Текст книги "Селена (СИ)"

Автор книги: М Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Сестра увела меня тогда в театр.

Кстати эта Катя сводила меня к главному редактору "Политики".

Еще я помню, я читала стихи в этом кабаке. Договорившись с девушкой гитаристкой, исполнявшей тут русские романсы – устроила пару вечеров своей поэзии. Она играла на гитаре, я читала стихи. Было красиво. Кричали браво.

Но слава переменчива. И на следующий вечер я поняла, что все это было тоже игра, все было подстроено, и это были случайные подсадные утки.

В следующий раз кабак был пуст. Некому было кричать браво или освистывать мои гениальные стихи. Да, у меня все гениально. Но это не важно. Гений всегда одинок и непонят. Это шутка. Нет, это не шутка.

Зато их Большой театр меня поразил прямо в сердце. Мы сидели в первом ряду и было все очень хорошо видно.

Даже тараканы на юбке балерины.

Ушли мы сразу же после первого акта.

Все было вроде цело. Упаковки на месте, картины, рамы. Никто ничего не трогал. Но до отъезда была еще целая ночь. Можно было сделать все, что угодно.

Как мне было страшно.

Я чувствовала, я чувствовала кожей, что что-то не так. Но все это было на грани догадок и ощущений. Никто ничего прямо не говорил. Все просто вели себя не так, как... Как будто бы их построили специально для меня, а меня пытают... Ими же...

Может, это какой-то ритуал? Или часть ритуала? Часть ритуала посвящения, к примеру. Когда нужно было подчиниться, и делать то, что говорят.

Смешно вспоминать. Я тогда еще не знала, что такое подчинение, и что такое – делать то, что тебе говорят.

Сережа большой перехватил меня на выходе. Я нерешительно открывала дверь, массивную тяжелую дверь Русского дома.

– Ты куда? А прощальный ужин?

– А что прощаться-то? Или тебя завтра расстреляют?

– Блокада еще не кончилась, вдруг.

– Что именно вдруг? Расстреляют?

– Может, и расстреляют.

– Тебя, или меня?

Вопрос слетел сам по себе. Он не давал мне покоя.

– Да ладно тебе. Даже если и расстреляют, даже если завтра будет круче чем вчера, пойдем, выпей с людьми. Ведь не увидимся же больше никогда.

– Не увидимся, а фотографии останутся. Обещаю, повешу на стенку.

– Кого?

– Тебя я тоже бы повесила.

– А меня-то за что?

– Да за все хорошее. За эту выставку, за подставу, за приглашение, которое я так легко получила в блокадный-то. Почему мне с такой легкостью дали визу в блокадный город?

– Ладно, пойдем, я зря что ль продуктов накупил.

Я женщина. Кроме того, я хотела получить хоть какую-то инфу. Как в песне– желает знать, желает знать, что будет и что было. Но, как опять же в той же песне, – благородные лгут короли.

КГБ королями не назовешь. В тот момент, время захлопнувшейся ловушки – я готова была пойти куда угодно, за пальчиком сотрудника КГБ. Лишь бы оказаться дома. Потом, осознав, что ловушка-то захлопнулась как раз дома, я могла зубами их разорвать, убить, уничтожить, что угодно. Лишь много позже я поняла, какая велась игра и кто ее вел...

Стол был и правда накрыт.

– Сейчас Серега маленький подъедет.

Нет, не так. Он сказал -

– Сейчас маленький подъедет.

Да именно так.

И тут меня понесло. После триллеровского напряжения в этом мрачном особняке, сознание опасности отступило.

Ну КГБ, но ведь свои же. Это был пример рассуждения лохушки. Как будто люди делятся на своих и чужих. И вообще, что значит свой? Я бы даже не стала делить мир на дураков и умных. Все дело в ступенях сознания. Могут быть изначально даны отличные возможности для развития ума, огромный потенциал. А потом... Завтра, я либо улечу, либо сяду тут в тюрьму. Что тоже выход. Либо я буду уже дома, и никто не сможет меня достать.

Все разговоры были позади.

На столе была горка жареной рыбы. Она красиво румянилась, и бока ее маслились в свете зажженной свечи. Вино белое, бутылка покрылась капельками. Красные бокалы стояли огненными напоминаниями о летнем солнце. За окном падал снег. Конец декабря уже громко вопил о наступающем новом годе. Тонкие кусочки сыра призывно белели в хрустале – кажется, это была пепельница. Виноград золотисто светился в маленькой емкости – наверное, это была сахарница.

При виде всего этого, по-домашнему, без выкрутасов разложенного великолепия у меня закружилась голова. Я поняла, что уже давно ничего толком не ела. Ну, кроме тех поджарок на улице среди дня.

С жадностью я набросилась на рыбу, кусочки которой аппетитно хрупали. Я брала ее прямо руками, не думая, как это выглядит. Вино я не тронула. Я и так вдруг расслабилась, почувствовала себя почти дома. Почему родной язык производит сразу такое впечатление? Обманчивое.

Пришел Сережа маленький. Он сел рядом, старательно изображая пьяного. Временами он забывал о своей игре, видимо недоставало опыта и выдержки, а может, просто не хотел выглядеть так, как должен был, согласно сценарию. Игра шла так, как и должна была идти. Как в домашнем театре.

Все было непонятно. Все абсолютно. Я ломала голову, сходила с ума, временами мечтая прекратить все, и жить в деревне немощной старухой, временами наполняясь решимостью выдержать все, все перетерпеть, обмануть всех и стать тем, кем мне и положено быть в этом мире полоумных идиотов.

Завтра я улетала. Это вселяло надежду, что все в моих силах. Раз я выдержала белградский кошмар, мне все было по плечу.

Высказать им все напоследок. От этого не могло удержать меня даже сознание, что я еще не дома.

– Зачем вы приглашаете художников, если не делаете выставкам никакой рекламы? К чему тащить и обманывать людей, они едут в такую даль, тратят деньги, надеясь на внимание и реальную, работающую выставку. Художники, они же последнюю рубаху за возможность выставиться готовы отдать. А вы просто надуваете их, ставя галочку в плане проведения мероприятий. Сами черти чем тут заняты. Только не говорите, что разведкой. Смешно. В наше время разведка...

– Ритуль, ты сердишься? – смешливости маленького не было предела.

– Ваша работа идет, а выставок, как таковых нет, потому что зал пустой. Да и как люди сюда могут прийти, если они ничего об этом не знают. Что же вы тут только своим шпионством занимаетесь? Даже ради прикрытия стоило бы провести хоть одну нормальную выставку.

– На что ты жалуешься? У тебя же была встреча с редактором "Политики". И статья будет в журнале. Ты же интервью давала.

– Не болтай ерунды. Статья будет в январе, когда я уеду, зачем тогда вообще нужна будет эта статья? Скажи мне на милость? Реклама, по-моему – это вроде то, что рекламирует существующее, или будущее, – чтобы дать возможность людям сходить, увидеть, оценить, но не уж никак не то, что тю-тю, давно исчезло с горизонта их возможностей.

– Тебе не угодишь, тебя сводили в самый престижный журнал, познакомили с самым влиятельным человеком, а ты все недовольна.

– Да мне то уже все равно, я уезжаю, жалею только о собственной дурости, что поверила обещаниям. Ваша Катя мне такое по телефону пела, что и то и се, и по телеку дадут анонс, и по радио, и по печатным будет объява и реклама, а в результате, – приехала и просидела в подполье. Зачем было звать? Для вас лично, я могла приехать с фотографиями, без картин, или даже просто выслать вам набор фотографий.

– А тебя-то посмотреть?

– И свое фото тоже...

– Ты лучше поешь. И не говори глупости. Я весь город обзванивал, чтобы тебе клиентов достать.

– Это лапша, или вермишель?

– Для тебя – только макароны по-флотски.

– Врать-то зачем? Зачем обзванивать, когда нужно просто делать хоть какую-то рекламу. Ни афиши я не видела, ни анонса по каналам.

– Ты куда приехала? Тут война идет. Понимаешь? Война.

– А звали тогда зачем? Может, я не понимаю, что такое война, на меня бомбы не падали, и дуло не целилось. И вообще, я фаталистка.

– Лопай, фаталистка. А то умрешь от недосыпа и голода.

– Откуда знаешь, что я почти не сплю?

– По тебе, детка, видно.

Сережа большой был почти мой ровесник. Ну, может лет на пять – шесть старше. Сережа-маленький – был пацаном. Только что закончившим школы. Ему было лет 25, не больше. Он молча смотрел на всю нашу перепалку и ухмылялся.

– А ты что, все анекдоты забыл?

– Нет, я их знаю наизусть.

– Ну, давай, скрашивай последний вечер. Рассказывай анекдоты.

Я встала, прошлась по кухне. Пламя свечей колыхнулось, следуя моему движению.

– Ты ужасно выглядишь, тебе надо немного расслабиться. Страх сковал все твои мысли.

– И что? С чего ты взял, что я чего-то боюсь? Просто спать очень неудобно. А вы тут постарались, чтобы все провалилось.

– Послушай, мы тебе даже презентацию сделали.

– Да все это неважно, я завтра улетаю, слава богу, надеюсь, я не увижу Белград никогда.

Синий свитер мой отражался в пустом окне, выходящем на близкую и глухую стену. Итальянский рисунок пестрой шерсти создавал иллюзию яркой мозаики на серой стене. Моя голова с туго схваченными белыми волосами казалось врезанной в стену каким-то чудным образом, как граффити, что ожило и приобрело вполне определенные очертания живого человека.

– Вот, смотри, – я показала свое отражение.– А ты говорил, стенка – это страшно. Все зависит от нас. Какие мы, так и тут, если глухие и мрачные, то и стена – кажется той самой.

Мне нужно было ехать к Светке, там стояла еще несобранная сумка. Да и вообще, что было разговаривать с этими ребятами, чей образ мыслей был вполне определен выбранной ими работой. Я ненавижу цинизм и ложь. А если они не будут цинично врать и использовать людей, то их просто выгонят со службы.

– Ладно, ребятки, мне пора, я вижу вы хорошо тут обитаете, выпытать у меня нечего, военных секретов я не держу, и не ворую, и не нужны мне они, – закопаться не успею, а потепление – так море придет к Москве и будет у нас курорт – высший класс. Что вам надо, я не знаю, и знать, если честно – не хочу. Противно мне уже все это. Я анархист, хотите – убейте, хотите – нет. Можете даже в замок Ив посадить, если клад за это дадите.

Зачем я это сказала!? Я еще тогда не знала, что и заключение, и испытание одиночеством – все это у меня будет. И шутки мои были практически пророческими.

Все это только начиналось, а мне казалось, что заканчивалось!

Сережа – маленький встал. Он вдруг подхватил меня на руки и понес в другую комнату. Туда, где в глубине темноты стояла большая кровать. Огромная комната тонула в полумраке – колеблющийся свет свечей из кухни лишь слегка обозначал предметы тут, разбивая серую черноту. Я не стала сопротивляться, махать руками, смеяться, и кричать, что-то типа пустите меня, мне тут все надоело. Я просто обхватила его шею и поцеловала. Поцелуй получился. Он умел.

Расслабиться, подумала я, – это закуска, или еще одно напряжение? Зачем такое нагромождение? В голове путались мысли, целоваться тоже было приятно, истома и тепло завладели мной, не отгораживая тревожных мыслей – зачем?

Сзади меня подхватил Сережа – большой. Он взял, оторвал меня от губ пацана и положил на кровать, вытянувшись рядом. Руки маленького я почувствовала сзади – он обнимал меня за талию, обхватывая живот, и спускаясь ниже...

Все же, наверное, что-то было в этой соленой и жареной рыбе. Наверное, именно тогда я получила какой-то наркотик, потому что успокоение надвинулось на меня, как-то искусственно, отгораживая проблемы на задний план, наплывая лишь спокойствием и чувственностью, двумя парами мужских крепких и сильных рук.

Сережа – большой медленно раздевал меня. Он снимал свитер. Руки молодого парня расстегивали мои джинсы. Сама я спиной ощущала тепло того, что сзади, он вплотную прижался ко мне, и его дыхание и прикосновения ощущал мой затылок и ухо. Сознание отказывалось сопротивляться. Тело – тем более. Сладкое расслабление разливалось вместе с нежеланием думать и анализировать, сомневаться и тревожиться.

Две пары рук сделали свое дело – я оказалась совершенно обнаженная между двумя такими же голыми мужскими телами. Старший вошел в меня первый. Мое колено лежало у него на бедре. Он убедительно припечатывал меня в младшему, придерживавшему меня сзади за талию и поглаживавшему мою приподнятую ногу. Мой затылок ощущал его учащенного дыхания. Несколько сильных толчков, и первый вышел, решив сделать перерыв, не доводя дело до конца, и тут же, сзади я ощутила скольжение внутрь нового члена, тут же занявшего место первого. Новые толчки прижимали меня теперь к первому, заставляя касаться его губ, носа, ощущая его тепло и дыхание. Мои соски плотно и удобно лежали в маленьких и нежных пальцах младшего. Что он делал – невозможно было осознать, он не дергал за соски, не сжимал грубо их, нет, он мягко, как волны, поглаживал и проводил по груди, заставляя меня терять последний рассудок, что еще пытался уехать домой, к Светке собирать вещи. Как мягкая кукла, я переходила из одних рук в другие. Хотя руки гладили, ласкали, трогали меня постоянно, не давая вырваться из наркотического погружения в чувственность. После младшего был опять старший, и потом снова младший.

К утру я уже не помнила, что и как было. Я еще спала, когда почувствовала, что меня одевают. Даже не пытаясь разбудить меня, старший взял меня на руки и спустил вниз, погрузив в машину. Я с трудом различала за окном мелькание знакомых улиц. Время от времени я снова проваливалась в сон, хотя легко поднялась на пороге Светкиного дома.

Глубокое торможение давало мне возможность на ровном без эмоциональном фоне наблюдать за собственным отъездом из Белграда, как будто все происходило не со мной, а я смотрю фильм о себе, и все знаю заранее, что и как будет.

Спокойно выгрузив свою сумку в машину к службистам, я попрощалась с сестрой, как оказалось рано – она тоже поехала меня провожать.

Весь полет я проспала.

Рядом сидел серб и что-то пытался мне сказать, на смеси английского сербского и русского. Он мило позвал стюардесс и потребовал для меня, проснувшейся, еду.

Есть я не хотела, но заторможенное сознание не давало мне возможность контролировать свои поступки. Машинально я умяла порцию и запила ее горячим чаем, который тут же появился передо мной. Серб опять попытался мне что-то сказать, но я снова отключилась.

До сих пор удивляет меня тогдашняя способность просыпаться вовремя. Я спала, я точно ничего не помню, ничего не слышала, как и сколько шел полет и куда делся мой сосед. Но когда я проснулась, все выходили, самолет был на земле, я была пристегнута ремнями безопасности, хотя не помню, как и когда я это сделала.

Муж встречал меня с испуганными глазами. Картины мы погрузили на газель и благополучно привезли домой с тем, чтобы на следующий день отправить все эти картины в олимпик пенту хоутель– где находилась моя выставка до Белграда. Тридцать картин я выставила тут, в зале Одесса, в гостинице, используя зал как хранилище, в преддверии своих больших и главных выставок.

Мастерской у меня не было, крохотная квартирка, в которой жила моя семья не вмещала и не могла вместить все эти картины вместе с рамами и подрамниками. К тому же, все-таки картины кто-то видел, они были не под замком, и я всегда могла привести туда кого-то, кто вдруг решил купить живопись.

– А что они от нас хотят? – это был первый вопрос моего мужа, когда мы оказались дома, и тихо сидели перед телевизором, не особенно внимая вещаемому.

И вот это оказалось для меня неожиданностью. Его нескрываемый страх стал продолжением моего белградского страха, и усилил его до ужаса. Исхода не было. Кошмар шел за мной по пятам.

Я не удивилась, что он в курсе всего. Хотя – чего всего? Ничего собственно не было, кроме догадок, странных совпадений, и странных преследований, проходящих на грани миража. Я ничего не знала, ничего не могла сказать твердо, ни в чем не была уверена.

– Я не знаю. Может денег? – неуверенно я взглянула на мужа. Что у нас поставлено дома – прослушка, или камеры? Скорее всего и то и другое.

Размышления на эту тему вогнали меня в ступор. Я ни о чем не могла думать, кроме того, что за мной наблюдают. Но все это были лишь цветочки по сравнению с тем, что меня ожидало впереди.

– Каких? У нас они есть? Откуда денег? Какие у нас деньги? Пара тысяч, что еще осталось после твоей поездки в Белград?

– Ну как, а вдруг Фаед выставит мои картины в Лондоне, и стану вторым Сальвадором Дали, и буду грести миллионы, – вот, может, они хотят, чтобы подписали договор об этих деньгах? Будущих?

– Так их могут просто не дать? А зачем тогда все?

Я не стала уточнять – что именно – все. Я боялась даже произнести слова – подслушка, и камеры.

– Может, это масонская проверка? И меня скоро примут?

Это было последнее мое предположение. Я не знала, что было тут, в Москве, что сказали мужу, и кто и чего именно хотел от него. Спросить его я тоже боялась, не желая подставлять его, или усиливать все это...

Но он был действительно напуган. Даже больше меня.

Все мои мечты, что я приеду домой, и все закончится – рухнули.

Как хотелось вернуться домой, а дома не было. Дома – своего укромного уголка, где все знакомо, где можно спрятаться и забыться, где постель пахнет тобой, а полотенце тебе знакомо до ниточек, где... Всего этого не было. Я как стояла посреди темного леса, так и осталась стоять все там же, в Белграде, на пустой остановке, там, где обратной колеи – не было. Ни справа, ни слева, ее не было вообще. Куда деться? Назад, или вперед, а надо? Так хотелось прижаться к мужу и получить все ответы на все вопросы, а он сам был напуган не меньше меня.

Я просыпалась утром – напротив дивана стоял комп. Уверенность, что именно тут установлена камера, заставляла меня обливаться потом каждый раз, как сознание кто я и что я замещало место сна. Пробуждение было нежелательно, я не хотела вставать, ужас стискивал мозги, я не знала, что делать.

Практически сразу я начала кашлять.

Но это все было ерунда, просто мелочи. Главное, что хотелось мне больше всего – обрести дом, спрятаться. Спрятаться от вездесущих камер, от прослушки, от преследования.

Армия службистов ходила за мной теперь открыто. Более того, они афишировали себя, демонстрируя свою слежку и постоянное сопровождение.

Мысль спрятаться овладела мной безгранично, – мне уже было ни до чего.

Я все еще бегала – я бегала по часу в день – но стала делать это по ночам – а чего беспокоиться, раз все СВР встало под ружье. Но темнота на освещенных фонарями улицах города меня не скрывала.

В магазинах, на улицах, в автобусах – везде повторяли мои слова, мои действия, смеялись над моими привычками, обсуждая их вслух и просто разговаривая так, чтобы я слышала.

Но куда деться? Рядом были мои близкие – муж и дочка. Куда отступать?

Куда прятаться? Куда бежать? Кому жаловаться?

Кашель! Я возьму дочку и мы поедем в Египет! Но ччч... я никому об этом не скажу.

Там нет визы, получаемой в Москве, прилетаешь, ставишь визу – и все. Я нашла объявление о горящих путевках и в тот же вечер съездила в фирму и купила туры. Рано утром мы с дочкой летели в Хургаду.

Все было отлично. Пятизвездочный отель встретил нас февральской пустотой, теннисные корты манили неразгаданной глупой игрой, крытый бассейн голубел бурлящей теплой водой.

Два дня мы наслаждались пустотой и свободой. Хотя какая может быть свобода в пустыне. Но бежать тут точно некуда.

Два дня.

Все быстро кончилось. Утром третьего дня все столики за завтраком были заняты. Откуда столько вдруг туристов, возникших ниоткуда именно в этом отеле? Куда не глянь – всюду взгляды – боящиеся меня потерять из вида.

Сесть за столик и встретиться с взглядом.

Молодой человек с круглым лицом и голубыми глазами с ненавистью в упор смотрел на меня.

Что я ему сделала? Я обычный человек. Я ничего никому не сделала, я никого не убила, никого не ограбила.

Может, я и враг кого-то, но вовсе не лично его, и тем более я не враг нации, или государства, чтобы смотреть так на меня. Или ему в Египет не хотелось в командировку ехать? А я-то тут при чем? Сам работу выбирал.

Короче – оставшиеся десять дней были испорчены. Нас окружали постоянно большое число людей. Если автобус шел на экскурсию – то он был полон, и все рядом сидящие говорили о нас, обо мне, о моих проблемах.

Я вернулась домой разбитая и еще более растерянная.

Друзья и знакомые, если и звонили мне, то говорили заготовленными текстовками. Или командные рекомендации сделать то, или это. Я перестала звонить всем. Постепенно и мне перестали звонить.

Я осталась одна.

Это была иллюзия.

Я старалась изменять маршруты, меняла магазины. Я ходила не туда, куда обычно, чтобы меня не встречали вдруг набежавшие очереди, или разговоры в кассах о том, куда и как я засовываю тампакс.

Но все это ничего не меняло. Я уже не могла рисовать. Я не могла думать и держать кисточку под таким нажимом и натиском агрессивного внимания.

Выжить... Выжить... Выжить...

Так прошло несколько месяцев. Я была блокирована неким пространством. Камеры, камеры, камеры. Везде были камеры. Я чувствовала это кожей.

Еще немного, – успокаивала я себя – потерпи, это не будет длиться вечно,

Это очень дорого стоит, да кто ты такая, чтобы пасти тебя самолетами и поездами. Я не знала ответов на эти вопросы. И уже не хотела знать. Я сломала себе голову – что им нужно от меня? Ни один ответ не казался мне вразумительным.

Все слишком долго тянется.

Когда же это кончится?

Я хотела только вырваться живой, я проклинала все, свое самолюбие, свои желания, да не надо мне ничего! Я больше ничего не хотела, лишь быть обычным человеком, за которым никто не следит, и никто не ходит. Быть как все...

Я все еще не знала, во что ввязалась. Вернее, что ввязало меня.

Кто эти люди, что они хотят? Не могут так проверять обычного художника.

Я не знала, что мне делать.

Дача не принесла успокоения. К тому же, кто-то залез туда и унес практически все, что смог унести – кроме стен и старых диванов. Телевизор, чайник, даже часы со стен исчезли.

Лето не вылечило мой кашель. Но я все еще улыбалась, все еще верила, что силы эти добрые, что они хотят мне добра и пасут меня для будущего.

– А может, обо мне просто забыли? А эти-то и ходят. Им что – лишь бы зарплата шла.

Наивная.

Летом я решила, что поеду с дочкой в Барселону. Кашель лечить.

Барселона – была постоянным нашим местом отдыха. Это было привычное место. Гостиница, новое окружение, люди, – я так хотела увидеть других людей, я тогда называла их настоящими.

Настоящих – значит других, не тех, кто ходит за мной.

Другая страна, другая обстановка, да, пусть камеры, но это будет не мой дом, не мои обычные условия, а что-то другое.

И может быть, и я увижу, наконец, кто руководит этими действиями, может я смогу вычислить того, кто ведет слежку.

Ведь ясно же, что наблюдение и операция ведется русскими, а центр – где-то еще. Одно я понимала точно и четко – это было большое дело, очень дорогостоящее, очень масштабное, и стояло за этим реально богатое и мощное формирование.

А русские. Ну что русские. С ними наверняка можно как-то договориться. Я же тоже может быть смогу потом помочь. Чем и как я не знала. Я знала только одно – я больше всего этого не выдержу. Я не могу больше дышать под постоянным наблюдением камер. Глотка свободы – все, что мне хотелось. Глотка бесконтрольных действий, и глотка свежих людей.

Улыбка все еще клеилась к моим губам. Как минимум я хотела понравиться.

На уме постоянно вертелось избитое – тайна рождает любовь.

Соображения о том, может ли понравиться женщина, которая полностью открыта – о которой известно все – как она ходит, как она бегает, как она моется, как подкладывает тампоны, как вытирает попу, в конце концов, и как... – этот вопрос реально занимал мои мысли.

Уровень сознания... Сейчас мне стыдно... Кому я хотела понравиться? Тому, кто вел операцию – кто непосредственно следил за мной, кто отдавал распоряжения по моему мучению и испытаниям.

– А может, обо мне забыли? – это вопрос вырвался у меня к концу лета.

Муж пожал плечами.

– Кто забыл?

– Ну, как кто? Те, кто отдал приказ следить за нами, кто посадил нас под колпак. Может команда была, а теперь о нас все забыли.

– Да ты столько не стоишь, сколько уже потрачено на все это денег, – как-то услышала я на улице, крикнутое прямо мне в глаза.

– Я столько не стою, сколько уже потрачено на все. Ради чего ведется вся компания?

– Может, о нас забыли?

Муж удивленно посмотрел на меня.

– Может, тебя уже приняли.

Пришел мой черед удивляться. Что значит приняли? А почему тогда все это не заканчивалось? Я хочу лечь в постель спокойно, закрыть глаза, выйти утром на улицу и не увидеть знакомых физиономий.

Действительно все длилось и длилось. Никто не жалел денег на сопровождение. Весь самолет в Барселону был забит службистами.

Но я улыбалась. Я красила губы. Да тогда я еще красила губы и ухаживала за собой.

Как все это смешно мне сейчас вспоминать.

Никто, ни один человек не способен любить так женщину, чтобы попереть против этой силы ради нее. А сила была огромная. Я этого не понимала тогда. Романтик. Единственный и последний. Но мне ничего особенного и не надо было. Просто какую-то информацию. Хотя бы о сроках – когда же будет конец.

Барселона встретила нас полным отелем русских. Русские были даже на нудистском пляже, скрытом в скалах.

Рядом с нами номер занимала худенькая женщина из Самары с дочкой – почти ровесницей моей. Девочки тут же подружились. Женщина прилипла ко мне как банный лист. Она ходила со мной повсюду. Она разговаривала и разговаривала. Она не замолкала, вытягивая из меня нервы. И, наконец, я услышала угрозы.

– Ты знаешь, что могут сделать? Ты такая наивная. Могут ведь запросто посадить твоего ребенка на иглу. Изнасиловать. Убить. И что ты будешь делать? С дочкой наркоманкой? Или инвалидом?

Я все поняла.

Нужно было четко следовать их советам, инструкциям, рекомендациям. Делать то, что скажут они.

Дочь была для меня всем. Все что я делала, все свои последние годы, да что говорить, все что я делала после рождения дочки – было для нее. Для себя я ничего не хотела. И мужа... Тоже могут избить, оставить калекой, могут и убить.

Я ревела все ночи. Куда бежать? Как скрыться? А как бежать с ребенком? Без денег? Куда, как спрятать семью, как обезопасить ребенка? Мужа? Я ничего сама по себе для себя не значила. Я... А может мне лучше умереть? И все кончится...

Угрозы были вполне определенные. Странно, я же ничего не пыталась предпринять. Или эти мои поездки – расценивались, как попытки исчезнуть, скрыться, как новые и новые расходы, на которые я развожу преследователей.

Тяжелые размышления приводили меня в постоянным слезам. Я плакала каждый вечер, и уже ничто не могло меня сдерживать. Лицо опухло от постоянных ночных слез. Я ничего не соображала.

На что и на кого я могла рассчитывать. Кто мог мне помочь? К кому обратиться. Я устала.

В последний день за нами не приехал автобус. Мы стояли с ребенком у подъезда гостиницы, скоро уже пора было вылетать из Барселоны, а автобуса не было и не было. Слава богу – у меня осталось несколько монеток. Я позвонила из автомата гиду. Слава богу – у меня был телефон нашего гида. Она очень удивилась, что автобус к нам не заехал, и сказала стоять у подъезда, там, где стоим. Час страха, сменился автомобилем, высланным за нами. Он довез нас в аэропорт.

Я прошла весь самолет вдоль и попрек. Я рыскала глазами по этому сборищу -сплошь знакомому друг с другом. Они это даже и не скрывали. Целый самолет был знаком между собой, как маленький отдельчик одного предприятия.

Я прошла паспортный контроль последней. Я хотела видеть – кто все это дело ведет. Кто и что это за сволочь, что мучает ни в чем не повинную семью, ничего не знающую и ни в чем не замешанную.

Ну, каюсь, я думала, что я самая умная, и хотела квартиру, машину, дачу, и прочее... Но кто не мечтает обо всех этих... глупостях... как я потом поняла...

Теперь я понимаю, что я не могу войти в этот круг, да и не хочу я туда больше.

Спустя три года эта худенькая хрупкая женщина из Самары или Саратова приехала ко мне в гости вместе с дочкой. Я до сих пор удивляюсь людям, которые сначала изрыгают угрозы, а потом рвутся в гости. Неужели она думает, что я стала ее подружкой... Доводить и преследовать меня в Барселоне и потом... хотя... может и ее приезд в гости был тоже заданием? Так же как и в Барселоне... Но вид работы не оправдывает ее исполнителя...

Мы сидели с дочкой в макдональдсе. На руках у нас был щенок пойнтера, радостно глотавший котлеты.

– Рита! – я не могла поверить собственным глазам.

Думала, что эту парочку я не увижу больше никогда. Они "случайно" оказались в тушинском Макдоналдсе! И поехали с нами на дачу.

Страх все глубже и глубже заползал в мою душу, не оставляя надежды на хороший конец, да и вообще хоть на какой-то конец всего этого.

А финал был далеко. Им даже не пахло, и о нем даже никто не говорил. Сейчас, вспоминая все это, я удивляюсь, как я тогда не чокнулась. Страх, это очень сильное чувство само по себе, а страх за своих близких – бессилие и безнадежность – сворачивает мозги напрочь. Я могла только бояться.

Боялась я всего.

Назрела необходимость идти к стоматологу. Я привыкла следить за собой, и особенно за своими зубами. Я пребывала в блаженной увере6нности, что, если бы каждый человек следил за собой и регулярно посещал бы стоматологов, то никто без зубов бы не остался.

После Барселоны я подстриглась до ежика.

И вот тут мне пришлось испытать настоящую физическую пытку. Сделав укол, мне драли нерв в живую. Издеваясь надо мной и рассказывая невероятные сказки о том, что укол якобы не подействовал. Я не наркоман, чтобы на меня не действовала анестезия.

Я не маленькая, и знаю, как и что действует.

Однако тут в кресле я растерялась. Когда тебе дерут в живую нерв да еще и причитают – потерпи немного – сейчас уже хвостик остался – поневоле думаешь – врач знает, что делает.

Но потом я взбунтовалась.

– Слишком больно – терпеть не могу.

– Хорошо, я заложу мышьяк, придешь потом.

Зуб я сходила и удалила ночью, у хирурга. Оставлять его было нельзя.

И вот тут я решила объявить голодовку. Я так и сказала это вслух.

– Я объявляю голодовку! Либо вы прекращаете меня преследовать, либо я перестаю есть.

Какая глупость. Только сейчас я понимаю, что объявление голодовок это все такие смехотворные глупости, что смешно все это, что нет никому дела, как ты и что, и все дело не в том, что ты угрожаешь и что ты голодаешь, а в том, чтобы изменилось твое сознание, чтобы ты прошел через унижение поражения, бессилия и собственной незначимости.

Ты – никто и звать тебя никак, ты пылинка, ни кому ненужная, незаменимых нет.

Да, все так, но слишком много ходило за мной людей, слишком дорого я стоила, вернее не я, а те преследования, слежка, и что там еще, сколько людей! Сколько людей задействовано во всем этом. А зачем? Что я могу? Зачем все это делать, чтобы выдрать мне зуб?