Текст книги "Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

37. Бхима

Он – сильный, стремительный, страстный, необузданный, прожорливый.

Я дожевывал чуть ли не пятнадцатый по счету бутерброд (переступив порог родного дома, вспомнил, что не ел больше суток, и теперь истерически наверстывал упущенное). Гости соизволили допить остатки моего бренди (порции вышли почти символические), вежливо что-то поклевали и теперь с нескрываемым интересом следили за моей трапезой. Тоже мне, естествоиспытатели…

Дитер, хихикнув, что-то шепнул на ушко Кларе. Та заржала в голос, смущенно косясь на меня.

– Увидев твои работы, мы решили, что ты аскет. Теперь Дитер говорит, что твои дорожные расходы влетят нам в крупную сумму…

– Это просто шутка, – поспешно объяснил Дитер, испугавшись, очевидно, что я могу обидеться и расторгнуть давешнюю договоренность.

– Ничего, – невозмутимо мычу я, не потрудившись проглотить недожеванный бутерброд. – Я действительно почти аскет. Но иногда срываюсь. Некоторые уходят в запой, а я – в зажор. Бывает такое со мной…

– «Зажор»… – оживился Стив. – Такое слово есть в русском языке?

Проникаюсь сочувствием к его лингвистической проблеме.

– Я его только что сконструировал. Смотри: слово «запой» происходит от слова «пить». От слова «жрать» такой производной нет, но я совершил насилие над родным языком, и теперь она есть.

– А, каламбур, – успокаивается Стив. – Как у Кэрролла.

– Куда уж мне до Кэрролла… – впрочем, сравнение мне льстит.

38. Бынаты Хицау

Согласно мифам, он живет в кладовой, и его могут увидеть только знахари…

Дело обкашляно. Торман отправляется за церемониальным коньяком в некое таинственное, одному ему известное место, где после полуночи можно купить не только тошнотворную подделку под благородный напиток, но и сам оригинал. Мои варяжские гости принимаются смотреть бессчетных «Едоков», благо я храню у себя не только пленки, но и пробные отпечатки. Маленькие, на самой дешевой бумаге, но все лучше, чем негативы рассматривать. Иностранцы наслаждаются, а я скучаю, поскольку видеть ее уже не могу, эту свою коллекцию жрущих.

Поэтому я просто сижу. Произвожу лирический осмотр собственного интерьера. Люстры у меня нет, комнату освещает множество мелких светильников, настольных ламп и прочей электротехнической дребедени: так гораздо удобнее, можно подчинять освещение сиюминутной прихоти, а не выбирать мучительно между ярким светом и полной темнотой. Вот и сейчас мы сидим в медово-желтом круге света, а по углам копошатся кусочки темноты – этакие домашние любимцы, почти ручные уже, в отличие от диких неукротимых тараканов…

Вспомнил некстати о «домашних любимцах» – и нá тебе, в сумерках у батареи центрального отопления шевельнулся мой невидимый кот. Морда у него сегодня печальная, укоризненная такая морда. Дескать, просил же я тебя: сгинь отсюда! А ты-ы-ы…

Мне стало здорово не по себе от этой призрачной укоризны. Все бы ничего, но я-то намеревался ночевать дома – сегодня, завтра и еще несколько дней до отъезда. А ведь он мне, пожалуй, устроит веселенькие ночки! По крайней мере, это вполне в его власти.

Я бормочу нечто абстрактное, всем своим видом даю понять гостям, что отправляюсь в непродолжительное паломничество к отхожим местам, и выскальзываю в коридор. Тихонько стучу в Димину дверь. Сосед не открывает, но я чувствую, что он дома. Придется поскрестись.

Шум поднимать не хочется, и я тихо, но внятно говорю, приблизив губы к дыре, на месте которой когда-то, в незапамятные времена, красовался английский замок: «Дима, откройте, я на секунду всего! Очень нужно поговорить».

Это, как ни удивительно, сработало. Оказывается, неведомые существа с легкостью соглашаются на переговоры, живого человека я бы так легко не уболтал. Дверь бесшумно открывается, значит, можно войти в комнату. Сосед скукожился в дальнем углу; он даже не дает себе труда принять свой обычный облик. Так, колышется в полумраке что-то антропоморфное – и ладно. Первое впечатление – кажется, он на меня дуется.

– Дима, – говорю ему проникновенно, как обиженному ребенку, – жизнь наша с вами налаживается. Я скоро свалю отсюда, надеюсь, что навсегда. Все будет хорошо. Только потерпите меня еще несколько дней, ладушки?

– Да, – отвечает. Лаконично, но внятно.

Ну вот и славно. Потерпит, значит. Я зачем-то кланяюсь бесформенной куче, символизирующей моего соседа, и отступаю к двери.

– Я бы не стал выживать тебя из дома, – вдруг говорит это странное существо. – Но когда поблизости крутится некто, знающий о моей природе, очень трудно сохранять человеческий облик. А я без него скоро затоскую… Не держи на меня зла.

– Да нет, – лепечу, – какое там зло… Все к лучшему, все очень хорошо сложилось, а вы меня еще и спасли вчера, кажется.

– Вот об этом не забывай, – медленно, с расстановкой произносит недоброкачественная копия моего соседа-алкоголика.

Я киваю и поспешно отправляюсь обратно, в мир нормальных живых людей.

39. Бьятта

Рассказывается, что во времена короля Анараттхи человек по имени Бьятта получил необыкновенную силу, съев часть пламенно-чистого тела великого алхимика.

Там хорошо. Там, оказывается, уже пьют коньяк, который принес Торман. Сам Сашка, кажется, твердо вознамерился не «развязывать». Сделал символический глоток огненной воды и отставил рюмку в сторону. Сидит на моем ковре по-турецки, строгий и немного печальный. Странно. С какой стати ему печалиться?

– Ты чего? – спрашиваю.

– Как «чего»? Жабой давлюсь, – ржет.

Русисты тут же возбудились, потребовали точного истолкования нового идиоматического оборота. Пока Сашка с ними возится, толкует про «жабу» и «зависть», а заодно пытается разъяснить неофитам специфику нашей с ним манеры общения, я пробую принесенный напиток.

Он не слишком походил на коньяк, еще меньше – на фальсификацию оного. Теперь ясно, почему Торман не смог выпить больше одного глотка.

Дело, конечно, не в том, что жидкость пламенем плясала во рту, испепеляла гортань и неохотно угасала уже в желудке. Это я такой избалованный, хрупкое дитя эпохи многослойных коктейлей, а Сашка может медицинский спирт пить не морщась, как воду: с утра бы до ночи такие фокусы демонстрировал! Но мне показалось, что спирт и его производные не имеют вообще никакого отношения к данному напитку. Чувствовал я себя так, словно проглотил небольшую порцию настоящего огня, который уничтожил какую-то часть моих внутренностей – судя по моему дальнейшему самочувствию, самую негодную их часть, но все-таки! Очень странное ощущение, мучительное и приятное одновременно. Повторять опыт тем не менее я не спешил.

– Что это было? – спрашиваю осипшим голосом.

– Коньяк! – хором ответили русисты.

– Александр достал очень хороший коньяк, – обстоятельно пояснил Стив, увидев по выражению моего лица, что лаконичного ответа недостаточно.

– Торман, что это было? – смотрю ему в глаза.

– Кровь дракона, – ехидно ответствует тот.

Шуточки у него…

– Что это было? – повторяю настойчиво.

– Ладно, раз ты так настаиваешь, скажу тебе правду, – ухмыляется. – Это была не кровь дракона…

– Уже хорошо.

– …Это была моя собственная кровь, – и крутит у меня перед носом своей здоровенной шуйцей. На указательном пальце – свежая царапина. Не то поранился, открывая бутылку, не то действительно… Только этого еще не хватало!

Торман корчит ужасающие рожи к полному восторгу варягов. Мне же не до смеха. На фоне событий, успевших обрушиться на меня за последние сутки, дурацкая Сашкина шутка звучит более чем зловеще. Если уж алкаш Дима оказался некой непостижимой, свисающей с потолка субстанцией, Торман вполне может потянуть и на самого Князя Тьмы, или кто там у них старший по званию…

40. Бэс

Нож и музыкальный инструмент в его руках должны были устрашать врагов.

Александр, разумеется, не был ни Князем Тьмы, ни просто князем. За свою неописуемо долгую жизнь он не единожды имел возможность возвыситься, но всякий раз ею пренебрегал. Инстинкт подсказывал ему, что следует оставаться незаметным, просто человеком среди людей; быть господином среди слуг – и хлопотно, и опасно.

Из ремесел, которые предоставляют простолюдину большую свободу действий, он предпочитал те, что связаны с войной и музыкой; лишь последние лет сто Александр начал вдруг интересоваться разного рода техническими новшествами. Когда изобрели телефон, он стал одним из первых наладчиков этой хитроумной аппаратуры; автомобили и аэропланы поначалу тоже заинтересовали его и были покорены, но быстро надоели, зато фотокамера надолго стала любимой игрушкой и даже орудием ремесла. Но лишь прикосновения к оружию или музыкальному инструменту дарили ему порой минуты настоящего блаженства; повседневные удовольствия, которые можно получить от шалостей с женщинами или мальчиками, представлялись ему лишь жалким подобием, бледной тенью этих мгновений полного единения с собственной природой.

К врачеванию же, занятие которым подарило ему когда-то не то бессмертие, не то просто очень долгую жизнь, он, напротив, не желал возвращаться – не потому ли, что мог бы весьма возвыситься на этом поприще? Или опасался, что формула зелья, которое умертвит его неуязвимое тело, может составиться столь же легко и случайно, как родилась когда-то в его чаше амброзия, напиток, коим боги по традиции столь неохотно делятся со смертными…

Александр понятия не имел, почему так вышло, с какой стати его, столь заурядная поначалу, судьба стала восхитительным исключением из общего правила – не знал и знать не желал. Он вообще не любил задавать себе вопросы; еще менее ему нравилось биться над ответами. К чему? Жизнь – это скорее ощущения, чем размышления; приключения плоти и духа, а не разума, который должен знать свое место, смирно сидеть в углу и ждать хозяйского оклика: «Эй, за работу!» Самоанализ никогда не был его излюбленным занятием. Александр и без того знает о себе все, что следует знать: он – удачливый человек, бывший врачеватель, воин по душевному складу и музыкант божьей милостью (прочие занятия его лишь развлекали, не более того); отец двух сыновей, чей прах истлел еще в ту пору, когда он только-только начинал осознавать свое бессмертие; у него отличное крепкое тело тридцатилетнего мужчины, глаза, широко открытые навстречу миру, цепкая память, практичный ум и нежное вместительное сердце.

Он любил жизнь страстно, самозабвенно и полагал себя одним из лучших ее любовников; что же касается людей, то с ними бывало всякое: тому, кто на протяжении столетий зарабатывал на жизнь войной, не избежать свар, – однако дети человеческие вызывали у Александра как минимум устойчивый интерес. Особенно некоторые – те, кого он про себя величал «странниками», памятуя при этом, что слова «странствие» и «странность» во многих языках имеют общий корень.

В книжке, с которой его юный друг в последнее время носился, как варвар с Евангелием, Александр обнаружил рассказ, описывающий ужасающее, тоскливое бытие бессмертных.[3]3
  Речь идет о рассказе Борхеса «Бессмертный».


[Закрыть] Он счел автора самоуверенным идиотом. Тот предположил, будто бессмертные слабоумны и даже лучший из них обречен скитаться по свету в поисках волшебного зелья, которое поможет умереть. Хуйня какая…

Так он и сказал Максу; тот же, к его удивлению, лишь разозлился. Александр немного досадовал, что не может пустить в ход свой главный аргумент: «Это я, бессмертный, тебе говорю!» Но не такое великое дело спор о какой-то дурацкой книжке, чтобы ради него разглашать тайну, которую другим знать не надо. И в первую очередь ее не следовало знать Максу. Когда-то Александр взялся его опекать потому лишь, что у мальчишки было лицо человека, которому суждено умереть молодым. У Александра на такие вещи глаз был наметанный: какой-то особой интуицией он не обладал, но опыт, исчисляемый столетиями, надежнее, чем интуиция.

Время шло; оказалось, что юный «странник» куда более живуч, чем полагал его бессмертный опекун. Даже неописуемые, но очевидные приметы недолговечности, кажется, исчезли с его чела. Александр, от природы не склонный к теоретизированию, в порядке исключения изобрел объяснение на сей счет: решил, что Макс находится под его покровительством и поэтому как бы скрывается от гибели «в тени» его бессмертия.

А теперь им предстояло расстаться. Александра это ничуть не огорчало: он давно научился отделять симпатию от привязанности (в противном случае ему пришлось бы коротать вечность, подсчитывая потери и тоскуя по сотням тысяч мертвых друзей и любовниц). Всякий раз, когда на его глазах чья-нибудь судьба круто виляла в сторону, он бескорыстно наслаждался этим великолепным зрелищем, поражаясь многообразию возможных сюжетов. Но теперь Александр вынужден был признать, что сердце у него не на месте: он полагал, будто смерть только и ждет, когда мальчишка отойдет от него на почтительное расстояние.

Нельзя сказать, что Александр почитал спасение подопечного главным делом своей жизни, но он был азартен; смерть же казалась ему самым достойным противником: хоть и обыграл он ее однажды, а все же приходилось оставаться настороже и поддерживать себя в хорошей форме. Никогда ведь не знаешь, чего от нее можно ждать! Макс случайно стал ставкой в его новой игре со смертью. Игра была пустяковая, обычная тренировочная разминка, да и ставка не слишком велика, и все же Александр не намеревался проигрывать.

Поэтому он сделал для своего юного приятеля то, чего никогда прежде не делал. Сцедил в его рюмку немного крови из расцарапанного пальца – на всякий случай. Вдруг поможет. Александр не был уверен в том, что его кровь действительно является эликсиром бессмертия, но былой опыт врачевателя подсказывал: если уж через кровь передается всякая зараза, почему бы и благу не распространяться тем же путем?

Это можно было проверить хоть сейчас. Еще в бытность свою храмовым музыкантом Александр научился издавать горловые звуки, способные убить всякого, кто стоит напротив, как бы крепок и силен он ни был. Можно попросить Макса проводить его к выходу, спеть на прощание заветную песенку и посмотреть: выживет или нет. Но Александр воздержался от эксперимента. Ему не хотелось давать смерти ни малейшей форы, а уж становиться послушным инструментом в ее руках – еще чего!

Поэтому он просто попрощался и ушел, сославшись на усталость. Макс был уверен, что увидит своего друга не далее чем завтра, Александр же знал, что они не увидятся никогда.

Оба, к слову сказать, ошибались.

41. Бянь Хэ

«Я скорблю не о том, что потерял обе ноги, а о том, что драгоценный нефрит называют простым камнем…»

Вслед за Торманом потянулись на выход варяги. Клара, впрочем, осталась.

Это можно было предвидеть с самого начала, но я не предвидел. И теперь был счастлив. Каюсь, не потому, что Клара мне так уж понравилась (вообще-то понравилась, но головы я не терял), и не потому, что мне предстояло впервые в жизни трахаться с иностранкой, хоть и принадлежал я к поколению, наивно полагающему, будто у зарубежных гражданок все устроено как-то не так (как именно – непонятно, но значительно лучше, изящнее и удобнее в эксплуатации, чем у местных самочек).

Просто сегодня я боялся оставаться один дома. Мне требовалась не столько любовница, сколько психотерапевт, личная охрана и, желательно, опытный экзорцист с паникадилом и канистрой святой воды. Клара же производила впечатление человека, способного справиться с любым количеством наваждений. Она была похожа на стакан холодного молока, который обнаруживаешь на столе солнечным летним утром; впрочем, и на само летнее утро она тоже была похожа. Славное солярное существо, наилучший компаньон для героя, решившего во что бы то ни стало дожить до третьих петухов.

Клара, впрочем, тоже вряд ли сгорала от страсти. Скорее уж – от любопытства. Я был ей интересен: и как автор пресловутых «Едоков», и как обитатель странной неухоженной империи, которая во времена ее детства была одной из главных эсхатологических страшилок, и как жилец коммунальной квартиры, куда Клара попала впервые в жизни; да и в качестве носителя языка я мог принести ей немалую пользу.

Выходит, что в постели мы оказались скорее из взаимной вежливости – все лучше, чем объяснять друг другу: «Ты – прелесть, но сейчас меня волнуют совсем иные вещи». Иногда секс – это просто повод поговорить. Веский, к слову сказать, повод.

Клара, судя по всему, именно так и считала, по крайней мере, допрос начался задолго до первого поцелуя и продолжился, как только я снова обрел возможность внятно формулировать. От меня требовали полного отчета о нелепых обстоятельствах нашего здешнего бытия; осознав свою ответственность перед европейской русистикой и прочей мировой наукой, я старался как мог.

Это своеобразное интервью продолжалось, пока Клара не потянулась за коньяком. Отхлебнула прямо из горлышка, не утруждая себя поисками рюмки, протянула бутылку мне. Я отрицательно помотал головой: и без того уже носом клевать начинал, а отвечать безмятежным храпом на расспросы любознательной дамы было бы как минимум бестактно.

– А ты очень мало пьешь, – заметила она, скорее удивленно, чем одобрительно. – Почему? Для дела это хорошо, но у вас принято пить много, разве нет?

Умиротворенный, расслабленный, благодарный ей – не столько за чудесную перемену участи, сколько за сиюминутный душевный покой, я почувствовал, что вполне могу рассказать Кларе то, о чем не рассказывал до сих пор никому. И не помышлял даже. Я бы дорого дал за возможность забыть эту историю, но право на склероз, вероятно, даруется лишь за выслугу лет…

– Однажды, – тоном профессионального сказочника начинаю я, – давным-давно, когда я только-только ушел из дома и учился жить один, со мной случилась одна большая глупость. Могу рассказать, если тебе интересно… А тебе действительно интересно?

– Мне все интересно! – почти с негодованием восклицает Клара. Дескать, не выдрючивайся, а давай работай языком. Разглашай информацию, шнелль, шнелль, арбайтен махт фрай! Я уж хотел было рявкнуть: «Яволль, майн фюрер», – но вовремя прикусил язык. Обидится ведь. Поэтому просто продолжаю:

– В тот раз я впервые напился по-настоящему. Пил на голодный желудок, поскольку перед этим целый день ничего не ел…

– Ты был такой бедный? – ужасается Клара.

Хотелось бы сказать честно: «А я и сейчас не намного богаче», но в беседе с будущим работодателем следует воздержаться от чрезмерной откровенности. Пусть думает, что я крутой.

– Я был не столько бедный, сколько глупый. Деньги я тогда уже зарабатывал неплохие, а вот тратить их не умел совершенно. Мог в один день спустить на ерунду недельный заработок. Мне же всего семнадцать лет было, я не знал еще, что, получив деньги, следует сделать запасы хлеба, чая и сахара, и только потом можно начинать кутить.

– Хлеб, чай и сахар? Тебе этого достаточно? – смеется Клара.

– Вполне.

– А тогда у тебя не было даже хлеба?

– Ага. В том-то и дело. Говорю же, дурак был. Я целый день ничего не жрал, а потом вдруг заявился приятель, принес мне старый долг и бутылку портвейна в знак благодарности. Мы выпили, потом пошли гулять, встретили еще кого-то, добавили. Никому в голову не пришло, что меня надо сначала покормить, а уже потом продолжать веселье; сам же я перестал соображать еще дома. В какой-то момент я отключился окончательно. Что я вытворял после этого, неизвестно, но, очевидно, вел активный образ жизни, поскольку очнулся на рассвете, на другом конце города, в совершенно незнакомом дворе, с вывернутыми карманами. Пока я спал, кто-то меня ограбил. Это было… ну, как тебе сказать… хуже, чем просто противно. Даже денег не так уж жалко, но чувство отвратительное: знать, что кто-то ворочал твою бесчувственную тушку с боку на бок, по карманам шарил и вообще мог сделать с тобой все что угодно… В то утро я был себе омерзителен и понял, что нет ничего хуже, чем утратить контроль над ситуацией. По крайней мере, для меня… В довершение ко всему, мне пришлось идти домой пешком: автобусы еще не ходили, а на такси у меня не было денег. Как дошел, не знаю: там и быстрым-то шагом часа полтора, а я едва на ногах держался. Но ничего, справился. И получил бесценный опыт. С тех пор я славлюсь умением не напиваться – ни при каких обстоятельствах. Полный контроль – драгоценность, с которой я добровольно не расстанусь.

Клара смотрит на меня исподлобья. Очень внимательно разглядывает, словно в первый раз увидела.

– Из твоей истории могла бы получиться хорошая брошюра Ассоциации анонимных алкоголиков: и сюжет есть, и мораль выведена. Очень поучительно и очень невинно. Но ты не все рассказал. Было еще что-то, да? Еще что-то очень, очень плохое, о чем ты не хочешь говорить.

Вот уж не ожидал от нее такой проницательности.

– Было, – киваю. – Было еще кое-что. Но не события. Не то, о чем можно рассказать. Было еще кое-что, чего на самом деле не было.

– Что же? – она хмурит лоб. – Я плохо поняла твою последнюю фразу. Слова знакомые, а смысл ускользает. Это фразеологический оборот?

– Нет. Не фразеологический оборот. Обычное косноязычие. Не знаю, как сказать, чтобы ты поняла. Ну, попробуем так: то, о чем я умолчал, относится скорее к области фантазий… нет, не фантазий. Скорее уж видений. Галлюцинаций. Наваждений. Как тебе больше нравится.

– Тебе просто снились кошмары?

Клара немного разочарована. Кажется, она приготовилась выслушать душераздирающую историю о том, как меня изнасиловала банда извращенцев или еще что-то в таком роде. Но я ничем не могу ей помочь, поскольку в ту ночь никаких извращенцев поблизости не оказалось.

– Смотри, – говорю, – как обстоят дела. У меня есть два воспоминания о том пробуждении во дворе. Одним я уже с тобой поделился. Второе не менее реально: я прекрасно помню, как проснулся на улице, грязный, вонючий, с больной головой – все удовольствия по полной программе. Но деньги, которые я заранее, в самом начале загула, отложил на такси, были при мне. То есть, согласно этой версии, никто меня не грабил.

– Как интересно! Но какая из этих версий правдива? Ты сам не знаешь? – Кларе уже не нужен отчет об извращенцах, мой сбивчивый рассказ о двойном похмельном утре, как ни странно, пришелся ей по вкусу.

– Сначала дослушай до конца, ладно? Как я уже сказал, это воспоминание отличается от предыдущего лишь тем, что у меня были деньги, чтобы добраться домой на такси. Я кое-как привел себя в порядок, отряхнулся, помыл руки и лицо, благо во дворе нашлась водопроводная колонка. Вышел на улицу, минут десять шел пешком, потом вдалеке появилась машина. Желтое такси с зеленым огоньком. Я поднял руку, водитель остановился, мы немного поторговались, я сел рядом с ним, и мы поехали… Ничего интересного, да?

– Не нужно так волноваться, – просит Клара. Кажется, она начинает понимать, что связалась с психом. А она связалась именно с психом. Потому что…

Потому.

Что.

Не доехав до моего дома всего километра два, водитель потерял управление. Не знаю уж почему. Устал после ночной смены, наверное. Бывает. «Волга» на скорости сто тридцать километров в час вильнула вбок, стукнулась об какую-то твердую пакость, перевернулась… Подробностей я, собственно, не знаю, поскольку мирно дремал на переднем сидении, рядом с водителем, и скончался, не приходя в сознание, вследствие перелома шейных позвонков. Это была глупая смерть. Глупее не придумаешь. Погибнуть в дурацкой автокатастрофе, на абсолютно пустой, безопасной городской улице, да еще и в качестве пассажира, а не водителя, расплачиваясь за чужую ошибку, а не за собственный просчет… Отвратительный финал. Хуже не бывает.

Я стараюсь объяснить все это Кларе, памятуя, во-первых, о возможных лингвистических трудностях, а во-вторых – о том, что история моя должна казаться постороннему человеку пустым бредом, бледным воспоминанием о давнишнем похмельном кошмаре, не более того.

Но она удивительно верно все поняла.

– И с тех пор ты не знаешь, что случилось с тобой на самом деле, а что – померещилось, да? У тебя нет доказательств, что ты жив, потому что в смертном сне может примерещиться все, что угодно. Это так? И поэтому ты не можешь найти себе места?

– Все так, – соглашаюсь. – Но не только это.

– Что же еще?

– Мне казалось, что после этого двойного пробуждения жизнь моя должна как-то радикально перемениться. Потому что одно из двух: либо я чудом избежал опасности, либо веду уже посмертное существование, – в любом случае, думал я, обыденность должна бы отступить; жизнь моя с этого мгновения станет чередой фантастических событий… Ну и все такое.

– Но ничего не переменилось?

– По большому счету – ничего. Не стану жаловаться, за минувшие с тех пор девять лет у меня было немало славных деньков и еще больше приятных минут, но…

– Что-то не так?

– Мне было обидно, – говорю, отвернувшись к стене. – Обидно разменивать сокровище на медяки, которые тем не менее нужны, чтобы прокормиться… Ты понимаешь?

– Если «сокровищем» ты называешь свою жизнь, а «медяк» – это мелкая монета, вроде тех, что нам везде суют в качестве сдачи, то, наверное, понимаю, – спокойно соглашается Клара.