Текст книги "Селена (СИ)"

Автор книги: М Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Как смешно сейчас об этом вспоминать. Мой зуб мне казался дороже всего на свете. Никак и никакие блага не могли в моих глазах окупить мой собственный почти целый родной зубик.

И я начла голодовку.

Она была неполной. Я пила кофе, это я позволила себе, и в кофе я наливала сгущенку. Начала я голодать в октябре, пятого числа.

Голодать тяжело первую неделю. Сносит крышу конкретно. Кажется – вот лежит кусок хлеба – почему бы не положить его на зубы, не пожевать. Сознание уходит от вида куска, любого, даже черствого черного хлеба. Хочется не есть, не именно есть, а хочется жевать, что-то пережевывать, что-то ощущать на языке и во рту. Особенного голода с кофе и сгущенкой я не чувствовала, а вот жевать хотелось.

К концу месяца я стала готовить всякие вкусности по ночам. Спалось очень плохо. И первые недели я старалась не выходить, опасаясь голодных обмороков и неприятностей. Но потом я стала ходить в магазины, и по ночам, когда спать было невозможно – я стала делать запеканки.

Но есть – я не ела. Я твердо держалась, полностью уверенная, что в моей кухне полно камер, следящих за всем, что я делаю и ем.

Ничего не менялось. Никто не отступал. Все так же на улицах во всех моих передвижениях меня сопровождали усатые сыщики.

Но... Держаться до смерти мне не удалось. Перед самым новым годом заболел живот.

Да, я сдалась.

– Ну и чего ты добилась? – спросила меня бывшая одноклассница, позвонившая мне вдруг ради этого вопроса. – Зачем ты бунтовала?

– Я не знаю, но попробовать-то стоило.

Настроение было хуже, чем обычно. Одно радовало меня – кашедь вдруг прошел. Я перестала кашлять, но слегла с больным кишечником. Племянница приезжала делать мне капельницы. Она не могла попасть в вену по десять раз. Все руки были исколоты до синевы, как у наркоманки. Я лежала, и чувствовала температуру, с ужасом предполагая худшее – рак.

– Вы знаете, как я волосы в последний раз покрасила? – слышала я в очередях, и далее следовал рассказ, как я красила волосы в последний раз. Все, вплоть до самых интимных подробностей я слышала о себе в автобусах и магазинах.

Зачем это делалось? Чтобы показать, что ни один мой шаг не остается незамеченным. Что все мои действия под наблюдением. Я полностью под контролем.

Постепенно я снова стала выходить. Месяц я провалялась дома на диване, перед телеком, с температурой. Но я все еще смеялась.

– Запомните нас веселыми! – вечно повторяла я, как будто все это была чья-то шутка, очень веселая, схожая с объяснением в любви.

Да, вот насчет любви – это точно – были ассоциации. Даже непонятно – откуда они возникали. Как будто я держала осаду влюбленного в меня до безумия человека, который не дает мне прохода, не дает мне дышать, не дает мне жить самостоятельно.

Да и сами они разыгрывали эту карту.

– Моя любимая в луже, – часто я слышала рядом.

Непонятно только, что это была за лужа, я ничего не понимала. Лужа мерзости их работы и их самих, способных на такое.

И это так раздражало, убивало, я не знала правил, я не знала, что это за игра, я ничего не знала, и так страшно и неприятно участвовать в игре против воли, и быть при этом дичью.

То что меня ловили – было очевидно.

И вот пропала выставка.

Это было так неожиданно. Я все могла предположить, но украдена выставка. Или...

Я нужна им как художница?

Художника нет без его картин. И тут меня просто стерли.

– У вас все мои координаты.

– А почему вы сами сюда не приходили?

– А картины где? Вы сняли – и что на улице все раздарили?

– Нет, снесли в подсобку.

– Показывайте, где подсобка.

Подсобка была пуста. Тут было что угодно, но моих картин тут не было.

Я шла в распахнутой шубе и думала о том, как я попала в этот чертов отель.

Мне так хотелось сделать выставку. Так хотелось. Моя одноклассница.

Да, точно это была она. Она позвонила и предложила ренессанс – олимпик пента хоутель. Она проверяла его по своей части. Налоговая инспекция.

Она дала телефон. Кто же был этот мен... Не помню. Да нет, я и не знала...

Наверное, в той же области – какая-нибудь финансовая отчетность в отеле. Может, заведовал фин отделом. Русский. Хотя там было полно иностранцев.

Константин Палыч.

Это была отдельная история. Как в другой жизни. Когда я была свободна. Самая дурацкая, смешная история из моих похождений.

Мы встретились в пенте. Сидели в кафе. Это был невысокий, очень невысокий, солидный мужчина... Со строгим и не улыбающимся лицом. Наверное, он изображал начальника. Играл роль начальника. Он вроде и был начальником.

С серьезным лицом он сидел и пил кофе. Я тогда только что вернулась из Барселоны и рассказывала ему о каталонцах. Он помалкивал. Делал умное лицо.

– Я поговорю насчет выставки. Конечно. Скажу руководству. А вы звоните.

Когда же, когда же – все что я могла спрашивать – когда примут, или, когда отстанут. Мне тогда не приходило в голову, что цена всего этого мероприятия зашкаливает, и что речь идет не о том, о чем я думала. Совсем не о том. И говорить о принятии в масонство, или...

Или убьют... – это мысль ужасала. Если я им не подойду – они убьют всех, и меня, и дочку, и мужа.

Но я уже не могу. Может, мне лучше самой умереть?

Я и это тоже пробовала, но пока еще была жива надежда, и я могла часами стоять ночью на подоконнике открытого окна на пятом этаже, не в силах шагнуть в пустоту.

А как хотелось жить! Больше всего на свете хотелось жить...

По-любому.

Так, не так, этак, но жить, членом или не членом, но свободной. Я мечтала о свободе, я бредила ей. Свободно пройтись, свободно разговаривать, не следить за каждым своим движением, каждым жестом, каждым пуком, каждым словом.

И я все еще пыталась понравиться.

Как тяжело шло ко мне понимание.

Я снова стала бегать. Снова стала краситься, снова стала прихорашиваться.

Я снова почувствовала себя звездой.

А это была всего лишь передышка после голодовки. Немного меньше издевались, немного меньше говорили у меня за спиной.

И вот весна.

Дача.

Соседи разговаривают со мной текстовками. Опять угрозы.

– Ты не делаешь, что я говорю.

Это у меня прямо под окнами. Говорится громко. С кем он разговаривает этот сосед, даже не видно, но каким тоном.

– Я тебя предупреждал. Я тебя просто зашибу. Ты что, думаешь, тут в игры играют. Косточек больше не будет.

Это был поздний вечер. Часов 11. Темнота сгущено окрашивает все вокруг.

И тут я не выдержала. Хватит. Да сколько же можно!

– Вы мне правила объясните – прокричала я в темноту.

– Я не знаю, что вы от меня хотите!

Я лихорадочно стала перебирать, что могло им так не понравиться.

Что?

Когда же я допустила оплошность?

Наверное, в поезде. В поездах и автобусах они доводили меня здорово. Я занимала свободное место и тут же, рядом садилась пьяная компания и начинала ко мне приставать. Или просто ругаться матом. Или блевать. Или что-то в этом роде.

Да, точно! Как я могла забыть! Я же бежала вдоль всего поезда, решив, что не буду терпеть такое сопровождение! Рядом сели три парня и стали ругаться, определенно посматривая на меня. Я встала и перешла в другой вагон – благо поезд был не битком. Рядом снова нарисовались уже подвыпившие персонажи, и уже просто падали на меня, я снова перешла в другой вагон, и так я дошла до конца, перебегая с места на место. Следом двигались и непьяные личности – я точно их опередила – потому что это была вполне приличная женщина, которая смотрела на меня и улыбалась. Я меняла место, двигаясь по вагонам поезда, она появлялась прямо передо мной, смотрела прямо на меня и улыбалась именно мне – смеясь моему нетерпению и возмущению. Наверное, она была автор всей этой заварухи. Иначе чего она шла и шла за мной по вагонам, наблюдая как реагирую на появление новых и новых неудобоваримых соседей.

Все это было уже неважно, – угрозы неслись уже громко, на всю линию дачного поселка.

Нервы мои не выдержали.

Я встала посреди дома и крикнула

– Я терпеть не буду. Хотите убивать – убивайте!

Я смотрела на лампы, на стены, я не знала, где камера и хотела крикнуть это прямо в глазок, в объектив, в глаза тем, кто издевался надо мной изо дня в день!

Тогда я еще не знала, что такое издевательства. Я еще не знала, что значит жить – когда тебя убивают изо дня в день.

Я выкрикнула свою ненависть и взяла рюкзак.

Вышла в темноту.

Линия, где были фонари, быстро кончилась, я оказалась в темном поле, которое нужно было пересечь, чтобы оказаться на дороге. Поле...

Тут было не так уж темно, было небо, на нем что-то да мерцало и было видно тропинку – прорезающую поле сквозь траву, и ведущую на шоссе, в деревню, в магазин и лес.

Шоссе. Я не стала голосовать. Зачем! Чтобы снова увидеть подсадную утку, нагло и с ненавистью рассматривающую меня. Как они мне все надоели. Я готова была своими руками задушить каждого из этих наглых проходимцев, что в поисках работы соглашался на такую.

Ни при каких бы условиях я не стала бы доводить целую семью, издеваться над бедными простыми людьми, только для того, чтобы получить мизерную зарплату. Сволочи. Продажные гады. Низкие твари. Где же люди. Куда мне пойти жаловаться, кому? У меня нет доказательств. Да и все тут под одним гребнем.

Я шла полем, наблюдая фары редких машин. Дорогу я пересекла без колебаний. Мне вслед долго светили фары остановившейся на обочине машины. Они смотрели, как я удаляюсь по проселочной дороге в лес, углубляясь туда, где вряд ли у них сейчас расставлены люди, и где я, наконец, смогу побыть одна, на свободе, без сопровождения.

В лесу меня действительно никто не ждал. И лес тоже. Было темно, хоть глаз выколи.

Куда я иду?

Я не знала ответ на это вопрос. Куда? Идти пешком вдоль дороги всю ночь до Москвы, как это сделала когда-то семья моей матери, когда фашисты сожгли их дом, и в деревню вошли немцы?

Но ведь не война же. Сомнения прыгали в моей голове так же, как и мысли и настроения.

А там дом, теплый, постель, можно накрыться одеялом и спать, можно включить телек. А я иду, куда и зачем? Или ждать до утра на холодной платформе? Ждать всю ночь поезд среди леса. Станция была без подъездных путей – 73 км. Она так и называлась. Там вокруг был лес и больше ничего. И две маленькие тропинки вели к этой станции с двух сторон – справа и слева -к двум платформам противоположных направлений – от Москвы и в Москву.

Деваться некуда. Я слабак. А дома... что будет дома? Они накажут меня тогда дома... Нужно возвращаться. Нефига строить из себя героя.

Я развернулась и пошла на шум шоссе и слабый свет иногда освящаемой дороги.

Как же мне было хорошо, когда я снова оказалась дома. Я так устала от мыслей и переживаний, что тут же разделась и легла спать.

Дикий человек. Я не знала правил игры. Я не умела понимать, что шутка, что серьезно. Я никогда не была в серьезных переплетах. Я ничего не понимала.

Утром, как ни в чем не бывало я оделась, с хорошим настроением, я взяла ведро и пошла на колонку за водой. Идти было недалеко. Все было тихо. Никто не встретился мне, никто не кинул мне громких слов в лицо, или в спину.

Я совсем успокоилась. Все хорошо. Даже улыбнулась. Что за привычка – улыбаться. Никто не ждет тебя в этом мире с улыбкой, никто не раскроет тебе объятия, никто радостно не скажет – проходи, дорогой, садись.

Я принесла воды и решила сходить в магазин. Вышла за калитку. Все было спокойно. Я шагала по линии дачного поселка вверх, приближаясь к повороту на централку. Так называли центральную проселочную дорожку – которая и вела к дачам с шоссе, и от которой расходились перпендикуляры линий в обе стороны.

Я подходила уже к повороту. И тут увидела газель. Она вывернула с централки и, виляя, неслась – мотаясь от одного забора к другому. Думать было некогда. Невозможно было сказать – куда она поедет в следующую секунду. Впрочем, все произошло за несколько секунд. Она снова вильнула и стремительно стала наезжать на меня. Я прыгнула, пытаясь отступить от дороги дальше, к забору, через траву и цветочки. Но это меня не спасло. В последний момент я прижалась к штакетнику соседского забора. Куда было деться. Пробив забор, сбив штакетник и пропахав соседский огород, не снижая скорости, машина выросла прямо перед моим носом. Сзади был забор. И тут я приняла удар. Как так получилось, я не знаю. Висок был разбит. Кровь тела у меня по щеке и по виску, струясь липкой влагой по шее. Рана была небольшая. Но голова кружилась. Машина остановилась. Я сползла прямо под колеса.

Забора уже рядом не было, по лицу струилась теплая кровь.

Что же это. Это уже не угрозы. А дальше что? Кажется, я жива. Наверное, даже смогу встать, наверняка, у меня нет даже сотряса. Или есть.

Сидя на земле прямо под колесами газели, я старалась сообразить, что же дальше, и нужно ли вообще что-то делать.

А что я могла? Вызвать милицию? И сказать, что меня уже сбивают машинами. За что? Где! На проселочной линии стареньких дач.

С какой же скоростью он ехал? Несся он как сумасшедший. Что я им сделала? Я бы уволилась, чтобы не быть исполнителем таких гадостей. Издеваться над человеком. Да что вот они, лично они обо мне знают?

Гады, беспринципные сволочи, гады, мразь.

Это звучало внутри моего мозга постоянно. Как я их ненавидела. Я бы их расстреляла, собственными руками. Такая мразь недостойна жить.

Ко мне подошел сам шофер.

– Как ты?

Он стал поднимать меня, ничуть не сомневаясь, что я вполне в норме.

– Я вызову милицию, – пробормотала я.

Да я сама убила бы этого мужика.

Из машины вылезла девушка. Она мне что-то протягивала. Я не смотрела. Наконец, я почувствовала в руке какой-то сверток.

– Возьмите.

– Что?

– Мы причинили вред, мы хотим и заплатить за него.

Я ничего не понимала. Сбить машиной, это уже не детские шутки. Это уже не словесные угрозы и издевательства. Это даже не вырванный зуб.

Что же делать?

И тут я посмотрела, что у меня в руке. Деньги. Небольшой сверток. Тысяч пять, или десять.

– Мы хотим загладить вред.

Какой вред. Что она говорит. Что за чушь. Они меня чуть не убили. Что, как я должна реагировать. Что за чушь.

Девушка помогла мне подняться и повела меня к моей калитке. Молча, она подвела меня к самой двери моего дома. Щелкнул замок. Я осталась в тишине пустого дома, без всякого желания куда-то выходить, и с кем-то разговаривать.

На следующий день, когда приехали муж и дочка, я смеялась. Снова смеялась. Только это уже была маска, чтобы не пугать родных.

А вид у меня действительно был страшный.

Синяя половина лица окружала фиолетовый глаз. Синева спускалась до самых скул. Глаз опух. На черепушке была вмятина. Вмятина так и осталась. Она и сейчас есть.

Чтобы мои домашние не испугались, я радостно, весело смеясь, сказала что я свалилась с лестницы второго этажа.

– Я летела все ступеньки – и ударилась о стену, – хохотала я.

– Ну все – не будем тебя больше оставлять тут одну. Как можно было свалиться с лестницы.

Обмануть их мне удалось. Они мне поверили. Главное – спокойствие. Пусть хоть они не будут напуганы.

Снова стоматолог. Снова пришлось идти. Пошла в другую клинику.

Белые брюки, не знаю, зачем я надела белые брюки.

История повторилась. Снова сделали укол и снова вживую стали удалять нервы. Я вскочила с кресла. Терпеть я это уже не хотела ни под каким видом. Я орала в голос, орала на врача на заведующую, которая прибежала на мои вопли. Они стали угрожать мне психушкой. Тогда я выбежала на улицу и стала орать прямо на улице, повалившись на асфальт и вопя во все горло.

Знала ли я тогда, что все это цветочки. Я не могла вытерпеть даже такой ерунды. Какие мелочи по сравнению с тем, что предстояло пройти.

Больше всего тогда мне хотелось увидеть того, кто руководит всем этим кошмаром.

Что за человек – какое тупое создание, оно ничего не хочет понимать и не видит, где кончается игра и начинается жизнь, где идет предупреждение, а где испытание. А где нужно сказать себе стоп, дальше нельзя, тут надо поставить точку.

Какой наивностью нужно было обладать, чтобы торговаться с мучителями.

Может, это их призвание, и они кончают, когда их объект испытывает боль, страдание, мучение, ужас, страх. Когда плачет человек.

Иногда мне приходило в голову, что все это – не тесты для поступления куда-то, а эксперименты – сколько человек может вынести, сколько перетерпеть. Я и моя семья стали жертвами, нет – объектами крутых экспериментов. И наука тут – высший класс, и пожаловаться некуда и некому.

Перетерпеть.

Что я тогда могла сказать и знать о терпении, о мучении. Что я испытала? Голодовка? Ну, ерунда, октябрь, ноябрь, декабрь. Два с половиной месяца. Да я стала тогда тенью самой себя. Но это все было ерундой. Сбили машиной. Случайно не убили. Преследование. Издевательства.

Я еще понятие не имела тогда, что такое настоящее мучение. Что такое настоящие пытки.

Я опять взяла горящую путевку в Египет. Зачем – не знаю. Уже одна, без дочки я рванула на теплоходе по Нилу. Огромный синяк красовался на половине лица. Я старательно замазывала его и надевала очки. Я просто хотела побыть на солнце.

Отдохнуть, вздохнуть солнца.

Теплоход был пуст. Просто пуст. Я сидела одна в ресторане корабля, когда появилось еще три человека. Их посадили за мой стол. Вот так я проплыла Нил. В компании троих. В начале путешествия у меня выкрали из кошелька деньги, оставив полсотни. Я расплакалась. Жара, хотелось пить. Середина мая. Постоянные остановки. Пусть не нужно ничего покупать, но воду... Но они рассчитали точно – на воду мне хватило.

Под конец тоже устроили нечто. Вырубили свет, а когда я вскочила с кровати, ко мне ворвался капитан? Он открыл дверь моей каюты своим ключом и вошел, я была совершенно голая, и свет включили. Я не стала метаться. Лишь спокойно пошла в ванну за халатом. Все обошлось.

Я вернулась в Москву целая и невредимая.

Итак – несколько спокойных месяцев после голодовки, Египет – после газели и черепной вмятины.

Нервы выдерживали не всегда. Однажды я даже попыталась броситься под поезд.

В чем была, я выскочила на улицу. Спортивные штаны смешно смотрелись с тапочками, белое пальто, накинутое на плечи, было совсем ни к чему. Я оглянулась. Рассказать все некому. Меня разве послушают. Все это звучало как сумасшествие. Я бросилась к железнодорожному полотну. Плевать на все, хватит уже терпеть, сколько можно, я так устала, надоело скрывать свою ненависть, свои мысли, свою волю, свой страхи и ужас.

Поезда ходили в ста шагах от дома. Я встала на рельсы. Наверное, я была видной мишенью в белом пальто. Я СЕЛА НА рельсы.

– Уйди оттуда, – донеслось до меня.

Я даже не подняла голову. Поезд шел. Я услышала металлический стук колес.

Я встала лицом к нему, к приближающемуся железному зеленому чудищу, который должен был, наконец, прекратить все мои страдания.

Как мне все надоело.

Я видела труп человеке, попавшего под поезд. Давно это было. В далеком солнечном детстве. Я всегда жила рядом с поездами. Мои окна и мой дом находились прямо около полотна. В сотне метрах от рижской железной дороги. В километре от станция тушинская. С пятого этажа я с тоской смотрела на грохочущие мимо рижские поезда с занавесочками на окошках. Мать никогда нас никуда не возила, а путешествовать так хотелось. Этот поезд казался дорогой в сказку, где все живут чудесной, необычной жизнью, люди улыбаются, янтарь выступает из стен старых домов, а улочки так красивы, что там ходят древние духи умерших людей.

Сосем маленькими мы устраивали себе домики и убежища в канавах – на бокам путей для стока талых вод. Там стояли бетонные уголки, которые мы накрывали ветками и длинной травой, делая крышу, и наблюдали за грохочущим поездом, железные колеса мелькали прямо перед глазами, достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до этой железной смерти.

Мы подкладывали под колеса гвоздики и потом радостно их рассматривали – с расплющенной крышкой, то есть шляпкой. Монеток у нас не было, поэтому эксперименты с монетками отсутствовали.

Однажды рано утром, я вышла на балкон. Солнце раскаляло металл и, казалось, вся дорога излучает жар, который исходил от сверкающих на солнце рельс. Непонятно было – что было источником жары – солнце или сверкающие рельсы.

Я стояла на балконе. Четвертый этаж... И тут я увидела его... Или это... Не знаю, как назвать. Это было тело. Совершенно обнаженное. И совершенно грязное. Кровь смешалась с мазутом и песком. Я вглядывалась и вглядывалась, не понимая, почему ничего не просидит, почему это тело просто так валяется среди дороги, не привлекая ничьего внимания, как какой-то раздавленный муравей. Я решила спуститься вниз, спуститься с четвертого этажа, выйти из дома и посмотреть. Линии рельс шли внизу насыпи, внутри русла, переходя в доминанту территории лишь спустя пару километров, приближаясь к Сходне, поднимаясь к мостам и железными Эйфелями возвышаясь над древней рекой.

Когда я – девчонка, вышла из дома и спустилась к дороге, тут уже начали собираться люди. Человека заметили. Тело было большое и мускулистое, видимо, это был мужчина. Оно лежало выгнуто, немного скорчившись, полубоком – полуспиной. Мускулистые грязные черно – красные ноги были вытянуты.

Прямо под моим балконом проходила тропа через железную дорогу. Из моего окна была видна проходная и территория завода. Ручеек людей бежал каждое утро в 7 часов и каждый вечер без двадцати четыре – но в противоположных направлениях. Утренний ручеек я редко когда наблюдала, в школу приходилось уходить все-таки позже, а вот вечерний я видела и следила за ним каждый вечер – ожидая мать. Хотя она ходила почему-то не в эту ближайшую проходную. Ее пропуск был действителен чуть дальше, и туда нужно было бежать минут двадцать. Но я все равно наблюдала за этой – видимой – проходной, потому что сразу было ясно – все уже вышли, или нет.

Основная толпа шла в 15-40. Это шли рабочие. Потом, чуть позже, выходили те, кто считал себя более ответственными. А в конце месяца она вообще приходила значительно позднее.

Труп голого мужика – блестевший на солнце летнего утра лежал чуть в стороне от этой тропы, пробитой в траве склонов и камнях полотна. Видимо поэтому, он и лежало так долго без всякого внимания. Пока я не посмотрела на него с балкона.

Труп блестел, – и даже пыль и грязь не могла притушить блеск этого мертвого тела. Шпалы, коричневые, сделанные из пропитанных смолой прямоугольных бревен, выцвели на солнце – стали рыжеватыми, блеклыми, – они были в цвет замазанного кровью тела.

Тогда шпалы еще были деревянные. Сейчас они из железобетона – серые, безжизненные, каменные.

Толпа собиралась.

Я стояла на линии и ждала поезд, который сейчас сбросит меня с этой бесконечной жизни, подстроившей мне испытание, непосильное ни моему терпению, ни моим физическим и психическим силам.

В последнее время я постоянно вспоминала свое детство. Внезапно открывшаяся ностальгия явно стала следствием моего бездомья. Хотелось спрятаться. Попросить защиты. Поплакать маме в жилетку. Дома не было. Спрятаться было некуда.

Защиту тоже просить было не у кого.

Весь мир был против. Против меня.

И даже эти, которые ничего не соображали, а лишь продавали свое тело для самого мерзкого труда. Даже эта мразь ненавидела меня.

Пока я так стояла в ожидании приближающегося поезда, вспомнила еще один четко запомнившийся мне эпизод.

С железной дорогой связано одно из самых счастливых впечатлений моего детства.

Я стояла в пасмурный, хмурый осенний день на дороге, по которой где-то уже шел поезд, который, как я наделась, раздавит меня, наконец, и я смогу отдохнуть, а главное, освобожу своих близких от этого кошмара.

И мне вспомнилось самое счастливое, связанное с дорогой.

Мне было три года. Мать пришла за мной в ясли. Ясли были не так чтобы далеко, но и не близко. За заводом, за поликлиникой и за железной дорогой. Был яркий, солнечный день. Было так тепло, – а может, это был уже июнь? Впервые в жизни мать никуда не торопилась.

Обычно я хвостиком летела в ее руке, а она неслась, как сумасшедшая. Она всегда так ходила – летела как сумасшедшая. И на работу, и с работы. А тут, она взяла меня из яслей, и в замедленном темпе двигалась в направлении к дому. Мы шли молча. Она даже не взяла меня за руку. Я шла, крутя головой и наслаждаясь теплотой и простором. В яслях водили нас на прогулку на маленькие участки за высокими сплошными заборами, там было темно и грустно, хотя и не было сознания заключенности, но только по малолетству. Чувство заключенности все равно было. Неосознанное ощущение ограничения свободы.

Почему-то самые яркие воспоминания о детских яслях и садах у меня содержат темный угол, у забора, мрачный, сырой, и мы, с кем-то пытаемся поймать коси-греби, и тот, что стоит рядом со мной кричит – оторвем ему лапки! И еще я помню. За столом в детском садике со мной сидел маленький чернявый толстый мальчик – Игорюша. Он ел и шмыгал. Но это не помогало. У него из носа длинной каплей висела зеленая сопля... И еще... Я так хотела быть внучкой... В сказке о репке... И мне сначала дали эту роль, а потом выздоровела другая девочка и дали ей...

И еще... Больше всего на свете я не любила и не люблю кипяченое молоко... И кефир... А в детском саду выбора не было... И я сидела как-то весь тихий час в столовой, над стаканом кипяченого молока с пенкой. И воспитательница не давала мне встать. Заставляла выпить. Я глотнула, маленький глоточек... И тут же вырвала... И вырвала этот глоточек в то, что стояло передо мной – в стакан... А она не видела этого... И все подвигала и подвигала мне злополучный стакан. Так и просидела я весь тихий час за столом...

И вот, по контрасту, вдруг, внезапно – мать пришла за мной пораньше – я оказалась вне теневого куска заборного прогулочного участка, на солнечном просторе, утонула в тепле желтого жидкого светила, распыляющего щедрой рукой свою энергию каждому, кто способен оценить и понять все блаженство солнечного света и красоты, этого яркого, болезненно яркого шарика, пульсирующего на голубом своде, над головой.

Как мне было хорошо!

Идти молча рядом с матерью, ощущать себя, наконец, в безопасности – потому что в саду и среди воспитательниц и других детей, всегда была опасность нападения, вмешательства, проникновения и обиды.

Я шла, как бы сама по себе и в то же время с мамой.

Я любила быть с ней. Ходить с ней. Все дети, наверное, не любят расставаться с матерью. А меня мать, помню, так и называла потом – хвостиком. Куда бы она не шла, как бы я сама не уставала, а усталости я и не чувствовала, – я шла вместе, просилась с ней куда угодно, но только с ней.

Я шла рядом. Мать шла медленно. Очень медленно. Я купалась в солнечном свете и тепле. И думала, что она тоже просто греется на солнышке, таком чудесном и теплом. А почему нет? Я не знала тогда, что она работала в металлургическом цехе, но подозревала, что работа, на которую она ходит, вряд ли лучше моего детского садика.

В какой-то момент я так расхрабрилась и разомлела от удовольствия, что спросила -

– Мам, а можно я босиком пойду?

Это была большая смелость. Мы не помним себя в детстве. Поэтому неправильно говорим со своими детьми. Я боялась свою мать. Очень. Боялась до самого... самого. Почти до...28 лет... Когда поняла, что она не права... Попросить снять ботинки – это был подвиг храбрости. Главная проблема воспитания – снять этот страх. Не усилить его, а снять. Тогда ребенок сможет смотреть на мир своими глазами, и включится мозг для оценки... А так... дите просто боится, и снимает стресс страха непослушанием...

Не знаю, уж что – но помню, в детстве, всегда очень хотелось ходить босиком.

Мать молча кивнула, не сказала даже ничего. Она просто кивнула и улыбнулась. Я немедленно стянула с себя носочки полосатые и пестрые, и красные сандалики, взяла все это в руку и потопала рядом с ней, старательно глядя на дорогу, себе под ноги, чтобы не наступить на осколки стекол, что могли попасться тут. Перед руслом, где лежали три пары рельс дороги, перед спуском на полотно мать повернулась ко мне и посмотрела на меня.

– Я осторожно, я не попаду в мазут, – пролепетала я.

Уж очень мне хотелось пройтись по теплым камушкам и попробовать на пятку деревянные тогда еще шпалы. Мать кивнула. Осторожно и медленно мы пошли вниз по тропинке спуска и вот, наконец, я почувствовала тепло темных, деревянных шпал. Наверное, пятки были потом черные– этого я уже не помню. Но тепло прогретых солнцем шпал, теплые камни, эту медленную прогулку под разлитым неторопливым солнцем, в солнечной ванне куска времени – это тепло – защищенности блаженства я помню до сих пор – это самое счастливое воспоминание моего детства. Самое яркое и самое...

Когда я говорю слово счастье – то встает перед глазами именно эта картинка – как мы идем с матерью, я босиком, медленно и спокойно, не бежим, не суетимся, не забегаем в магазины... просто идем домой...

Когда в четвертом классе мать купила мне кинокамеру – это не идет ни в какое сравнение... по ощущениям... да.. нет... Просто суета... и мысль... как снимать, что, кого, как пользоваться, как проявлять...

И вот я увидела поезд. Простая зеленая электричка – она шла прямо на меня.

И опять воспоминание – я тоже видела это как-то раз, и тоже в детстве. Я шла с балета. Уже не такая маленькая, лет 10 мне было, я ходила тоже на другую сторону железной дороги в клуб, на балет. Балет я любила, но очень сомневалась, что из меня выйдет настоящая балерина. Однажды, возвращаясь с занятий, я переходила линии дороги и, задумавшись, пошла по шпалам последнего пути.

"Не ходите по путям – убьет" – так кажется, звучал плакат, висевший повсюду рядом. Я сама ничего не слышала, то ли слишком уставшая, то ли полностью погрузившаяся в свои мечтания, но я шла и шла, считая шпалы, не замечая и не видя ничего вокруг. Почувствовала я руку, схватившую меня за шиворот – я подняла голову и увидела морду электрички – она была почти совсем рядом, нависая уже надо мной зеленым змеем. Неведомая сила выдернула меня прямо из-под колес поезда. В последний момент я услышала гудок, чувствовалось, что поезд уже давно гудел мне на полную катушку.

В этом мире, когда я попала в него из своих заоблачных высот детства – я оказалась выдернутой из под колес какой-то тетенькой, наверное идущей из проходной на электричку.

На станцию, мимо, теперь уже мимо, а не на меня, мчался все еще гудящий поезд, электричка, которую я только что пыталась сбить, заняв ее путь и шпалы.

– Ты что – совсем сдурела, девочка, – где твоя мама? – звук включился и орал не только гудком электрички, но и возмущением спасшей меня женщины. Вокруг уже собралась толпа. Рабочие, вышедшие из проходной решили выяснить позицию самоубийцы в столь юном возрасте.

– Да не видела я электрички. Мне домой нужно.