355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Макс Грейвс » Муза Эфраима (СИ) » Текст книги (страница 1)
Муза Эфраима (СИ)
  • Текст добавлен: 6 июля 2017, 01:30

Текст книги "Муза Эфраима (СИ)"


Автор книги: Макс Грейвс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation


Грейвс Макс

Грейвс Макс

Муза Эфраима


Музы – призраки, и иногда они приходят незваными.

Стивен Кинг.

"Мешок с костями"



– Вы превзошли самого себя, месье Вайль! Это настоящая поэзия. Огонь в мире из пластика. Вам, как никому другому, удалось нащупать тонкую грань между осуждением порочного и полным его признанием.

Эфраим Вайль едва заметно ухмыляется. Очередная француженка. Судя по выговору, родом откуда-то с севера. Возможно, из Лилля. Хороша собой и не гнушается этим пользоваться. Невысокая, смуглая, черноволосая. Аккуратный, слегка вздернутый носик, напряженные пухлые губы, хищный прищур знающего себе цену человека. Плечи и локти острые, талия настолько тонкая, что кажется, будто ее обладательница удалила себе большую часть ребер. Одета со вкусом, массивные золотые побрякушки не смотрятся пошло. То и дело настороженно оглядывается назад и оттого напоминает волчицу, которая учуяла запах свежего мяса, но не знает, как до него добраться.

Эфраим не перебивает свою собеседницу. Он любуется ее ключицами и думает о том, что ему всегда нравились подобные женщины – пресытившиеся, но голодные, очаровательно нелепые в своем стремлении казаться глубокими.

Позади француженки висит одна из его работ под названием "Слепая полночь". На ней изображена девушка, лицо которой сокрыто шелковой наволочкой, а обе ноги ампутированы чуть выше колена. Левую украшает черный чулок в сетку, правая почти целиком обмотана бинтами. Руки скрещены за спиной, под грудью без сосков вырезано идеально круглое отверстие. Внутри него сияет зловещего вида луна, чьи края покрывает вязкая темная жидкость. Часть жидкости вытекает из живота и капает на деревянную поверхность – то слезы мрака на крышке гроба.

– Каждая ваша картина, словно мелодия, месье Вайль. Иногда гармонирующая со звучанием моего внутреннего "Я", иногда диссонирующая. Так или иначе, вы вдохновляете меня. Причем настолько, что я прямо сейчас готова... готова...

– Позволить маэстро Эфраиму некоторое время побыть наедине со своими мыслями?

Щеки француженки вспыхивают ярким румянцем.

Престарелая особа, озвучившая столь нахальное предложение, берет месье Вайля под руку. Она щурится и с трудом сдерживает улыбку.

– А вы, простите, кто? – с явным раздражением в голосе интересуется француженка.

– О, я всего лишь антропоморфный контрацептив маэстро Эфраима. И по совместительству его агент.

– Вы...

– Меня зовут Сивилла Ньюман. Две "л" и две "и", – она выдерживает недолгую паузу. – Если вы заботитесь о своей репутации и репутации вашего покойного мужа, госпожа Монти, то я настоятельно рекомендую вам оставить моего подопечного в покое. Немедленно.

Госпожа Монти вздрагивает, словно от удара. Немного поразмыслив, она молча уходит прочь, как побитая собака. Сивилла Ньюман провожает ее долгим неморгающим взглядом.

– Жестко ты ее.

– Она это заслужила, Эф, – Сивилла улыбается. Ее длинные фиолетовые ногти касаются щеки Эфраима. Затем приходит очередь пальцев. Кажется, в них не осталось и капли тепла, что присуще по-настоящему живым людям. – Я должна ограждать тебя от всякого рода паразитов. Это моя работа.

– Паразитов?

– Да, паразитов. Тех самых, что привыкли копошиться в мусоре, по ошибке именуемом жизнью. Реальной жизнью, если ты понимаешь, о чем я.

Эфраим задумчиво кивает.

– Понимаю. Но мои картины... они тоже мусор. Шлак, который не имеет ничего общего с настоящим искусством.

– И кто, интересно, определяет границы "настоящего"? – Сивилла, этот оживший труп, трибьют современной пластической хирургии, невинно хлопает ресницами. – Пройдемся?

Эфраим нехотя соглашается – он догадывается, какой разговор ему предстоит.

По всей галерее снуют леди и джентльмены, новомодные и чрезмерно элегантные, чье жизненное кредо легко умещается на салфетке – они поклялись наносить ровный глянец на все то, к чему прикасаются. Горькие муки творчества и прочие художественные истины для них шелуха. Ничто не должно их радовать или огорчать. Никакие мысли не должны возмущать их спокойствия. Их мало заботит фон. Им не важно, что их окружает: романтические пейзажи Уильяма Тёрнера или гротескные мученики Эфраима Вайля – все ничтожно в сравнении с сиянием их безупречных улыбок. Так было. Так есть. И так будет. Аппетит публики никогда не определяется шеф-поварами.

Не пропуская ни единого слова Сивиллы мимо ушей, Эфраим смотрит на свои картины и старается мельком заглянуть в лица людей, стоящих напротив них. Вдумчивый, слегка возбужденный взгляд выдает каждого, чей интерес к творчеству маэстро Вайля не является преходящим. Но они не какие-то там садисты или извращенцы, нет. Они обычные мужчины и женщины, использующие возможность выразить свою страсть к тем вещам, которые отвергаются традиционными культурными предрассудками. Желание прикоснуться к мрачной стороне человеческой души является для них не менее насущным, чем, например, желание выпить кофе. И в этом нет ничего странного. Ничего противоестественного. Просто они – возможно, как и сам Эфраим – четко осознают, что наш мир содержит в себе не только великий свет, но и великую тьму. И одно, как это ни парадоксально, не может существовать без другого.

– ...надеюсь, ты меня понял, Эф, – Сивилла медленно достает сигарету и закуривает. Делает несколько глубоких затяжек. Ей плевать на пожарную безопасность и прочие никчемные запреты. – Поезжай домой, прими душ, выпей вина, почитай хорошую книгу, – очередная затяжка. – В общем, расслабься. По-настоящему. И забудь на время о своих чертовых картинах.

– Сив, опять ты за свое.

– Я уже вызвала машину, Эф. Бобби подъедет через десять минут. Бери пальто и вперед, навстречу объятьям покоя. А выставку оставь на меня.

– Все как всегда, – произносит Эфраим с холодным смирением, – никакого разнообразия.

– Я знаю, дорогой. Знаю. Но... такова жизнь.

– Поэтому я и пишу картины.

Сивилла понимающе хлопает Эфраима по плечу и незаметно растворяется в толпе посетителей, словно кубик сахара в океане из кофе. Немного погодя художник посылает ей вслед дежурный воздушный поцелуй. Он не питает к своему агенту каких-либо особенных чувств, нет. Все куда прозаичнее – он к ней привык. К ней и к ее невероятной способности с легкостью проникать в самые заповедные уголки жизни общества. Сивилла напоминает скользкую пиявку, которая беспрерывно питается информацией. Она высасывает ее крупицы из-под кожи города и умело этим пользуется. За это, собственно говоря, Эфраим и платит ей деньги. Она ежесекундно взаимодействует со всем тем, что он, Эфраим, презирает, и таким образом заметно облегчает ему жизнь.

Художник неторопливо спускается по лестнице и выходит на улицу. Воздух, влажный и колючий, незримыми клубами стелется по асфальту. С темно-серого неба сеет мелкий холодный дождь. Кажется, еще чуть-чуть, и он может превратиться в снег.

Что сказать – типичный конец октября для здешних мест.

Замерзшие капли бьют Эфраима по лицу. Некоторые из них даже успевают промочить воротник его пальто, пока он идет к похожему на катафалк черному "роллс-ройсу".

Бобби приветствует своего босса молчаливым кивком. Захлопнув за ним дверь, он быстро садится за руль и начинает мурлыкать себе под нос какую-то незатейливую песенку, которую Эфраим не может узнать. Возможно, всему виной стеклянная перегородка, что их разделяет.

Автомобиль трогается с места и плавно съезжает вниз по косогору. В полутьме, заполняющей внутреннее пространство хромированного гроба, есть что-то мистическое. Снаружи уныло завывает ветер. Дворники старательно шуршат взад-вперед по лобовому стеклу, размывая очертания Каслбея лиловыми и оранжевыми неоновыми пятнами.

Сумерки призрачной вуалью окутывают все окружение.

Луна трусливо прячется за тучами.

"Роллс-ройс" скользит по одной из центральных улиц мегаполиса, некогда бывшей сердцем Старого замка. Монструозного строения, от которого до наших дней сохранились лишь редкие фрагменты. Например, шпили, что на фоне чернеющего небосклона напоминают окровавленные колья Валахии.

Если верить легендам, когда-то в Старом замке обитал могучий алхимик. Настолько могучий, что сумел подчинить себе целый город. Веками люди жили под его гнетом, пока не явились с небес войны Порядка и не победили его. Но даже им не удалось полностью уничтожить алхимика. Многие жители Каслбея полагают, будто крохотный осколок его души до сих пор скрывается среди развалин Старого замка. Он ждет своего времени. И обязательно дождется.

Эфраим закрывает глаза. Вздыхает. Задумчиво поглаживает свои пышные бакенбарды. Никогда прежде он не чувствовал себя таким усталым. Таким старым. Ему кажется, что в нем не осталось и грамма жизненной энергии – всю ее высосали и заменили тоскливым октябрьским холодом. Его картины – настоящие вампиры. Все так. У них нет клыков, но они с заядлым упорством пьют его кровь. Сивилла, черт бы ее побрал, в очередной раз оказалась права.

За окном по-прежнему мелькает город. Огни небоскребов красиво отражаются в море. Темные волны свирепо бьются о берег и заглушают собой рев двигателей несущихся мимо автомобилей.

"Роллс-ройс" понемногу набирает скорость.

Бобби меняет свой репертуар. Теперь – и в этом у Эфраима нет никаких сомнений! – он насвистывает себе под нос "Похоронный марш марионеток" Шарля Гуно. Художник позволяет себе улыбнуться. Он постепенно проникается сознанием необычного уединения, что многократно усиливается покоем, который приносит с собой ночь. Ее тьма, словно чернила осьминога, заполняет небеса и медленно расширяется по кругу, погружая в себя весь Каслбей.

Дождь окончательно превращается в снег.

На секунду Эфраиму чудится, будто с неба падает пепел.

"Роллс-ройс" лихо ныряет в тоннель. И выныривает из него лишь тогда, когда почти добирается до холма, на котором стоит дом маэстро Вайля. Старый, приземистый и невзрачный, оплетенный сухим плющом, Сайлент-Хаус смиренно дожидается своего хозяина.

Эфраим выходит из машины и шагает навстречу дому. Бобби показывает вдогонку боссу средний палец, но тот об этом даже не догадывается.

Окна светятся в темноте огромными кошачьими глазами. Мир вокруг неспешно растворяется в кружащем ворохе снега. Студеный воздух вонзается в легкие, словно острый нож.

С характерным щелчком в замке поворачивается ключ.

По Сайлент-Хаусу проносится скрип. Как будто стены разговаривают друг с другом.

Эфраим открывает дверь и заходит внутрь. В прихожей царит густой мрак, мало чем уступающий мраку на улице. Электрические свечи горят каким-то особенным бледным пламенем. От выложенного черной и белой плиткой пола веет сыростью и холодом, несмотря на то, что в помещении очень тепло.

Пахнет лилиями, красным вином и формалином.

Эфраиму безумно хочется выпить. Он разувается, небрежно скидывает с себя пальто и идет в направлении кухни. Мимо высоких книжных стеллажей и отрешенных пыльных бюстов. Мимо картин Джона Эткинсона Гримшоу, Дзюндзи Ито и Гюстава Доре. Мимо сосудов с заспиртованными сердцами и недоразвитыми младенцами. Мимо фарфоровых розовых кроликов и старых виниловых пластинок. Мимо всей своей жизни.

Эфраим резко притормаживает у порога. Не без доли изумления он обнаруживает у себя на кухне Латишу, которая сидит за столом и что-то рисует ручкой в своем блокноте. Ее сосредоточенности мог бы позавидовать самый прилежный ученик.

По правую руку от девушки, на стуле, располагается таинственная фигура, облаченная в классический хэллоуинский костюм привидения. Она не двигается и едва ли кажется живой. За ее спиной стоит огромный аквариум, внутри которого противно копошатся угри.

Сердце Эфраима сжимается от страха. Художником овладевают благоговейный трепет и сомнение, какие обычно охватывают человека в присутствии Бога.

Эфраим молча наблюдает за Латишей несколько минут, прежде чем та обращает на него внимание. Глубоко погруженная в свои мысли, она не заметила, как он вернулся домой. Белая медицинская маска скрывает нижнюю половину ее лица. Голубые глаза маловыразительны. По ним тяжело определить, рада ли она видеть своего возлюбленного или нет.

– О, ты уже здесь, – произносит она. Ее голос звучит тускло и ровно, будто она хорошенько накачалась антидепрессантами. – Не ожидала, что ты вернешься так рано.

– Сивилла... – из горла Эфраима вырывается непреднамеренный вздох. – Она опять взялась за свое. Начала рассказывать про мою излишнюю самокритичность, одержимость работой и усталость. Про то, как я наношу себе вред. В том числе физический, как же без этого. Вспомнила все мои шрамы. Ну, ты ее знаешь.

– Знаю, – кивает Латиша и на мгновение умолкает. Морщит носик. Мечтательно проводит рукой по своей бледной шее. – Не желаешь присесть рядом со мной? Я так по тебе скучала.

Художник стремительно пересекает помещение и садится на свободный табурет. Утыкается взглядом в стол, не желая рассматривать соседствующее с ним "привидение" в окровавленной простынке. На столе, помимо блокнота, лежат гранат, виниловая пластинка и пачка сигарет "Честерфилд".

– Мы снова вместе, любовь моя. Как это странно... Надежда и ужас, что изводят меня неустанно, проходят, как сон.

– Ты явилась без предупреждения, – обвинительным тоном заявляет Эфраим. И чувствует, как у него сводит живот от собственных слов. – Раньше ты не позволяла себе подобных выходок.

– Говорю же тебе – я скучала.

– Ты никогда не приходила без спроса!

– А теперь пришла, – без каких-либо эмоций отвечает Латиша. – Я не старая игрушка, которую бросили на чердаке, любовь моя. У меня есть собственная воля.

– Очень смешно.

– Честное слово, тебе не хватает зеленой гвоздики в петлице. Ты такой зануда.

– Но не гомосексуалист.

– Что верно, то верно, – Латиша берет гранат и озадаченно вертит его в руке, будто не зная, что с ним необходимо делать. – Ты случайно не голоден?

– Нет. А ты?

– Тебе известен мой рацион.

– Потому я и спрашиваю.

– Твоя забота мне кажется чрезмерной.

– Что ты вообще знаешь о заботе?

– Больше, чем некоторые.

– Вздор.

– Октябрьская луна пахнет кровью. Ты ведь тоже это заметил, правда?

– Прекрати.

Латиша обиженно хмурится. Немного спустя она встает со своего места. Ее белоснежное платье в пол, с высоким воротом, облегающим лифом и бесконечным количеством лент, тревожно шелестит. Упругие каштановые локоны красиво ниспадают на плечи.

На лбу Эфраима выступают крупные капли пота. Художник зачарованно наблюдает за своей музой. Любуется идеальными пропорциями ее тела. Ее обманчиво хрупкой утонченностью.

"Сколько раз я уже делал это? – безнадежно думает он. – Сколько?"

Эфраим пытается отвести взгляд, но все его попытки совладать с собой заканчиваются ничем. Желание копится у него во рту. Он ощущает его вкус. Его тошнотворную сладость. Невинность в белом платье сводит его с ума.

– Разумеется, мое спонтанное появление кое-чем обусловлено, – привычно тихим, без выражения, голосом произносит Латиша. – Например, тем, что мне одиноко. Да-да, одиноко. Я чувствую себя пациенткой Бедлама, и лишь тебе, любовь моя, под силу это исправить. Когда тебя нет рядом, моя жизнь останавливается. В ней не остается ничего, кроме темных углов, сквозняков и пустоты. Признаю, иногда с ними приятно вести беседы, но... – отстраненность в ее взгляде внезапно сменяется надеждой. – Ты не желаешь потанцевать со мной? Мы так давно друг друга не видели, так давно не танцевали вместе.

Эфраим молча качает головой. Ему хочется немедленно покинуть кухню. Холодная сдержанность и самоконтроль, коими он неизменно блистает на публике, истлевают и превращаются в пепел.

Глаза Латиши, неподвижные, как стекло, смотрят в глаза художника.

– Не хочешь, как хочешь. Я потанцую сама.

Девушка берет со стола пластинку. Театрально сдувает с нее пылинки, после чего направляется к проигрывателю. Старенький, весь в царапинах "Rega" с радостью принимает новое подношение.

Начинает играть музыка. Густав Малер. "Квартет для струнных и фортепиано ля минор".

Эфраим опасливо протягивает к своей музе руку, но Латиша резким движением пресекает этот порыв. Более не обращая внимания на любимого, она блаженно погружается в собственную реальность. Погружается в танец, правила которого понятны лишь ей одной.

Придерживая край своего роскошного платья, Латиша раскланивается перед воображаемым воздыхателем. Затем она срывается с места и, звонко цокая ногами по выложенному вишневым кафелем полу, целиком отдается танцу. Изгиб ее шеи изящнее любого цветка, а руки – словно выточены из слоновой кости. Она кажется существом из другого мира, чьи движения подчиняются невидимым приливам и отливам из звуков и страстей.

Эфраим не моргает. У него кружится голова. Морок в его сознании сгущается с каждой секундой. Он складывается в неясные призрачные формы, что постепенно обретают плоть. Плоть самого Эфраима. Латиша танцует с его двойником. На нем нет кожи – нигде, кроме лица, которое прикреплено к черепу ржавыми скобами. Вывалившийся изо рта язык гипнотически раскачивается. Спина разрезана от шеи до ягодиц, в свете ламп сверкает кость позвоночника.

От "прикосновений" двойника белоснежное платье Латиши приобретает зловещий багряный узор. Кровавые следы его подошв сливаются с полом.

Эфраим обхватывает голову руками. Несмотря на громкую музыку, он слышит собственное дыхание. Чувствует, как его сердце отчаянно бьется, стараясь выскочить из клетки с ребрами.

Художник быстро оглядывается в поисках какого-нибудь оружия. Ножа, ножниц, чего угодно. Мозг лихорадочно просчитывает все возможные варианты обороны.

Или нападения? Он еще не решил.

Внезапно взгляд Эфраима падает на тот самый стул, где должно сидеть "привидение". Теперь на его спинке покоится лишь грязная простыня. Осознание увиденного пронзает разум тысячами раскаленных игл. Из пересохшего горла вырывается лишь одно короткое слово:

– Нет...

В ту же секунду музыка обрывается. В пространстве кухни тревожно замолкает последний звук скрипки. Безобразный двойник Эфраима возвращается на свое законное место и вновь превращается в "привидение". Угри в аквариуме синхронно замирают.

Двигаясь, словно кошка, Латиша подходит к возлюбленному и опускается перед ним на колени.

Левой рукой она ласково гладит Эфраима по подбородку, а в правой держит фотографию Николь, его покойной жены.

– Она была настоящей красавицей.

Художник безмолвно кивает в ответ.

– Поразительная наследственность. Никакой пластики. Многие женщины отдали бы все, чтобы выглядеть, как она.

– Но все равно никогда бы ею не стали, – отвечает Эфраим. Он чувствует себя опустошенным, и голос у него звучит соответствующе.

– О, в этом я не сомневаюсь. Штучный экземпляр. Особенный. Если судить по ее влиянию на тебя и твое творчество, то...

Эфраим громко всхлипывает. Его изможденное лицо отражается в застывших зрачках Латиши.

– Так или иначе, она не хотела, чтобы ты страдал всю свою жизнь. Именно поэтому она ниспослала меня к тебе. Меня – тайную сестру-близняшку. Она знала, что я сумею спасти тебя. Сумею направить твою душевную боль.

Латиша разрывает фотографию Николь на две одинаковые половинки.

– Что ушло, то ушло, – с изысканной, мучительной заботой произносит она. – Уж я-то знаю, поверь. Я хоронила столетия. Со временем к этому привыкаешь. Ко всему, кроме воспоминаний, ведь последние так похожи на шлюх. Они отдаются тебе лишь тогда, когда ты платишь им за это своим душевным здоровьем. Но я не такая, любовь моя, и тебе об этом известно. Я обращаю твой взгляд не в прошлое, а в будущее. Я увожу тебя к изобилию подвижной плоти. Множащейся, терзающейся и умирающей. Я все, что у тебя есть.

С этими словами Латиша резко срывает медицинскую маску, обнажая жуткую безгубую улыбку. Ее зубы и десны оголены. Нижнюю часть щек, будто трещины на фарфоре, покрывают ужасные шрамы. Надорванные сухожилия, ведущие ко рту, регулярно шевелятся и оттого напоминают червей, заглатывающих землю.

Муза резко подается вперед и впивается острыми зубами Эфраиму в бровь. Отхватывает внушительный кусок и с плохо скрываемым удовольствием начинает его жевать. Художник не издает ни звука. Он смотрит на окровавленный подбородок Латиши и думает о том, насколько это трогательное зрелище. Ничтожная частичка его плоти лишь укрепляет их любовную связь.

– Любовь моя, у меня нет желания причинять тебе вред. Но если быть откровенной, ты заслужил наказания. Ты пытался скрыть от меня то, чего скрывать не положено. И это после всего того, чему я тебя научила. Ты думал, я ничего не узнаю?

Язык Эфраима прилипает к небу. Спустя какое-то время он выдавливает из себя:

– Я... надеялся.

– Надеялся? – насмешливо переспрашивает Латиша. Торшер освещает ее острые скулы, зловеще обтянутые пергаментной кожей. – Позволь узнать, на что именно?

Художник не отвечает.

– Что ж, тогда я предположу сама. Думаю, ты надеялся сделать мне сюрприз. Ты подговорил Сивиллу, и она тайком привезла тебе несколько свежих тел. Даже представить не могу, как она это делает из раза в раз, но какая, к черту, разница... Она ведь делает, правда? Это ее работа. Так вот, она привезла тебе несколько свежих тел, чтобы ты мог как следует попрактиковаться. Без меня. Не знаю, сколько материала ты загубил, но то, что я обнаружила в твоем подвале, натолкнуло меня на мысль о том, будто ты старался смастерить для меня мотылька. Этот разрез на спине. Слишком простой. Слишком симметричный. Через него ты собирался вытащить легкие наружу, я права? Ты бы распластал их как крылья, – Латиша качает головой, стараясь справиться с подступившими слезами умиления. – Из тьмы они летят, как мотыльки, на пламя, ослепляющее очи... Любовь моя, это так романтично! Ты не забыл о моей слабости к стихам Перси Шелли. И, конечно же, о нашем с тобой юбилее. Сколько мы уже вместе? Десять лет? Пятнадцать?

Эфраим продолжает молчать. Гнев и вожделение ведут яростную битву за его душу.

– Я тронута, любовь моя. По-настоящему тронута. Ты поразил меня в самое сердце. Однако... – Латиша натужно смеется, и смех ее эхом разносится по всему Сайлент-Хаусу. – Ослепленный своим желанием сделать мне приятно, ты кое-что выпустил из виду. Ты не художник, любовь моя. И никогда им не был. Ты умеешь лишь копировать, но не создавать. Ты напрочь лишен фантазии. Внутри тебя нет искры творца.

Эфраим готов плюнуть в лицо монстру, которого он называет своей музой, но во рту у него сухо, как в пустыне.

– Это я скульптор по плоти, любовь моя. Я, а не ты! Это я сделала тебя тем, кто ты есть. Я дала тебе новую жизнь и привнесла в нее неиссякаемое торжество искусства. Это я даровала тебе всеобщее признание. Я-я-я – твоя муза! И никто другой.

Латиша игриво поднимает подол платья, оголяя безупречно острые скальпели, что заменяют ей голени. Трепет перед иррациональностью увиденного впрыскивает дозу адреналина в артерии Эфраима. Все мышцы его тела машинально напрягаются. Чувства обостряются. Предвкушение боли обжигает рассудок.

Художник смотрит на Латишу и понимает, что близится тот момент, которого последние тринадцать лет он страшился больше всего на свете. Которого не может предотвратить. Вместе с осознанием приходит и облегчение – такое, какое, должно быть, испытывает вернувшийся с орбиты космонавт, когда его ноги ступают на твердую землю. Желание, таинственное и сложное, окончательно побеждает ненависть.

– Измени мою плоть, направь мою руку, – молитвенно шепчет Эфраим, пока его шею и грудь, точно щупальца, опутывают плети из колючей проволоки. Они возникают из-под платья Латиши. Они и есть Латиша. – Измени мою плоть, направь мою руку.

Плитка под стулом с тихим скрежетом разъезжается в стороны, открывая вид на сумрачное ничто, что лежит за границами звездной бездны. За границами самого человеческого понимания.

Латиша с довольным видом наклоняется вперед. Ее омерзительный рот застывает в пяти сантиметрах ото рта Эфраима.

– Любовь моя, все наши совместные работы были прекрасны, но они ничто в сравнении с грядущим шедевром. Я научу тебя всему, что знаю. Больше не будет никаких тайн, никаких загадок. Я удовлетворю твою просьбу и изменю тебя. Сделаю тебя совершенным. Ты станешь мне ровней. Ты наконец-то услышишь шепот луны и познаешь всю глубину космического ужаса, – муза смачивает средний и указательный пальцы слюной, после чего прикасается ими к ссохшимся губам художника. Пытается разлепить их. – Довольно ожиданий, любовь моя. Довольно. Без твоих поцелуев мои уста мертвы.

Эфраим нехотя признается себе, что давно ждал этого поцелуя. Надеялся на него, полагался. Нахлынувший приступ тошноты его нисколько не пугает. Отвращение, питаемое предрассудками, лишь вызывает улыбку. "Она абсолютна, – думает он, – абсолютна!"

Художник ощущает своим языком энергичное подергивание языка Латиши – холодного, влажного и неприятно подвижного, словно во рту у его музы обитает жирная личинка мертвоеда.

Гнилой привкус медленно растекается по небу.

В порыве страсти Латиша запрыгивает на колени своему возлюбленному. Ее ноги-скальпели мгновенно пронзают его плоть. Кровь тоненькими ручейками стекает вниз и капля за каплей устремляется в пустоту под стулом. Великое ничто с радостью принимает свежий дар боли.

Эфраим чувствует, как содержимое желудка в очередной раз подступает к его горлу. Он пытается подавить спазм, и муза активно ему в этом помогает. Она присасывается к нему с невиданным вожделением. Сливается с самой сутью его существа. Художник охотно принимает все ее ласки. Ощущение того, как обильно выделяется ее слюна, доводит его до катарсиса. Она проникает в пищевод, заполняет собой легкие и разрушает его личность.

Тревожно-сексуальная выразительность процесса не поддается какому-либо объяснению. Тошнота, пыл, ужас и вдохновение. Никаких условностей. Никакого притворства.

Склизкие прикосновения языка Латиши беспрерывно приносят новые наслаждения – мучительно острые, как лезвия, и глубокие, как воды Стикса.

Вместе с ними приходит и избавление.

Тело Эфраима постепенно немеет. Ледяной холод болью отдается в зубах.

Колючая проволока все сильнее и сильнее вдавливается в кожу.

Аккуратно отсеченные голени низвергаются в бездну. За ними следует кисть правой руки.

– Наша последняя работа оставит след на самом времени, – возбужденно шепчет Латиша, ни на секунду не прерывая своих "трудов". – Твое имя будет навечно приковано цепями ко всему тому, что люди привыкли называть непостижимым. Ты станешь вестником грандиозной эпохи перемен, любовь моя. Станешь символом темного ренессанса и навсегда изменишь понимание настоящего искусства. Первые полосы завтрашних газет нарекут тебя новым Пророком.

– Пророком, – захлебываясь собственной рвотой, вторит ее речам Эфраим. – Я стану Пророком. Луна уже говорит со мной. Я слышу ее шепот. Она здесь, внутри моей головы. И она голодна. Скорее освободи ее, Латиша! Позволь ей отведать моей плоти...

Колючие "щупальца" музы пробираются в рот художника, в его уши, в его ноздри. Посредине лба появляется бугорок, как будто под кожу забрался жук-скарабей. Латиша аккуратно прикасается к нему мизинцем и подхватывает капельку вязкой темной жидкости, что выступила на его поверхности. Облизнув палец, она заботливо произносит:

– Как пожелаешь, любовь моя. Как пожелаешь.

Приглушенное хлюпанье. Стоны. Кровь.

На нижней половине черепа Эфраима, словно на подставке, покоится черная луна.

Сайлент-Хаус хоронит внутри себя еще одну тайну.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю