Текст книги "Цирцея"

Автор книги: Мадлен Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Ты дочь Гелиоса, верно? – спросил он, когда напился и я отошла.

– Да.

Вопрос уязвил меня. Родись я истинной дочерью Гелиоса, и спрашивать бы не пришлось. Я была бы совершенна и лучилась красотой, изливающейся прямиком из отцовского первоисточника.

– Благодарю тебя за доброту.

Была ли тут доброта, я не понимала, и вообще, казалось, не понимала ничего. Он говорил осторожно, почти робко, а при этом совершил столь дерзкую измену. Мой разум пытался совладать с противоречием. Храбрый на деле не всегда храбр с виду.

– Ты голоден? Я бы принесла что-нибудь поесть.

– По-моему, есть я уже никогда не захочу.

Скажи это смертный – прозвучало бы жалобно, наверное. Но мы, боги, едим, как и спим, лишь потому, что это одно из величайших наслаждений в жизни, а не потому, что должны. И бог, если он достаточно силен, может решить однажды не подчиняться более желудку. А в силе Прометея я не сомневалась. Столько времени просидев у ног отца, мощь я научилась нюхом чуять. У иных моих дядьев запах был слабее, чем у кресел под ними, а вот от деда Океана шел густой дух жирного речного ила, отец же пах как жгучее пламя очага, в который подкинули дров. Прометеев аромат зеленого мха заполнил зал.

Глядя в пустой кубок, я собиралась с духом.

– Ты помогал смертным. За это тебя наказали.

– За это.

– А какие они, смертные, мог бы ты рассказать?

Детский был вопрос, но Прометей серьезно кивнул.

– Одного ответа не дать. Все смертные различны. Единственное, что их объединяет, – смерть. Знаешь такое слово?

– Знаю. Но не понимаю.

– Как и всякий бог. Тела смертных рассыпаются в прах. А души превращаются в холодный дым и улетают в подземный мир. Там они не едят, не пьют, не чувствуют тепла. И все, к чему они тянутся, ускользает из рук.

У меня мороз по коже пробежал.

– И как они это выносят?

– Как могут.

Догорали факелы, тени обступали нас, как темная вода.

– Правда, что ты отказался просить прощения? И что тебя не поймали, ты сам признался Зевсу во всем?

– Правда.

– Зачем?

Он смотрел на меня пристально.

– Может, ты мне скажешь. Зачем богу так поступать?

Я не находила ответа. Навлекать на себя божественное возмездие казалось безумием, но как произнести это, стоя в луже его крови?

– Не всем богам быть одинаковыми, – сказал Прометей.

И тут я не знала, что ответить. Из коридора донесся отдаленный возглас.

– Тебе пора. Алекто надолго меня не оставляет. Ростки ее жестокости, подобно сорнякам, всходят быстро, их то и дело нужно сечь.

Странные слова, подумала я, ведь секли-то как раз его. Но мне они понравились, в них будто крылся секрет. Снаружи вроде бы камень, а внутри – семя.

– Тогда я пойду. С тобой ведь… все будет хорошо?

– Вполне. Как тебя зовут?

– Цирцея.

Он, кажется, слегка улыбнулся? А может, я льстила себе. Меня бросало в дрожь – столько я совершила поступков, больше, чем за всю свою жизнь. Я оставила его, пошла обратно по обсидиановым коридорам. Боги в пиршественном зале всё пили да смеялись, полулежа друг у друга на коленях. Я наблюдала за ними. Ждала, что кто-нибудь отметит мое отсутствие, но нет, никто и внимания не обратил. С чего бы? Я ничто, камешек. Обычная девочка-нимфа, одна из тысячи тысяч.

Незнакомое чувство нарастало во мне. В груди словно пчелиный рой гудел, почуявший оттепель. Я пошла в сокровищницу отца, полную сверкающих богатств: золотых кубков в форме бычьих голов, ожерелий из лазурита и янтаря, серебряных треножников, точеных кварцевых чаш с изогнутыми, как лебединые шеи, ручками. Больше всего мне нравился кинжал с мордой львицы, вырезанной на рукояти слоновой кости. Один царь преподнес этот кинжал отцу в надежде заслужить его расположение.

– И заслужил? – спросила я как-то.

– Нет, – ответил отец.

Я взяла кинжал, пошла в свою комнату. Бронзовое лезвие поблескивало в свете свечи, львица скалила зубы. А снизу была моя ладонь, мягкая, без линий. Ни шрама не останется на ней, ни гноящейся раны. Ни малейшего следа прожитых лет. Я поняла, что не боюсь предстоящей боли. Иной страх захватил меня: вдруг клинок ничего не порежет? Пройдет сквозь руку, будто погружаясь в туман.

Но этого не случилось. От соприкосновения с лезвием плоть раздалась, и меня пронзила горячая серебристая молния боли. Кровь потекла красная, я ведь не обладала дядиной силой. Рана долго кровоточила, но в конце концов стала затягиваться. И пока я сидела, смотрела на нее, в голове моей возникла новая мысль. Простейшая, неловко даже говорить, – так ребенок осознает, что его рука принадлежит ему. Но я ведь и была тогда ребенком.

Мысль вот какая: жизнь моя проходит во мраке глубин, но я не темная вода. Я существо, в ней обитающее.

Глава третья

Проснувшись, Прометея я уже не застала. Золотую кровь стерли с пола. Дыру от наручников в стене запечатали. Сестрица-наяда рассказала новость: Прометея доставили на одну из зубчатых вершин Кавказа и там приковали к скале. Орлу приказано прилетать каждый день, выклевывать Прометееву печень и съедать еще не остывшей. Чудовищное наказание, говорила сестрица, смакуя подробности: окровавленный клюв, разодранная печень, вырастающая вновь лишь для того, чтоб ее вырвали снова. Представляешь?

Я закрыла глаза. Надо было принести Прометею копье, какое-то оружие – он мог бы пробить себе путь к свободе. Глупости. Оружие ему не нужно. Он сам сдался.

Разговоров о постигшей Прометея каре хватило едва ли на месяц. Какая-то дриада ткнула грацию шпилькой. Мой дядя Борей и олимпиец Аполлон влюбились в одного смертного юношу.

Я дождалась, пока дядья на минутку перестанут судачить.

– Есть новости о Прометее?

Они сдвинули брови, будто я предложила им блюдо с протухшей едой.

– А какие могут быть новости?

Моя порезанная ладонь болела, но следов на ней, разумеется, не осталось.

– Отец, Зевс когда-нибудь отпустит Прометея?

Сидевший за шашками отец покосился на меня:

– Только если взамен возьмет что-нибудь получше.

– Что, например?

Отец не ответил. Чья-то дочь превратилась в птицу. Борей и Аполлон поссорились из-за своего возлюбленного, и тот погиб. Возлежавший на пиршественном ложе Борей хитро улыбнулся. Факелы затрепетали от его порывистого голоса.

– Думаете, я отдал бы его Аполлону? Слишком хорош для него такой цветок. Я дунул, и диск отлетел парню в голову. Проучил олимпийского хлыща.

Дядья расхохотались, и в этом хаосе звуков слышался дельфиний писк, тюлений лай, шлепки воды о камни. Мимо прошли нереиды, белые, как брюшко угря, – они направлялись домой, в свои соляные дворцы.

Перс кинул в меня миндальным орехом:

– Да что с тобой такое происходит?

– Может, она влюбилась, – сказала Пасифая.

– Ха! – Перс расхохотался. – Отец и замуж-то ее не может выдать. Поверь, он пытался.

Мать, полуобернувшись, взглянула на нас поверх изящного плечика:

– Ну хоть голос ее слушать не приходится.

– Я заставлю ее говорить, смотрите.

Перс ущипнул меня за предплечье и покрепче стиснул пальцы.

– Ты слишком долго пировал, – смеялась над ним сестра.

Перс вспыхнул:

– Да она просто чокнутая. Прячет что-то. – Он обхватил мое запястье. – Что ты там все время таскаешь? Держит что-то. Разожми-ка ей руку.

Пасифая один за другим отогнула мои пальцы, исколов своими длинными ногтями.

Они уставились на мою ладонь. Пасифая плюнула.

– Пусто.

* * *

Мать принесла очередного детеныша, мальчика. Отец благословил его, но ничего не напророчил, и тогда она огляделась по сторонам: кому бы отдать? Однако тетки, уже умудренные опытом, руки протягивать не спешили.

– Я его возьму, – сказала я.

Мать фыркнула было, но ей уж очень хотелось похвастать скорее новой нитью янтарных бус.

– Прекрасно. Хоть какая-то польза от тебя. Будете вместе кудахтать.

Ээт – так отец нарек мальчика. Орел. Тельце его было теплым, как нагретый солнцем камень, и нежным, как бархатистый лепесток. Милее ребенка свет не видывал. Он пах медом и едва разведенным огнем. Ел из моих рук, не вздрагивал от моего тонкого голоса. Он засыпал под мои сказки, свернувшись и уткнувшись мне в шею, и больше ничего не хотел. Мы не расставались ни на минуту, я задыхалась от любви к нему, да так, бывало, что и говорить не могла.

Он, кажется, тоже меня полюбил – вот уж и впрямь чудо. Первое его слово было “Цирцея”, а второе – “сестра”. Мать, наверное, взревновала бы, если б обратила внимание. Перс и Пасифая следили за нами: начнем мы воевать? Воевать? Нас это не интересовало. Ээт получил у отца разрешение покидать дворец и отыскал для нас пустынное местечко на морском берегу. Маленький блеклый пляж, где едва пробивались деревца, но мне он казался огромным, пышным девственным лесом.

Ээт вырос в мгновение ока, меня перерос, а мы всё ходили за ручку. Как любовники, насмехалась Пасифая. Некоторые боги с братьями и сестрами спят, и мы, может, из таких? Я сказала: раз думаешь об этом, сама уже, видно, так и сделала. Неуклюжее оскорбление, но Ээт рассмеялся, и я почувствовала себя находчивой, как Афина, блистательная богиня остроумия.

Потом будут говорить, что это из-за меня Ээт вырос странным. Доказать обратного не могу. Но помню, он был странным с самого начала, не похожим ни на кого из знакомых мне богов. Еще в детстве он, кажется, понимал нечто такое, чего не понимали другие. Знал по именам чудовищ, обитавших во мраке морских впадин. Знал, что настой из трав, который Зевс влил Кроносу в глотку, называется “фармакон”. Эти травы могут творить чудеса, и многие из них растут там, где пролилась кровь богов.

Я качала головой:

– Как ты все это узнал?

– Я слушал.

Я тоже слушала, но не имела привилегий отцова наследника. Ээта звали теперь на все советы. Дядья стали приглашать его к себе во дворцы. Я ждала в своей комнате, когда он вернется, чтоб пойти с ним на тот пустынный берег и сидеть на камнях, чувствуя, как море брызжет на ноги. Я прижималась щекой к его плечу, а он задавал мне вопросы, которые я никогда не обдумывала и едва ли понимала. Например: на что похожа твоя божественная природа?

– То есть?

– Вот послушай, на что похожа моя. На столб воды, что беспрерывно изливается сама на себя, прозрачная до самого каменистого дна. Теперь ты.

Я попробовала ответить. На ветры, овевающие утес. На кричащую чайку в гнезде.

Он покачал головой:

– Нет. Ты говоришь так, пытаясь мне подражать. На что она похожа в самом деле? Закрой глаза и подумай.

Я закрыла глаза. Смертный услышал бы биение собственного сердца. Но у богов кровь по жилам бежит еле-еле, и я, по правде говоря, ничего не услышала. Однако разочаровывать Ээта не хотелось. Я приложила руку к груди и через некоторое время вроде бы что-то почувствовала.

– Раковина.

– Ага! – Он взболтал пальцем воздух. – Двустворчатая или витая?

– Витая.

– А что в раковине? Улитка?

– Ничего. Воздух.

– Это разные вещи, – возразил Ээт. – Ничего – значит пустота, а воздух – то, чем наполнено все остальное. Он – дыхание, и жизнь, и дух, и слова, что мы произносим.

Брат мой, ты философ. Знаешь ли, сколько богов таковы? Я знакома лишь с одним. Над нами голубел небесный свод, но я вновь оказалась в том темном зале, увидела кровь, кандалы. И сказала:

– У меня есть тайна.

Ээт удивленно приподнял брови. Подумал, я шучу. Мне не могло быть известно неизвестное ему.

– Это случилось до твоего рождения, – объяснила я.

Слушая о Прометее, Ээт не смотрел на меня. Брат всегда говорил, что разум его работает лучше, если не отвлекается. Ээт не отрывал глаз от горизонта. Острые, как у орла, чьим именем он был назван, глаза эти проникали в суть вещей сквозь малейшие трещины, как вода просачивается в прохудившийся корпус корабля.

Я закончила, а Ээт еще долго молчал. И наконец сказал:

– Прометей был богом прорицания. Наверняка он знал, что его покарают – и как покарают. И все равно это сделал.

Такое мне в голову не приходило. Значит, добывая огонь для людей, Прометей уже знал, что в конце пути его ожидает орел и одинокий, вековечный утес.

Вполне, ответил он на мой вопрос, все ли с ним будет хорошо.

– Кто еще об этом знает?

– Никто.

– Точно? – переспросил брат с непривычной настойчивостью. – Ты никому не сказала?

– Нет. Да и кому говорить? Кто бы мне поверил?

– Верно. – Ээт коротко кивнул. – Больше никому не рассказывай. Никогда не говори об этом, даже со мной. Повезло тебе, что отец не узнал.

– Думаешь, он очень разозлился бы? Прометей ведь его двоюродный брат.

Ээт фыркнул:

– Мы все двоюродные братья и сестры, включая олимпийцев. Ты выставила бы отца глупцом, который за собственным чадом не может уследить. Он бы тебя воронам выкинул.

У меня нутро сжалось от ужаса, а брат, увидев мое лицо, рассмеялся:

– Вот именно. И ради чего? Прометея все равно покарали. Дам тебе совет. Когда вздумаешь снова перечить богам, найди повод посерьезнее. Очень не хотелось бы видеть, как сестру мою испепелят ни за что.

* * *

Пасифаю выдавали замуж. Она давно уже просилась, то и дело, усаживаясь к отцу на колени, мурлыкала, как не терпится ей нарожать детей какому-нибудь достойному богу. Заручилась поддержкой Перса, и тот во время каждой трапезы поднимал кубок за созревшую сестру.

– Минос, – сказал возлежавший на ложе отец. – Сын Зевса и царь Крита.

– Смертный? – Мать приподнялась. – Ты говорил, она выйдет за бога.

– Я говорил, за вечного сына Зевса, а он такой и есть.

Перс ухмыльнулся:

– Ох уж эти пророчества… Он умрет или нет?

Вспышка озарила комнату, жгучая, как сердцевина пламени.

– Довольно! В загробном мире Минос будет повелевать прочими смертными душами. Имя его не забудется в веках. Все решено.

Брат не посмел ничего больше сказать, и мать тоже. Ээт перехватил мой взгляд, и я услышала его слова, будто произнесенные вслух. Видишь? Повод недостаточно серьезный.

Я думала, сестра расплачется: так ее низвести! Но поглядела – а она улыбается. Почему, я не понимала, да и мысли мои приняли иное направление. Меня бросило в жар. Где Минос, там и его семья, и двор, и советники, его подручные, астрономы, виночерпии и слуги и слуги слуг. Все те существа, ради которых Прометей не пожалел своей вечности. Смертные.

* * *

В день свадьбы отец повез нас за море на своей золотой колеснице. Пировать гостей пригласили на Крит, в знаменитый Кносский дворец Миноса. Стены дворца были заново оштукатурены, все вокруг убрано яркими цветами; гобелены отливали ярчайшим шафраном. Ожидали не только титанов. Раз Минос сын Зевса, значит, и подхалимы-олимпийцы придут засвидетельствовать почтение. Боги во всем своем великолепии стремительно заполняли длинные дворцовые колоннады, смеясь и позвякивая украшениями, осматривались по сторонам, отмечая, кто еще приглашен. Плотней всего толпились вокруг отца – бессмертные разных мастей протискивались к нему, чтобы поздравить с заключением блестящего союза. Особенно радовались дядья: пока этот брак в силе, Зевс вряд ли выступит против нас.

Сидевшая на помосте для новобрачных Пасифая сияла как роскошный спелый плод. Кожа ее отливала золотом, волосы блестели, словно солнце на шлифованной бронзе. Вокруг теснилась сотня нимф, и каждая во что бы то ни стало хотела сообщить Пасифае, как та прекрасна.

Я стояла в стороне, подальше от толчеи. Мимо проходили титаны: моя тетка Селена и дядя Нерей, влачивший за собой водоросли, Мнемосина, прародительница воспоминаний, и девять ее легконогих дочерей. Мой ищущий взгляд перебегал с одного гостя на другого.

И наконец я увидела их в уголке. Они стояли, склонив друг к другу головы, – скопище невзрачных фигурок. Прометей сказал, что все смертные разные, но я видела лишь однообразную толпу – тусклая кожа, испарина, измятая одежда. Я чуть приблизилась. Волосы у них были жидкие, плоть дряблая, обвисшая. Я представила, как подхожу и прикасаюсь к этой увядающей коже. В дрожь бросило от одной мысли. Мне уже приходилось слышать истории, которые рассказывали друг другу шепотом сестрицы, – о том, что могут сделать смертные с одинокой нимфой, попадись она им. Оскорбить, похитить, изнасиловать. Верилось в это с трудом. Они казались хрупкими, как пластинки на шляпке гриба. Стояли, осмотрительно потупив глаза, подальше от всех этих божеств. У смертных ведь были свои истории – о том, что может случиться, если свяжешься с богами. Взглянул не вовремя, ступил не туда – и вот уже навлек погибель и бедствия на всю свою семью вплоть до двенадцатого колена.

Это великая цепь страха, думала я. Наверху Зевс, мой отец – следующий. Потом братья, сестры и дети Зевса, затем мои дядья, а дальше божества всякого старшинства – речные боги и владыки морей, эринии, ветры, грации и, наконец, в самом низу, – мы, нимфы и смертные, – наблюдаем друг за другом.

Пальцы Ээта сомкнулись на моей руке.

– Ничего в них нет интересного, правда? Идем, я нашел олимпийцев.

Я шла за ним, а внутри пульсировала кровь. Никогда еще не доводилось мне их видеть – божеств, что правят с небесных тронов. Ээт подвел меня к окну, выходившему в залитый ослепительным солнцем внутренний двор. Они стояли там. Аполлон – властитель лиры и сверкающего лука. Его сестра-близнец, лунная богиня Артемида, безжалостная охотница. Гефест, бог-кузнец, изготовивший цепи, что намертво сковали Прометея. Угрюмый Посейдон, чей трезубец повелевает волнами, и Деметра, госпожа изобилия, целый мир питающая своими урожаями. Я смотрела во все глаза, как плавно они движутся, будто облитые силой. Перед ними, казалось, сам воздух расступался.

– Видишь Афину? – прошептала я.

Всегда мне нравились истории о сероокой воительнице, богине мудрости, чья мысль стремительней удара молнии. Но Афина не явилась. Может, предположил Ээт, она слишком горда, чтобы якшаться с приземленными титанами. Или слишком мудра, чтобы затеряться в толпе поздравляющих. А может, она все же здесь, просто невидима, даже для богов. Афина в числе самых могущественных олимпийцев и способна стать невидимой, чтобы наблюдать за потоками силы и слушать наши тайны.

При мысли об этом у меня мурашки побежали по затылку.

– Думаешь, она и сейчас нас слышит?

– Глупости. Ей великие боги интересны. Смотри, Минос идет.

Минос, царь Крита, сын Зевса и смертной женщины. Таких, как он, называли “полубоги” – смертные, освященные, однако, божественным происхождением. Минос возвышался над своими советниками – волосы густые, как непролазная чаща, грудь широкая, как корабельная палуба. Темный блеск его глаз под золотой короной напомнил мне обсидиановые стены в отцовском дворце. Но, положив руку на изящное предплечье моей сестры, Минос вдруг сделался похожим на зимнее дерево – невзрачным и ссохшимся. По-моему, он это понял и помрачнел, отчего Пасифая заблистала еще ярче. Здесь она будет счастливой, подумала я. Или исключительной, что для нее одно и то же.

– Смотри, – сказал Ээт, наклонившись к моему уху. – Вон туда.

Он указывал на смертного – мужчину, которого я раньше не заметила, державшегося независимее остальных. Молодой, обрит наголо, по-египетски, лицо спокойных очертаний. Он мне понравился. Его ясные глаза не были затуманены вином, как у прочих.

– Он не может не понравиться, – сказал Ээт. – Это Дедал. В мире смертных он диво, искусный мастер, почти что богу равный. Когда сам стану царем, тоже окружу себя такими жемчужинами.

– Правда? И когда ты станешь царем?

– Скоро. Отец жалует мне царство.

Я подумала, он шутит.

– А можно мне в нем жить?

– Нельзя, – ответил Ээт. – Оно мое. А ты должна обрести свое.

Ээт держал меня под руку, как обычно, но внезапно все изменилось – он говорил со свободным размахом, будто мы два существа, привязанные к разным веревочкам, а не друг к другу.

– Когда? – прохрипела я.

– После свадьбы. Отец хочет сразу меня отвезти.

Сказал об этом как о чем-то несущественном. А я почувствовала, что каменею. Вцепилась в него и начала:

– Почему же ты мне ничего не сказал? Ты не можешь меня оставить. Что я стану делать? Не представляешь, каково было прежде…

Он стянул мои руки со своей шеи:

– Ни к чему устраивать сцену. Ты знала, что так будет. Не всю же жизнь мне гнить под землей, не имея ничего своего.

А как же я, хотелось спросить. Мне, значит, гнить?

Но он уже отвернулся и говорил с кем-то из дядьев, а едва супружеская чета удалилась в спальню, взошел на отцовскую колесницу. И исчез в золотом вихре.

* * *

Вскоре ушел и Перс. Никто не удивился – без Пасифаи дворец для него опустел. Он сказал, что отправляется на восток, жить с персами. Их называют как меня – таково было его бессмысленное объяснение. А еще я слышал, они умеют вызывать сущности, именуемые демонами, и хочу на них посмотреть.

Отец нахмурился. Он невзлюбил Перса еще с тех пор, как тот высмеял его в разговоре о Миносе.

– С чего это у них демонов больше, чем у нас?

Перс не стал утруждать себя ответом. Помощь отца, чтобы переправиться по воздуху, ему не требовалась – он уходил водными путями. Хоть не придется больше слушать твой голос – вот что сказал мне Перс на прощание.

Всего за несколько дней жизнь моя отмоталась назад. Отец разъезжал на колеснице, мать нежилась на берегах реки Океана, а я снова стала ребенком и ждала их. Сидела в пустынных залах, и в горле саднило от одиночества, а когда больше не могла этого выносить, убегала на наш с Ээтом пустынный берег. Там находила камни, которых касались пальцы Ээта. Бродила по песку, который рыхлили его ноги. Конечно, он не мог остаться. Он был богом, сыном Гелиоса, ярким, блистательным, обладал умом и правом голоса и мог рассчитывать на трон. А я?

С какими глазами Ээт слушал мои мольбы, я помнила. И, хорошо его зная, могла прочесть этот взгляд, обращенный ко мне. Повод недостаточно серьезный.

Сидя на камнях, я вспоминала истории о нимфах, которые плакали до тех пор, пока не обращались в камни или крикливых птиц, в бессловесных зверей или стройные деревья, – и мысли их навечно покрывались корой. А я и этого не могла, похоже. Замкнутая в своей судьбе, как в гранитных стенах. Надо было поговорить с теми смертными. Попросить кого-нибудь на мне жениться. Я ведь дочь Гелиоса, один из этих потрепанных мужчин непременно меня взял бы. Всё лучше, чем так.

Тут-то и появилась лодка.