Текст книги "Откровенные повести о жизни, суете, романах и даже мыслях журналиста-международника"

Автор книги: М. Агеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Романтизм – романтизмом, но и подстраховаться Петя успел, не только погулять вдоволь. Подписал он контракт с весьма престижным в Латинской Америке общественно-политическим еженедельником. Вручили ему в редакции журнала аккредитационные письма собственного корреспондента по СССР и Восточной Европе с корпунктом в Москве. Конечно, такая позиция делала Петю совершенно независимым от Агентства и «волчьего билета», который ему непременно выпишут. Но вопрос, захочет ли департамент информации и печати МИДа эти письма принять, признать Петино право на аккредитацию в качестве иностранного корреспондента, оставался открытым.

«Поживём – увидим», – умиротворённо подумал Петя и заказал у стюардессы двойной виски со льдом: он решил использовать привилегии первого класса по максимуму. Агентство оплачивало своей номенклатуре первый класс и дополнительный вес при перелётах. К Гаване он подлетал уже в отличном настроении. И то правда, надо пользоваться, пока есть возможность. Кто знает, придётся ли ещё когда-нибудь попутешествовать в первом классе? И ведь как в воду глядел!

* * *

Самолёт, доставивший Петю с семьёй из той жизни в эту, коснулся взлётно-посадочной полосы Шереметьево-2 вечером 17 августа 1991 года. В субботу.

До дома добрались удивительно быстро – и у ленты транспортёра, и на паспортном контроле, и на таможне проходили, не задерживаясь. Дома ждала смешанная толпа родственников Пети и его жены, накрытый стол и расстроенное лицо младшей сестры отца, тётушки Зинаиды, которая иногда помогала Пете по хозяйству после смерти родителей. «Петенька, сынок, ты уж прости… И встретить-то нечем… стол бедноватый получился! – Жалостным голосом говорила тётушка, растроганная видом Петиного семейства. – В магазинах ведь нет ничего. Пустые полки. Сок только берёзовый стоит. И достать, особенно ничего не достанешь…»

Переживший время тотального дефицита за рубежом, Петя плохо себе представлял, как это – ничего нет… Так же не бывает, чтобы совсем ничего… Конечно, он слышал о карточках, о проблемах с продовольствием, но в пустые полки не верил. Зато жена его всё себе вполне живо представляла и потому прихватила из Мехико целую кучу консервов, приправ, сухих и мягких тортилий и всякой прочей экзотики. Застолье удалось. Потом, естественно, началась церемония вручения даров родственникам… Потом все разошлись, и тётушка Зинаида долго рассказывала о житье-бытье, кто из детей куда поступил или поступает, кто чем болеет, кто жив, а кого уже и Бог прибрал, озаботился… В воскресенье они распаковывали вещи – Петя таскал на помойку коробки, жена раскладывала всё по шкафам, близнецы разочарованно щёлкали пультом телевизора, который показывал только четыре канала… Семья встраивалась обратно, в прежнюю жизнь.

В понедельник рано утром, часов в шесть с минутами, Петю разбудил телефонный звонок. Длинный, гадина, как товарный состав… Нескончаемый, как сирена воздушной тревоги…

Ну, что ж он не замолкнет-то, а?

Шмякнуть аппарат об пол?

Но цивилизационные начала одержали верх, Петя продрал глаза и взял трубку.

Оттуда донёсся резкий, высокий голос Лусии Луна, заведующей международным отделом Журнала, где теперь Петя работал корреспондентом, его новой шефини:

– Педро, что у вас там происходит? – Очень нервно орала в трубку Лусия.

– Ола, Лусия! – Прокашлявшись, ответил Петя. – А что происходит?

– Это я тебя спрашиваю, что там у вас в России происходит?

– Сейчас…

Петя дотянулся до пульта и включил телевизор. Передавали «Лебединое озеро». По всем каналам.

Петя начал просыпаться. Почти проснулся.

Вяло заворочалось в голове: Чайковский на ТВ в ритуальном наборе… «Лебединым» обычно скорбят, иногда ещё Первым концертом…

Стало быть, что?… Стало быть…

Помер кто-то, сообразил, наконец, Петя.

– Лусия, спокойно, – хрипло проговорил он. – Кажется, в первом ряду опять кого-то накрыло…

– Как накрыло? Землетрясением? – Лусия заметно злилась. Чёртова перфекционистка Лусия. Всегда ей всё не так! Ну, рань ещё несусветная в Москве! Половина седьмого утра!

– Нет, просто умер кто-то… не знаю пока, кто… У нас рано ещё… Не волнуйся, всё разузнаю, позвоню.

– Завтра мы сдаём номер. Даю тебе времени до полудня… До вашего полудня… Мне нужно семьсот слов. Но не больше тысячи. Если у вас действительно новость, снимаю первый материал и ставлю тебя разворотом. Даже дам ещё две полосы… Би-би-си передаёт… Странное передаёт… Будто в Москве мятеж против Горби… Революция… Давай, Педро!

Наскоро заглотнув кофе, он выбежал на улицу. Вокруг – никакой паники, никакого особого возбуждения.

Всё спокойно. Всё, как всегда. Народ ещё в отпусках, поэтому людей мало. Буднично и деловито спешат к метро. Лица, правда, хмурые и помятые. А какими быть им с утра в понедельник? Вон, даже в быстрых очередях у газетных киосков не ругаются. Спокойно стоят, позёвывают.

Вот вам и революция! Ха-ха, бред какой! В Советском Союзе революция? Да ни в жизнь!

Паники не наблюдалось. Ни намёка на панику. Петя утвердился в догадке о смерти текущего вождя. Подумал: «Заскочить надо бы в пресс-центр МИДа, разжиться официальной биографией».

Только на выходе из кольцевой «Парк культуры», на эскалаторе, пролетела первая ласточка. По встречной ленте сломя голову нёсся вниз встрёпанный парень и пронзительно вопил: «Граждане! На улицах танки!»

«Сумасшедших в Москве теперь как в Нью-Йорке, наверное,» – отметил про себя Петя. Усмехнулся. Подумал злорадно: «Похоже, наконец, догнали Америку. Хоть по числу психов»…

Потом Петя заметил, что лица ехавших вниз по эскалатору были смущённо-встревоженными… Растерянными… Беспомощными… Некоторые улыбались… Невесело улыбались… Криво как-то, вроде прощения просили.

Стало ему немного не по себе.

А совсем нехорошо сделалось, когда вышел он из метро и увидел танки. Настоящие, подлинные танки. С гвардейскими значками на зелёных приземистых башнях. Значки эти умиляли: сверкали под солнцем красно-бело-золотым, как на параде.

Зачем они здесь?

Зачем танки-то сюда?

Оцепление? Прощание с телом?

Уже хоронят, что ли? Когда ж он умер? если уже хоронят?

Танки стояли на противоположной стороне Садового кольца, вытянувшись цепочкой у тротуара вдоль белых коробок Провиантских складов, вдоль серой громады Агентства и дальше вверх, теряясь где-то на Смоленке. Около танков бродили солдатики с автоматами за плечом.

Вдоль зелёной брони, разогнавшись на уклоне Крымского моста, проносились машины. Троллейбусы объезжали стальную цепь, выгнув рога почти под прямым углом. По тротуарам мельтешил пёстренький, одетый в летние цвета негустой людской поток.

Привычное стремление обыденной жизни, обтекающей танковую броню в центре Москвы, навевало мысль об артхаузном кино. О Микеланджело Антониони с его сюрреализмом…

«Да и впрямь, чудны дела Твои! Танки в Москве по понедельникам! А что по средам и пятницам?» – Думал Петя в тускло освещённом переходе под широкой лентой Садового кольца. Отстранённо и неконкретно думал.

Первым, кого он увидел, поднявшись наверх, был Володя Кириллов. Недавно сделавшийся телезвездой, сумевший раскрутить программу западного формата, он был неуместен у танков так же, как неуместны были танки у Крымского моста. Вся эта картина смотрелась диковато. Действительно, сюр…

Когда-то Петя делил с Кирилловым один кабинет в Агентстве. Вопреки традиции, звёздный путь не особенно отразился на его характере – он и в славе оставался доброжелательным, спокойным, интеллигентным парнем, каким знал его Петя.

Кириллов с микрофоном в руке и с ассистенткой за спиной бродил у танков. Солдатики стеснялись вопросов, микрофона и самого Кириллова. Они непрерывно оглядывались друг на друга, словно искали одобрения, губы их растягивались в идиотские ухмылки, глаза стекленели. Они постоянно переспрашивали и говорили непонятно – усилием воли солдатики глотали матерщину, и оставались в их речах одни междометия…

Где-то сбоку от микрофона перебегал, приседал и целился в визор оператор с камерой на плече. Ассистентка была по-телевизионному ярка и красива. Кириллов всегда выбирал роскошных напарниц. Эстетствовал.

Сегодня, однако, ему не везло. Не складывалось у него что-то. Куража, может, ему сегодня не хватало… Может, похмелье… Или просто так… Бывает, не идёт – и всё! Хоть тресни! Хоть умри, а работа делаться не хочет! Не вытанцовывается…

Даже издали было заметно, как страдает Кириллов. Как не нравится ему бродить с микрофоном, ассистенткой и оператором между танков и приставать к солдатам с вопросами, которые они то ли не хотели, то ли не могли понять. Было очевидно, что чёткого сценария будущей программы у Кириллова нет. Ощущались в скучном и раздражённом его лице, в нервной походке, во всём его облике растерянность и неуверенность в том деле, которым он занимался у Провиантских складов.

– Вы знаете, зачем вы здесь? Зачем вошли в Москву? – Спрашивал Кириллов, поднося микрофон под нос очередному солдатику.

Тот испуганно отстранялся, оглядывался, хихикал, пожимал плечами. Немедленно набегали другие солдатики… Гоготали, матерились, задирали друг друга… Слегка озверевшие от казарменного безбабья заигрывали с ассистенткой… И, конечно, со смаком раздевали её глазом. Оператор орал на них строевым басом, но помогало это плохо. Оторвать их от этих игрищ мог только ядерный удар средней мощности.

– Да мы-то чё? Нам это, приказали… Как его… выдвигаться. Мы и это, выдвинулись… Стоим, вот, ждём… Больше, вроде, ничо не говорили… – ответствовал очередной солдатик.

История повторялась с каждым рядовым и сержантом. Офицеры при приближении Кириллова прятались в башнях, захлопывая за собой люки.

Наконец, Володя не выдержал – перестал быть интеллигентом:

– В людей стрелять будешь, если прикажут? – Рявкнул он на молоденького, низкорослого и худенького солдата – ротного заморыша. Тот вытянулся перед Кирилловым по стойке «смирно», задрожал подбородком и выкатил глаза, из которых вдруг полились слёзы.

«Тьфу, ты!» – С досадой сплюнул Кириллов; махнул оператору, чтобы выключил камеру, и закурил. Ассистентка стояла рядом, краснея под откровенными взглядами солдат.

Тут уж и офицеры повысовывались из танковых люков – посмотреть. У них, хоть и не казарма, но быт, всё равно, военный, суровый, утончённую дамскую красоту отторгающий. Поэтому как же не поглазеть на фифу с экрана.

К солдатам подходили прохожие, совали сигареты, говорили что-то, размахивая руками…

Антракт в фойе театра абсурда…

– О, Петька, привет! – Воскликнул Кириллов, заметив Петю, стоявшего несколько поодаль, чтобы не попасть в кадр. – А ты что здесь делаешь? Ты разве не в Мексике сидишь?

– Приехал позавчера… Привет, Володя! Что творится-то? ты не в курсе?

– Толком ничего не знаю… Да, никто сейчас толком ничего не знает. ГКЧП… Государственный комитет по чрезвычайному положению… Горбачёв, якобы, резко заболел. Управлять не может… Сидит в Крыму… Обязанности президента взялся исполнять Гена Янаев, вице… По конституции, вроде бы, всё правильно…

Петя помотал головой.

– Ну, хорошо, а чрезвычайное положение-то причём? – Спросил с вызовом. Словно это Кириллов взял и объявил ЧП по Союзу. – Зачем оно понадобилось, если всё по закону? И танки в Москве? Всегда у нас как-то всё через это…

– Вот именно, – мрачно согласился Кириллов. – Только я думаю, всё, как раз, и не по закону. Горбачёв не болен, а отстранён. В Крыму он сидит под арестом или под стражей. А у нас происходит государственный переворот…

– Да ладно, Володька, брось… Мы разве Чили? Где это ты среди наших Пиночета видел…

– Это ты верно: нет у нас Пиночетов. По счастью… Потому ничего у них с переворотом, скорее всего, и не выйдет… Только кровь зря могут пустить…

Кириллов вновь закурил, подумал, сосредоточенно рассматривая кончик сигареты.

– Когда, говоришь, ты приехал? Позавчера? – Уточнил он. – Значит, и виза у тебя ещё действует, и загранпаспорт на руках, и валюта есть… накопил ведь? Слушай, Петя, дуй-ка ты обратно! Прямо сейчас! Бери семейство в охапку – и в Шереметьево! На первом же самолёте обратно, в страну ацтеков. Не поскупись на билеты. Была бы у меня открытая виза, хоть в Монголию… Неизвестно, чем вся эта катавасия кончится… Традиции у нас крепкие…

Потом они распрощались, и Володя с микрофоном, красивой ассистенткой и оператором опять пошёл вдоль танкового ряда.

Петя отправился в Агентство. Настроение упало на асфальт и поволоклось за ним следом, как старая и больная такса.

В управлении кадров знакомый инспектор, пряча глаза, не стал ничего объяснять, а сразу же повёл Петю к начальству. Положенное время его выдерживали в приёмной, затем надменная, безликая секретарша кивнула на дверь, и Петя, незаметно выдохнув, вошёл. Встретил его молодой, модно одетый, спортивный, подтянутый, с холодным рыбьим взглядом.

«Тот самый, о котором Васька Солодовников говорил», – догадался Петя, застыв у двери.

Рыбоглазый небрежно показал рукой на кресло у журнального столика. Сам, аккуратно подтянув брюки, уселся напротив, выжидательно уставившись в Петину переносицу. Молчал.

Петя тоже не торопился начинать, хотя молчанка эта его угнетала.

– Мельников… Александр Иванович… начальник управления кадров, – нарушил, наконец, гнетущую тишину хозяин кабинета. – Вы, Пётр Сергеевич, можете не представляться. Вы – личность известная, не то, что мы, грешные…

– Прекрасно, – бодро отозвался Петя. – Тогда мне хотелось бы знать, в чём, собственно, дело? Что за срочность была меня отзывать? Что за таинственность?

Он решил обойтись без политесов, сразу приступить к делу, перейти в наступление.

Мельников, выслушав, кивнул и скучно посмотрел в окно, потом так же скучно взглянул на Петю.

– Танки… – сказал он.

– Танки… – подтвердил Петя.

– Нам не нравятся космополиты, Пётр Сергеевич… Мы считаем, что люди несознательные, не способные отличить друга от врага не должны представлять нашу страну и наше Агентство за рубежом, – медленно и устало, будто бы в сотый раз, проговорил Александр Иванович и ущипнул разгладившуюся брючную стрелку на колене. – Поэтому мы вас и отозвали, Пётр Сергеевич, – уж больно вы тепло, по-дружески прямо, с нашими идеологическими противниками общаетесь… И не только с идеологическими… Отсюда и срочность: опасения у нас возникли, как бы вы там чего более масштабного не натворили по слепоте вашей и неразумности… Но вы и при отъезде проявили легкомыслие и недисциплированность: только через два с лишним месяца соизволили прибыть!

– Но ведь некому было сдать дела… – попытался аргументировать Петя.

– Даже и слушать ничего подобного не желаю! – Оборвал его Мельников. – Надо было сформировать посольскую комиссию, сдать ей дела, и приехать в указанные сроки!

– Ну вот и дали бы мне указание так поступить! – Разозлился Петя.

– Вы взрослый человек, Пётр Сергеевич. Судьбу себе сами выбираете. Так что давайте не спорить. Да и бесполезно это… – Мельников задержал на Пете холодный взгляд своих студенистых буркал. Тот поёжился, ощутив на лице липкий холод. Словно обтёрли его замороженной медузой.

– Что бесполезно? – Спросил Петя. Просто, чтобы потянуть время, переварить и слова Мельникова, и взгляд его заиндевелый.

– Спорить и оправдываться бесполезно, Пётр Сергеевич. Вы уволены. С неприятной формулировкой уволены. Прочтёте потом. В приказе. Он на подписи у председателя правления. Расчёт, трудовая книжка и прочие формальности завтра – послезавтра. Как подпишет председатель приказ, так сразу…

Мельников победоносно и выжидающе уставился на Петю: «Ну, что скажешь, известный журналист и гордость Агентства?»

– Формулировочка у вас неполная получилась, Александр Иванович, – сказал Петя, поднимаясь. – Хромает формулировочка…

– Это в какой же части? – Ехидно поинтересовался Мельников.

– А в части «космополита». Определения «безродный» не хватает. Лаврентий Павлович Берия «безродных космополитов» в лагерную пыль растирал. Чётко и ясно. Литая формула. А у вас как-то аморфно, размазано как-то. Учиться вам надо у мастеров жанра, Александр Иванович!

Мельников криво ухмыльнулся, обнажив острый, ближе к десне пожелтевший клык.

– Учту, – тихо пообещал он. – И это тоже учту…

Вышел Петя из стен родного Агентства потерянным, обескураженным, испуганным. Настроение уже даже и не волочилось больной таксой, а просто валялось на асфальте, задрав лапы. Умирало. Кончалось. Отходило в муках.

В редакцию Петя заходить не стал, хотя было принято испокон века – зайти, презентовать ребятам сувениры, слегка выпить, поболтать… Но видеть никого не хотелось. Даже думать о случившемся не хотелось. И подавно не хотелось что-то объяснять, в чём-то оправдываться, рассказывать всем, что Мельников – козёл. Тем более, они и сами уже об этом знают. Или догадываются.

Петя побрёл вверх по Кольцу. Бесцельно, просто потянуло почему-то идти направо, вверх, а не налево – вниз. Впрочем, кто там у него, у Кольца, поймёт, где верх, а где – низ. Петя шёл по направлению к площади Восстания и, несмотря на внутреннее сопротивление и нежелание ворочать мозгами, анализировал жизнь. Анализы образовывались плохие или очень плохие. Ничего обнадёживающего. С такими анализами не живут.

Вдруг его осенило: Господи, да ведь надо же готовить репортаж! Через два часа передавать! Там Лусия сидит, как привязанная, и ждёт, а у него и конь не валялся! И сразу же пронзило ещё раз – вот оно, дело! Он же теперь иностранный корреспондент! Как же это он забыл! Ха, да теперь фиг с ними! С козлами этими! С Мельниковым, с Маклаковым… Пусть тешатся своей страшной местью!

Конечно, могут его и здесь прижать – не дадут аккредитацию, вот и весь сказ про иностранного корреспондента… С другой стороны, захотят ли? Придётся ссориться с влиятельным иностранным изданием, а оно непременно шуметь начнёт. Вой поднимется… Объясняться с западниками по правам человека опять придётся… Захотят ли?

Вряд ли!

В Петиной душе заржал ещё не валявшийся конь. Забил копытом сиво-буро-вороной, долгогривый, встал, как лист перед травою… Петя рванул к Дому Советов Российской Федерации. К Белому Дому помчался Петя, развевая гриву, перестукивая подковами по пыльному августовскому асфальту.

Так начались для него три сумасшедших дня, когда время и слова утратили ценность и значение. Когда мечта становилась материальной. Когда окружающий мир распался надвое, на «за» и «против», словно воды морские перед сынами израилевыми. Когда огромная страна с замиранием сердца ждала ответа на главный вопрос: «Будет ли штурм Белого Дома?»

– Да если по нам ударят, жижа потечёт, – бодро и со знанием дела говорил Пете какой-то отставной общевойсковой майор в гимнастёрке старого образца и в фасонистой, тёмно-зеленой суконной пилотке с алыми кантами. – Шутка ли, Советская Армия вмажет! Баррикады эти в пятнадцать минут разбросают. А через два часа здесь уже и не ворохнётся никто…

Майор сидел на ступеньках лестницы с тыльной стороны здания. Рядом с ним лежал АКМ с потёртым и поцарапанным прикладом, перед ним стояла большая общепитовская корзина с бутербродами; их несли в Белый Дом со всей Москвы – питать защитников. Майор снимал с бутербродов любительскую колбасу и наворачивал её отдельно, без хлеба. Запивал молоком из пакета и, похлопывая себя по обтянутому гимнастёркой объёмистому животу, извинялся: «Мне много хлеба нельзя – сильно полнеть начал».

Про ужасы штурма майор рассказывал смачно, со вкусом. Живописал. Танки, гаубицы, ракетные комплексы, вертолёты, истребители, спецназ, «десантура» постоянно фигурировали в его прогнозах. Они неизменно заканчивались побоищем и кошмаром.

– Так что же, разбегаться по-тихому, пока не началось? – Не выдержал Петя пророчеств этого Лаокоона. Кстати, майор упомянул, что здесь, среди защитников, два его сына и зять.

– Зачем разбегаться! – Искренне удивился тот. – Во-первых, они на штурм никогда не решатся. Кишка у них тонка. Во-вторых, солдаты в народ стрелять не будут. Что я, солдат не знаю! В-третьих, наше дело правое – путч не пройдёт!

Последний аргумент майор проговорил, как отрезал, и вновь занялся колбасой.

В эти три дня Петя творил обильно; репортажи, очерки, интервью – он завалил ими редакцию, но Лусия требовала новых. По событиям в СССР они готовили спецномер, и главные тексты для него поставлял Петя. Он заразился всеобщей лихорадкой, не ночевал дома, почти не уходил с обширного двора, располагавшегося за зданием Верховного Совета со стороны Рочдельской улицы. На этом дворе собирались отряды защитников Белого Дома, толпы просто сочувствующих. Здесь обсуждались новости, местные и мировые; перед этим двором выступал прикрытый бронированными портфельчиками Ельцин; сюда выходили с информационными сообщениями его соратники, которых все знали в лицо, но никто не помнил по именам… Здесь бродили, перемещались в беспрерывном движении, сидели, спали, ели сотни людей, живущих по-соседству и приехавших из Бог знает, каких медвежьих углов неоглядной страны… Это был табор, ставка Тушинского вора, лагерь восставших, где лишь немногие обладали информацией и понимали истинную суть происходящего… А остальные жили надеждами, иллюзиями, мечтами, химерами…

Страшная ночь с 20 на 21 августа… Пролившаяся на Садовом кольце кровь… Она казалась лишь первой каплей, а бестолково рвавшиеся к Новому Арбату армейские БМД – лишь авангардом штурмующих войск. Воодушевление жертвенности, паника гибели, ожидание жизни – перемешавшись, слившись воедино, сплавившись в раскалённый поток затопили Москву. Улицы шумели, улицы не спали. Под фонарями вскипали истерики. Мимолётные вожди звали бросаться под гусеницы, звали драться с армией… Уже появился над толпами старорежимный триколор, уже срывали с древков красные флаги… Советский дредноут валился на борт, тонул. Но хотелось скорее, хотелось сейчас! Нетерпелось увидеть, как он разломится надвое и пойдёт ко дну… Допотопный, обклёпанный броневым листом утюг… Некуда ему плыть… Незачем… И крови не жалко… Лишь бы быстрее и надёжнее улёгся он в придонный ил!

Поздним вечером 22 августа, в последние мгновения мятежа, Петя оказался на площади Дзержинского. Шли празднества победы. В столицу привезли из крымского заточения тихого, смущённого, всё еще испуганного Горбачёва. Похватали нескольких путчистов, кого смогли. Министр Борис Пуго вывернулся – застрелился. Канцелярия российского президента успела напечь и раскидать по городу миллион указов; они валялись везде, обдавая жаром, румянясь корочкой. Кто хотел, бросался претворять их в жизнь, а большинству было не до них – кругом шумел фестиваль. Ура, Бастилия взята! Теперь рушить стены! Как весело ломать! И как нудно строить!

Памятник основателю ЧК, рыцарю революции, палачу и сатрапу облепила многотысячная толпа. Маленькие фигурки выводили на граните постамента красной и белой краской похабщину. Кто-то, чтобы потоптаться на польско-шляхетской сущности покойного, писал скабрезности на иврите. Потом поползли наверх, потянули трос… Появился автокран… Металлическую петлю надели Дзержинскому на шею… Фигурки заскользили вниз… Кран дёрнул раз, другой… Железный Феликс накренился… Слетел с пьедестала… Закачался в петле… Площадь взревела, заплескалась, запрыгала в приступе санкюлотского счастья.

Никаких тёплых чувств к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому ни раньше, ни, тем более, сейчас Петя не испытывал. Облизанный пропагандой образ создателя тайной полиции никогда не убеждал Петю в пламенности его сердца, хладности ума и, особенно, в чистоте рук. Просто он понимал – ни одно государство не обходится, да и не может обойтись без полиции, явной и тайной, без внешней разведки, без специальных служб. А, коль скоро не обходится, у всех этих институтов должен быть и отец-основатель. Совсем не обязательно любить его и носить цветы к подножию памятника. Просто он – часть истории, плохой или хорошей, но истории государства, народа, людей.

Сегодня происходящее на площади отвращало Петю вандализмом, дикостью, каким-то животным, звериным смыслом. Он не разделял восторга толпы. Наоборот, ему стало грустно и тяжело. Не так! что-то было не так во всей этой пляске на костях. С собственным прошлым нельзя обходиться подобным образом. Похоже, в России опять революция, думалось ему. Опять «до основанья, а затем…» Опять трагедии, кровь, нищета, борьба за выживание… Опять виселицы и гильотины?

Может, прав Володька Кириллов – дать дёру, пока ещё можно?

За всей этой бурей событий, за сомнениями и восторгами Петя напрочь забыл о своих взаимоотношениях с Агентством. Опомнился только через неделю.

Дебитно-кредитные дамы в бухгалтерии, куда он пришёл за расчётом, очень удивились его желаниям.

– Как я могу вас рассчитывать, Пётр Сергеич, если по вам нет ни приказа, ни распоряжения, – раздражённо выговаривала ему молодящаяся, с розовым маникюром и обесцвеченными волосами Вера Васильевна. – Вы, Пётр Сергеич, всегда всё путаете… Зачем это вам вдруг увольняться приспичило, вы что, путчист?

– Да мне Мельников сказал… – растерянно промямлил Петя.

– Ха, Мельников, – Вера Васильевна взмахнула руками, как крыльями, и закатила глаза. – Он с двадцать первого в Агентстве не работает. Прибежал, как ошпаренный, в один день оформился, и нет его… Председатель с прошлого вторника тоже не появляется… Идите, идите, Завадский! Хотите увольняться, давайте, как положено: пишите заявление, получайте обходной лист, собирайте подписи…

Петя не был фаталистом, но любил копаться в смыслах. Выйдя из бухгалтерии, он принялся прикидывать, какую игру ведёт с ним судьба. Зачем она отозвала его из Мексики? Зачем сделала иностранным корреспондентом в родной стране? Зачем свела с Александром Ивановичем Мельниковым и, чего уж притворяться, напугала почти до потери пульса «волчьим билетом»? А потом три дня коптила над костром путча? Что всё это значит?

Ответов Петя не находил, хотя честно и не жалея усилий, ломал голову над загадками капризной дамы. Думать, что судьба устроила путч лишь затем, чтобы избавить его, Петю Завадского, от мести заместителя резидента КГБ в Мексике Тони Маклакова, было слишком даже для его гипертрофированного индивидуализма. В конце концов, он решил, что содержался в этих её финтах какой-то сокровенный, недоступный смертным смысл. Покончить с предпоследней империей на Земле, к примеру. А его, Петю, просто затянуло между шестерёнок огромного механизма истории. На том он успокоился, выкинул из головы все вопросы и стал жить дальше.