж, вы получите у меня настоящего «Страдивари»!

Он стремительно направился в мастерскую и заперся в ней. Слышно было, как он что-то там делает. Но вот после довольно долгого отсутствия он вышел, держа в руках инструмент, почти в точности похожий на тот, который ему возвратили. Но на табличке этого альта было написано:

Antonius Stradivarius Cremonensis

Facebiat anno 1737 ^[8]

Рассказывают, будто шведский король оповестил чуть ли не всю Европу о том, что купил буквально на вес золота последний инструмент, сделанный мастером из Кремоны.

Франческо же, разумеется, всего-навсего сменил табличку на альте, увеличив этой простейшей операцией стоимость инструмента в десятки раз.

Вот так благодаря королю Швеции Франческо разбогател. Но одновременно с богатством к нему пришла желчность.

Франческо Страдивари утратил иллюзии и был исполнен горечи, что, в сущности, свойственно человеку, который понимает, что является хранителем беспримерного знания, но видит, как с каждым днем оно понемногу растрачивается впустую. Слава великого отца бросала на него тень, мешавшую ему исполнять в полную силу и с чувством удовлетворения свой труд художника. А вскоре он вообще перестал брать в руки рабочие инструменты, ограничившись надзором за тем, как трудятся подмастерья.

Поутру, проснувшись, он первым делом брался за скрипку и играл для разминки пальцев арпеджио. Затем переходил к более трудным пиесам и под вечер наконец решался сыграть несколько мелодий собственного сочинения.

Когда кто-нибудь из учеников набирался смелости задать ему вопрос, Франческо брал скрипку и играл до тех пор, пока не чувствовал, что в слушателе рождается волнение. Тогда он останавливался и наставительно говорил:

– Когда вы сможете своей игрой на скрипке вызвать слезы, вы поймете, что голос ваш вам абсолютно без надобности.

Думаю, Франческо понимал, что является всего лишь сыном величайшего скрипичного мастера всех времен, и это повергало его в глубокое отчаяние.

В отличие от своего молчаливого учителя, я был юноша весьма кипучего нрава. Моя внутренняя музыка проявлялась в беспрестанной болтовне, криках, гневе, взрывах смеха, одним словом, в звуковых колебаниях всевозможного рода. Если душа Франческо Страдивари жаждала тишины, моя впитывала в себя звуки, как губка.

Между пустотой и вибрацией не было у музыки инструмента лучшего, нежели моя страстная любовь к скрипке. Страстная любовь сродни той, какую испытывал великий Страдивари, которого я ни разу не видел, но которого – и в этом я был убежден – знал лучше, чем кто-либо другой.

28

Долго еще после смерти Антонио Страдивари мастерская была наполнена вибрацией его необыкновенной энергии.

То была вибрация, неощутимая для большинства смертных, но явственная для некоторых чувствительных душ, и меня она пронизывала всякий раз, когда я входил в помещение, где трудился мастер. В то время как Франческо в разбросанных по всей мастерской частях инструментов – дек, грифов, завитков – видел всего лишь свалку деревянных деталей, что предназначены для изготовления вещи, производящей звуки, пусть даже особенные и необыкновенные, я провидел в них чудесное проявление равновесия, позволяющего сотворять звук, который соединяет человеческий мир с миром небесным.

29

Привел меня к созданию черной скрипки сон.

Я был неисправимый сновидец. Днем я грезил с открытыми глазами в мастерской, а всю ночь смотрел сны. То было единственное занятие на земле, кроме изготовления скрипок, которое дарило мне счастье.

Причем каждую ночь я видел один и тот же сон. Этакую историю без начала и конца.

Мне являлась женщина. Я не знал о ней ничего, не знал, как она выглядит, какое у нее лицо, фигура. Но ее золотой голос, звучавший в моих сновидениях, пронзал мне сердце, стоило только мне его услышать.

В сущности говоря, я был влюблен в несуществующую женщину.

Каждую ночь ко мне возвращался один и тот же сон. И так продолжалось долгие годы. Я иду по незнакомому городу и, свернув за угол узкой улочки, вдруг слышу скрипку. Влекомый ее голосом, я спешу по пустынным улицам, залитым ледяным лунным светом, и подхожу к каменному мосту через канал, в черной недвижной воде которого отражается маска, скрывающая лицо. На мосту стоит женщина, играющая на скрипке. Она стоит ко мне спиной. Телом и душой очарованный этой музыкой, я приближаюсь к женщине и касаюсь рукой ее плеча. Она поворачивается, и мне открывается нечто невероятное: она вовсе не играет на скрипке! На самом деле она сама – скрипка! Вся – от бедер до талии, от талии до шеи. Тело ее, плавное и округлое, имеет форму скрипки. А у голоса, который я принял за скрипичный, такое хрустальное звучание, что он кажется сверхчеловеческим. В руках она держит партитуру оперы и поет арию – дивная, божественная музыка просто льется из нее. Она раскрывает мне объятия, призывая меня к себе, и в тот момент, когда я готов ее обнять, прижать к себе, и женщина-скрипка, и музыка, и сон исчезают в пламени. С криком я просыпаюсь.

Каждое утро я пытался воспроизвести на одной из своих скрипок необыкновенное звучание того голоса, однако мне ни разу не удавалось достичь такой степени совершенства.

Я никому не рассказывал этот странный сон. Ни Франческо Страдивари, к которому я испытывал подлинную и нежную дружбу, ни товарищам по мастерской, которые работали рядом со мною.

В 1743 году Франческо умер, и с ним угас прославленный род Страдивари.

Подмастерья, работавшие в его мастерской, покинули Кремону и разъехались искать счастья по другим городам Европы.

В мастерской остался я один. Дела шли все хуже и хуже.

Однажды граф Ференци, венецианец, бывший проездом в Кремоне, пришел заказать скрипку. Был он безмерно богат, преисполнен надменного сознания собственной значительности и вызывал какое-то тревожное чувство. Граф путешествовал в собственной карете с двумя слугами, которые повсюду сопутствовали ему. В мастерской он пробыл недолго, объяснив, что ему срочно надо возвращаться в Венецию.

– Работать вам придется быстро, так как я желаю, чтобы инструмент мне был доставлен в первое воскресенье октября. Это мое непременное условие.

– Но у меня остается совсем мало времени…

– Назовите вашу цену, я не намерен торговаться.

Я на секунду задумался и понял, что выбора у меня нет. Но опыта и знаний у меня было вполне достаточно, чтобы в одиночку исполнить графский заказ.

– Если потребуется, я буду работать днем и ночью, – пообещал я. – Я сам приеду в Венецию и вручу вам заказанный инструмент в назначенный вами день и час.

Заплатив мне, граф откланялся.

Я заперся в мастерской и в тот же день приступил к работе.

Скрипку я решил делать по образцу, который начертил Антонио Страдивари. Но чтобы сделать по нему инструмент, необходимо было следовать многим сложным требованиям, установленным мастером, и прежде чем взяться за дело, мне пришлось долго их изучать. Через несколько недель инструмент вчерне был готов. Я проверил его акустические свойства, нашел их превосходными и приступил к нанесению лака. Наконец я натянул струны. Моя первая скрипка была готова, я держал ее в руках. Я заиграл на ней и не без гордости понял, что из меня получился недюжинный скрипичный мастер.

Да, мне удалось, трудясь днем и ночью, в невероятно короткий срок сделать очень неплохую скрипку.

В первое октябрьское воскресенье я на рассвете отправился в Венецию.

31

Мне было в тот день двадцать лет, и я впервые приехал в Венецию. Я был тогда обладателем двух чистых и прекрасных вещей – скрипки и сердца. Откуда мне было знать, что и та, и другое будут разбиты. Навсегда.

32

Больше всего меня поразила, когда я оказался в Венеции, легкость, которую я ощутил во всем своем существе, а еще экзальтация чувств, неожиданная радость бытия, жажда любви. О, Венеция была великолепной декорацией для любви.

Настала осень. И как раз начинался карнавал, то был его первый день. Венецианцы были счастливы. На полгода Венеция превращалась в какое-то фантастическое место. До самого Великого поста все будут швыряться деньгами только ради того, чтобы потешить глаз.

До города я добрался на гондоле, которая причалила у дворца Ференци. То было красивое, истинно венецианское здание в три этажа, парадный вход которого выходил на Большой канал. Фасад цвета охры, хоть местами и облупившийся, величественно отражался в черной воде. Я выпрыгнул из гондолы и позвонил в дверь. Мне открыл ливрейный лакей.

– Мое имя Эразм. Я приехал к графу Ференци и должен отдать ему скрипку.

– Извольте, сударь, подождать. Я доложу его сиятельству графу. Ежели желаете, соблаговолите…

Я прошел в огромный вестибюль. Лакей попросил меня подождать здесь, а сам пошел наверх. Я воспользовался его отсутствием, чтобы осмотреться, причем я не упускал ни малейшей подробности.

Пол в вестибюле был выложен из прекрасных фаянсовых плиток черного и белого цвета, чередующихся на манер шахматной доски. На стенах, окрашенных в теплые цвета, висело много картин, по большей частью изображающих виды лагуны в разное время года. В углах стояли мраморные скульптуры, представляющие обнаженных женщин. Из сводчатых окон, выходящих на канал, открывался, несмотря на утренний туман, великолепный вид. У подножия лестницы я заметил прекрасную консоль из розового мрамора, на которой лежала серебряная табакерка. Этот вестибюль как бы давал первое представление о чудесах, скрытых во дворце.

Однако невозможно было отделаться от мысли, что дворец графов Ференци, эта архитектурная жемчужина, стоит, как и вся Венеция, на сваях, забитых в ил, и все золото мира не сможет спасти его от погружения в море. Постаревший город скрывал свои морщины роскошью, шелками и драпировками. Ему хотелось видеть себя прекрасным и сильным, а меж тем от него осталась одна лишь былая слава. Я заметил, что лестничная стена местами потрескалась и что блеск давнего великолепия этого здания уже не способен скрыть безжалостные следы, оставленные временем.

Вскоре вышел граф.

Мне он показался таким же странным, как и в прошлую нашу встречу. В точности как и его дом, он хотел бы производить впечатление цветущего, однако чувствовалось, что он нездоров и стар.

– Чему я обязан?

– Мое имя Эразм. Я привез вам скрипку, которую вы заказали мне сделать.

– Ах да, припоминаю. Но я заказал ее не для себя, а для моей дочери Карлы. Она предназначена в подарок Карле на день рождения, который совпадает с первым днем карнавала. Каждый год у меня одна и та же проблема. У нее уже столько всего! Всякий раз я мучительно придумываю, что бы ей подарить – украшения, драгоценности, наряды?.. Но, надеюсь, на сей раз я нашел действительно оригинальное решение.

Граф понизил голос, как бы подчеркивая этим доверительность:

– Она приедет только сегодня вечером, и мне хотелось бы, чтобы вы собственноручно преподнесли ей скрипку. Что же до меня, я вынужден немедленно отправиться в Верону, куда меня, к сожалению, призывают дела. И отсутствовать я, увы, буду довольно долго. Могу ли я позволить себе еще раз вас затруднить?

– К вашим услугам.

– Прекрасно. Приходите сюда сегодня вечером, когда стемнеет. Я даю большой праздник по поводу начавшегося карнавала. Маскарадный костюм можете выбрать по вашему усмотрению. И преподнесите от моего имени эту скрипку Карле. Я вам буду безмерно признателен.

– Хорошо, ваше сиятельство, вечером я буду.

Граф поблагодарил меня и произнес, словно бы обращаясь к самому себе:

– Тут ведь еще одно дело накладывается. Завтра моя дочь поет в театре «Ла Фениче», и мне бы очень хотелось ее послушать.

– Ваша дочь – певица?

– Нет, нет, просто я снимаю для нее на вечер «Ла Фениче». У нее сопрано очень красивого тембра. Если у вас будет досуг, не преминьте, сходите послушайте ее. Говорят, у нее золотой голос. Если вы однажды услышите его, вы его никогда не сможете забыть.

Я обещал последовать его совету.

– Очень хорошо, просто прекрасно. А сейчас прошу меня простить, но время не ждет. Прощайте, сударь.

Я откланялся и покинул дворец.

33

До вечера я бродил по Венеции. Праздник только-только начинался. В воздухе чувствовался запах свободы, и кое-где уже ощущались игривые, легкомысленные ароматы.

На террасе траттории неподалеку от площади Сан-Анджело я отведал каракатицу, сваренную в ее собственных чернилах.

Во второй половине дня я без всякой цели бродил по улочкам, переходил через мосты, не выбирая маршрута, стараясь затеряться в городе.

Несколько раз мне встречались куртизанки в черных домино, треуголках и белых масках, и все они смеялись над моим видом.

Чтобы не подвергаться больше насмешкам, я осведомился, где можно приобрести маскарадный костюм.

Облачившись в него, я прошел в центр города, где праздник был уже в самом разгаре и было полно маскированных, жонглеров, акробатов и музыкантов.

Карнавал начался дождем конфетти и серпантина. На набережной давал представление глотатель огня, которого вскорости сменила труппа актеров.

Я смешался с толпой и иногда даже осмеливался заводить разговор с незнакомцами. Когда все в масках, неизвестно, к кому ты обращаешься. С кем пытаешься заговорить – с герцогиней, с прачкой, с мужчиной, с женщиной? И кто кроется под твоим костюмом? Разве, спрятавшийся под черной полумаской, я не могу оказаться одним из здешних вельмож, почтенным старцем, а то и самим дожем? Или, скажем, лазутчиком? А почему уж тогда не разбойником наихудшего свойства?

Приехав в этот город, я тут же погрузился в веселое безумство карнавала. И отныне не существовало ничего невозможного.

Я свернул на какую-то улочку, а там шла игра в кости. Один из игроков придвигал к себе кучу цехинов, меж тем как остальные, пытаясь пересилить судьбу, угрюмо извлекали из карманов последние деньги, чтобы поставить их на кон. Привалясь к перилам моста, маскированные цепляли прохожих, высмеивая их и крича дерзости. Веселые гондольеры с шутками-прибаутками пытались вытянуть у меня монету-другую. Канатоходец в белом медленно скользил по канату над водой. За углом следующей улочки я услыхал звуки флейты, и какой-то назойливый Пульчинелла схватил меня за руку и втянул в хоровод. Весь город превратился в безграничный театр, где соперничали сновидение и безумие.