Текст книги "Загадка пенсиона 'Вальдберг'"

Автор книги: М Делирий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Delirius M
Загадка пенсиона 'Вальдберг'

Delirius M

Загадка пенсиона "Вальдберг"

Пролог

Время текло как всегда неумолимо. И вот настал момент, когда финансовые проблемы заставили меня сменить мою квартиру, на более скромную, однокомнатную. Чтобы из однообъёмного помещения сделать двухобъёмное, я купил разделяющую панель, ансамбль полок различной конфигурации. Эта деталь меблировки отделила нишу-спальню от центральной части комнаты. Но, чтобы полки вписались в интерьер их нужно заполнить чем-то соответствующим. Большей частью я решил заполнить их книгами, а отчасти какими-нибудь безделушками. Что касалось книг, то, это проблем не вызывало, их имелось в достатке. А вот насчёт безделушек встал вопрос. Решать его, в ближайшие выходные дни, я пошёл на "блошиный рынок". Безделушки решил закупить у какого-нибудь старца. "У него они должны быть более "со вкусом", – думал я.

Итак, – фломаркт – "блошиный рынок" и старик, торгующий мелким антиквариатом. К этому навязывалась ещё одна идея фикс: выручить этакого старца, продающего, возможно, последнее, чтобы прожить. Хотя, здесь, в Германии, это ...

Не окажется "деда" на рынке с тем, что мне нужно – уйду, ничего не купив. Дело не срочное, потерпит.

Но в первое же посещение, на "фломаркте" оказалась персона, которую, я искал. Старик, торговавший мелким антиквариатом, оказался таким, каким его рисовала моя буйная фантазия и даже более того. Его пальто и шарф, обмотанный вокруг шеи, а так же шляпа, по-видимому, образец моды прошлого века, походившая на котелок, но лишь походившая, так как на неё видимо садились, имели такой вид, что я невольно подумал, что его в таком виде могут и задержать. Он был стар, но возраст его определить было не возможно даже приблизительно. Копна седых волос, закрывавшая полностью уши, удивляла своей густотой. Очки "а-ля Джон Леннон" и шерстяные перчатки баз пальцев, завершали оригинальный портрет старика.

Когда я стал торговаться на счёт десятка фигурок, он предложил мне купить "оптом" целую коробку.

– Эта коробка будет стоить несколько дороже, чем те фигурки, которые вы хотите приобрести, сэр, но в ней находиться гораздо больше вещей. И скажу вам честно, здесь не только фигурки, которые вас интересуют, но и множество других ценностей. Я имею в виду "ценностей" из-за их старины, – произнёс вкрадчиво старик.

– Старины, какой? – поинтересовался я.

– Некоторые вещицы пережили две "мировые войны", – с гордостью произнёс он.

– Ого, это интересно. Но, если можно, то, поподробнее. Какие времена заключены в этой коробке?

– Если сэр желает знать подробнее, то я могу сказать, что самые молодые, это вещицы шестидесятых годов, но есть кое-что и с конца прошлого века.

– Вы хотите сказать, что в этой коробке более ста лет?!

– Да, не меньше!

– И сколько же стоит это бесценное собрание?

– Двести марок. Из примерного расчёта, две марки за год.

"Ну, отец, ты и загнул, ? подумал я. – За коробку хлама, пусть даже столетнего – двести марок!"

– Я считал, это стоит, ну, максимум – сто! Может быть даже – пятьдесят!

– Да, так может показаться, если не знать содержимого, – заскрежетал старик. – Здесь имеются поистине старые вещи. Я не знаю, какую истинную цену они имеют сейчас. Я, знаете ли, не интересуюсь последними новостями нынешней жизни, но, я уверен, да-да, уверен, что эта коробка стоит больше чем двести марок. Нужно лишь внимательнее рассмотреть его содержимое. Например, здесь имеются старинные журналы, фотографии. Тут он перешёл на шёпот:

– Фотографии красавиц тех времён, и, причём, в довольно нескромных одеждах и позах...

Уловив, по-видимому, затухающую искорку в моих глазах, он решил быстро исправить положение:

– Но если вас не интересуют щекотливые вопросы жизни, то, подумайте хотя бы, что некоторым вещам по сто и более лет! Взгляните же сэр!...

Заметив в словах старика нотки отчаяния, я почувствовал, как меня тронула жалость.

– Хорошо, если это действительно так – ваше предложение будет интересно, ответил я, скрипя сердце, польстив жалкому созданию.

В коробке были уложены несколько книг и журналов, а так же множество всякой мелочи. И что-то, исподволь кольнувшее, заставило меня дать старику двести марок и забрать коробку.

Дотащив с трудом, купленную мною груду старинных вещичек до машины, при этом, ругая себя за то, что отдал двести марок за какой-то хлам, а потом до квартиры, я сразу же взялся за его ревизию и расстановку кримс-крамс (так называют немцы мелкие безделушки в виде фигурок, статуэток, сувениров) на полках. Расправившись с ними, уже вечером решил просмотреть несколько журналов, входивших в эту коллекцию. Листая архаический номер журнала "Стрэнд мэгэзин" за 1896 год, я заметил, что после девятой страницы шла двенадцатая и этот лист, был слишком жёстким и тяжёлым. Перескок был понятен, – страницы склеились. Пролистав ещё два листа, мне вновь попался такой же тяжёлый, а через два следующих ещё один. Заподозрив в этом хитрость, созданную не случайно, я вернулся к первому тяжёлому листу и осмотрел его грани. У основания страниц, нашёл малюсенькое "окно" и, просунув в него тонкий ножик, стал разделять их.

Края страниц не разделялись и не разрезались, они просто ломались, крошились. Листы были склеены, видимо клеем, который пересох за долгие годы и представлял уже не соединительную прокладку между страницами, а нечто целое с ними. Разломав, таким образом, одну сторону листа, я развёл его страницы и обнаружил внутри третий лист. Внутренний лист не был приклеен и я осторожно вытащил его. На нём оказался напечатан, какой-то текст, несколько необычным шрифтом. Я прочитал заглавие: "ЗАГАДКА ПЕНСИОНА "ВАЛЬДБЕРГ". Заглавие мне ничего не говорило, но заинтриговывало. Не колеблясь больше ни секунды, я взялся за чтение текста, напечатанного явно не на принтере, а на старой пишущей машинке.

ЗАГАДКА ПЕНСИОНА "ВАЛЬДБЕРГ"

Глава 1

– Не кажется ли вам, Уотсон, что небо над Лондоном просто прохудилось? произнёс Шерлок Холмс, тем самым, нарушив тишину нашей гостиной, в которой на протяжении целого часа царствовал потрескивающий камин. – Небо прохудилось и прогнулось в виде воронки. Теперь вся дождевая вода стекает на наш город. Дождь идёт, если вы смогли заметить, целую неделю не переставая ни на минуту.

– Осень, – ответил я вздыхая.

Холмс поднялся из своего любимого кресла, раскуривая уже пятую подряд трубку, подошёл к окну и глянул через промокшее стекло. Бейкер-стрит была пуста. Кроме тускло пробивавшихся пятен света уличных фонарей, сквозь темноту и клубящийся по улице туман, а также, отчасти проступавших из сумрака нескольких домов грязнокоричневого цвета на противоположной стороне не видно было ни зги.

– И результат этой дрянной погоды налицо! – продолжал он. – За всю неделю ни одного преступления. Мелкие кражи, о которых пишут газеты, не в счёт. Вы же понимаете, что я не буду бегать за карманниками.

– По всей видимости, вы переловили всех более-менее серьёзных злодеев и должны быть довольны результатами своего редкостного таланта.

– Нет, Уотсон. Работа для моего мозга должна быть. Неужели вы хотите сказать, что мир начинает излечиваться от этого порока? Не думаю. Я начинаю склоняться к мысли, хоть это звучит наивно, что всё дело в погоде. Именно в ней. Я не занимался статистическими исследованиями влияния плохих погодных условий на количество преступлений, но, думаю, что хоть небольшая, а всё-таки связь имеется. Может написать монографию по этому поводу, озаглавив её "Непогода и преступность"? Уотсон, вдумайтесь! Ведь должна же существовать хоть какая-то связь между отвратительной погодой и отсутствием, например, краж со взломом в квартирах и домах?

– Вы хотите сказать, что преступник из-за непогоды не захочет высунуть носа из своей берлоги? – своим высказыванием я попытался показать, что предугадываю ход мысли моего друга.

– Нет, Уотсон, наоборот. Потенциальные жертвы ограблений сидят по домам и не собираются покидать их в такое ненастье, чем создают для охотников за чужим дополнительные затруднения.

– А что вы скажите по поводу убийств и каких-либо других тяжких преступлений?

– На количество преступлений такого рода также должна повлиять непогода, правда, не в такой степени как на квартирные кражи, но, тем не менее, снизит их число. Умный преступник на дело не пойдёт.

– Умный преступник, хотите сказать, натура артистичная; легко поддаётся влиянию окружающей обстановки; идёт на дело только тогда, когда его посетит муза преступления? А в такую погоду она не приходит. Вы это хотели сказать?

– Опять, Уотсон, вы промахнулись, не проследили до конца ход моей мысли. При сырости следов остаётся больше, это я хотел сказать, – договорив, он подошёл к камину и пошевелил в нём угли. – Уотсон, оглянитесь вокруг, как уныл, скучен и грубо материален мир! Простите, что повторяюсь. Что поделаешь? В таком мире исчезает цель жизни и не остаётся ничего кроме скуки. Вы же знаете меня, доктор, если безделье, простой затянется, то это не лучшим образом отразится на моём совершенном мозге. И я, чтобы не допустить его повреждения вынужден буду прибегнуть к кокаину.

– Холмс, а что вы скажите, если я предложу выпить нам по бокальчику бренди? – настроение моего друга начинало меня пугать, и я предпринял попытку отвлечь его от пессимистического штопора.

– Согласен, Уотсон, это замечательная идея. А выпить вы предлагаете, конечно, за то, что всё же лучше, когда Шерлок Холмс без работы. Одним словом, за моё безделье.

– Совершенно верно, Холмс! Только не за простой, а за плоды победы над преступностью. Я не буду спрашивать, как вы об этом догадались. В данном случае всё просто. Вы вывели это из того, что я доволен отсутствием преступлений.

– Уотсон, вы делаете успехи! – выпив бренди, Холмс снова сел в кресло, поёрзал в нём для уюта и, внедрившись поглубже в свой тёмно-красный халат, вытянул к камину ноги. – Я хочу надеяться, – вновь заговорил он, – что сегодня, чтобы там не случилось, нам не придётся покидать нашу уютную квартиру.

И вновь сизый дым повалил из его трубки вишнёвого дерева.

* * *

Прочитав страницу, я, не сознавая, что у меня в руках, схватил нож и принялся лихорадочно вскрывать следующий тяжёлый лист. Достав из его чрева второй лист рукописи и прочитав первые строки – понял, что это продолжение. Я тут же принялся вскрывать следующий, третий, а за ним четвёртый и т.д. Уже не читая, достал все листы и, сложив их по порядку, рассмотрел последнюю страницу. Она была неполной и на два отступа ниже последней строчки, было напечатано – "конец".

Значит, я держал в руках неизвестный мне рассказ о Шерлоке Холмсе в рукописи! Но чья это рукопись? Имея у себя полное собрание о Холмсе и ряд подражаний, этот рассказ был мне не известен. Всех "холмсовских" подражаний я не читал, но, что касалось Уотсона, то его рассказы были у меня все. Никакого рассказа, с названием "Загадка пенсиона "Вальдберг" у него нет. Этот рассказ явно не публиковался. Но даже если это подражание, всё равно интересно.

Я открыл, у только что вместе сложенной рукописи, ещё раз последнюю страницу, надеясь отыскать там имя автора. Но такового не оказалось. Вместо имени автора, имелся P.S. и в нём я прочёл следующее: "Настоящим сообщается, что эта рукопись, которую вы держите в руках, ранее нигде не публиковалась и не регистрировалась. Нашедший её, и сумевший в последствии сохранить считается по праву её автором и имеет право поставить под ней своё имя.

С полной уверенностью констатируется факт того, что читающий рукопись в данный момент, может полностью быть уверен: ранее эту рукопись увидеть никто не мог по той причине, что если бы это произошло, то о ней не шёл бы сейчас разговор. Рукописи просто не существовало бы.

После написания, вся рукопись была обработана депотилхлоридом и помещена по отдельному листу в тёмное пространство. Извлёкший её на свет и сумевший в короткий срок сохранить, поистине становится создателем рукописи или её убийцей, в противном случае.

Судить о точном времени реакции (она уже началась, т.к. рукопись на свету) очень сложно. Пишущий эти строки не знает, когда рукопись будет извлечена на свет (если такое вообще случится). Вполне допустимо, что в течение длительного промежутка времени (несколько десятилетий или столетие), которое, это произведение будет находиться в недоступном для света месте, химический препарат утратит, в некоторой степени свои свойства и реакция будет протекать менее интенсивно. Но, как бы то ни было, обладающий в данный момент рукописью, должен проявить расторопность и смекалку, чтобы её сохранить. В противном случае, в течение непродолжительного времени, (имеется в виду минуты или десятки минут, но не часы) рукопись сгорит: истлеет бумага".

По мере прочтения постскриптума у меня всё шире и шире раскрывались глаза, а, прочитав до конца, меня охватила паника. Что делать, я её даже не прочитал?! Прочитать, или сразу переписывать? Это утопия! Переписать за несколько минут столько листов! Читать, читать несколько раз, сколько успею, а потом по памяти записать. Ах, что это? Я заметил: бумага начала желтеть. Она хоть и была сама по себе желтоватой, но сейчас желтизны явно прибавилось.

Боже, праведный, что же делать? Я не успею прочитать даже двух раз!

Но вдруг одна идея обдала жаром, как будто втолкнула меня в сауну. У меня же есть компьютер со сканером и принтером!

Метнувшись к нему и включив, призывал его: "Быстрее!" – пока он загружался программой.

Активизировав программу копирования и вложив в сканер первый лист, со страхом заметил, что бумага стала ещё жёлтее.

"Не успеть, всё равно не успеть, – подумал я. – Сканирование, потом распечатка – это минимум пять-семь минут на одну страницу".

Включив режим быстрого печатания, в ущерб качеству, тешил себя тем, что потом, не торопясь, разберусь, даже если текст отпечатается не очень чётко. Главное – спасти рассказ, повествование.

После копирования трёх страниц, положение с состоянием бумаги стало катастрофическим, она приобрела светло коричневый оттенок. Ещё одна идея пронзила меня в этот миг. Я решил, что реакция горения бумаги замедлится, если положить рукопись в морозильник. Это решение помогло, но лишь отчасти, процесс замедлился, но не прекратился. И всё же это был выигрыш во времени!

Копия последнего листа вышла самой неразборчивой, но спасённой. Я перевёл

дух, вытер влажный лоб и, подойдя к бару, налил себе тройную порцию бренди. Выпив залпом, поднимающую тонус жидкость, глянул на рукопись, которую примерно час назад извлёк на свет. То, что осталось от неё походило на кучку сгоревшей газетной бумаги. Сам рассказ был спасён. Расслабившись, я рухнул в кресло.

Лишь минут через десять я смог прийти в себя, после нервно-беспокойного часа и взять в руки уже перепечатанную рукопись. Волну возмущения, по поводу такого варварского подхода к выпуску рассказа о Шерлоке Холмсе в жизнь, заглушил ничем неудержимый интерес к неизвестному приключению, и я спешно погрузился в чтение.

Я остановился тогда... а, здесь: "И вновь сизый дым повалил из его трубки вишнёвого дерева".

– Как это ужасно, Уотсон, когда тебе не дают заниматься любимым делом, вновь заговорил Холмс после недолгого молчания.

– В каком смысле?

– В самом прямом! Преступник пошёл абсолютно бездарный, не только в Лондоне, но и по всей Англии: не хочет задать хотя бы мало-мальски серьёзной задачи. Он просто выродился! Вот скажите, Уотсон, какой толк от исключительных способностей, если их не для чего применить?

– Холмс, это кощунство! Взывать к преступникам, чтобы они задали задачку для вашей скучающей головы. А вы подумали о бедных жертвах? – Выпитый бренди разбудил в моём сознании протест и смелость восстать против эгоизма великого сыщика.

– Уотсон, в вас скрывается черта моралиста. Да и почему вы сразу берётесь за крайние мерки? Я вовсе не взываю к кровавым деяниям. Существует же множество преступлений по своему характеру претендующих на категорию сложных, запутанных, и в то же время не связанных с человеческими жертвами.

– И всё же, – не унимался я, – если вы, дорогой Холмс, страдаете от отсутствия головоломок, то могли бы заняться безобидными задачами, но так же требующими работы ума, и, кстати, не требующие даже выходить из дому.

– Хм, это интересно. И чем же, например?

– Например, – шахматы. Их принято считать гимнастикой мозгов, и с вашим аналитическим умом, вы будете сильным соперником.

– Дорогой Уотсон, я не хочу отозваться об этой древней игре дурно, но всё же считаю, что для моего "чердака" это лишнее, – он постучал указательным пальцем себя по лбу. – Я умею переставлять фигуры, но не собираюсь забивать шахматами голову всерьёз.

– Холмс! Я знаю вас уже много лет, но не перестаю иногда вам поражаться. Порой ваш цинизм и скептицизм просто вызывающ! Вы помешались на вашей профессии: для вас не существует практически ничего другого, кроме как распутывания криминальных узлов. Но помилуйте, ведь нельзя же жить только этим! В мире существует множество других интересных проблем. Вот вы сетуете на отсутствие дела, сложнейшей, запутанной задачи; что ваш мозг гибнет от безделья. Значит, вы беспокоитесь о нём, а в тоже время курите уже пятую трубку подряд, отравляя свой, как вы говорите, "чердак" никотином. Да ещё пытаетесь оправдать потребление кокаина, – к раздражителям, исходящим с уст Холмса, теперь добавился ещё и сизый туман, густо заполнивший всю нашу гостиную, и к данному моменту уже не позволявший ясно видеть моего оппонента.

– Уотсон! Вы вспомнили, что являетесь не только моралистом, но и врачом? воскликнул Шерлок Холмс, улыбаясь. – Я помню ваши лекции, прочитанные мне неоднократно о вреде наркотиков, о том, что это губительный процесс, ведущий к перерождению нервных клеток и, в конце концов, к слабоумию. Теперь же вы решили прочесть мне лекцию о вреде курения. Следующая лекция будет о вреде алкоголя?

– Не иронизируйте, – продолжал я серьёзно. – Да будет вам известно: по данным последних медицинских наблюдений, более девяносто процентов заболевших раком губы курили трубку или мундштук, – и я жестом указал на трубку, дымящуюся в его руке.

– Чем вы это объясняете? – уже серьёзно спросил Холмс. Этот резкий переход от скептического, ироничного тона к серьёзному, смягчил вспышку моего негодования.

– Затрудняюсь ответить с уверенностью, вопрос этот ещё не изучен. Возникает это предположительно оттого, что трубка или мундштук, используясь множество раз, и, пропитываясь со временем никотином, оказывает опасное влияние на кожу губы. Этому способствует ещё тот факт, что трубку или мундштук держат, обычно, подолгу в одном положении. Сигареты и сигары, как бы их не держали во рту, после курения выбрасывают.

– Что вы посоветуете? Бросить курить или бросить курить трубку? – спросил мой друг, глядя на зажатую двумя пальцами свою любимицу. – И как это выражается, как выглядит?

– Ну, это будет для вас слишком радикальный метод. Я даже боюсь это предлагать. Но, посоветовал бы: чаще менять их, да и курить не так много. А выражается заболевание в виде белого не смывающегося налёта на губе или язвы.

– Дорогой доктор, я просто уверен, что вы не могли не заметить мой трубочный арсенал. Не обладая такими сведениями по этому вопросу, я, всё же, подсознательно предостерегаю себя от этой неприятности.

Вялая попытка оправдаться, давала понять, что разговор его занимал.

– Да, вы обладаете обилием разных трубок, но курите в основном две: глиняную и вишнёвого дерева, – продолжал я наступление.

– Браво, Уотсон! Право же, вы делаете довольно заметные успехи в области наблюдательности, но почему-то она нацелена лишь на мою скромную персону. Что же касается остальных случаев, то вы упорно не желаете ей пользоваться.

– Холмс, это же напрашивается само собой. Я вижу ваш процесс курения на протяжении многих лет, а за такой промежуток времени это заметит и слепой.

– Ну, не скажите, мой дорогой доктор. Вспомните, хотя бы, пример со ступеньками лестницы, ведущими из прихожей в нашу квартиру. Вы их тоже видели множество раз, а не знали их количество и, наверное, уже забыли и не знаете сейчас.

– Что вы сравниваете, Холмс, какие-то ступеньки и человека. И кстати, на счёт памяти, вы не правы. Я помню тот наш разговор и знаю – их там семнадцать.

– Уотсон, вы меня обезоружили, – добродушным тоном и, улыбаясь, произнёс мой друг. При этих словах я почувствовал, впервые за многие годы нашего знакомства, прилив особого чувства. Наконец-то я, хоть на мгновение мог не уступить Холмсу, хоть на миг выйти из его тени.

– Что это, Холмс! Кто-то позвонил, неужели клиент? – воскликнул я.

– Скорей всего посыльный с телеграммой. Я не слышал звука подъехавшего экипажа. Дорогой Уотсон, будьте добры, спуститесь в переднюю, наша миссис Хадсон уже спит.

– А что, клиенты к вам никогда не приходили пешком?

– Вы совершенно правы, Уотсон. Это лишь моё предположение.

Через минуту я вернулся в нашу квартиру.

– Холмс, вы как всегда правы. Вам телеграмма, – и я протянул ему жёлтый бланк, заметив, как лёгкая тень оживления мелькнула на его лице.

– Конец унылому покою! – произнёс он, прочитав послание.

– Что-нибудь случилось? Интересное дело?

– Может быть да, а может, и нет. Стэнли Хопкинс просит помочь в деле, имеющим "таинственные", как он пишет, моменты. Пенсион "Вальдберг" в графстве Девоншир. Подайте, пожалуйста, справочник "Туризм – Англия".

Пока я доставал с полки справочник, Холмс спросил:

– Как вы думаете, Уотсон, почему эта гостиница имеет немецкое название?

– Видимо владелец её немец или австриец и потому решил её назвать именем, напоминающим ему о родине.

– Возможно, вы правы, посмотрим. ... "Пенсион "Вальдберг", графство Девоншир. Особняк построен в 1790 году, имеет двадцать комнат в двух этажах,...популярен в сезон охоты". Так... так... так... "Владелец – Франс Даплхор. Особняк был перестроен, под гостиницу в 1850 году...

Основатель – Генрих Штайгер. В 1881 году сын основателя, Ханс Штайгер продал пенсион сегодняшнему владельцу". Да, Уотсон, вы не ошиблись: первым его владельцем был немец. Итак, дорогой доктор, как вы смотрите на то, если мы завтра, с первым поездом, отправимся с Паддингтонского вокзала? – спросив, он встал и, подойдя к полкам, стал искать справочник Брэдшоу.

– Буду только рад возможности сопровождать вас,– ответил я без тени сомнения.

Глава 2

Ещё не забрезжил рассвет, а мы уже мчались в кэбе, который, грохоча по сонным улицам, вёз нас на вокзал. Если бы не выплывавшие изредка из тумана фигуры спешащих на работу мастеровых, можно было бы подумать, что лишь Холмс, я да кучер встали в такую рань. Мой друг молчал, втянув голову в поднятый воротник. Глядя на него, молчал и я. Лишь сидя в вагоне поезда, который, стуча и покачиваясь, нёс нас в Девоншир, я решил заговорить с Холмсом, дабы нарушить наше молчание, длившееся с момента отъезда с Бейкер-стрит.

– Вы думаете о деле? – неуклюже спросил я.

– Ваша способность к дедукции, Уотсон, постоянно растёт, – ответил он. Вы сумели доказать это вчера вечером на Бейкер-стрит, но сегодня она у вас пошла на убыль. Нет, я не думаю о деле. Ради чего толочь воду в ступе? Мы же не имеем ни единого факта. Постройка предположений на пустом месте, я вам, как-то, это объяснял, может отрицательно повлиять в дальнейшем на ход рассуждений... А дело может оказаться пустяковым. Представьте себе: не зная о нём практически ничего, я срываюсь с места! Да, по-видимому, всё для того, чтобы не умереть от скуки. Это убийство, может случиться, и вовсе не имеет никаких тайн. Просто, и как это часто бывает, инспектор, ведущий следствие, не захотел должным образом напрячь свою голову, пораскинуть мозгами.

– Холмс! – воскликнул я. – Ну, с чего вы вывели, что это убийство?! Это может быть кража, например, или похищение. Ведь в телеграмме конкретно ничего не сказано. Там же написано: "...в деле, имеющем таинственные моменты".

– Это же элементарно, Уотсон! Ведь если чуть-чуть подумать, то, можно прийти к выводу, что это убийство. Взвесьте тот мизер, который мы имеем, и вывод напросится сам собой. Конечно же, это не сто процентов, это всего лишь моё предположение.

– Оно окажется правильным, я в этом не сомневаюсь. Но, хотелось бы узнать, как вы пришли к этому? Вы простите меня, Холмс, но за наши долгие годы дружбы я так и не научился понимать ваши методы: ни из чего делать точные выводы. Взвесьте, пожалуйста, в слух тот мизер, который мы имеем.

– В данном случае всё просто. Во-первых, время доставки телеграммы: была уже ночь. Это говорит о спешности и, следовательно, о важности. Далее, если бы это была значительная кража, то, о ней бы уже написали, ведь событие произошло не вчера вечером, а раньше, – и он потряс газетою бывшей в его руках. – Но, в них о пенсионе "Вальдберг" ничего нет. Если кража была бы весомой, то газеты не упустили бы этого. Значит кража незначительная. Но это так же не соответствует истине, так как в этом случае, я уверен, Хопкинс не стал бы меня беспокоить. Похищение, я отбрасываю сразу. Похищают кого-либо у людей знатных или богатых. Газеты не обошли бы это событие, но они молчат. Следовательно, никакого похищения. Что остаётся? Остаётся убийство. Лишь в этом случае, кто бы ни была жертва, расследование имеет значимость. А так как крупные газеты не пишут об этом ни строчки, то я делаю заключение, что убитый личность незначительная, но и не крестьянин.

– Ну а это-то вы из чего выводите? – изумился я.

– Здесь, дорогой доктор, я имею самое зыбкое утверждение. Я делаю вывод об этом из каких-то непонятных мне предчувствий. Они, эти предчувствия результат смешивания в моём "чердаке" тех данных, которые мы уже имеем. Это: и "пенсион Вальдберг", и "таинственные моменты", и отсутствие в газетах сообщений.

– А может, пострадавшие просили о неразглашении?

– Уотсон, вспомните, кто нас пригласил! Хопкинс – Скотланд-Ярд! Начато официальное расследование. Какие уж теперь могут быть тайны. Но из-за незначительности дела интерес, я думаю, проявила лишь местная пресса.

После всех этих доводов я не мог не согласиться с моим другом.

– Кстати, Хопкинс вызывал меня уже несколько раз, и все его приглашения были интересны. Хочу надеяться и на этот раз, хотя кто знает, – сказав, Холмс отбросил газету и принялся набивать трубку.

На маленькой станции Кэмб-Уэлс, где мы вышли, нас ожидал инспектор. Погода, встретившая нас в графстве Девоншир, оказалась такой же дождливой, какой нас проводил и Лондон. От горизонта до горизонта небо было равномерно застлано серым моросящим покрывалом. Царило безветрие, и от вертикально падавшего мелкого дождя нас прекрасно укрыли наши зонты.

– Очень рад, что вы приехали, мистер Холмс и вы, доктор Уотсон. Я надеялся и думал, что если вы, мистер Холмс, согласитесь помочь, то непременно прибудете с первым поездом, – приветствовал нас инспектор.

– Как видите, вы не ошиблись. Далеко ли отсюда до пенсиона? – спросил Холмс.

– Две мили, – ответил инспектор, поёживаясь от сырого холода.

– Едем, и вы введёте нас в курс дела по дороге.

Как только колёса нашей коляски покатились по шоссе, Стэнли Хопкинс начал излагать факты.

– Погибший, – Джордж Пин, из Лондона. Род занятий пока не установлен. Прибыл и остановился позавчера вечером, в половине восьмого. Снял номер на одну ночь. Пообедав, заказал завтрак в номер на восемь утра. После этого поднялся к себе наверх.

На утро, как он и заказывал, горничная Энн поднялась на второй этаж с завтраком, но на её стуки в дверь никто не отвечал. Дверь была заперта. Горничная, посмотрев в замочную скважину, увидела, что ключ торчит изнутри в замке. Это вызвало у неё беспокойство, и она поспешила за портье Уилкимом. Когда, уже вдвоём, вернулись к двери номера пятнадцать, и не достучались в очередной раз, подняли тревогу.

Хозяин пенсиона, Франс Даплхор, при помощи проволоки повернул и протолкнул ключ внутрь. Да, забыл упомянуть, что сначала, сэр Даплхор хотел проникнуть или хотя бы заглянуть через окно, при помощи лестницы, но окно оказалось закрытым ставнями. Итак, протолкнув ключ в комнату, хозяин пенсиона открыл дверь запасным ключом. Когда присутствовавшие при этом вошли в комнату, то, обнаружили там бездыханное тело сэра Пина, с огнестрельной раной в области сердца. Тут же послали конюха, Тома Рудэра за констеблем. Тот, прибыв на место происшествия и осмотрев его, закрыл номер, забрав оба ключа. После чего он связался по телеграфу со Скотланд-Ярдом. Сюда был направлен я.

Осмотрев комнату, жертву, и опросив потенциальных свидетелей, я усомнился в своих первых выводах. Поначалу всё выглядело как самоубийство: погибший полулежал поперёк кровати в ночной рубашке, посередине груди, ближе к сердцу, зияла рана от пулевого ранения, а в правой руке он держал револьвер, в котором отсутствовал один патрон.

– Хорошо, Хопкинс. А что же вас побудило усомниться в самоубийстве? спросил Холмс.

– Меня почему-то сразу встревожила одна догадка: почему самоубийство жильца номера пятнадцать обнаружилось лишь тогда, когда горничная понесла ему завтрак, а не в момент выстрела, который отправил Джоржа Пина на тот свет?

– Превосходно! – произнёс Холмс. В этот момент я заметил, как блеснул огонёк в его глазах. Он подался вперёд и ястребиные черты его лица, подчеркнув свои контуры, выразили напряжённое внимание. Настал один из тех моментов, которые были для него самым интересным в жизни. Мой друг даже чуть поёрзал, устраиваясь удобнее для внимательного прослушивания информации. Убийство, смерть – ужас одним словом, привнесли в него интерес и, начинали разжигать азарт охотника, хотя сказать, что он был чёрств душой, нельзя было ни в коей мере.

– Когда бы это ни случилось, – продолжал инспектор, – выстрел должен был сразу же поднять беспокойство, а его, как выяснилось, не слышали даже жильцы соседних номеров. Это, пожалуй, единственный момент, указывающий на какую-то таинственность в этом деле. Из вещей как будто ничего не взято: нет следов указывающих, что кто-то в них рылся, да и следов присутствия второго лица не обнаружено. Потайных дверей и люков в номере не найдено. Самоубийство? Постоялец застрелился? А выстрела никто не слышал! И ещё одна деталь показалась мне странной, хотя, может, лишь показалась.

– Давайте Хопкинс, выкладывайте. Мелочи всегда играют важную роль, потребовал Холмс.

– Характер раны и окружающее её пространство: рана выглядит так, как будто стреляли с очень небольшого расстояния, но не в упор, как это бывает при самоубийствах. Об этом говорит ещё и внедрение порошинок, следов пороха. Они разбросаны на некотором расстоянии от входного отверстия. Допустим невероятное: Пин стрелялся с вытянутой руки. Тогда удобнее держать револьвер не как обычно, а как бы стреляя от себя, но повернутым к себе стволом и давить на курок большим пальцем, а не указательным, как при нормальной стрельбе. У покойного на курке лежал указательный палец. Да и кто же стреляется с вытянутой руки?