Текст книги "О любви и смерти (сборник)"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Еще лет шесть не закроют, – уверенно сказал блондин. – А к тому моменту рядом откроется два других, оба очень хорошие. Даже не знаю, какое выбрать; впрочем, этот вопрос еще какое-то время ждет.

Да уж. Кто бы спорил.

– Если будет желание, заходите, – предложил блондин. – Не обязательно устраиваться на работу. Можно просто поболтать. Иногда побыть рядом с тем, кто видит твою подлинную природу и принимает ее вместо того, чтобы инстинктивно шарахаться, большое облегчение. Вы же наверное думаете, что плохо сходитесь с людьми. И в любви вам не очень везет, верно? Привыкли обвинять во всем свой нелюдимый характер. А дело совсем не в нем.

Подумал: «Ну уж нет. Я – нелюдимый хмырь, это любому ясно. И в любви мне действительно просто не очень везет. Хотя пару раз складывалось совсем неплохо, особенно поначалу… Ай, ладно. Таких как я нелюдимых хмырей очень много, не все же они чудовища. Это было бы как-то слишком».

Но вслух ничего не сказал. Просто ушел.

Блондин сдержал слово, остался сидеть на скамейке, даже не попытался догонять. Какая жа…

Нет, не «жалость», а «радость». Какая радость, что меня наконец-то оставили в покое, вот так надо формулировать. Что за херня творится у тебя в голове, мой бедный чокнутый я?

…По дороге ни разу, то есть, честно, вообще ни разу не попытался посмотреть боковым зрением на собственные отражения в зеркальных стеклах витрин. Хотя такая идея, конечно, приходила в голову. Но не как соблазн, а как самый страшный страх. Как в детстве, на трещину в асфальте наступить. Или пройти через «собачьи ворота». Или нарушить еще какое-нибудь страшное дворовое табу.

Дома, как и предсказывал рогатый великан, в смысле коренастый блондин, сразу упал и уснул. И проспал как убитый не до вечера даже, до четырех утра. Больше двенадцати часов – ничего себе рекорд.

Зато чувствовал себя отлично. Спокойным и умиротворенным. И самое главное, все увиденные, услышанные и сказанные за прошедший день глупости благополучно вылетели из головы. Ну, то есть, какие-то воспоминания остались. Но без особых подробностей.

Вот и хорошо. Быть психом совсем не так интересно, как кажется. Попробовал, не понравилось, больше не хочу.

И в зеркало смотреться пока не хочу. Мало ли что спросонок померещится, а мне с собой еще жить и жить.

То-то и оно.

Сварил себе много-много кофе, добавил в него много-много молока. С огромной кружкой и целой тарелкой бутербродов завалился на диван, прихватив с собой полдюжины детективов в мягких обложках. Чтобы если не пойдет один, сразу можно было цапнуть другой. И не вставать лишний раз, не проходить мимо большого зеркала, такого удобного, когда надо критически оглядеть себя перед выходом из дома. И совершенно не нужного во всех остальных случаях, больно уж выжидающе смотрит из его глубины одетый в новенькую с иголочки домашнюю пижаму двойник. Дескать, не хочешь ли ты, дорогой друг, взглянуть на себя боковым зрением, как великан научил? Неужели не интересно? Как, совсем-совсем? Врешь.

Хоть скатертью его завешивай. Или простыней, как в доме покойника. Но завесить зеркало означало бы признать его настоящей серьезной проблемой. А этого делать совершенно не хотелось. По крайней мере, не прямо сейчас. Может быть потом, утром, когда рассветет, тело, щедро накормленное бутербродами, отяжелеет, а умиротворенный чтением детективов ум твердо скажет и пятнадцать раз повторит, что шарахаться от собственных зеркальных отражений – это совершенно нормально. И даже разумно – после всего, что нам пришлось сегодня пережить.

Четыре часа, шесть бутербродов и два с половиной детектива спустя пришлось все-таки встать и отправиться в туалет. И в душ заодно – если уж все так удачно совпало. Ум к тому времени был уже настолько умиротворен, что вообще ни черта не боялся. Можно сказать, обнаглел.

Подумал: «Дело выеденного яйца не стоит. Даже не на две трубки, как у Холмса, а на один взгляд. Сейчас посмотрю на себя в это чертово зеркало, не увижу ничего нового и успокоюсь навек. По крайней мере, перестану шарахаться от собственной мебели в собственном же доме. Эх, заживу тогда!»

Вышел в холл, как был, завернутый в полотенце, повернулся к зеркалу боком и уставился прямо перед собой тяжелым немигающим взглядом человека, пытающегося сосредоточить внимание на самом краю доступного зрению мира. Чего тянуть.

Существо, которое увидел в зеркале, не было чудовищем в прямом смысле этого слова. То есть, его при всем желании сложно было назвать страшным. Длинное текучее тело, сотканное то ли из зеленоватого густого тумана, то ли из мутной воды, то ли из жидкого света, в лучах которого носятся мириады пылинок и пузырьков – что ни скажи, сравнение будет неверным и скорее уводящим от правды, чем приближающим к ней. Просто в человеческих языках нет подходящих слов для обозначения этой материи. И правильно, с какой бы стати придумывать специальное слово для явления, которого нет.

А потом вспомнил нужное слово: «кьёнгх».

Кьёнгх – так называется та разновидность чистого света Райны, которая нужна для рождения четырехсмысленного живого и не препятствует равномерному течению любых других форм материи.

Например, я – кьёнгх. То есть, нет, не так. Мы – кьёнгх. В нашем языке нет единственного числа для обозначения живого, оно годится только для неодушевленных предметов, потому что о множественности всякого сознания известно даже младенцам.

Мы был зеленым потоком кьёнгх и потом еще буду. Точнее, мы суть зеленый поток кьёнгх – вечно-всегда. В нашем языке только два грамматических времени: «кратко-всегда» и «вечно-всегда», первое подходит для разговоров о сиюминутном, второе – чтобы описывать воспоминания и намерения. Какая важная подробность, огромное счастье ее вспоминать!

Еще одно огромное счастье – вспоминать, что всегда (в данном случае «вечно-всегда») мы сижу рядом с Суйён, и они с азартом и увлеченностью дилетанта разглагольствует о невозможности сохранения четырехсмысленного сознания в условиях абсолютного преобладания «тронг» – жесткой плотной материи, препятствующей большинству живых потоков и практически всем чистым. О ее существовании, хвала чистому свету Райны, известно только теоретически. Сталкиваться с горькой непроницаемостью тронг еще и дома – это было бы чересчур.

Хотя в первый краткий (пережитый вне дома, а значит, не вечный) миг это даже интересно. И совсем не так страшно, как принято считать. Мы вечно-всегда прав!

Мы тогда был (вечно-всегда есть) совсем дурак, юный, вдохновенный и страстный. Который, будем честны, вообще понятия не имел о том, что такое тронг, но твердо знал, что сила высшего острия четырехсмысленного сознания безгранична. И выкрикнул, для убедительности вспыхнув по периметру ярким лиловым, как в детстве: «Вы кратко-всегда ошибаешься, глупый прекрасный Суйён, мы вам это доказываю вечно-всегда!»

И сейчас прошептал, зажмурившись от наслаждения: «Глупый прекрасный Суйён, мы кратко-всегда побеждаю тронг, вы вечно-всегда проигрываешь наш спор! С вас выпивка, готовься. Мы вечно-всегда, «скоро», как говорят опьяненные силой тронг, возвращаюсь домой».

И отвернулся от зеркала. Потому что слишком много радости, памяти и чистого света кьёнгх сразу – невыносимо. Себя надо принимать как лекарство, щадящими дозами. А то подействует как яд.

…Пошел в кухню. Залпом выпил стакан воды, сразу же налил второй и тоже выпил. Сказал почему-то вслух:

– Там, где я пройду, будет разливаться беспричинная пьяная радость, как будто подул ветер, принесший запах весны.

Прозвучало очень глупо, зато было правдой. Он это точно знал.

Посмотрел на часы. До одиннадцати еще два с половиной часа, до Ратушной площади минут пятнадцать пешком. Значит, что? Значит, правильно, можно успеть дочитать тот смешной детектив, выяснить, кто убийца, а потом уже с чистым сердцем отправляться в кафе.

Конечно, давал себе честное слово до Нового года не устраиваться ни на какую работу, ну так в шею никто и не гонит. А чашка дармового кофе ни одному чудовищу не повредит.

Глаза козы

Изредка приходили, вернее, мерещились козы, оливковая и зеленая, заглядывали в окно. Темный горизонтальный зрачок козьего глаза казался щелью какого-то диковинного автомата по продаже неведомо чего. Кинь монетку, узнаешь.

Монетки, впрочем, не нашлось. Так и не узнал.

Кроме коз тут не было никого. Дни тянулись невыносимо долго – жаркие, томительные, не заполненные ни событиями, ни переживаниями, ни даже рутинными делами, вообще ничем.

Сперва в доме были книги, они валялись повсюду, стопками и по одной. Пытался читать, но оказалось, что в отсутствие собственной истории чужие не развлекают, а только утомляют, и жара от них словно бы сгущается, хотя какая тут может быть связь. Кое-как пролистав пару дюжин почти одинаковых в своей бессмысленности романов, бросил эту затею. Несколько дней спустя книги исчезли, словно бы обидевшись на невнимание. Не сразу это заметил, но заметив, пожалел о пропаже. Не потому, что вдруг захотел почитать, просто сожаление оказалось довольно интенсивным чувством и привнесло в жизнь куда больше разнообразия, чем попытки занять себя чтением.

Всегда подозревал, что быть безумным скучно. Подтвердилось.

Больше всего не хватало воспоминаний. На них можно было бы опереться. И коротать время, перебирая их в уме, наверняка было бы интересней, чем просто разглядывать потолок, стены, пол, гладкие розовые ладони и аккуратные пальцы ног, слишком чистые для человека, который всегда ходит босиком.

«Человек, который ходит босиком» – это все, что он знал о себе наверняка. Даже лица своего не мог вообразить. Какое оно? Пытался разглядеть свои отражения в козьих глазах, но они были совсем уж крошечные.

Но, по крайней мере, понимание, что происходит, никуда не делось. Ничего не помнил, но откуда-то знал, что прежде у него была совсем другая жизнь, и потом снова будет – долгая, увлекательная, заполненная невообразимыми делами, радостями, бедами и любовью. А то, что происходит сейчас – просто игра. Похоже, довольно глупая. Интересно, зачем я в нее играю? Почему согласился? Это такая традиция? Обряд инициации? Тайное запретное удовольствие для узкого круга избранных? Способ заработать? Или просто повальная мода? Этого тоже не помнил. Просто теоретически рассуждал, что могут быть разные варианты.

Откуда взялась информация, необходимая, чтобы сочинить все эти версии, отдельный вопрос. И он, конечно, оставался без ответа.

Дом был абсолютно пуст. Спать приходилось на полу; впрочем, было довольно мягко. Похоже, пол только казался полом, а на самом деле являлся чем-то другим. Диваном? Надувным матрасом? Облаком? А кстати смешно, если действительно облаком. Тогда это означает, что я – ангел. Причем даже не падший, а просто потерявший сознание там у себя на облаках. Вопрос: почему мне до сих пор не брызнули в лицо каким-нибудь веселым летним дождем, или какие там у нас бывают лекарства? Иногда даже бормотал вслух: «Ну давайте же, приводите меня в чувство! Должен быть способ. Думайте, думайте!» Но вместо этого думал сам: «Интересно, откуда я знаю про ангелов? И про облака? И про диваны с надувными матрасами? Здесь всего этого нет».

Не было в доме ни стола, ни стульев, ни шкафа, ни вещей, которые в этом шкафу можно было бы хранить. На нем, впрочем, была какая-то одежда. Носил ее, не снимая, стараясь не думать о том, как, должно быть, она пахнет потом. Сам, впрочем, не чувствовал ни неприятного запаха, ни зуда, ни каких-то иных неудобств. Что отчасти даже жаль – поиски возможности помыться и постирать одежду могли бы помочь скоротать время. Но таких поблажек, надо понимать, не полагалось.

Все это, впрочем, ерунда. Что действительно плохо – в доме не было лестниц. И даже порог находился на одном уровне с землей. А вокруг – бескрайняя степь, ровная, как поднос, на котором подают Господу утренний кофе.

Кофе здесь не было тоже. Не то чтобы хотел его выпить, но смутно помнил, что это такое. Воспоминания не были чувственными, просто набор фактов: кофе – это ароматный бодрящий напиток темно-коричневого цвета, который я люблю.

Знать бы еще, кто такой у нас «я».

…Что такое «я», даже не пытался разобраться. Никогда не любил тщетных усилий. Зато пытался разобраться с лестницами, вернее с их отсутствием. Потому что помнил правило: нужно спуститься еще на одну ступеньку. Тогда начнется новый этап игры. Возможно, он будет интересней текущего. Да практически гарантировано. Хуже, чем сейчас, вполне может стать, а вот скучнее – это надо очень постараться.

Все чаще жалел о пропаже книг: из них можно было бы построить лестницу. Как жаль, что эта идея не пришла в голову, пока книги валялись повсюду. Может быть, они были единственным шансом, и сообразить следовало вовремя? Упражнение на скорость? Плохо дело, если так.

Однажды смотрел в окно на снова примерещившихся коз, оливковую и зеленую, и вдруг понял, что у окон есть подоконники. И если залезть на подоконник, можно сделать шаг вниз, то есть, на пол или на землю, это наверное все равно. Чем не ступенька? Господи боже, да конечно, это она! Всегда была под носом.

Во всяком случае имело смысл попробовать.

Перед тем как шагнуть с подоконника, подумал про коз – интересно, что с ними случится после того, как станет некому мерещиться? Но это был не очень важный вопрос. Не настолько важный, чтобы ради него откладывать шаг в…

В саду находились разные живые существа, шумные и беспокойные. Они были не настоящие, по крайней мере, не такие, как она. Сразу поняла это и заплакала. Не то от страха находиться среди стольких чужих сразу, не то от разочарования: игра не закончена, я еще не дома. Понятия не имела, что такое «дома», но понимала, что пока не там. И помнила, что идет игра.

Уже хорошо.

Кто-то сунул в руки ярко-синий предмет, похожий на магический жезл, но такой же ненастоящий, как живые существа вокруг. Не надо было его брать.

Но взяла и взмахнула им – просто так, в шутку. Предмет издавал неприятный треск. Пришлось выбросить в траву. Сама тоже упала в траву, и это оказалось удачным решением. Когда лежишь на спине лицом вверх, видишь, как по небу плывут облака. Смотрела на них, думала: «Там мой дом». От удовольствия издавала бессмысленные, но приятные звуки. Наверное, это был смех.

Какая-то сила подхватила и понесла. Хотела возмутиться. Хотела сказать: «Я вращала огненные карусели, я держала в руках разящий меч, власть моя простирается над сушей, водами и тьмой звериных зрачков, я неумолима, я опасна, верни меня на место и больше не беспокой». Но вместо этого снова заплакала, осознав, что не в силах вместить смысл своих слов в бессмысленность мира, поэтому слова тоже превращаются в бессмыслицу, вот прямо сейчас, и я вместе с ними – навсегда. И ничего не поделаешь.

А потом почему-то уснула.

Проснувшись, лежала в темноте. Надо было вспомнить что-то важное, но оно не давалось. Вспомнила слово «ступенька», но не знала, что оно означает. Хотела подумать о чем-то другом, но для мыслей недоставало слов. В ушах звенели сочетания звуков: «соль», «жираф», «ложка», «смола». Наверное это были слова, наверное они что-то означали. Но что? Этого она больше не знала.

Ступенька! Ступенька, ступенька, ступенька. Уснула, решив: пусть мне приснится эта «ступенька», тогда я вспомню.

Во сне и правда были целые лабиринты, построенные из лестниц, но проснувшись, она не знала, что делать с полученным знанием. Ничего похожего наяву не было. Только белый потолок да разноцветные стены. На стенах были нарисованы яркие круги не совсем правильной формы. Круги назывались «яблоки», но этого она пока не знала.

Перевернулась на бок, потом на живот. Снова на бок и на спину. Оказалась на краю кровати, хотя слов, чтобы сообщить себе об этом, по-прежнему не знала. Но теперь видела границу между плоскостью, на которой лежала, и ее отсутствием. Внизу была другая плоскость, бесконечная или почти. Интересно, это считается ступенькой? Не очень похоже, но принцип тот же. Имеет смысл проверить.

И снова перевернулась на бок. И упала.

Падая, вспомнила смысл слов: «игра», «ступенька», «вниз», «шагнуть», «домой». Успела подумать: «Я молодец».

Слева была красная полоса, справа – зеленая. Само оно тоже было полосой. Синей. Или только думало, что было. Быть синей полосой оказалось приятно. Это давало покой и время. Время требовалось, чтобы подумать. Чтобы вспомнить. Чтобы понять.

От размышлений цвет изменился. Стало желтой полосой. Это было весело и щекотно. Но отвлекало от размышлений. Решило, что лучше оставаться синей полосой. Посинело.

Что-то потом пришло. Оно было живое. Оно было не полоса. Спросило: «Ну, как мы себя чувствуем?» Бессмысленный вопрос. Синяя полоса не может рассказать о своем самочувствии. Хочешь узнать, каково быть синей полосой – стань ею. Это единственный метод.

Рассердилось, но цвет не изменило.

«У тебя игра, – сказала красная полоса. – Тебе надо спускаться вниз по лестнице. Нельзя останавливаться, застрянешь».

К ней имело смысл прислушаться. По крайней мере, у нее был цвет. Тот, у кого есть цвет, имеет смысл.

«В некотором смысле мы тоже лестница», – сказала зеленая полоса.

Это было смешно.

Спросило: «И как, интересно, лестница может спуститься по лестнице?»

«В воображении, конечно, – ответила красная полоса. – Попробуй. Что ты теряешь?»

«Как мы себя чувствуем?» – настойчиво твердило бесцветное нечто.

Очень хотелось избавиться от его вопросов. Навсегда. Любой ценой.

Тогда перестало быть синей полосой. Стало круглым мячом, который катится вниз по лестнице: красная ступенька, зеленая ступенька. Синей ступеньки не было. Синяя ступенька превратилась в синий мяч, тугой и звонкий: пок! пок! пок! Очень весело было скакать по этой лестнице.

Пок!

Сказала:

– Твоя мама бывает совершенно невыносима.

Услышала в ответ слова. Много бессмысленных слов. Ей стало скучно. Огляделась по сторонам и почти сразу увидела лестницу, ведущую вниз, на первый этаж.

Вспомнила: лестница – это то, зачем я здесь. Подумала: «Хотя бы один раз воспользуюсь настоящей лестницей. Или так уже было? Не помню. Плевать. Я хочу домой».

И начала спускаться в гостиную.

Первое, что сказал, открыв глаза: «Это нечестно». Но тут же сам вспомнил, что честно, все как договаривались.

– Именно так все обычно и говорят, – улыбнулся тот, чье имя звучит как второй по счету выдох после пробуждения, а потому непроизносимо.

Этот голос всегда успокаивал. И одновременно заставлял собраться.

Собрался. Подумал. Вспомнил, как часто ему придется слышать это «нечестно» – потом, когда учеба закончится и начнется настоящая жизнь, которая, конечно же, уже была и будет потом, всегда, обучение – это остров в потоке времени, вечный момент беспомощности, которая – фундамент могущества.

В очередной раз внутренне согласился с этой картиной мира. Спросил:

– А что на это можно ответить?

– Разумеется, ничего. Только обнять.

И обнял – для наглядной демонстрации. Урок номер один. Последний из первых уроков.

Увидев свое отражение в веселом желтом глазу учителя с горизонтальным козьим зрачком, похожем на знак «минус» и символизирующим, надо думать, вечное вычитание, в сумме дающее бесконечность, подумал: «Где-то тут наверняка тоже есть лестница». И рассмеялся.

Это был правильный ответ.

Брат

У него был радужный зонт. Вернее, аж шестнадцатицветный, каждый клин другого оттенка. Такие зонты на самом деле вовсе не редкость, но ходят с ними обычно разнокалиберные богемные девы, а не седые загорелые мужчины в скучных дорогих пальто и ботинках, достойных создания «Оды к безупречности», большой Сапфической строфой. Или третьей Асклепиадовой. Хрен разберет, в чем там на самом деле разница. И этот хрен – определенно не я, подумала Агни. Гуманитарным образованием по-настоящему наслаждаешься дважды. На старте, когда ощущаешь себя человеком, познавшим заковыристые тайные имена всех вещей и явлений, а потому получившим над ними некую тайную власть. И на склоне лет, когда снисходительно позволяешь себе забывать всю эту терминологическую чепуху, которая, будем честны, так и не пригодилась.

Мужчина в дорогом пальто был совершенно ни к месту в этой студенческой кофейне, где напитки подают в картонных стаканах, вернее, не подают, а выдают после того, как отстоишь в очереди и сделаешь заказ. Вот радужный зонт – очень даже к месту, а его владелец – нет, нет и нет.

Он, похоже, сам осознавал свою неуместность – стоял посреди зала, переминаясь с ноги на ногу, то и дело неловко уворачивался, пропуская к прилавку торопливых завсегдатаев, близоруко оглядывался по сторонам, явно давая себе шанс осознать, что зашел не туда, куда собирался, выйти вон и навсегда забыть об этой досадной ошибке.

Однако вместо того, чтобы обратить просветленный взор к выходу, человек с зонтом уставился на Агни. Заулыбался приветливо, как старой знакомой и решительно отправился к ее столику, хотя вокруг было полно пустых – время три пополудни, перерывы на ланч давным-давно закончились, а до конца рабочего и учебного дня надо еще немного потерпеть.

«Выглядит, как будто он увидел ровесницу и обрадовался, – насмешливо подумала Агни. – Просто ухватился за человека своего возраста: ты тут сидишь, а значит, и мне можно».

Сама-то она вовсе не чувствовала себя неуместной в этой «придворной», в двух шагах от дома студенческой кофейне. А напротив, ощущала себя здесь одной из многих: яркий шарф, короткая юбка, худые колени, тяжелые ботинки, тщательно смоделированный беспорядок на крашеной рыжей голове. А что старше остальных завсегдатаев в лучшем случае лет на двадцать – так какой дурак станет придавать этому значение, когда сразу видно: ты – одна из нас. В смысле я – одна из них. Ай, неважно. Такая же, как они, факт.

Собственно за этим драгоценным равенством с юными, глупыми, живыми до изумления, по сравнению с ней почти бессмертными Агни и ходила сюда каждый день, а вовсе не ради кофе. Кофе-то она варила гораздо лучше, чем все победители городских конкурсов баррист вместе взятые.

– Извините, что вынужден вас побеспокоить, – сказал обладатель радужного зонта, усаживаясь напротив Агни.

Стул он развернул спинкой вперед, сел на него верхом, как ребенок на деревянного коня, и от этого сразу стал каким-то простым, понятным, почти уютным, почти своим, словно были знакомы много лет, потом долго не виделись, но знали, что рано или поздно это случится, даже загадывали, где и когда, но оба не угадали, потому что в кафе – это как-то уж слишком банально, но не притворяться же из-за этого, будто мы незнакомы… Тьфу ты!

«Тьфу ты! – подумала Агни. И даже головой помотала, отгоняя наваждение. – Мы действительно незнакомы, эй! Побочный эффект почти-волшебных пилюль, о котором так долго говорили добрые доктора, наконец-то дает о себе знать, поздравляю, дорогая».

– С вашей точки зрения, мое поведение неуместно, поскольку мы незнакомы, – сказал мужчина с зонтом. – Однако с моей точки зрения, мы с вами почти родственники, поэтому я позволил себе вот так внезапно появиться в вашей жизни. В свое оправдание могу сказать, что тщательно выбирал момент, когда вы будете свободны от дел и в относительно неплохом настроении…

Он бы, наверное, еще говорил и говорил, но Агни решительно положила конец этому путаному монологу. Спросила:

– Как это – «почти родственники»?

– Мой брат влюблен в вас много лет. И так часто о вас говорил, что мне постепенно начало казаться, будто вы член нашей семьи.

Агни растерянно моргнула. Ничего себе новости. Это что же за тайный поклонник такой выискался. И какого черта молчал – например, пятнадцать лет назад, когда рассталась с Бьярни, а Мишку еще не встретила, и чувствовала себя самой страшной, старой, несчастной и никому не нужной коровой на земле. Лишнее признание в любви тогда явно не повредило бы, что ж он, балбес, скрывался? Или «много лет» – это меньше пятнадцати? Поди разбери, как люди считают.

Спросила:

– Много лет – это сколько?

Человек с зонтом пожал плечами.

– Боюсь оказаться неточным. Но что-то около тридцати.

Даже присвистнула.

– Ого! Ничего себе. Тридцать лет назад я еще в школу ходила.

– Ну да, – невозмутимо кивнул незнакомец. – Примерно с тех самых пор. Но дело не в этом. А в том, что мой брат просил передать: он раскаивается, что причинил вам так много беспокойства своей любовью. И…

– Вы меня с кем-то перепутали, – сказала Агни. – Вот уж чем-чем, а любовью мне никто особо не досаждал. А когда все-таки досаждали, поклонники были совсем не тайные. Такие явные, что вспомнить страшно… – и, не договорив, махнула рукой и приветливо улыбнулась, как бы приглашая человека с зонтом вместе с ней посмеяться над своей ошибкой.

Но он печально покачал головой.

– Не перепутал. Просто не с того начал. Очень трудно говорить с людьми о подобных вещах наяву. Но выбора у меня нет, я обещал. Понимаете, основная сложность состоит в том, что мой брат – ваша смерть.

– Что?!

– Ваша смерть – мой брат, – спокойно и серьезно повторил он, зачем-то поменяв слова местами. Для пущей убедительности, что ли?

«Надо же, псих», – удивленно подумала Агни.

Почти обрадовалась, потому что к ней еще ни разу в жизни не приставали ни психи, ни маньяки, ни какие-нибудь безобидные кришнаиты или, скажем, свидетели Иеговы. Даже настырные городские попрошайки обходили ее стороной, а это уже ни в какие ворота, впору удивляться: «Что со мной не так?»

Внимательно посмотрела на «психа» и с сожалением отмела эту версию. Такой смущенный и одновременно насмешливый взгляд может быть только у совершенно нормального человека, прекрасно осознающего абсурдность своего поведения. Но по какой-то причине не желающего немедленно прекратить.

– Розыгрыш, – уверенно сказал она вслух. – Или какой-то хитрый социальный эксперимент с психологическим уклоном? Или вы просто в карты продули на желание? Со мной такое тоже один раз было, пришлось целоваться с первым попавшимся прохожим. Он пах колбасой и был приятно удивлен. Вам повезло больше: я тоже удивлена, зато колбасой не пахну.

– Что ж, по крайней мере, вы от меня не убежали, – философски заметил человек с зонтом. – Уже неплохо. Розыгрыш, так розыгрыш, пусть. Мое дело – передать, что велено. А поверите вы мне или нет, это уже не моя ответственность. Я его сразу предупредил.

– Кого – его?

– Брата, – терпеливо объяснил тот. – Своего брата, который, по стечению обстоятельств, является вашей смертью. И просил передать, что очень вас любит. Поэтому часто подходил к вам слишком близко. Непозволительно близко, я бы сказал.

«Надо же, а ведь угадал, – невольно подумала Агни. – Слишком часто, непозволительно близко, святая правда. Написали бы все это о ком-нибудь в книжке, решила бы – не верю, перебор. Шесть автомобильных аварий – для человека, который не водит машину, действительно многовато. И ладно бы только это. Один сошедший с рельсов трамвай, две перевернувшихся лодки, четыре серьезных отравления; несерьезные даже считать не станем. Первая и последняя в жизни поездка в Израиль была отмечена счастливым опозданием на встречу в кафе, которое взорвали ровно за три минуты до моего прихода. И через десять минут после того, как я должна была туда войти, если бы не заблудилась. Шаровая молния, влетевшая в форточку, бревна и кирпичи, исправно валившиеся откуда-то сверху в опасной близости от моей головы, три падения с разных лестниц, во всех случаях легко отделалась, но сам факт! И, до кучи, два ревнивых любовника, один с ножом, второй – так, но задушить вполне мог бы, чудом, на самом деле, просто чудом тогда сбежала. А когда единственный раз за всю командировку в Москве спустилась в метро, меня сразу же толкнули прямо под приближающийся поезд, слава богу, какой-то дядька подхватил, удержал; знакомые москвичи потом говорили: у нас такого не бывает, ты что! Но со мной, получается, еще и не такое бывает… И не будем вспоминать о больницах и диагнозах. Только этого мне не хватало – сейчас о них вспоминать».

– Брат, собственно, до сих пор в вас влюблен, и вряд ли это изменится, – говорил, меж тем, человек с зонтом. – Но когда вы выходили из клиники, он увидел ваше лицо. И до него стало доходить, что он натворил.

Дальше Агни почти не слушала. В ушах у нее звенело, лицо пылало, а сердце колотилось, как бешеное, причем где-то во лбу. И одновременно внизу живота.

Розыгрыш окончательно перестал быть безобидным, вот в чем штука.

– Это удар ниже пояса, – наконец сказала она. – Даже у меня дома никто не знает про клинику. Ну ладно, предположим, вы видели, как я оттуда выходила. И какое у меня было лицо. Ну и что с того? Какое вам дело?

– Я вас не видел, – мягко сказал человек с радужным зонтом. – Это он видел.

– Кто – он?

– Мой брат. Он в тот день совсем близко к вам подошел. Вернулся домой в совершенно ужасном состоянии. Плакал – впервые, кстати, на моей памяти, я думал, он вообще не умеет. Вспоминал, как влюбился в вас из-за ваших стихов…

– Господи, из-за каких стихов?! Я их не писала никогда!

Сказала и тут же поняла, что соврала. Потому что, конечно же, писала. В юности, когда вообще все пишут. В пятнадцать лет. Или в шестнадцать. Но в семнадцать совершенно точно уже не писала, поэтому не считается, можно забыть и больше не вспоминать.

Но все-таки покраснела до ушей.

– Извините. Писали. Брат мне их читал, но я почти ничего не запомнил…

Какое облегчение.

– …кроме одной строчки…

Мама!

– …да и ту неточно. Что-то вроде «Любовь моей жизни – Смерть, джентльмен под черным зонтом»…

ААААААААААА!

Чуть не заорала вслух, чтобы он заткнулся. Но не успела. Незнакомец сказал:

– А дальше не помню. Извините, если я вас смутил. Я этого не хотел. И, кстати, я не думаю, что вам должно быть стыдно. Многие люди в этом возрасте пишут стихи, ничего ужасного тут нет. Нормальный этап развития личности. А ваши юношеские стихи оказались достаточно хороши, чтобы зацепить моего брата. Он, на мой взгляд, чересчур прямолинеен; смерти, впрочем, иначе и нельзя. Он поверил написанному и подумал, вы действительно в него влюблены. К тому же, его никогда прежде не называли «джентльменом». В общем, он был чрезвычайно польщен. И, как это часто случается, влюбился в ответ на ваше чувство, которого, как я догадываюсь, не было. Были только красиво сложенные слова.

– Я не понимаю, – сказала Агни, уставившись в стол. – Я совершенно не понимаю, откуда вы можете это знать – ну, про джентльмена с черным зонтом. Я вообще никому свои стихи не показывала, даже лучшей подруге. Даже маме… Ох, тем более, маме! Она у меня работала редактором в издательстве. И довольно рано объяснила мне, что такое плохо. Очень доходчиво. Правда, что такое хорошо, так и осталось тайной. Но такие вещи от мамы и не узнаешь. Вообще наверное ни от кого. Впрочем, неважно. Все это совершенно неважно, кроме одного: откуда вы могли узнать про мои стихи?