Текст книги "112 дней на собаках и оленях"

Автор книги: Макс Зингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Атык резко тормозит. Из-под остола плотной струей брызжет взрытый снег, словно огонь из-под ножа точильщика. Атык соскакивает с нарт и, цепляясь руками за дугу, оттягивает нарту, выпрямляет ее путь, чтобы не перевернуться на крутом вираже, не изломать хрупкие полозья.

Собаки выбегают к реке. Напряжение падает. Успокаиваются и люди и собаки.

– Тинь-тинь! – объявляет мне Атык.

Он не устает повторять те чукотские слова, о которых знает, что они стали мне знакомыми и понятными.

На берегу реки чернеет высокий тальник – предвестник близких лесов. Но до них еще надо пройти горы и трудные перевалы. Еще надо ползти на крутизну, надо спускаться с этих крутых гор. Не скоро попадем мы в настоящую дремучую тайгу…

Я соскучился по лесу, давно не видал городов. И Нижне-Колымск мне представляется большой колымской столицей.

Высокий густой тальник радует меня. Атык тоже радуется кустарнику. В Певеке нет и этого…

– Чай работать хорошо!

Он рассматривает любое растение только с точки зрения полезности для нашего путешествия.

Мы едем от жилья к жилью…

На посеребренном луной снегу ложатся длинные синие тени. День необычайно короток. Чуть подсветит невидимое солнце маковки гор, и уже снова выходит луна, гаснут краски. Нарты назойливо стучат по кочкам, запорошенным снегами.

И полсотни, и сотни лет так ездили по бездорожью тундры. Но уже на помощь первобытному транспорту вступают краснозвездные самолеты и пароходы в решительную битву с северным бездорожьем. Уже пробились к северным берегам суда с грузами. На голых берегах высадились большевики и комсомольцы, они поднимут благосостояние далекого снежного края, изменят его лицо.

Пятнадцать лет назад, после окончания гражданской войны, когда надо было приводить в порядок военно-морской флот, был брошен клич – комсомольцы на флот! По путевкам комсомола тысячи юношей пришли служить на корабли. Они полюбили море и остались навсегда моряками. Партия большевиков бросила новый клич зовущий комсомольцев на Север. Они идут сюда, смелые юноши и девушки, сверстники Васи Косина, идут на северные параллели по путевкам) партии и комсомола, как некогда их предшественники шли на флот, чтобы крепить его боевую силу.

Волей партии Ленина – Сталина к северным параллелям прокладываются широкая морская, речная и воздушная дороги.

Граница леса

…Чем выше мы поднимаемся в гору, тем лучше виден рассвет.

– Тынэуи! – объявляет мне Атык, показывая на восток.

Это начало рассвета. Тынэуи!

Тынэуи – означает, что звезды померкли, поднялся предрассветный ветерок и чуть колышатся над горизонтом белые полосы.

Тынэуи – это предрассветный ветерок, который прогоняет прочь темноту ночи и тянет за собой дневной свет на Чукотскую землю.

Тынэуи, вместе с тем, самое красивое женское имя на Чукотке.

Атык объяснил мне, что по-чукотски есть много названий зари.

– Смотри! Тынэуи уже пропала! Вот куутынаэ! – объявляет мне каюр.

Немножко стало светлее. Предутренний ветерок затих, и ярче забелела полоса над горизонтом.

– Вот куутынаэ пропал! Вот нытотын-тоты-лякэн! – машет остолом каюр, показывая на небо.

Ночь уходит. С востока загорается день, а на западе еще ночь.

– Смотри! Вот тантотын-тоэ! – говорит Атык. Уже светло.

Заря захватила все небо.

Горит заря над Чукотской землей. Самые нежные шелка не могут передать красоты утреннего неба. Я зачарованно смотрю на ласковые полутона.

– Это эргер-оэ! – спешит объявить Атык.

Заря пропадает. Гасятся ее волшебные краски.

– Тан-эргер-оэ! – кричит Атык.

Стало совсем светло.

Только на языке народа, близкого к природе, на языке людей, любовно и внимательно наблюдающих за явлениями природы, заря может иметь столько наименований…

Собаки следят по снегу кровавыми росинками, падающими из пораненных лап.

Мы мчимся по реке. Нарты стучат по изломанному и наторошенному льду и вдруг круто поворачивают вправо. Слева от нас открытая вода, ее не берет и двадцатипятиградусный мороз. Это – первая наледь на нашем пути. Туман, стоящий над наледью, издалека предупреждает каюров об опасности.

С наледями нам еще предстоит встречаться. В Якутии они нередко достигают огромных размеров. О наледях будет еще разговор…

Собаки почуяли дым. Забыв про усталость, упряжки несутся во весь опор туда, где стоят две яранги.

Вот они, круглые чукотские шатры, дымящиеся, как сопки. Уатагин – хозяин одной из яранг – поясняет нам, что мы выехали на реку Большую (здесь так называют Большую Бараниху). Чукчи рыбачат. На Уатагине нечто вроде пальто, сшитого из двойного меха. Козлиная жидкая бородка вовек не знала бритвы.

Хозяин яранги сообщает нам, что ехать «по чукчам» «три солнца».

Значит, только три дня отделяют нас от границы лесов.

Тогда кончатся ночевки на снегу под открытым небом.

Кончатся заботы о том, где найти топливо для костра.

Через три дня мы – в лесу!

Дети выглядывают из яранг, но дичатся приезжих. Я все же приманиваю их к себе конфетами.

Пока на огне готовится «камитва», прошу каюра отрезать кусок мороженой сырой оленины. Губы к ней примерзают словно к железу. Но чувство голода сильнее боли.

Посадить человека с утра на нарты, повозить его по тундре в мороз и в ветер до поздней ночи, заставить побегать за нартой километров пятнадцать-двадцать, несколько раз поднять опрокинувшуюся нарту, а затем вновь увязывать развалившийся груз, у кого не появится аппетита! Тут съешь и мороженую рыбу, и сырую оленину, и звериный жир, и все, что ни придется.

Раскинута палатка. Мы ночуем вблизи яранг. Истекает десятый день пути.

Утром никак не добудиться каюров. Они встают поздно и садятся за бесконечное чаепитие. И пока не выпьют три полуведерных чайника, никуда не поедут, как их ни убеждай. По-своему они правы. Раз как-то мы закоченели в пути и все из-за того, что не поели с утра ни масла, ни жирного мяса, не напились чаю. Каюры долго потом толковали нам, как вредна спешка в тундре.

Мы снова в горах. Бегут вперед нарты. За ними по снегу бегут и люди. Снова чередуются стоянки и войдание полозьев.

Собаки Атыка и других каюров запряжены цугом. От барана нарты идет длиный потяг – надежный лахтачий ремень, и к нему елочкой подвязаны алыки – постромки. Каждый алык тянет одна собака. У Атыка шесть рядов парных алыков, у Коравьи, у Малькова тоже шесть. Это самые сильные упряжки в нашем караване.

Некоторое время Атык ехал на одиннадцати собаках. Своего любимца Матау он оставил у знакомого чукчи, чтобы взять на обратном пути. Матау сильно иссушился за дорогу. Пусть отдохнет немного в тундре на приволье. Но оставив Матау, Атык загрустил. Молодой каюр с грузовой нарты Айнакургин заметил это. Айнакургин привык с детства уважать старших. Он привел к Атыку одну из своих собак и подвязал ее к пустому алыку. Атык улыбнулся, он не отказался от такого внимания. Теперь у Атыка опять полная упряжка.

На Новой Земле, да и вообще на всем европейском севере, собак запрягают «веером», потяги расходятся прямо от барана нарты. Такой способ удобен в совершенно безлесной местности, а цуговой упряжкой проедешь повсюду: и в тундре и в лесу. Все разговоры о близком лесе. Особенно волнуется юный Рольтынват. Он никогда не видел леса, не видел, «как растут дрова».

– А солнце в лесу видно? А луну? А звезды? – спрашивает меня Рольтынват на остановках. А много ли зверя в лесу? А какой там водится зверь? Заходят ли в лес белые медведи? Есть ли лес в Москве? Близко ли море?

Пробираемся в горном кольце. Горизонт заставлен высокими горами. Это Северный Анюйский хребет… Наибольшая высота над уровнем моря – 1 775 метров – находится близ реки Большой Баранихи.

Никак нам не выбраться из этого горного лабиринта. Каюры ищут второй перевал. В поисках его мы высоко забираемся в горы. Когда оглянешься назад, кажется, что смотришь в низину с самолета. Скрытая полумглой заснеженная земля лежит где-то в глубине. А здесь наверху поработал ветер: местами камни совсем оголены, будто на них и не было снега.

На высоких столбах уложена кем-то оставленная кладь. Никто не тронет ее в тундре, а если тронет, то оставит зарубку, отметку. Был-де такой, ехал, нуждался и взял. Но украсть не украдет. Таков закон тундры.

Атык смотрит на кладовую и говорит:

– Чаучу поехал!

Это значит – здесь был чаучу и откочевал со своей ярангой и стадом.

Очевидно, для оленей нехватило корма, оскудели ягельники и чаучу подвинулся дальше, положил на столбы свою кладь, чтобы ее не погрызли прожорливые песцы и волки. Никто, кроме зверя, не испортит имущества чаучу.

Ночью, ветреной и морозной, мы заехали в небольшое стойбище. В нем три яранги. Хозяева яранг – бедняки, корма у них для наших собак не оказалось. Взяв наутро проводника, мы едем дальше.

Проводник часто перекликается с Атыком. Они говорят скороговоркой, слегка вскрикивая на последнем слове каждой фразы. Будто перекликаются в лесу.

Нарты ползут в гору. Идем позади нарт, утопая по колено в снегу. Собаки тоже вязнут, и приходится помогать им тянуть нарты. Правы были комсомольцы в Певеке: в якутских высоких торбазах начерпаешь здесь снегу, а в чукотских плекетах и конайтах, стянутых внизу ремешками, ноги совершенно сухие.

Снова пронизывающий ветер на гребне перевала и головокружительный спуск, как крутая посадка самолета с большой высоты.

– Садись! – кричит Атык.

Я слушаюсь своего капитана. Начальник зимовки каравана «Литке», старый и опытный полярник, провожая меня, сказал:

– Счастливый путь! Теперь у вас будет другой капитан. Каюр Атык. Он будет капитаном нарты и повезет вас через тундру. Слушайтесь его, как капитана корабля.

Перевал позади. Нарты выбегают на реку. Берега ее заросли тальником.

– Тинь-тинь! – восклицает Атык. – Тинь-тинь есть, рыбка уйна! Лед есть, а рыбы нет, – печально добавляет Атык. Он непрочь отведать свежей рыбы.

Выехали на реку Россомашью, горную, извилистую, вспученную наледями, опасными для нарт. Атык говорит, что в Россомашьей зимой рыбы нет, а летом, когда нет льда, рыбы много. Он хорошо знает эту реку и радостно перечисляет знакомые ему «камни» – горы. У каждого камня свое имя.

Гоним собак в Островное. Атык не говорит Островное, а только Пальхен, по названию горы, находящейся вблизи Островного. Мальков называет Островное Анюйской крепостью. Некогда здесь на севере каждый городок и каждое селение были острогом или крепостцей. Анюйская крепость – такой же анахронизм, как в Москве названия Кузнецкий мост или Арбатские ворота…

Наш караван делает первую зимнюю дорогу по реке Россомашьей. Однако вся дорога уже исхожена до нас.

Атык рассматривает следы зверей и поясняет мне, кто пробегал здесь по свежей пороше, кто оставил на снегу «лапочки».

Вот заячьи торопливые следы. Снег был пушист и мягок. Заяц плюхался в него, оставляя глубокие ямки. А вот «лапочки», похожие на собачьи, только чуть крупнее. Атык долго мне толкует, чьи это следы, но я никак не могу его понять. Много песцовых следов; снежный покров весь испещрен их пунктиром.

Реку, по которой несутся наши нарты, не зря называют Россомашьей. Наверное, там, откуда она берет свое начало, есть леса и в них водится этот редкий зверь.

Атык, показывая остолом на высокие горы, в которых пробила свой путь Россомашья, говорит:

– Утыка дрова! Утыка ёронг росомаха! Там лес! Там росомахи! В лесу ее яранга.

Ранняя ледяная дорога вдруг прерывается голубыми, аквамариновыми пятнами наледей. Вот наледь во всю ширину реки. Высоко вспучило и разорвало лед. Вода образовала большое озеро и никак не замерзает.

На берегах невысокий тальник. Он весь в пушистых куржаках. И снежные пушистые лапы ветвей кажутся новогодней бутафорией. Закатное солнце сказочно освещает тундру и тальники карминовым цветом. Но только на один миг. Красный огонь гаснет вместе с солнечными лучами, проглянувшими между гор.

За кольцом гор, мы знаем, – вечнозеленый лес. Все наши разговоры о нем, и Атык много говорит о лесе, растущем за большим «камнем».

Волчий воротник Атыка заиндевел так же, как ветви тальника. В полярном убранстве снегов и инея застыла вся природа. Одни лишь темные, аспидно-черные камни торчат из-под снега. Река источена звериными следами, и Атык не устает объяснять мне, чьи это следы.

Комсомолец Рольтынват, Танатыргин, Айнакургин и Коравья, никогда раньше не бывавшие в лесу, при виде рослого тальника восхищенно восклицают: «Каккумэ»! На берегу моря они знали только стволы деревьев, принесенных морем неведомо откуда. Морские течения и волны обтесали эти стволы, срезали сучья, сорвали кору…

На острых камнях, торчащих из-под снега, и на ледяных торосах собаки в кровь поизбили лапы и на остановках зализывают раны, жалобно взвизгивая и скуля.

Мы едем «на-проходную», как говорит Мальков. На-проходную, значит без смены собак и нарт, в отличие от езды «на-перекладных». Мы сами прокладываем себе первую дорогу. Проводники отпущены с подарками домой. Атык и Мальков сами держат курс среди камней, по застругам тундры.

Атык загрустил. Он не выпускает изо рта трубку, туго набитую острым терпким табаком. На мой вопрос, о чем он грустит, Атык отвечает молчаливым жестом, показывая на кровавые росинки, остающиеся на снегу от израненных собачьих лап. Красноречивое молчание…

Собаки Атыка «иссушились» за долгую дорогу, – «пристали», как говорят в тундре.

На исходе корм. Мы уже одиннадцатые сутки кружим и кружим по тундре, среди гор, по рекам, тальникам и наледям. И нет конца нашему пути. А сколько еще ехать до Пальхена!..

Широким поясом окаймляет Север нашу страну. На этом поясе бисером горят огни ненецких чумов, якутских юрт, чукотских яранг, эскимосских иглу… Люди в одежде из оленьих и нерпичьих шкур, отороченных мехом волка или росомахи, мчатся по этому поясу на собаках и оленях. Так же, как десять и двенадцать лет назад, в дымных ярангах, юртах, чумах, пологах горят жирники. Старые люди, сидящие вокруг них, курят листовой табак. Женщины разливают по глубоким блюдцам крепкий чай из объемистых медных чайников. Но тут же комсомольцы читают книги, доставленные из Москвы, учатся политической грамоте и учат этой грамоте других.

Новая жизнь пришла и сюда – на дальний Север…

– Дрова мульчой! Дрова мульчой! – удивляется комсомолец Рольтынват.

Наши нарты подходят к границе лесов. По склону ближайшей горы взбегают вверх первые лиственицы. Это край лесов, как говорит Мальков.

Первый лесок на склоне горы выглядит, как новая страница с картинками. Деревья взбираются ровной шеренгой по самому гребню невысокой горушки к ее вершине, словно солдаты на приступ.

Мы выехали, наконец, к долгожданным лесам.

И все же это было несколько неожиданным. Лес брал нас под свою надежную опеку от пурги, непогоды, морозов, ветров. Он согреет нас теплом своих костров. Мы – под его защитой. И Рольтынват и Танатыргин и другие, никогда не видевшие лесов, восклицают в один голос:

– Каккумэ!

– Каккумэ! – несется вокруг нас.

– Меченьки! Хорошо, – говорит Атык. – Меченьки, чай-работать!

Мальков обещает, что скоро встретим чукчей, будет отдых людям и собакам. Чукчи зарежут оленя, подойдет чукчанка к нему, зачерпнет ладонью из глубокой раны у левой передней лопатки горсть темнеющей крови и трижды брызнет ею на восток. И протащит зарезанного оленя по снегу и положит головой также на восток. Таков старинный обычай. Если так не сделать, может пропасть все стадо оленевода. Так верят старики.

Горы меняют свой вид. То они стоят остроконечными сопками, будто вулканы, потухшие в давние времена, то вытянулись цепью по горизонту, словно великаны с головами, одетыми в белоснежные шлемы – шишаки.

С каждым часом нашего пути лес становится рослее и гуще. Мы то забираемся в его чащу, то выбегаем из нее.

Вот уже и первые следы росомах. Атык радуется. Будут подарки жене и детишкам.

Белые сопки стоят в лесах. Невольно вспоминаются мне хорошо знакомые Нижняя и Подкаменная Тунгуски, их лесистые берега, крутые и гористые…

Рольтынват не унимается. Он все дивится лесу, все кричит свое «каккумэ»! Лес взволновал комсомольца. Он говорит Атыку, что хотел бы остаться навсегда в лесу, построить здесь деревянную русскую «ярангу», привезти сюда неушку с берега моря.

Ему трудно передать свои мысли. Он сегодня очень взволнован. Ведь он-то и шел с нартами на Колыму только потому, чтобы увидать лес, о котором много слышал. Теперь он видит сам, как растут «большие дрова».

– Ленин! Сталин! – восклицает Рольтынват. И лицо его, смуглое и обветренное, озаряется сиянием, чудесной мальчишеской улыбкой. Он знает Ленина и Сталина.

Рольтынват учится в Певеке, где в пологе устроена школа на пятнадцать учеников, первая здесь школа.

Его учит комсомолец, прибывший в тундру из-за моря, из Владивостока. Этот комсомолец и рассказал Рольтынвату и его товарищам о Ленине и Сталине, о большом городе Москве, о лесах, подступающих к границам тундры.

Я смотрю на беспредельные просторы Севера, вслушиваюсь в его безмолвие и благодарно думаю о смелых людях, пришедших сюда по наказу партии, по путевке комсомола с далекой «Большой земли», чтобы просвещать чукотскую молодежь.

Мне вспоминаются мыс Рыркарпий и залив Провидения, где остались наши молодые друзья, отрекшиеся на время от привычной жизни в родных городах, чтобы посвятить себя большому и благородному делу.

У древней Анюйской крепости

В лесу много следов, оставленных большим оленьим стадом. Олени ископытили снег в поисках корма – ягеля.

Атык, увидев эти следы, радуется: – Чаучу! Чаучу!

Где-то вблизи чаучу-кочевники.

Прежде чем пускаться в путь, мы долго совещались, какой путь лучше избрать: берегом моря или тундрой? Ехать на нартах морским берегом проще, никогда не собьешься. Но на берегу нет ни одной целой поварни, негде сделать привал, негде большому каравану пополнить запасы корма для собак и людей. А в тундре мы среди людей. Решили ехать тундрой. Это дальше, и наши нарты сделали много петель в поисках чаучу, но так вернее.

Мы проезжаем в день не менее двадцати километров, а в некоторые наиболее удачные дни, по хорошей дороге, и особенно в начале пути, делали и сорок.

Но теперь собаки вконец измотались. Каюры и пассажиры все время идут рядом и помогают псам.

Вышел весь сахар. Завтра конец маслу и сухарям, – любимым Атыком «кау-кау». А Пальхена в этом каменном столпотворении и нескончаемой тайге так и не видно.

В безлесной тундре было просторнее, там даже ночью, когда светит полная луна, вся округа видна за десяток километров. В лесу тесно. Мы уже не очень радуемся лесу, хотя все ожидали его с таким нетерпением.

Лес становится выше и гуще. Нарты часто стучат о пни. Каюры то и дело жалуются на треснутые полозья. Собаки почему-то не хотят объезжать пни, а норовят перепрыгнуть через них. Каюры должны быть очень бдительны. Иначе нарты будут разбиты вдребезги.

Во встречных стойбищах мы уже не балуем детишек сахаром и конфетами. Да и сами едим только вяленую оленину без соли. Пьем кирпичный чай без хлеба и лепешек. Наши запасы, рассчитанные до самого Якутска, почти исчерпаны на первой же четверти пути. Получилось так из-за того, что мы брали продовольствие только на себя и каюров. А надо было брать вдвое-втрое больше, в расчете на подарки. Так заведено. В тундре и тайге не расплачиваются деньгами, здесь не берут за постой, но подарки принимают охотно. Чукчи не откажутся от денег за оленя, но охотнее зарежут его или уступят торбаза приезжему, если взамен им предложат кирпичного чаю, листового табаку, сахару или муки, – до ближайшей фактории кочевнику далеко…

Я проезжаю мимо Рольтынвата, остановившего свою нарту и вразумляющего одну из собак. Рольтынват очень рассердился на ленивицу, которая хитрит и не желает тянуть алык, не желает работать. Он нещадно бьет ее остолом и ругает по-своему. Атык обгоняет Рольтынвата и неодобрительно качает головой.

У Рольтынвата горячий, вспыльчивый характер. Это вызывает упрек спокойного и рассудительного Атыка. Он продолжает щадить собак и бережно обращается с ними.

Снег весь в следах белок. Чукчи показывают шкурки добытых ими зверьков. Они дивятся тому, что мы не покупаем такой замечательный сортовый товар, не понимают наш отказ, и даже несколько обижены, полагая, что мы, очевидно, ищем более лучших…

Мы на гребне «камня», и снова под нами, как под самолетом, леса, горы, холмы и извилины горных, заснеженных рек.

Мальков говорит, что это Каменная гора. Значит, ее перевал мы только что миновали. Здесь неподалеку Каменная река. За перевалом – стойбище Каменекуата. У него должен был дожидаться нас Там-Там. Он перегнал нас на оленях. Им не страшны глубокие снега. Там-Там едет с частым отдыхом, но в дороге сильно гонит своих оленей. Так он выкраивает время для отдыха.

А наши собачки совсем пригнули головы с высунутыми языками и тянут из последних сил. Помогаем тянуть нарты, Атык – за дугу, я – за грядку.

У Каменекуата красивое лицо. В нем есть что-то индейское и одновременно монгольское, – острый орлиный нос, широкие скулы, выразительные губы и детская мягкость в черных жгучих глазах.

В стойбище встречаем первых ламутов и ламуток. У них – другие одежды, другое жилье. Штаны – в обтяжку, кухлянка – в талию, малахаи у женщин похожи на шляпы городских модниц. Да и вообще ламутки кажутся нам модницами по сравнению с чукчанками. Ведь неуклюжие и однообразные кернеры – меховые комбинезоны – это всеобщая женская «форма» на Чукотке. Я вижу у ламуток на пальцах золотые перстни. Ламутки роются во внутренностях только что зарезанного оленя, не снимая украшений. Ламуты живут в ярангах без пологов. Они поддерживают вечный огонь в кострах (в тайге топлива хватит). Спят в кукулях. Кукули широкие – на три и на четыре человека.

Все разговоры у нас об Островном – Пальхене, о древней Анюйской крепости.

Утром каюры совещались с Каменекуатом, как лучше ехать: рекой или напрямик, через горы, по перевалам? Ламут, недавно приехавший из Островного на оленях, говорит, что рекой нам не пробраться из-за наледей и многочисленных завалов плавника. Завалы там, что горы непроходимые! Лучше ехать напрямую. Дорога будет трудная, снежная, но верная, доедем. Рекой же ехать – под снегом вода, опасно, нарты можно приморозить.

Тянем в горы. Уже две недели как стали горцами-кочевниками и, где днюем, там не ночуем, и каждый день меняем свои места.

Там-Там «делает» дорогу впереди на пятиоленных нартах. За ним стелется снежное облачко. Он на новых нартах, которые сделал для него Каменекуат из сухого выдержанного леса. Издалека видна новая розовая камлейка Там-Тама, раздуваемая ветром наподобие шара. Едем снова по безлесью. С нарт видно далеко вокруг.

Перед новым перевалом каюры приступают к «чай-пауркен». Это очередная затея хитрого Коравьи. А после чаепития, длящегося бесконечно, опять новость: дальше сегодня не поедут, надо отдыхать!

Коравья говорит:

– Мало-мало спать и тагам! Вся луна ехать!

Он обещает немного поспать, а затем всю ночь ехать.

Пасмурно. День угасает без цветных переливов.

Ночуем в лесу у костра. Коравья не нашел в ночной темени никаких яранг.

Наутро после мучительного перевала мы сбились с пути. Следы там-тамовских нарт занесло снегом. Каюры долго советуются между собой, куда ехать: вправо или влево?

Атык не принимает участия в этом обсуждении, он что-то ищет, ходит далеко от наших нарт в разных направлениях.

– Утыка Там-Там чипичка! – вдруг слышится громкий голос Атыка. Он объявляет, что нашел следы ночлега Там-Тама, пепел его костра, след его нарт…

А Пальхена все не видно.

– Большой камень кончился, – объявляет мне Атык.

Он смотрит печально на своих собак и говорит:

– Собачки плохо! Дорога худая! Корм нет! Чаучу нет! Пальхен нет! Плохо-плохо. Этьки!

Атык угощает меня топленым и замороженным оленьим жиром и копченой олениной (подарок Каменекуата).

Нарты выкатываются на какую-то реку. Мы несемся по ее зигзагам, вспученным наледями за каждым поворотом. Я попадаю ногами в воду и бегу к Малькову за помощью. На тридцатиградусном морозе не трудно обморозиться. Мальков спокойно обсыпает мои плекеты снегом и быстро снегом же высушивает их, не позволяя влаге проникнуть за чижи. Затем прутиком оббивает плекеты, от которых со звоном отскакивает тонкий, как стекло, лед. Наша нарта последней прибывает к месту ночевки, где уже полыхают два костра. Столпившиеся вокруг люди приплясывают от стужи.

На речном берегу сурово высится лес. Никак не ожидаешь встретить здесь такие деревья. Это высокоствольные корейские ивы, чозении! А вот и благовонный тополь. Огромные дерева в этом чудесном оазисе у самой лесной границы за полярным кругом кажутся величественными.

Сушимся у большого костра. И дым отечества нам сладок и приятен… Оттаяли сосульки на малахаях, меха сплошь покрылись росой.

Утром в путь. И снова река нам преграждает дорогу.

Опять завалы один выше другого. Здесь промчался буйный ледоход, повалил, выкорчевал деревья, они лежат комлями вверх. Ими, словно мостом, опоясана река. Весной, в половодье, река прочертила свой путь, подломила водяным штурмом береговой лес и, порезвившись недолго, залегла на долгую зимнюю спячку, как медведь в своей берлоге. Нет хода нартам. Каюры ведут нарты береговым тальником, и он больно хлещет и собак и людей.

– Луна ущерблена, – говорит мне Мальков, показывая на тонкий серп луны.

Мальков рассказывает о том, как его отец – колымский каюр – возил на шестнадцати собаках одного купца в царское время из Крепости в Средний (из Нижне-Колымска в Средне-Колымск). Возил на спор в тысячу рублей. Довезет за сутки до Среднего – получит два «Петра» (две пятисотрублевые ассигнации), не довезет – не получит.

И старик рискнул, повез. Только предупредил купца:

Держись за нарточки покрепче!

И собачки понесли…

Купец выпил изрядно перед дорогой и протрезвиться не успел, как уже показался Средне-Колымск. Ехали без всякого груза, налегке. Но все же старик ошибся. Приехал он не за сутки, а за сутки с лишком. Получил два «Петра» за свою работу и потерял собак. Все издохли…

…Опять наледи…

Коравья взял влево, а все остальные вправо, как советовал Атык и как ехал Там-Там на своих оленях.

Снова Атык называет своих собак по имени, как на проверке:

– Аттагай, Мультик, Тэдди, Утельхен, Угрунку, Кау, Матау, Эспикр…

Имена других записать русскими буквами я не могу, Атык выговаривает их, удивительно прищелкивая языком.

Дорога Там-Тама вновь потеряна, и перед Островным нам суждено, очевидно, малость покружить.

Коравья поехал по оленьей дороге, которую проложили чьи-то стада к Пальхену. Его собаки лучше других выдержали долгий путь.

Наконец и мы выбираемся на хорошо утоптанную дорогу. Радостный возглас «каккумэ!» несется со всех нарт.

И вдруг ударом нашей нарты о дерево прикончен прокопченный чайник Атыка. Отлетел медный носик. Мы долго ищем в снегу. Атык не расстается с чайником в дороге, как Тарас Бульба не расставался со своей трубкой даже в бою. Каюр без чайника в пути – это несчастный человек.

– Камака чайник! – печально объявляет Атыкай, найдя медный обломок. Впервые я вижу на его бронзовом лице такое сильное огорчение.

Речонка, узкая и извилистая, вывела нас на размашисто-широкую снежную дорогу. Мы на Малом Анюе, на одном из северных колымских притоков. Здесь просторно и привольно. Забыты пни и кочки. Конец мучительной езде. Кое-где чернеется на шиверах вода. Мальков говорит, что она не замерзает здесь даже в самые сильные морозы. Я уже готов к тому, что, завидев воду, Коравья откроет небольшое собрание с единственным вопросом на повестке дня «пора чай-работать», и зря пропадет в пути еще один день.

Чай на Анюе не варим, но Коравья все-таки затеял войданье нарт.

– Каккумэ! – восклицает Атык, обнаружив при войданьи, что грядка нашей нарты сложилась в гармошку, сломана вдребезги и едва держатся кукули. Опять надо все заново увязывать.

Кончилось войданье. Тагам! Поехали!

Открылась остроконечная гора. За нею – Пальхен! Так уверяет Атык. Мы бежим рядом с нартами.

Атык показывает следы сохатых – лосей. Здесь их много. Жители питаются сохатиной, ходят в сохатиных прочных, теплых торбазах и конайтах.

Островное, – так значится Пальхен на карте. Некогда здесь поблизости была знаменитая ярмарка. Со всей Чукотки сюда раз в год доставлялись товары для обмена.

На ярмарку собирались и оленеводы, и береговые охотники-зверобои.

В 1821 году в Островном побывал мичман Ф. Ф. Матюшкин – товарищ Ф. П. Врангеля по известному путешествию.

В 1929 году в Островное на пятисильном моторе пыталась проникнуть астрономическая партия одного из отрядов, обследовавшего реку Колыму. Но так до Островного она и не добралась. В устье реки Погынден исследователи заметили, что вода быстро убывает. Этот спад воды грозил катеру гибелью. Решено было отложить работы до лучшего времени…

Слышу щебетанье птиц. Откуда они здесь в перелеске? Что за птицы? Разглядеть не могу…

Треснутая полозина шуршит, царапает по льду. Атык останавливает нарты, прорубает топором лед близ берега. Воды для войданья вдоволь. Но Атык на всякий случай берет с собой полную фляжку про запас.

Такого трудного перевала мы, пожалуй, еще не встречали. Но при мысли, что скоро Островное, и тяжесть не в тяжесть.

Снег-уброд по самое колено. Каюры то и дело останавливаются, чтобы отдохнуть немного и сделать несколько ухающих вздохов, похожих на крики полярной совы среди ночи.

Передовые собаки дышат совсем тяжело. Заслышав «тааа!», сигнал остановки, они мгновенно падают на снег, обессиленные подъемом. Без остола их теперь не поднять.

Иду за нартами. Ноги налиты тяжестью.

– Кури нет! – говорит Атык. – Ненякай потерял трубка. Мури дал трубка Ненякай. Ненякай трубка прупал!

И Атык негромко смеется. Он отдал свою трубку Ненякаю, сам остался без курева и смеется, узнав, что Ненякай потерял и ее.

У меня еще осталась пачка папирос из судового пайка, которую я случайно захватил с собой в дорогу. Отдаю ее Атыку.

Все потонуло в полутьме. Гляжу на Атыка, у него пустые руки.

– Атык, где же твой остол?

– Мури дал Коравье.

Атык ничем своим не дорожит. Он готов отдать товарищу последние рукавицы.

Кстати, совсем недавно он прожег у костра свои белые лапковые рукавицы. Желтые полосы ожога на ослепительно-белом меху почему-то смешат Атыка, а ведь у него других рукавиц нет.

На очередном спуске Атык садится верхом на нарты. Я тоже сажусь верхом позади него. Надо слушаться капитана.

Собаки не мчатся, а летят, будто на крыльях. На полном, ходу, завидя впереди в вечерней сшей полумгле черный столб лиственицы, либо высокий пенек, каюр мгновенно соскакивает с нарт. Он сильным рывком за дугу отводит их в сторону от опасности. Даже на бешеном гоне он успевает следить за всеми собаками, окрикивает их по именам, особенно тех, которые мешают ходу нарты.