Текст книги "Под Луной"

Автор книги: Макс Мах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Ну-ну, – кивнул Макс. Получалось складно, оставалось – не проворонить удачу.

Персоналии (10)

Климт, Густав (1862-1918) – австрийский художник, основоположник модерна в австрийской живописи.

Муха, Альфонс Мариа (1860 -1939) – чешский живописец, театральный художник, иллюстратор, ювелирный дизайнер и плакатист, один из наиболее известных представителей стиля «модерн».

Калениченко (Саджая, Саджая-Калениченко) Калистрат Григорьевич (?-1937) – руководитель подпольного ревкома РКП(б) во время немецкой и французской оккупации Одессы в 1918-1919, начальник Одесской ЧК в 1919 году, зам. начальника Харьковской ЧК в 1920-1921, начальник Харьковской ЧК в 1922, деятель органов госбезопасности СССР.

Гришин-Алмазов, Алексей Николаевич (1880-1919) – российский военный деятель, руководитель белого движения в Сибири в 1918 году. С 18 декабря 1918 года по 15 марта 1919 года занимал должность генерал-губернатора Одессы.

Северный (Юзефович), Борис Самойлович (1888-1937). Член партии с 1917 г. (меньшевик в 1905-1917 гг.). Учился в Военной академии РККА. В апреле – августе 1919 г. – заместитель председателя Одесской ЧК, затем на подпольной работе в Одессе (руководил контрразведкой подпольного обкома партии). После восстановления советской власти в январе-феврале 1920 г. – председатель Одесской губ. ЧК, затем в РККА (начальник разведуправления Вооруженных сил Украины и Крыма). Работал в торгпредстве в Берлине, на руководящей работе в промышленности (директор Тульского патронного завода).

Мамендос (Поляк), Лев Арсентьевич (1894-1937) – сотрудник органов госбезопасности; член РСДРП (1916); с 1919 г. – служба в органах ВЧК-ОГПУ; 1931-1937 – начальник Центрального управления связи и сигнализации в НКПС СССР. В указанный период завотделом одесского ЧК, ранее – в подполье.

Райх, Зинаида Николаевна (1894-1939) – известная российская актриса, жена С. Есенина и В. Мейерхольда. Считалась одной из признанных московских красавиц.

Пешкова, Надежда Алексеевна (1901-1971) – художница и признанная красавица, жена Максима Пешкова. «Тимошей» Пешкову называл отец Максима писатель А.М. Горький.

Чичерин, Георгий (Юрий) Васильевич (1872-1936) – советский дипломат, нарком иностранных дел РСФСР и СССР (1918-1930). Музыковед, автор книги о Моцарте. Член ЦИК СССР 1-5 созывов, член ЦК ВКП(б) (1925-1930).

Триоле, Эльза (урождённая Элла Юрьевна Каган; 1896-1970) – французская писательница, переводчица. Лауреат Гонкуровской премии (1944). Жена Луи Арагона, возлюбленная Маяковского, родная сестра Лили Брик.

Эйзенштейн, Сергей Михайлович (1898-1948) – советский режиссёр театра и кино, художник, сценарист, педагог.

Судакевич, Анна Алексеевна (1906-2002) – советская актриса, художник по костюмам.

Примаков, Виталий Маркович (1897-1937) – советский военачальник, командир красного казачества (1-й корпус Червонного Казачества) в Гражданскую войну, комкор (1935).

Войтинский, Григорий Наумович (1893(18930417)-1953) – советский политический деятель, учёный-китаевед. 1920-1927 – на ответственной работе в Исполкоме Коминтерна (ИККИ), заведующий дальневосточным сектором восточного отдела.

Медведь, Филипп Демьянович (1889/1890-1937) – советский государственный деятель. Высокопоставленный сотрудник НКВД СССР. В указанный момент начальник Особого Отдела Западного Военного Округа (г. Смоленск), однако до недавнего времени начальник Московского Губотдела ОГПУ.

Криворучко, Николай Николаевич (1887-1938) – командир РККА, герой Гражданской войны, соратник Г. Котовского, комкор (1935).

Глава 10
Слом

1

– Макс Давыдович, вас из ЦК спрашивают!

– Переводи! – Кравцов оторвался от бумаг, потер пальцами переносицу и подумал, что, вероятно, следует перестать придуриваться и сделать себе наконец очки. Глаза уставали от постоянного чтения, да и в тире, где он регулярно появлялся по вторникам, приходилось теперь прищуриваться.

– Кравцов слушает! – сказал он в трубку едва успевшего зазвонить телефона. Время позднее, по пустякам тревожить не станут.

– Который час знаешь? – когда Реш хотела, она умела говорить так, что у Кравцова волосы на загривке дыбом вставали. И никакие помехи на линии снивелировать замечательный тембр ее голоса, и все эти обертоны, регистры и прочие чудные роскоши, не могли.

– Московское время один час двадцать две минуты после полуночи! – торжественным "дикторским" голосом из будущего объявил Макс, едва взглянув на настенные часы, повешенные прямо напротив стола, как раз на такой случай.

– Домой придешь или с ней и заночуешь?

– Между прочим, ты телефонируешь мне со Старой Площади…

– Я тебе из дома телефонирую, – перебила его Рашель. – Это я твоему секретарю сказала, что из ЦК. А сама вернулась домой в восемь с хвостиком, зашла по дороге в лавку к Манусяну…

"И купила у Аванеса Самсоновича коньяк… Черт! И о чем же я умудрился забыть?!"

– Реш, я кругом виноват, – сказал он тогда. – Но я не помню, что сегодня за день. Я твердо знаю только, что Бастилию взяли вчера.

– Уже позавчера. – Поправила Рашель.

"Позавчера… – Время бежало слишком быстро, и он как всегда ничего толком не успевал. – А через шесть дней… открытие конференции, и… "

Что останется в памяти Реш об этих днях, которые вполне могли оказаться их последними днями?

– Так что же произошло пятнадцатого июля? – спросил Кравцов.

– Шестнадцатого, – ответила Рашель. – Сегодня, шестнадцатого июля, только четыре года назад…

Она пришла к нему сказать, что уезжает в Москву. Момент самый что ни на есть драматический. Он чуть не поцеловал ее тогда и потом долго жалел, что струсил. Почти объяснился ей в любви, но еще целый месяц или больше того не знал, поняла ли она, что он имел в виду.

– Значит, так, – голос Кравцова набрал привычную силу настоящего командирского голоса. – Товарищ Кравцова, приказываю вам накрыть стол к двум часам тридцати минутам после полуночи. А до тех пор вздремни, пожалуйста, – попросил он, понижая тон. – Я буду ровно через час!

– Смотри не обмани!

– Не обману!

– Тогда, отбой.

Макс взглянул на часы.

"Действительно время позднее… но езды здесь от силы десять минут. Успею!"

– Итак, – сказал он вслух, вытаскивая из стопки личных дел одно, просмотренное им уже несколько раз. Пора было принимать решение, и Макс его, в конце концов, принял. Звонок из дома настроил его мысли определенным образом. И, отметя самым решительным образом три другие кандидатуры, Кравцов закрыл личное дело Абрама Осиповича Эйнгорна, которое читал до разговора с женой, и открыл папку, заведенную на Владимира Николаевича Панюкова. Эйнгорн был хорош, но для разведки, а не для активных котрразведовательных операций, какими придется заниматься начальнику ОСНАЗА Военконтроля.

– Тэкс…

Просматривая бумаги Панюкова, он почти машинально раскурил трубку и пыхнул дымом.

"Тэкс… молодой, но не мальчик… двадцать девять лет… Стало быть, зрелый человек. Закончил гимназию. Это хорошо. В классических гимназиях умели учить. Учился в Варшавском Политехникуме… ну, это не считается. Чему он там мог выучиться за полгода? Но тяга к знаниям очевидна. Это положительный момент. Так… 3-я Петергофская школа прапорщиков… Юго-западный фронт… Поручик, член полкового комитета. Партийность с восемнадцатого года. Снова же плюс. Человек проверенный и не трус. Восемнадцатый год – он такой… Ладно! Начальник Усть-Сысольской уездной милиции… РККА… комбат, комполка, комбриг… Значит, еще раз, не дурак, не трус и службу знает. Деникин, Врангель, сибирские повстанцы… ТВД разные, обстоятельства тоже, что хорошо. И вот оно, начальник штаба, врид командующего частей особого назначения Туркестанского фронта, начальник штаба ЧОН Ленинградского военного округа. И все это за три года, с двадцать первого по двадцать четвертый. Еще успел в Ташкенте курсы востоковедения закончить… помощник командира дивизии… и у Фрунзе в штабе на Украине поработал немного… Характеристика прилагается. Смелый, решительный, грамотный – все в масть. Командировка в Китай. Блюхер назначил советником в 26-й корпус. Значит, оценил. Василий Константинович на похвалы, говорят, скуп, а здесь вон какие дифирамбы… Отважен, хладнокровен… Тэкс-тэкс, орден, грамоты… Ага, вот оно где. Значит, правильно запомнил… Окончил Курсы усовершенствования высшего комсостава при Военной академии РККА…"

Если честно, идеальная кандидатура. Под такого командующего и полк, и бригаду можно развернуть. Вполне.

"От добра добра не ищут. Значит, ставим визу".

– Утвердить! – написал Кравцов на заранее составленном Семеновым представлении и закрыл папку.

"Ну, вот теперь можно и домой…"

2

Когда он пришел, она спала, положив голову на сгиб руки. Сидела за накрытым столом, сдвинув в сторону свою тарелку, и спала. Было два часа двадцать семь минут. Он не опоздал, хотя как посмотреть.

Кравцов сел напротив. Сна не было и в помине, и усталость, как ни странно, отступила прочь. Он сидел, стараясь даже дышать без звука, и смотрел на спящую жену. Щемило сердце, ведь все могло пойти не так, как планировалось, а риски, которые он допускал ради дела, были такого сорта, что случись что – костей не соберешь.

– Давно сидишь? – спросила Рашель, не поднимая головы.

– Нет, только что пришел, – ответил Макс.

– Опоздал?

– Нет. Все, как обещал.

– Почему ты такой правильный? – она все-таки подняла голову с руки.

– Какой такой?

– Не знаю даже как объяснить. Ты большой и сильный, и тебя всегда много, даже когда мало… – улыбнулась она.

– Это плохо? – притворно нахмурился Кравцов.

– Это замечательно, – серьезно ответила она. – Но это значит, что без тебя мне теперь не выжить. Я как морфинистка… Знаешь, они ведь действительно не могут без морфия! А я без тебя…

– А я без тебя.

– На конференции…

– Ну, когда-нибудь этот конфликт должен же разрешиться? – Рашель являлась ответственным работником аппарата ЦК, и Макс знал, что она прекрасно понимает, что и как происходит в партии. Все шло к открытому столкновению, и исход сражения отнюдь не предрешен. Особенно теперь, когда Дзержинский по каким-то своим – отнюдь не очевидным – причинам решил поддержать Сталина и Каменева. Впрочем, об этом Реш как раз и не знала. Это все еще являлось закрытой информацией. Не факт, что и сам Дзержинский знает, что Кравцов осведомлен об их со Сталиным встрече тет-а-тет и о последовавших за нею совершенно секретных распоряжениях начальника ОГПУ. Однако – знали или нет – все чувствовали возрастающее напряжение. По городу распространяли листовки, "Правда" публиковала неоднозначные статьи, что было весьма тревожным признаком. Возникал вопрос, куда смотрит товарищ Бухарин, и как он туда смотрит?

"Каждый пишет, как он дышит…" – цитата, кажется, тоже пришла из будущего, но звучала более чем актуально. – Вот же сука, а еще говорят любимец партии!"

– Все будет хорошо! – сказал он, выдержав испытующий взгляд жены. – Подеремся стенка на стенку, пустим юшку, подотремся и разойдемся до новых встреч. Впервой что ли?

– Ты из меня дуру только, пожалуйста, не делай товарищ Кравцов! Налей! – Реш открыла коробку с папиросами, достала одну и уже потянулась за спичками, когда Макс поднес к ее папиросе пахнущий бензином огонек зажигалки. У Кравцова был швейцарский "Dunhill", привезенный ему в подарок из Германии Семеном Урицким.

Дав Реш прикурить и закурив сам, он неспешно разлил коньяк по высоким граненым рюмкам и только хотел произнести какой-нибудь подходящий по смыслу тост, как вдруг зазвонил телефон. Даже люди с крепкими нервами порой дают слабину – Макс вздрогнул, и сердце провалилось, и на висках выступила испарина. Не то чтобы ему никогда не звонили ночью. Что характерно, ночью телефонировали даже Рашель, а уж начальнику Военконтроля и подавно! Но этот звонок… В нем было нечто отчаянное, ужасное. Что-то такое, отчего земля уходит из-под ног и в прямом, и в переносном смысле.

Макс подошел к аппарату, снял трубку.

– Але! – сказал он. – Кравцов на проводе.

– Макс Давыдович! Это Коноплев из Реввоенсовета! Срочно приезжайте, Лев Давыдович просил как можно скорее!

– Что случилось?

– Беда! Нарком в больнице, прободение язвы!

"Твою мать! – ошалело подумал Кравцов, кладя трубку на место. – Не судьба, значит… Вернее, судьба…"

3

– Или-или, – пожал плечами Макс. – Если сомнут вас, а вас теперь непременно сомнут, нас всех по этапу отправят, не сомневайтесь! Возможно, не сразу, но конечный пункт – подвал на Лубянке…

Он прекрасно представлял себе, что сейчас происходит с Фрунзе. Было пять часов утра, а перфорация произошла, по-видимому, около полуночи. Как ни странно, этот раздел физиологии и патологии желудочно-кишечного тракта Кравцов помнил в мельчайших подробностях, словно учил тему буквально вчера. Все симптомы, периоды, и все опасности…

"Наверное, поднял что-то тяжелое или резко нагнулся, – решил Макс, едва услышав о случившемся. – И возраст у него для прободения самый подходящий… Господи, но как же ему больно сейчас!"

Период болевого шока длится шесть – семь часов, а беда случилась загородом, и, обколов наркома морфием в местной больничке, его везли сейчас на машине в Москву.

"Выраженное напряжение мышц живота… резкая бледность кожи… дыхание прерывистое…"

Выехали около часа назад, значит, еще три-четыре часа в дороге, и каждый толчок на выбоине отдается нестерпимой болью в животе…

"Пульс замедлен… артериальное давление низкое… возможно, возбуждение…"

Если довезут живым, это будет уже в семь – восемь часов утра. Вторая фаза: мнимое благополучие.

"Боль спадет, но зато вплотную приблизится опасность гнойного перитонита…"

Срочное хирургическое вмешательство может помочь, но Кравцов почему-то сильно сомневался в исходе. Сильные боли могли убить Фрунзе и сами по себе, но у глубокой анестезии имелись свои собственные опасности, которые, кстати, и вызвали по официальной версии смерть Михаила Васильевича в той, другой реальности.

"Срочная операция… Но кто и когда? И как?"

Как ни хотелось думать о хорошем, в голову лезли черные мысли. И, судя по нервной суете в Реввоенсовете, не у него одного…

– Или-или, – пожал плечами Макс, отвечая на не заданный, но подразумеваемый контекстом разговора вопрос. – Если сомнут вас, а вас теперь непременно сомнут, нас всех по этапу отправят, не сомневайтесь! Возможно, не сразу, но конечный пункт – подвал на Лубянке…

– Глупости! – резко, едва ли не с гневом, возразил Троцкий. – Вы понимаете, что несете, товарищ Кравцов?!

– Глупости… – Кивнул Макс. – Тогда вот, извольте ознакомиться, товарищ Председатель Реввоенсовета.

История повторялась, только Ульянова не надо было пугать, а вот Троцкого к победе приходилось гнать шпицрутенами. И папочку эту с несколькими заветными документами Макс готовил не зря. Не напрасно хранил, рискуя головой. Момент настал, и странички эти, сохранившиеся не в сейфе, а в тайном Марусином схроне еще с лихого двадцать третьего, явились взору всесильного – как думали некоторые – члена Политбюро.

– Что это? – нахмурился вождь.

– А вы посмотрите. – Предложил Кравцов. – Не пожалеете. Весьма интересное чтение…

– Хм. – Троцкий глянул остро сквозь овальные линзы пенсне, перевел взгляд на тонкую стопку документов. – Что это такое?

– Судьба Русской Революции, – вполне серьезно ответил Макс.

Перед тем, как явиться к предреввоенсовета, он успел заскочить в "библиотеку". Как чувствовал. Впрочем, если Фрунзе умрет, а он, скорее всего, умрет, то документы эти последняя возможность спасти Реш, Революцию, и свою голову тоже.

– Нашли время… – Но все-таки Троцкий взял папку в руки, открыл, стал читать.

– Вы… – Сказал он через минуту, но мысль оборвал, с шелестом перелистнув страницу…

Сейчас Троцкий читал пересказ беседы, состоявшейся в августе 1923 года на квартире Сталина. В разговоре участвовали сам Иосиф, а так же вновь избранный секретарь Киевского губкома Иосиф Варейкис, старый друг обоих Климент Ворошилов, получивший назначение на Донецкий губком, и нарком торговли Микоян. Вот Анастас Иванович содержание беседы и пересказал… в лицах.

Троцкий дочитал документ и снова коротко взглянул на молча стоявшего неподалеку Кравцова. Стекла пенсне, казалось, налились холодной голубизной.

– Значит, вы тогда завербовали Микояна. – Не вопрос, констатация факта, и едва скрываемое гневное раздражение в тоне.

– Пришлось, – не вдаваясь в подробности, ответил Макс.

– Но он член ЦК! – А теперь в голосе Троцкого слышался неприкрытый гнев.

– Я знаю, – кивнул Кравцов. – И поэтому мы больше к Анастасу Ивановичу не обращались.

– А это? – кивнул на следующий документ Троцкий.

– А это сообщил сотрудник охраны дачи в Сухуми…

Сентябрь 1923, Сухуми: Сталин, Первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Киров, Первый секретарь Закавказского Крайкома РКП(б) Орджоникидзе, и Первый секретарь компартии Украины Мануильский. Разговаривали не таясь, свои люди, и немалые притом.

– Ничего нового я из этого не узнал… – Троцкий отложил папку и смотрел на Кравцова, словно ожидал от него объяснений, впрочем, возможно, и ожидал. – А это вообще смешно! – брезгливо, двумя пальцами приподнял он пожелтевший лист бумаги с плохой, выцветшей машинописью.

Последний документ, и в самом деле, был из разряда "как посмотреть". Если честно, ерунда. Ну, было там что-то между Джугашвили и Охранкой, вопрос – у кого не было? У всех, кто долго работал в подполье, что-то подобное хоть раз, а нарисовалось. Для того чтобы такое случилось, совсем не нужно становиться предателем… Но, если стоит задача погубить репутацию, то все средства хороши. И эта бумажка не худшее из них. Она хотя бы не фальшивая, а вот дело на Рашель Кайдановскую липовое, но если Котовский даст ему ход…

"То я убью его собственными руками…"

– Может быть, и смех, – пожал он плечами. – Вы, Лев Давыдович, член Политбюро, вам виднее. Но у меня еще есть. – И он достал из кармана еще один, последний на данный момент документ – три странички машинописного текста, сложенные вчетверо.

– Что это? – прищурился Троцкий.

– Доклад о конспиративной встрече между председателем ГПУ Дзержинским и председателем СНК Сталиным, и о приказах, отданных председателем ОГПУ сразу после окончания встречи. Секретных приказах…

– Что ж… – Троцкий выглядел… Растерянным? Возможно. Но, вернее сказать, смущенным.

– Но вы понимаете, что Россией не может руководить еврей! – Сказал, как выплюнул. Не любил говорить на эту тему, но иногда приходилось: революционная практика зачастую сильно отличается от теории.

– Я это уже слышал. – Кивнул Кравцов. – Мне Владимир Ильич рассказывал. Все сокрушался, какой вы недальновидный.

– Вы переходите рамки приличия, товарищ Кравцов, – нахмурился Троцкий. Было очевидно, слова Макса его уязвили.

– Лучше так, чем пулю в затылок.

– Боюсь, вы сгущаете краски, – поморщился Троцкий и, отвернувшись, закурил. Получилось это у него как-то непривычно поспешно, нервно. Ну, не двужильный же он, в конце концов!

– Хорошо, – после длинной паузы сказал Троцкий. – Что вы предлагаете?

– Муралов поднимет войска округа. Причина самая что ни на есть объективная – опасения по поводу возможных волнений… в городе и гарнизоне. Тем более, в преддверии Партийной конференции… Вызовите к себе Лашевича, поговорите с ним по-дружески… Мне кажется, в нынешней ситуации Михаил Михайлович будет скорее за вас, чем против. Бубнов на вашей стороне, Смирнов полагаю тоже, хотя и не без игры в щепетильность. Крестинский?

– Думаю, Николай Николаевич скорее поддержит меня, чем Каменева или Сталина.

– Лев Давыдович, вам следует, не откладывая, переговорить с Рыковым. В конце концов, в Гражданскую вы неплохо сработались… Разногласия имеются, но он лучше других понимает значение кооперации и финансовых механизмов управления. И взгляды на крестьянский вопрос у него умеренные…

– Конструкция из двух элементов нестабильна, – покачал головой Троцкий. – Рыков не Ленин.

– Серебряков, – предложил Кравцов, внутренне содрогаясь от собственной наглости. Сейчас он вершил историю, что, разумеется, могло выйти ему боком. Но могло и не выйти… – Он достаточно самостоятельная фигура.

– Серебряков. – Кивнул Троцкий. – Отдать ему НКПС… Хотя, нет… Не стоит настраивать против себя Феликса…

"Дзержинский не проблема… Впрочем, посмотрим".

– А его настраивай или нет, – сказал он вслух. – Все одно он не ваш…

– ОГПУ трогать пока нельзя. – Покачал головой Троцкий. – Может быть, позже. А в Питер пошлем Склянского. Эфраим Маркович член ВЦИК и ЦК, входит в Оргбюро ЦК – вполне подойдет и для Петросовета и для партийной организации. Но нам еще нужен будет новый Наркомвоенмор…

"Нам", – отметил Кравцов с осторожным оптимизмом.

– Как думаете, Макс Давыдович, что если мы предложим на этот пост Владимира Александровича?

Что ж, Антонов-Овсеенко представлялся прекрасной кандидатурой: старый член партии, профессиональный военный, отлично показал себя в Гражданскую на Украине, долго был начальником Политуправления РККА. В двадцать четвертом Владимиру Александровичу пришлось уехать послом в Прагу, но почему бы и не вернуться теперь в ЦК и на значительный пост? Тем более, он сейчас уже должен быть в Москве, как делегат партконференции…

– Я не решаю, – осторожно сказал Макс.

– Но я ведь вас спросил! – Троцкий снова смотрел ему прямо в глаза.

– Я "за", – коротко ответил Кравцов и сразу же добавил. – И вот еще что… Если уж вы со мной советуетесь, я бы поддержал сторонников наркома. Они, в основном, люди неплохие и к вам лояльные. Или будут лояльными при отсутствии другого лидера. Тот же Авксентьевский, например, или Якир. Но вот Котовского следует из Москвы убрать, он за спиной Фрунзе вел переговоры со Сталиным и меня к тому же склонял.

– Не поддались? – холодно усмехнулся Троцкий, и это был хороший знак. Похоже, предреввоенсовета все-таки решился.

– Не поддался. Разрешите, идти?

– Идите! – Кивнул Троцкий. – И… Спасибо, Макс Давыдович!

4

«На спасибо водки не купишь…»

В управление он поехал кружным путем. Заскочил на "пост три" – следовало поднять по тревоге "внешних" оперативников, то есть тех сотрудников, кто никогда не светился в главном здании, и на конспиративную квартиру в Сивцевом Вражке – Кравцову позарез нужны были сейчас Виктор Колядный и его "Группа Ноль". Но тревогу, как выяснилось, успели объявить и без него. Юревич, чудом оказавшийся ночью в Управлении, дал отмашку своей властью, решив – и тут он был абсолютно прав – что береженого и бог бережет. Ну, а "общая тревога" еще в двадцать втором году разрабатывалась именно на такие чрезвычайные ситуации. В Федоровском подворье усилили охрану, оповестили делегатами связи и телефонограммами сотрудников, и сделали еще тысячу и одно дело, если, разумеется, оно – это дело – было прописано в положении о "Тревоге Первой категории". Поэтому и Виктор Стецько, звавшийся по нынешним временам Николаем Колядным, уже покуривал за стаканом крепкого чая в ожидании то ли "последнего и решительного", то ли "всем отбой!".

– Чай будете? – пожав Кравцову руку, спросил Виктор.

– Нет, извини!

– Не за что. Какие будут приказания?

– Никаких. – Макс посмотрел на Стецько, прокатывая в голове, свой вполне самоубийственный план, но ничего лучше, чем "дурная провокация" в усталую башку не шло. А время поджимало, и какое-то решение все равно следовало принять.

– Прогуляемся, – предложил Кравцов.

– Как скажете.

Они вышли из квартиры, спустились на три этажа по темной вонючей лестнице и вышли на улицу. Было тихо и удивительно хорошо. Безветрие, прохлада, запах каких-то цветов.

– Планы меняются, – Макс посмотрел на светлеющее небо. – Времени мало, а сделать надо еще много чего, поэтому слухай сюда, товарищ Колядный, и не говори потом, что не расслышал или не понял…

"Ну, вот и все, – подумал он, садясь в машину десять минут спустя. – Теперь все в руце Божьей… Или в руке Стецько, или еще в чьей…"

Сколько раз за свою жизнь отдавал Кравцов приказы, ставившие его самого и доверившихся или доверенных ему людей на грань жизни и смерти? Уж всяко-разно не раз и не два. У военных людей, да еще и на войне только так и получается, если не отсиживаешься, а дело робишь. И все-таки так скверно, как сейчас, он чувствовал себя только однажды, в 1921 году…

5

Фрунзе умер на следующий день на рассвете. Ему все-таки сделали операцию, но поздно и нехорошо.

"Неужели все предопределено? – с ужасом подумал Кравцов, услышав печальное известие. – Какой же, тогда, смысл сучить лапками, если все равно масла не сбить?"

У него даже в глазах потемнело, и виски сжало так, что на мгновение показалось – "Все!" Но пронесло, не помер.

– Да, – сказал враз охрипшим голосом помощник Муралова Федько, сообщивший Максу о смерти Наркома в коридоре Реввоенсовета. – Михаил Васильевич был настоящим человеком…

И Кравцов на мгновение увидел себя глазами Федько.

"Словно, по близкому человеку, не дай бог, убиваюсь…"

Но "убивался" он, разумеется, не по Фрунзе, хотя Михаила Васильевича было, страсть, как жаль. Нарком, и в самом деле, был неплохим мужиком. И он гораздо лучше подошел бы третьим в новый триумвират. Но делать нечего, будет – если будет, конечно – Леонид Серебряков. Тревожило же Макса другое:

"Насколько поддается коррекции течение истории, если поддается вообще?" – спросил он себя уже не в первый раз.

Ответ могла дать только сама история, и временами Кравцову казалось, что любая мелочь – слово, жест, тем более новое назначение известного человека, – способны коренным образом изменить существующую реальность, создав вместо нее новую, иную. Однако в такие моменты, как сейчас, он начинал в этом сильно сомневаться.

– Извините, Иван Федорович, – сказал он Федько. – Нервы… Спасибо!

Федько молча кивнул, и они разошлись.

Теперь времени оставалось и вовсе – всего ничего. Счет пошел уже не на дни, а на часы, и Макс на ходу изменил свои планы. Он не пошел к Склянскому – дела ведомства можно будет устроить и позже, если это все еще будет актуальным – а позвонил из секретариата в ВСНХ и попросил о срочной встрече начальника планово-экономического управления Манцева. Василий Николаевич был единственным знакомым Кравцову лично и к тому же вменяемым членом коллегии ОГПУ. Манцев – к слову, состоявший в партии чуть ли не со времен Первой революции – работал в ВЧК с лета 1918 и обладал там не только огромным авторитетом, занимая в организации крупнейшие должности, но и обширными связями, особенно на Украине. И хотя в последнее время больше "заседал" в президиуме ВСНХ, где являлся компромиссной фигурой, наподобие Лашевича в РВС, чем в коллегии ОГПУ, он все еще состоял "в рядах" и, что не менее важно, не являлся ничьей креатурой. В свое время, у него были хорошие отношения с Зиновьевым. Григорий Евсеевич даже хотел заполучить его на должность начальника Питерского ЧК, но Дзержинский не позволил, что можно было, разумеется, трактовать и так, и эдак, но в двадцать первом году именно Манцев показал Кравцову дело Муравьева и кое-какие другие документы, хотя и знал, что Дзержинскому эти вольности не понравятся…

– Давай, определимся, – Манцев отложил папку с документами в сторону и прямо посмотрел на Макса. – Сажать, как я понимаю, ты его не собираешься, иначе, зачем бы тебе идти с этим ко мне? У тебя у самого прав поболее моего, и компетенция на сто процентов твоя. Значит, что?

– Я хотел бы, чтобы ты поговорил с ним тет-а-тет и объяснил, что ему лучше уйти в отставку… тихо и по-хорошему…

– Лучше чем что? Чем предлагаешь его пугать? Ты полагаешь, кто-нибудь решится отдать замнаркома под трибунал?

– Думаю, что до трибунала не дойдет… – Усмехнулся Кравцов, прекрасно понимавший, куда клонит собеседник. – Но ведь замнаркома всегда может застрелиться из личного оружия, ведь так?

– Случается, – кивнул Манцев и задумался.

– Нет, – сказал он через секунду. – Не сходится. Это не то, что ты пытаешься мне продать. Ну, ворует, допустим. – Манцев простучал длинными узловатыми пальцами какой-то быстрый, но неразборчивый ритм. – Украл деньги парии… Сколько ты говоришь, девятьсот тысяч золотом? А доказательства? То ли да, то ли нет, но допустим… Что еще? Устроил в Приднестровье удельное княжество. Пьет, гуляет… Разложение, финансовые нарушения. Плохо, конечно, но… Предполагаю, что в этом случае, ты бы с ним сам поговорил. Если хочешь, чтобы я вмешался, говори на чистоту: где он тебе дорогу перешел, и в чем? В чем загвоздка? Хочешь Лашевича в наркомы продвинуть?

– Лашевича наркомом не назначат. – Покачал головой Макс. – Он мужик неплохой, и на своем месте цены ему нет, но…

– Потом не назначат, – согласился Манцев. – А сейчас? Кто будет временно исполнять обязанности? Котовский или Лашевич? Есть разница?

– Есть, – не стал спорить Кравцов. – Ты, Василий, в ВСНХ сколько времени работаешь?

– Вопрос понял. – Кивнул Манцев. – Со Львом не просто, но интересно. Работает хорошо, голова варит, соображает быстро и большей частью, по-моему, верно. Но я не уверен, что мы делали революцию для того, чтобы в шалманах на Тверской нэпманы французским шампанским черную икру запивали.

– Не буду спорить, но по факту экономика восстанавливается, и голода нет.

– Нам еще индустриализацию проводить.

– Так ведь проводим, разве нет? Я в Питере видел…

– Что ты там видел! – Махнул длинной кистью Манцев. – Я здесь в ВСНХ много больше вижу и, поверь, до сих пор не знаю, кто прав, а кто – нет. Не складывается пока мозаика.

– Хорошо, – Кравцов достал трубку. – Не возражаешь?

– Дыми!

– Троцкий… – Макс задержал руку над развязанным кисетом и поднял взгляд на Манцева. – Ему весь этот капитализм самому – нож острый, и не ему одному! Мне, думаешь, нравится? А выбор? Начнем приказами экономику строить, так при нашем уровне образования, дисциплины и связанности территории только тюрьму построить можно. А я в Коммуне еще пожить хочу!

– В коммуне! Ишь ты! – усмехнулся Манцев. – Вот этим ты меня и купил, товарищ Максим.

– Чем это? – нахмурился Кравцов.

– Коммуной своей, – усмешка превратилась в улыбку вполне добродушного свойства. – В девятнадцатом на тебя целое дело завели. Не знал? Ну, так знай. Писали. Писателей у тебя в дивизии да и реввоенсовете армии много оказалось. Строчили доносы только так. А ты, между прочим, бывший эсер, из офицеров, буржуазного происхождения. С комиссаром опять же полаялся, Подвойского обматерил, чекистам маузером угрожал…

– Было дело, – Кравцов и это, и другие дела помнил, что называется, "в лицах", и прекрасно понимал, что любое из них могло закончиться для него плохо, хотя у кого тогда не случалось ничего подобного? Только у ленивых и ущербных духом! Все не без греха, но в то же время, многое зависит от ситуации и, черт знает, от чего еще. На самом деле, как удача повернется, так и будет. Захочет – пронесет, не захочет – получишь так, что мало не покажется. Думенко и Миронова не за большие преступления расстреляли, а Котовский за троих накуролесил, а все равно – замнаркома. Судьба.