Текст книги "Как проиграть в войне времен"

Автор книги: Макс Гладстон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Блу приближается к храму в образе паломника: волосы острижены под корень, обнажая блеск микросхем, огибающих уши и расползающихся по всему скальпу, глаза навыкате, хромированный мазок вокруг рта, хромированные полуопущенные веки. На кончиках пальцев надеты старинные клавиши с клавиатуры в знак почитания великого бога Хака, а ее руки оплетены браслетами в виде золотых, серебряных и палладиевых спиралей, которые сверкают еще ярче на фоне ее темной кожи.

Поглядеть сверху, и ее можно принять за одну из тысяч, так она неотличима в медленном движении тел, плетущихся к храму: скважине в центре гигантского, выжженного солнцем павильона. Внутрь никто не ходит: эта благоговейная жара иссушила бы их божество на кремниевой лозе.

Но ей нужно внутрь.

Блу барабанит пальцами с клавишными набалдашниками с танцевальной выверенностью. A, C, G, T, на себя, от себя, вместе, врозь. Этот перкуссионный ритм запускает воздушно-капельный штамм вредоносного вируса, который она пестовала в течение многих поколений – организм, запускающий свои невидимые щупальца в нейронные сети общества, безвредный, пока не приведен в действие.

Она щелкает пальцами. В них вспыхивает искра.

Паломники – все десять тысяч, разом – абсолютно бесшумно валятся наземь, в одну сплошную узорчатую кучу.

Она прислушивается к шипению лопающихся, перегретых микросхем, коротящих в их филигранных мозгах, и безмятежно ступает через тела выведенных из строя паломников. Их конечности дергаются у ее стоп, напоминая плеск прибоя.

Блу бесконечно забавляет то, что, выводя храм из строя, проводя такую атаку, она собственноручно совершает акт поклонения их богу.

У нее есть десять минут, чтобы преодолеть храмовый лабиринт: на руках спуститься по служебной лестнице, затем приложить ладонь к сухой темной стене и, следуя за ее ломаными линиями, выйти к центру. Под землей холодно, холодно ее обнаженной коже, и тем холоднее, чем глубже она заходит, и уже дрожит от холода, но не замедляет шаг.

В центре лабиринта стоит ящик с экраном. Он вспыхивает, когда Блу приближается.

– Привет, я Макинт…

– Тсс, Сири. Я пришла разгадывать загадки.

Глаза и рот – это нельзя в полной мере назвать лицом – оживают на экране, смотрят на нее ровным взглядом.

– Хорошо. Как вычислить гипотенузу прямоугольного треугольника?

Блу склоняет голову, стоит неподвижно, только перебирает пальцами по бокам. Она прочищает горло.

– «Варкалось. Хливкие шорьки / Пырялись по наве…» [3]3
  Из стихотворения Льюиса Кэрролла «Бармаглот» в пер. Д.Орловской.


[Закрыть]

Экран Сири мигает помехами, после чего спрашивает:

– Каково значение числа пи до шестидесяти двух знаков после запятой?

– «Осока в озере мертва, / Не слышно птиц»[4]4
  Из баллады Джона Китса «La Belle Dame sans Merci» в пер. Л.И.Андрусона.


[Закрыть].

Пригоршня снега сыплется с лица Сири.

– Если поезд А отправляется из Торонто в шесть часов пополудни и движется на восток со скоростью сто километров в час, а поезд Б отправляется из Оттавы в семь часов пополудни и движется на запад со скоростью сто двадцать километров в час, сколько будет времени, когда они встретятся?

– «Заклинанье! – очарован / И беззвучной цепью скован, / Без конца томись, страдай / И в страданьях – увядай!»[5]5
  Из поэмы Джорджа Гордона Байрона «Манфред» в пер. И.А.Бунина.


[Закрыть]

Вспышка света: Сири отключается.

– К тому же, – добавляет Блу, невесомо подступая к ящику, чтобы убрать его в тяжелую сумку, стоящую рядом, – в Онтарио – паршиво. Так сказано пророками[6]6
  «Ontario sucks» – слова песни «Toronto Song» канадской комик-группы «The Three Dead Trolls In A Baggie».


[Закрыть].

Экран снова вспыхивает; она удивленно отступает назад. На экране начинают мелькать слова, и ее глаза округляются, а бело-голубой свет экрана отражается от хромированных губ, которые медленно растягиваются в хищном оскале.

Она в последний раз клацает клавишами, после чего стряхивает их с пальцев, блеск – с губ, железо – с рук. Когда она отступает и исчезает в косе, узорчатая груда скукоживается, ржавеет, осыпается хлопьями, неотличимыми от мелкого песка на полу пещеры. Ищейка, пришедшая по ее следу, различает каждую крупинку.

Дорогая Блу-да-буди,

Какое дерзновенное вмешательство! Снимаю шляпу. В жизни бы не поверила, что ваша сторона рискнет прочесывать Прядь 8827 в таких низовьях будущего, если бы не узнала твой фирменный стиль. Я содрогаюсь при мысли о равновеликом ответном вторжении – не дай причинность коменданту когда-либо послать меня в один из ваших молочно-кисельных, пышно цветущих эльфийских миров, изобилующих стройными деревьями бузины, нейронной пыльцой, пчелами, собирающими воспоминания с глаз и языков, медовыми библиотеками, сочащимися знаниями из сот. Я не питаю иллюзий, что преуспею. Ты найдешь меня мгновенно, раздавишь быстрее, чем я тебя, – в вашей растительности за мной протянется гниющий след, как бы я ни старалась ступать невесомо. Мой углеродный след – такой же зеленый, как черенковское излучение.

(Знаю, знаю: излучение Черенкова вовсе не зеленого, а… в общем… синего цвета. Но зачем же портить хорошую шутку фактами.)

Но ты хороша. Я едва услышала признаки твоего приближения – я не стану их тут называть, думаю, ты прекрасно понимаешь почему. Если хочешь, представь, как я сижу на этой лестнице на корточках, подтянув колени к подбородку, вне поля твоего зрения, и считаю шаги воровки, когда та поднимается по ступеням. У тебя неплохо получается. Тебя растили специально для этой цели? Как у вас в принципе все это устроено? Тебя создавали, заранее зная, кем ты станешь; репетировали с тобой каждый твой шаг; натаскивали в каком-нибудь особенном месте, которое представляется мне не иначе как жутковатой версией летнего лагеря, где с тебя не сводили бдительного взгляда участливые и вечно улыбающиеся вожатые?

Тебя направило сюда начальство? У тебя вообще есть начальство? Или королева? Не может ли кто-то из твоих коллег желать тебе зла?

Я спрашиваю, потому что мы могли бы загнать тебя здесь в ловушку. Эта прядь – крупный приток; комендант могла выставить в заграждение толпу агентов без особого казуального риска. Воображаю, как ты читаешь это, думая, что сумела бы от всех улизнуть. Может, и так.

Но агенты сейчас заняты другими делами, и было бы пустой тратой времени (ха!) отзывать их и командировать снова. Чтобы не беспокоить коменданта пустяками, с которыми мне было под силу справиться самостоятельно, я решила вмешаться напрямую. Так проще для нас обеих.

Не могла же я позволить тебе украсть божество этих несчастных созданий. Нам не нужно это конкретное место, но нам нужно что-нибудь вроде. Уверена, ты прекрасно представляешь, сколько работы необходимо проделать для восстановления подобного рая с нуля (или хотя бы для извлечения его былого блеска из-под обломков). Задумайся на секунду, что было бы, если бы ты преуспела, если бы ты похитила физический объект, от медленного квантового разложения которого зависят генераторы случайных чисел этой пряди; если бы это вызвало криптографический кризис; если бы этот кризис подорвал доверие людей к пищевым принтерам; если бы голодающие массы взбунтовались; если бы беспорядки разожгли эту искру в пламя войны: нам пришлось бы начинать заново, разоряя другие пряди – и, скорее всего, пряди из ваших кос. Тогда мы бы еще яростнее вцепились друг другу в глотки.

К тому же так я смогу отплатить за твою выходку в катакомбах – оставить собственное послание! Но у меня заканчивается место. Тебе нравится девятнадцатый век Шестой Пряди. Так вот, миссис Ливитт в своих «Правилах этикета и переписки» (Лондон, издательство «Gooseneck Press», Прядь 61) рекомендует в конце письма подытожить его основной посыл, что бы это ни значило, так вот: выкуси, лузер-Блузер. Предмет твоей миссии находится в другом замке.

Обнимаю, целую,

Рэд.

PS. Клавиатура покрыта медленнодействующим контактным ядом. Ты умрешь через час.

PPS. Шучу! Или… нет?

PPPS. Я просто валяю дурака. Но эти постскриптумы такие забавные!

Деревья в лесу падают и издают звуки.

Орда движется между них, оценивает, размахивает топорами, вытягивает пилами басовые ноты из сосновых стволов. Еще пять лет тому назад никто из воинов не видывал такого леса. «Зуунмод» назывались священные рощи у них на родине, что означает «сотня деревьев», потому что они и не мыслили, что в одном месте может быть более сотни.

Здесь деревьев растет гораздо, гораздо больше – количество их настолько велико, что никто не отважится сосчитать. Мокрый, холодный ветер стекает с гор, и ветви шумят, точно саранча трещит крыльями. Воины крадутся, укрытые игольчатыми тенями, и делают свое дело.

Сосульки тают и откалываются, когда падают могучие деревья и, упав, оставляют просветы в зеленом пологе, обнажая холодное белое небо. Воинам эти плоские облака по нраву больше, чем сумрак леса, но все же им далеко до голубого неба родины. Они обвязывают стволы веревками и волокут их по притоптанному подлеску в лагерь – там с них снимут кору и распилят на доски, а доски пустят на строительство боевых машин великого хана.

Некоторые дивятся такой метаморфозе: в молодости они одерживали свои первые победы, сидя в седле, вооруженные луками и стрелами, десятеро против двадцати, две сотни против трех. Потом они научились использовать против врагов течения рек, крушить их бастионы цепными крюками. А сейчас они странствуют по городам, собирая ученых, жрецов и инженеров, всех, кто обучен грамоте или ремеслу, и ставят перед ними задачи. У вас будут еда, вода, отдых, все блага, о которых можно только мечтать на службе в копытном войске. В обмен же – решите проблемы, которые создают нам наши враги.

Когда-то всадники обрушивались на вражеские крепости, как волны на скалы. (Большинство из них никогда не видало ни волн, ни скал, но путешественники привозили рассказы о них из далеких стран.) Теперь всадники истребляют врагов, загоняют их в крепости, требуют капитуляции, и если капитуляции не последует, заводят свои машины, чтобы уничтожить их города изнутри.

Но машинам нужны дрова, и воины отправляются в поход, воровать у привидений.

Рэд несколько дней не вылезала из седла и теперь спешивается в гуще леса. На ней – плотный серый халат, подпоясанный шелковым кушаком, ее волосы спрятаны под меховой шапкой, согревающей кожу головы. Она тяжело ступает. Широко расправляет плечи. Она играет эту роль не меньше десятилетия. Женщины тоже путешествуют с ордой, но сейчас Рэд – мужчина, во всяком случае, в глазах тех, кто отдает ей распоряжения, и тех, кто в свою очередь исполняет ее.

Она запечатлевает экспедицию в своей памяти, для отчета. Она выдыхает воздух клубами, те сверкают, когда в них кристаллизуются льдинки. Скучает ли она по паровому отоплению? По стенам и крышам? Скучает ли она по вшитым в руки и ноги, вмонтированным в грудную клетку «спящим» имплантатам, которые защитили бы ее от морозов, остановили чувства, наложили по всей коже силовое поле, чтобы уберечь ее от эпохи, в которой она очутилась?

Не особенно.

Она отмечает насыщенную зелень деревьев. Замеряет скорость их падения. Запечатлевает белое небо, кусачий ветер. Она запоминает имена людей, мимо которых проходит. (Большинство из них – мужчины.) Проведя десять лет под прикрытием, примкнув к орде, доказав свою нужность и добившись положения, к которому она стремилась, она чувствует, что готова к этой войне.

Она подготовила себя к ней.

Она осматривает сложенные бревна на предмет следов гнили, и люди перед ней расступаются из уважения и страха. Ее чалый фыркает, роет копытом землю. Рэд снимает перчатки и проводит по древесине кончиками пальцев, бревно за бревном, кольцо за кольцом, прощупывая возраст каждого.

Она замирает, когда натыкается на письмо.

Опускается на колени.

Остальные толпятся вокруг: что ее так встревожило? Дурное знамение? Проклятие? Какой-то изъян в лесозаготовках?

Письмо начинается из сердцевины дерева. Кольца – тут толще, там тоньше – складываются в символы алфавита, незнакомого никому из присутствующих, кроме Рэд. Слова мелкие и местами размытые, но все же: десять лет на строчку текста, а строчек – много. Проложить корни, год за годом подкладывать или убавлять удобрения – на написание этого послания должно было уйти не меньше века. Не исключено, что среди местных жителей ходят легенды о некой фее или ледяной богине, обитающей в этих лесах, которая мелькнет на мгновение, а затем исчезнет. Рэд гадает: что выражало лицо Блу, когда она оставила первую иголку.

Она запоминает послание. Она прощупывает его по ложбинке, по строчке и медленно ведет счет годам.

Ее глаза меняются. Мужчины, что стоят поблизости, знают ее уже десяток лет, но они никогда не видели ее такой.

Один из них спрашивает:

– Прикажете выбросить?

Она отрицательно качает головой. Дерево нужно использовать. Она не говорит, что иначе кто-то еще найдет его и прочитает то же, что прочитала она.

Они тащат бревна в лагерь. Они рубят их, пилят, строгают, превращают в боевые машины. Две недели спустя доски разбиты в труху под стенами павшего города, который до сих пор горит, до сих пор рыдает. Прогресс галопом скачет вперед, а кровь остается позади.

Кружат стервятники, но они здесь уже отужинали.

Ищейка шагает по мертвой земле, по разоренному городу. Она собирает щепки, оставшиеся от раскуроченных машин, и, пока солнце садится за горизонт, одну за другой вонзает их себе в пальцы.

Она открывает рот, но не произносит ни звука.

Моя безупречная Рэд,

На дворе – орда, у орды – дрова, рубит ли орда на дворе дрова? Может, ты сумеешь дать мне ответ, когда закончишь с этой прядью.

Сама мысль, что я едва не угодила в твои сети (или в твои волокна – прости, дорогая, но мне даже не стыдно), оказалась так сладка, что, признаюсь, меня буквально обуревают эмоции. Так что же, ты всегда играешь наверняка? Скрупулезно прогоняешь цифры, чтобы сразу отсечь любой сценарий, вероятность успеха которого не превышает 80 процентов? Мне грустно думать, что с тобой было бы скучно играть в покер.

Но тогда я представляю, как ты могла бы жульничать, и это меня утешает.

(Я бы не хотела, чтобы ты играла со мной в поддавки. Ни в коем случае!)

На мне были защитные очки, но только представь, как вылезли из орбит мои глаза, когда ты устроила мне этот прелестный допрос на Пряди 8827. Направило ли меня начальство! Есть ли у меня начальство! Намеки на интриги со стороны моих коллег! Это мило, что тебя так заботит мое благополучие! Но не пытаешься ли ты завербовать меня, моя дорогая Кошениль?

«Тогда мы бы еще яростнее вцепились друг другу в глотки». Ох, солнышко. Ты говоришь так, как будто это что-то плохое.

Только представь: мы с тобой образуем свой отдельный микрокосм во всей этой войне. Это заставляет меня задуматься о физике нас двоих. О действии и равном ему противодействии. О моем, как ты выразилась, кисельно-молочном эльфийском мире против твоей машинно-инженерной антиутопии. Мы обе знаем, что все намного сложнее, точно так же, как ответ на письмо не есть его противоположность. Но которое из яиц было раньше которого из утконосов? Цель зачастую не имеет ничего общего со средством.

Но хватит философствовать. Давай я скажу тебе то, что сказала мне ты, но без обиняков: ты могла убить меня, но не убила. Ты действовала без ведома и благословения своего Агентства. Твое представление о жизни в Саду кишит наивными стереотипами и может расцениваться как намеренная провокация, нацеленная на то, чтобы вытянуть из меня пылкий, неосторожный ответ (иронично, учитывая, сколько времени ушло у меня на то, чтобы вырастить эти слова), но оно изложено так поэтично, что не может не наводить на мысли об искренней пытливости и незнании.

(А мед у нас действительно превосходный – есть его лучше всего в толстых сотах, намазанным на теплый хлеб с мягким сыром в прохладное время дня. А вы, вы еще едите? Или этот процесс давно заменили трубки для внутривенного приема пищи и метаболизм, оптимизированный под питание на дальних прядях? Спишь ли ты, Рэд, видишь ли сны?)

Позволю себе сказать прямо еще кое-что, пока не истек век этого дерева и славные мужи под твоим началом не сделали осадные орудия из моих слов: зачем тебе все это нужно, Рэд? Чего ты хочешь добиться?

Ответь мне честно или не отвечай ничего.

С наилучшими пожеланиями,

Блу.

PS. Я тронута глубиной исследования, предпринятого ради моей персоны. Миссис Ливитт была хорошим выбором. Теперь, когда ты открыла для себя постскриптумы, я с нетерпением жду, что ты выдумаешь с ароматическими чернилами и печатями!

PPS. Здесь нет подвоха, нет ловушки. Передавай мои наилучшие пожелания Чингисхану этой пряди. В юности мы с ним часто лежали рядом и смотрели на проплывающие облака.

Блу видит синеву – свое избранное имя – повсюду в окружающих ее отражениях: в омытых луной айсбергах, в океане, густо усеянном дрейфующими льдинами, в жидкости, сгущенной до состояния стекла. Она грызет черствый сухарь, стоя на палубе, пока корабельные юнги спят, стряхивает с рукавиц крошки и смотрит, как те падают в непроглядную воду, присыпанную белыми крапинками.

Шхуна зовется «Королева Ферриленда», ее экипаж полностью укомплектован охотниками, которые рвутся в бой, складывать скальпы в трюмы, жадные до того, что смогут купить себе за мех, мясо и жир в межсезонье. Блу отчасти заинтересована в нефти, но главным образом ее привлекает внедрение новых паровых технологий: здесь можно достичь несметного количества исходов, здесь – точка опоры, с которой можно перевернуть отрасль; штурвал, с помощью которого можно провести эти корабли между Сциллой одного фатума и Харибдой другого, направив их по курсу, ведущему в Сад.

Семь прядей спутались вокруг провала или успеха этой охоты, для одних – рядовой, для других – решающей. В иные дни Блу задается вопросом, зачем кому-то понадобилось изобретать столь малые числа; в другие – думает, что и бесконечность должна с чего-то начинаться.

Такие мысли редко посещают ее во время миссий.

Кто может знать, о чем думает Блу тогда, когда миссии нередко занимают целые жизни, а легенда, которая позволяет ей однажды взяться за охотничью дубинку, плетется годами? Сколько ролей, платьев, балов, брюк, интимных связей замешивается для того, чтобы она смогла отхватить себе шконку и облачиться в бесформенную одежду, которая спасет от ньюфаундлендских морозов.

Горизонт моргает, и над ним разверзается утро. Охотники высыпают за борт шхуны, и Блу среди них: они мчатся по льду с орудиями в руках, смеются, поют, колют черепа и сдирают шкуры.

Блу уже затащила на борт три шкуры, когда ее внимание привлекает большой резвый тюлень: на каких-то полсекунды он угрожающе вскидывает голову, прежде чем броситься к воде. Но Блу оказывается быстрее. Череп животного трещит под ее дубинкой, как яичная скорлупа. Она приседает на корточки рядом с ним, чтобы осмотреть добычу.

Но то, что она видит, поражает ее, как хакапик[7]7
  Хакапик – тяжелая деревянная дубинка с наконечником молотка, используется в охоте на тюленей.


[Закрыть]. Пятнышки и крапинки на обледеневшем меху, пестром и рябом, как бумага ручной работы, складываются в слово, которое она в состоянии прочесть: «Блу».

Ее рука не дрожит, когда она вспарывает шкуру. Дыхание остается ровным. До этого момента ей удавалось не замарать рукавиц, но теперь она пачкает их красным, как то имя.

В глубине лоснящихся кишок прячется кусок сушеной трески, непереваренный, исцарапанный и исщербленный письменностью. Она даже не замечает, как устраивается на льду, удобно скрестив ноги, как будто перед ней дымится чашка чая, а не горячие, едко смердящие тюленьи внутренности.

Шкуру она сохранит. Треску – истолчет в порошок, посыплет на печенье с прогорклым маслом и съест на ужин; от туши – избавится как обычно.

Когда на сцену врывается ищейка и проходит по следам Блу, она находит только темно-красное пятно на синем снегу. Опустившись на четвереньки, она лижет, обсасывает и жует, пока никакого цвета не остается.

Мое дорогое Настроение Индиго,

Я приношу свои извинения – за все, пожалуй. Мое молчание слишком затянулось – по моим подсчетам и, боюсь, по твоим тоже. Еще порядка десяти лет я провела с Чингисханом (тебе, кстати, от него привет – он поведал мне самые интересные истории о тебе, во всяком случае, я полагаю, что они были о тебе), после чего погрузилась в составление отчетов, а уж потом началась обычная свистопляска с переплетением прядей. В довершение всего пришлось проходить аттестацию. Я, конечно, прошла. Обычное дело. Полагаю, у вас тоже проводят нечто подобное: Агентство располагается в низовьях времени, откуда направляет агентов вверх по косе; затем, когда агенты возвращаются, комендант их допрашивает. Да, мы меняемся в наших путешествиях; да, мы приобретаем нюансы; мы формируемся; ведем себя асоциально. Адаптация – это цена победы. Казалось бы, они должны это понимать.

Я провела большую часть года, оправляясь от твоего так называемого чувства юмора. У орды дрова!

Следуя твоему совету, я покопалась в литературе, посвященной ароматической бумаге и восковым печатям. Все эти коммуникации посредством базовых материй – они как будто противоречат здравому смыслу. Запечатывать письмо – физический объект, не имеющий даже призрачной копии в облаке, когда вся информация хранится на одном тонком листе бумаги – еще более пластичным материалом, несущим ни много ни мало идеографическую подпись! Оповещающую любого держателя письма о личности отправительницы, о ее роли и, возможно, даже о ее целях! С точки зрения оперативной безопасности – сумасшествие чистой воды. Но, как говорят пророки, нет горы такой высокой[8]8
  «Ain’t no mountain high enough» – слова одноименной песни в исполнении Марвина Гэя и Тамми Террелл.


[Закрыть] – и я излагаю свой ответ здесь. Надеюсь, тебе понравилось распечатывать эту посылку. Я не стала наносить дополнительных ароматов – у нашего посредника с этим и так все в порядке.

В письмах есть что-то от путешествий во времени, ты не находишь? Я представляю, как ты смеешься над моей маленькой шуткой; представляю, как ты ворчишь; представляю, как отбрасываешь мои слова в сторону. Ты все еще со мной? Или я обращаюсь в пустоту, к мухам, которые остались грызть эту тушу? Ты можешь оставить меня на пять лет, ты можешь никогда не вернуться – а мне приходится писать остаток письма, не зная об этом.

Одним словом, я предпочитаю иметь отчет о получении – например, мгновенное рукопожатие по нашей медленной телепатической связи. Это весьма увлекательная технология, хоть и имеющая свои пределы.

Ты спрашиваешь, едим ли мы.

На этот вопрос нельзя дать однозначный ответ. Нет никакого моно-«мы»; есть много «нас». Они чередуются и взаимозаменяются. Ты когда-нибудь разглядывала часовой механизм? Я говорю о механизме по-настоящему хороших часов – если хочешь понять, что я имею в виду, спустись в Гану тридцать третьего века нашей эры. Компания «Limited Unlimited» в Аккре производит восхитительные часы с прозрачными наномерными шестеренками, каждая – размером не больше песчинки, а зубья такие маленькие, что не видны глазу, с действиями, противодействиями и препятствиями: они преломляют свет, как калейдоскоп. И точно показывают время. Ты – одна, а нас так много: детали, наслоенные поверх других деталей, каждая со своими индивидуальными особенностями, желаниями, целями. Один человек может менять лица, меняя местоположение. Сознания запросто перемещаются между телами. Каждый может являться всем, чем он хочет. Агентство привносит в это определенный порядок. Едим ли мы?

Я – да.

Мне это не нужно. Нас выращивают в капсулах, наши базовые знания копируются из кластера в кластер, баланс питательных веществ поддерживается гелевыми ваннами, где большинство из нас и проводят всю жизнь, пока наши развоплощенные умы порхают в пустоте среди звезд. Мы живем удаленно, мы изучаем с помощью дронов – я говорю о физическом мире, но он лишь один из многих и не самый интересный по сравнению с другими. Некоторые из нас выходят из ванн и сами отправляются в путешествия, но их жизнедеятельность может поддерживаться по нескольку месяцев без дозарядки, а когда та все-таки потребуется, наготове всегда есть пустая капсула.

Все это, конечно, касается по большей части гражданских. Агентам требуются независимые режимы работы. Мы отделены от массы и передвигаемся в своих собственных телах. Так проще для всех.

Питание – довольно мерзкая штука, согласись. Я имею в виду саму концепцию. Когда ты привыкаешь к гиперпространственным станциям дозарядки, к солнечному свету и космическим лучам, когда практически все твои представления о красоте сосредоточены в сердце великой машины, трудно польститься на такую концепцию: костями, торчащими из смазанных слюной десен, измельчать выросшие в грязи объекты в кашу, которая пройдет сквозь влажную трубку, соединяющую твой рот с мешком кислоты, плещущейся под сердцем. У новобранцев после сушки всегда уходит немало времени на то, чтобы к этому привыкнуть.

Но сейчас мне нравится еда. Многим из наших нравится, хотя и не все готовы признаваться в этом публично. От еды я получаю наслаждение, которое можно испытать только от ненужных тебе вещей. Спортсменка любит бег ровно до тех пор, пока ей не приходится удирать ото льва. Секс становится приятнее, когда обособлен – уж прости – от животного отчаяния, вызванного тягой к продолжению рода (и даже от отчаяния, вызванного долгим отсутствием секса, как я успела заметить за время минувшей двадцатилетней командировки и сопутствующего ей застоя).

Я надкусываю блинчик с голубикой, политый кленовым сиропом, с большим куском масла – облако теста разбухает на языке, ягоды лопаются на зубах, масло тает у меня во рту. Я изучаю эту сладость и текстуру. Я не бываю голодна, поэтому не спешу хватать следующий кусок. Я ем стекло, и когда оно режет мои десны, я смакую его минералы, металлы, примеси; я вижу пляж, с которого неизвестный мне бедолага взял этот песок. Маленькие камушки пахнут рекой, рыбьей чешуей, давно растаявшими ледниками. Они хрустят на зубах, звонкие, как сельдерей. Я делюсь своими ощущениями с другими такими же гурманами; они – делятся со мной своими, правда, с подвисанием, да и зернистость датчиков оставляет желать лучшего.

Такой вот витиеватый способ сказать: я люблю поесть.

Наверное, даже слишком. Я редко могу позволить себе это на публике, когда нахожусь в Агентстве. Не то комендант начнет задавать вопросы. Вылазки наверх, в места, где люди едят постоянно, кажутся роскошью.

Что насчет тебя? Нет, я не спрашиваю, как ты ешь, хотя, если пожелаешь ввести меня в курс дела, я не буду против. (Твои описания меда и хлеба – спасибо за них.) Я описала тебе вкратце наше перекрестное мироустройство: личные и публичные взаимодействия, общие интересы, общие чувства. Но каково это – быть одной из вас? У тебя есть друзья, Блу? Как это работает?

Ты просила меня отвечать честно. Я отвечу. Чего я хочу? Понимания. Диалога. Победы. Игры – в прятки и в разгадки. Ты интересный противник, Блу. Ты не боишься идти на риск. Ты контролируешь ход игры. И если нам суждено воевать, то почему бы заодно не скрасить друг другу досуг? Иначе зачем бы ты дразнила меня все это время?

Твоя,

Рэд.

PS. Кошениль! Теперь поняла.