Текст книги "Брут"

Автор книги: Людвик Ашкенази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

По-чешски:

«Máňo, máš tu aktovku? Маня, портфель у тебя?»

Или по-польски:

«Partie Emilu, panie Emilu, gdzie pan jest? Пан Эмиль, пан Эмиль, где вы?»

И еще на идиш:

«Reb Jicchok, ich trug ihr Brojt. Haben sie nicht mojre? Реб Ицхок, я несу ваш хлеб. Вы не боитесь?»

Или по-немецки:

«Herr Doktor Gugenheim, bitte zu ihrer Tochter, sie hat Kopfschmerzen. Господин доктор Гутенхейм, подойдите, пожалуйста, к своей дочери, у нее болит голова».

Между тем старый паровоз набирал воду. А потом отправлялся за следующим транспортом. Уже второй год он курсировал так каждый день, вернее каждую ночь.

Так проходила Брутова собачья жизнь.

И чем больше наливались кровью его глаза, чем самоуверенней становился его лай, чем вкуснее казался жир из почек и печени, тем чаще вспоминал он про почтовую кобылу с их улицы, которой хотел вцепиться в глотку. Ему опять стало сниться о ней почти каждую ночь, в особенности после возвращения с работы. И каждый раз он во сне догонял ее, и ее кровь была всегда горячей и вкусной.

Только глубоко на дне его собачьего сердца продолжал тлеть слабый уголек давней любви к людям. Но поскольку эта любовь не была еще выстрадана, она ждала своего дня и своего часа. Ибо за любовь на этом свете платят ценою страданий, и это закон не только людской.

Была одна из пятниц декабря, на этот раз более холодного, чем обычно. Моросило. Падал мелкий снег, и снежинки были одна прекраснее другой. Они жили недолго, эти снежные пушинки, опускались на землю, вспыхивали коротким светом и таяли.

Собачья свора уже притомилась, потому что транспорт сегодня долго не шел: либо его задержали истребители, либо какой-то семафор. Дороги были забиты подкреплениями, перебрасываемыми с западного фронта на восток, и эвакуацией раненых в тыл. Было много обмороженных.

Брут заигрывал с финской сукой, которая была ему предана особой, неверной привязанностью. Она изменяла ему направо и налево, и голубой свет с отблесками ледовых торосов вспыхивал в ее глазах часто и каждому. Брут же притягивал ее к себе каким-то особым очарованием, ибо в нем она чувствовала затаенную преданность к другой самке, у которой не было ни запаха, ни шерсти. Та вторая не была даже плотью, а лишь звездным мерцанием и сиянием слабого света, блуждавшего в зрачках Брутовых глаз.

– Оставь меня, – сказала она Бруту, когда тот защекотал ее влажным носом под поднятым хвостом. – Оставь меня! Уходи. За своей лучше бегай!

Ее крепкие ноги дрожали мелкой дрожью от необъяснимого предчувствия, которое иногда бывает у самок; а сердце сжимала ревнивая грусть.

Наконец подошел поезд, и все было, как всегда. Вот только Эмиля уже не звали, но зато Миетека; а голова болела у дочери другого доктора. Голубые глаза близорукого паровоза светились во тьме слабо и интимно. Плакали внезапно разбуженные дети, и кто-то все время кричал снова и снова:

– Мыло там дают или взять свое?

А потом они пошли в ночь, собаки и люди, под холодным звездным небом; тихо шумели ели вдоль лесной дороги. И лай достигал окрестных деревень, пробуждая дворняг и вселяя в них ужас. Потому что деревенская шавка тоже понимает по-собачьи, хоть сама и тявкает на жаргоне.

– Los! И: – Los! И еще: – Los! [8]8
  Пошел! Пошел! (нем.)


[Закрыть]

Бруту и голубому доберману поручили тех, которые отставали. Это было занимательно, псы всласть отводили на них душу. Ни разу не случалось, чтобы тот, кого они подходили обнюхать, не встал; разве только уже был мертвый. Ну, а если кто мертвым только притворялся, достаточно было куснуть его за икру, как у него сразу же вновь появлялась охота жить.

– Возьми на себя вон того под елью, – будучи старше рангом, пролаял голубому доберману Брут. – А я обожду ту тень, что плетется сзади. Пусть она войдет в лунный свет на повороте дороги.

Доберман послушно отправился выполнять приказание, и тот, под елкой, вскочил на ноги и побежал за колонной.

Тень двигалась медленно, пошатываясь, то исчезая в кювете, то далеко вытягиваясь по склону.

Но дрессированный человекодушитель Брут хорошо знал, что теряются только тени, человек же потеряться не может. В нем поднималась страшная злоба за эту медлительность, и за эту слабость, и за этот смрад. Он тихо заскулил, напружинившимися ногами разгреб подмерзший снег, чтобы лучше прыгнуть. Потом со страшным лаем рванулся вперед и, когда почувствовал ненавистный запах, сшиб человека с ног. И на мгновение застыл над ним, дыша горячо и с вожделением, исполненный непередаваемого блаженства, которое дает власть. Затем вонзил зубы в человеческое бедро и почувствовал соленую людскую кровь, вкус которой уже знал раньше. И в отличие от своих хозяев, ему было известно, что кровь хефтлинга из Салоник и из Парижа, с пражского Жижкова и из Магдебурга – одинакова на вкус.

Человек слился со своей тенью, и из них получился один клубок, черный и скорбный. Комок страданий.

«А ну-ка, я его обнюхаю, – сказал себе Брут. – И буду его долго обнюхивать. Раздеру фуфайку и дам ему еще раз почувствовать свои зубы. А лаять буду совсем немного, у меня пересохло в горле. И уже замерзают лужи».

И тут внезапно и резко, как горный источник, вырывающийся из-под скалы, его овеял другой, забытый запах лежащей фигуры. И сила этой струи потащила его за собой, как вода в половодье, от которой нет спасения, и затопила его всеми ароматами и запахами не только той жизни, которой он жил теперь, но и жизней уже минувших, прожитых в действительности и порожденных фантазией у костра. Ему почудилось, будто именно в это мгновение он подошел к людскому жилищу из закопченных бревен – а может, это была пещера – и у того, что позвал его, был низкий гортанный голос, и от него вонюче несло козлом и рыбой. Он дотронулся до него ладонью, и Брут не укусил ее.

Потом ему показалось, что он еще щенок, слепой и беззащитный, и он почувствовал вкус материнского соска. И влагу своей матери.

А затем он почувствовал себя так, словно поднимался по лестнице в доме, в котором было много этажей, и в одном пахло кипяченым молоком, а другой был весь во власти тончайшей пыли, что садится на книги, а третий излучал аромат сиреневого мыла, сладкого пота и овечьей шерсти, из которой люди ткут себе ткани. Этот запах был как шерсть Ливии, матери Брута, стерегшей в молодости овец в Калабрии.

Так он понял, что случилось и кто лежит перед ним.

«Это Хрупкая, – подумал Брут, – но это и фуфайка… Эти запахи не должны быть вместе!»

И он стал ждать, когда раздастся голос, который дополнит запах. Но женщина в омуте лунного света лежала не шевелясь, с молочно-белым лицом, с веками, опущенными, точно жалюзи, с волосами, остриженными так коротко, что они не сливались со снегом.

Это был человек, который лишился чувств или спал. Лишь из уст, просвечиваемое бледным светом, выходило маленькое облачко пара, словно фигурка из тумана, которая вот-вот отправится в путь.

«Посижу возле нее, – сказал себе Брут, – и не двинусь с места. Из нее выходит пар, и этот пар теплый. Вдохну его и попробую еще раз, какой он на вкус».

Лай своры терялся вдали. На лесной тропинке три раза подряд пролаял голубой доберман, который давал о себе знать и ждал новых приказаний. Но Брут не ответил.

Люди уже подошли к полосатой караульной будке; на ней развевался флаг с красным крестом. Здесь остались старцы и дети – их было немного – и, получив вежливое приглашение, входили один за другим в большую светлую приемную, где уже сидели двое старцев или двое детей, или старец и ребенок; они сидели на диванах из розового плюша или в глубоких удобных креслах под картинами в золоченых рамах и под люстрой из чешского хрусталя, и смотрели на обитые белым двери, которые вели дальше. За дверью была яма и человек с револьвером, стрелявший в затылок каждому, кого из приемной приглашали «на осмотр» в кабинет.

А в другой приемной, немного напоминавшей цирюльню, в это время стригли под машинку тех, у кого еще оставались волосы. Это было приглашение в газовую камеру. Они входили в нее с поднятыми руками; не потому, что сдавались, а чтобы вошло как можно больше. Они умирали стриженными, но неумытыми.

И свора лаяла им реквием.

Только Брута не было с ними. Он сидел подле нее и дрожал, весь волко-серый, промерзший под длинной псовиной.

«Мне бы корзинку, – подумал он, – и надо бы сходить за булочками и за сигаретами. И за красной свеклой. Но корзинки я тут нигде не видел и, бог свидетель, я не видел и булочек. А потом: светит луна, и за булочками еще рано».

И посмотрел вверх, поднял острый нос и вздохнул, как умеют вздыхать только собаки, которые не знают, куда идти и за кем.

В эту минуту Хрупкая раскрыла глаза, смертельно уставшие, и увидела над собой голодного волка. Увидела жуткую морду и два светящихся, алчных, зеленоватых, хищных огня. Тогда она попросила свое сердце остановиться, и ее просьба была исполнена.

Испокон века собаки воют на луну, и для этого им не нужно никакой причины. Финская сучка услышала протяжный вой; некоторое время она слушала его с торчащими ушами, а потом уселась своим плотным задом на замерзший снег и завыла тоже.

Но собачий вой никогда не долетит до луны, это другая планета, и голоса земли остаются на земле. И смех, и плач, и крики новорожденных, и хрип смерти.

Псих

Звали его Ярда, а еще Ярда-тронутый, но чаще всего Псих. По натуре же он, скорее всего, был тугодум, ступал осторожно и смотрел на мир с мудростью, какая только возможна в его шкуре. Все его любили и никто не боялся, даже мухи, которых он отгонял беззлобно, терпеливо и, пожалуй, с некоторой учтивостью. Был он тощий, благодушный и капельку смешной. И не происходи все это в 1955 году, то на нем мог бы ездить сам добрый идальго Алонсо Кехана из некоего села в Ламанче, известный также под именем Дон Кихот.

Откроем секрет: Ярда был конь, старый гнедой мерин, ко всему еще ветеран без пенсии и медалей, которому за верную службу не дали даже табачной лавки, чтобы прокормиться на старости лет.

На дворе у Кралов в селе Серебряный Перевоз он появился сразу же после той большой войны, что кончилась десять лет назад. Приехал на нем солдатик, такой же тощий и мирный, только что вдобавок заикался. Ярду он предложил по дешевке: за пару кур, десяток яиц и одну восковую свечу, расписанную золотом. Свеча в семье Кралов осталась еще со времен, когда служили заупокойную по дедушке Вацлаву, сложившему голову в славной стране Герцеговине за государя императора и его августейшее семейство.

Звали конька Гвардеец, но этой клички никто у Кралов как следует произнести не мог. Поэтому, впервые похлопав его по тощим бокам, мерина назвали Ярдой, и так это к нему и пристало. Солдатик с ним прощался с большой неохотой: долго стоял в грязи у забора, поглаживая меринка одним пальцем по гнедой шерсти за ухом и по большим желтым зубам.

– Н-навоевался ты, д-дурила, – говорил он ему, и ни с того, ни с сего голос солдатика стал гневным, – н-настрелялись вокруг тебя из автоматов и минометов, и из гаубиц, и из ружей пр-ро-тивотанковых. Ох, и досталось же вам, лошадки! Прости, голубчик, что в эту людскую войну мы тебя в-втянули! Но ведь и мы ее тоже не хотели!

А конь Ярда, прежде Гвардеец, серьезно кивал головой, словно рассудительный сосед; и только после ухода солдатика оказалось, что головой он мотает непрестанно, с совсем маленькими промежутками. Принес это Ярда с войны. Контузило его где-то на Эльбе, когда совсем уже было казалось, что и для лошадей наступают лучшие времена. За день до этого он вдоволь напасся на светло-зеленой травке, клевере с викой, и хотя был мерин, на одной немецкой лужайке заигрывал с кобылой из саксонского поместья, которая забрела в казачий полк и, несмотря на свою благородную родословную, была не прочь спутаться с рядовыми колхозными трудягами. На следующий день небо разверзлось тысячами огненных языков, земля ревела от боли, когда ее сжигал белый фосфор и раздирало пламя; много наездников пало в тот день, а еще больше лошадей, хотя война была современной и кавалерия тут, в сущности, была не при чем. С того дня Ярда мотал своей длинной конской головой; случись такое с человеком, это назвали бы нервным шоком или тиком. Но кому какое дело до лошадиных нервов?

Итак, солдат распрощался с Ярдой и, уходя, по причине прощания забыл восковую свечку; так что до сегодняшнего дня она все ждет своего богослужения, если не спалят ее раньше, как-нибудь в грозу, когда в Колине на электростанции выключат ток. Еще солдатик что-то тогда наказывал и уж больно просил к своему наказу отнестись с душой. Но никто его толком не понимал: говорил он по-русски, да еще по-волжски окал, да еще заикался. Что-то служивый все время толковал про то, что, дескать, «стрелять при лошади не надо», потом очистил яичко, сваренное вкрутую, с аппетитом съел его без соли и по сазавской слякоти, которая нисколько не лучше волжской, затопал себе из Серебряного Перевоза на восток. Никто его больше никогда не видел и особенно о нем не вспоминал; много их тут прошло, тощих и толстых, с Волги и Дона, московских и зауральских.

И остался Ярда у Кралов, потому что был нужен в хозяйстве. Деревенская жизнь шла ему впрок, и к большой тишине в Серебряном Перевозе он привык тоже. Ездил за сеном, возил свеклу и картошку, распахал тысячи борозд и двух детишек досыта покатал, терпеливо и бескорыстно. Все привыкли к тому, что Ярда добрая лошадь, немного не такая, как приземистые деревенские битюги, но ничуть не хуже. И к тому, что мотает головой, привыкли тоже, а дети хвастались соседям и учителю, что с Ярдой, вопреки народному преданию, можно разговаривать не только в сочельник, когда умеют говорить все животные, а круглый год.

Однажды его даже хотел купить прославленный укротитель недиких животных по фамилии Хеверле. С тем, что он, мол, Ярду научит читать, считать до тринадцати и будет его показывать на сазавской ярмарке, в Броде и Колине, а также в Лондоне. Но дети Ярду не отдали, и Крал его не продал.

Едва забросив в горницу сумки с учебниками и тетрадками, они сразу же отправлялись в конюшню посмотреть, вернулся ли Ярда, и больше всего их радовало, когда он им кивал.

– Ярда, – спрашивали дети, – ты лошадь?

И Ярда кивал, что да.

– Ярда, – задавали дети следующий вопрос, – а пустит нас папа в субботу в кино?

И Ярда кивал, что папа пустит.

– Ярда, – расспрашивали дети дальше, – пойдет завтра дождь?

Пойдет, кивал Ярда и тоже оказывался прав: если дождя не было назавтра, то послезавтра обязательно.

Однажды они у него еще спросили:

– Ярда, будет война?

И Ярда закивал, печально, но решительно. Но ни разу не сказал, где и когда.

Тронутым Ярду стали называть после того, как однажды в субботу в Серебряный Перевоз съехались охотники и устроили охоту на оленей. В воскресенье, уже на рассвете, в лесу на задах за избой Кралов забухало. Бах, бах и еще – бах-бабах! Ярда стоял в хлеву возле Пеструхи, пребывал в приятном воскресном расположении духа, и своими желтыми зубами медленно пережевывал овес. Едва заслышав первый выстрел, он сразу перестал жевать, задвигал ушами, шерсть у него покрылась потом. Когда выстрелили во второй, а потом еще и в третий раз, он опустился на колени, – тяжело и неуклюже, потому что был уже не молод, – и спрятал свою длинную и чувствительную голову под кормушку.

Хозяйка пришла доить Пеструху и все это видела.

– Ярда, – говорит она ему, – ты что, тронулся? Чего ты боишься, Ярда? Это же оленей бьют.

А Ярда в ответ заржал тихо и с такой жутью, что после него во дворе завыл пес Борек, а голуби перестали ворковать; только куры продолжали клевать зернышки и серьезно кудахтать между собой, как всегда ни о чем.

Когда же в лесу бабахнуло где-то совсем близко, Ярда сорвался с привязи и в бешеном галопе поскакал из Серебряного Перевоза куда-то на восток. Весь день его не было, даже всю ночь на понедельник; притрусил он только в понедельник под вечер, отощавший и изможденный, с глазами без блеска и склоненной головой. Крал лупил его рукояткой кнута, правда, не долго, но чтобы в хозяйстве был порядок. Потом задал ему корма, и вернувшись в горницу, сказал жене:

– Конь этот – ну, ровно тебе человек!

– Потому ты его и бьешь! – ответила пани Кралова, женщина нрава мягкого и ненавидевшая несправедливость.

– Человека, его больше всех лупить надо, – сказал Крал. – У него башка самая твердая!

Дети встретили Ярду с любопытством, но чуть недоверчиво. Битья они не видели, потому что пришли позже; Ярду ребята навестили в конюшне, дали ему понюхать сахару, но тут же отдернули кусок. Словно в их детских глазах Ярда вдруг потерял свое лошадиное обаяние. Только теперь они заметили, что время от времени у него само по себе падает большое веко и выглядит он при этом очень жалко. Тогда они спросили его немного с издевкой:

– Ярда, а верно, ты тронутый?

И Ярда закивал головой, что, мол, да.

И этим им доставил большую радость.

Тогда они спросили его еще, чтобы знать наверняка:

– Ярда, а верно, ты псих?

И на это Ярда тоже утвердительно закивал головой.

Вот тогда-то и разнеслось по всему Серебряному Перевозу и далекой округе, что у Кралов тронутая лошадь; честный работяга, но от стрельбы стал психом.

Никому это не мешало, потому что в деревне каждый знает, что сумасшедших земля по свету носит много – среди людей. Почему же в таком случае не может сойти с ума и лошадь?

Жил в Серебряном Перевозе хулиган и шалопай школьного возраста по имени Франта Росак. Вот он-то людям мешал гораздо больше, хотя они и знали, что хулиганство, по сути дела, тоже род сумасшествия. Но это сумасшествие оглушительное и почти всегда жестокое. Хулиган проезжается на чужой счет, потому что самому с собой ему скучно. Выискивает он слабых и беззащитных, добросердечных и наивных и на них убеждает себя в преимуществах хамства.

Многое Франте уже простили: и выгоревший участок леса, и козу, повешенную просто так, потехи ради, и старушку Тумову, которую постращал он ночью старым и испытанным способом – метлой, простыней и свечкой. Но одной проделки ему долго простить не могли, той, что подстроил он тронутому Ярде.

Однажды хулиган Франта Росак узнал, что Ярда, старая кавалерийская лошадь, боится взрывов.

В Сазаве как раз была ярмарка, и вот там Франту осенила блестящая идея. Он купил полдюжины шутих, которые взрываются, едва на них наступишь. Из Сазавы этот байстрюк вернулся с шутихами в кармане и дьявольской затеей под коротким рыжим ежиком. Все шесть шутих он разбросал на шоссе в том месте, где от него отходит дорога к избе Кралов, а сам притаился за буком, не то березой, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Ярда-тронутый был в новой сбруе, вычищен скребницей до праздничного лоска и с довольным видом бежал себе рысцой с возом сена по асфальту, покачивая головой, будто старый крестьянин, – не хватало только трубочки-носогрейки да кружки пива с пеной. Притрусил он к развилке, хотел было свернуть к конюшне, но вдруг подпрыгнули огненные шутихи и с жутким грохотом и треском ужасно завоняли серой и фосфором и зачадили черным и красным дымом. Франта за буком тихо и во всю мощь радовался.

Хозяин натянул вожжи и про себя подумал: теперь крышка, теперь я этого психа не удержу!

Но Ярда-тронутый не сделал ничего. Не взбесился, не понес. Какое-то мгновение он стоял и дрожал всем своим костлявым телом, как осиновый листок. Капли пота, точно бриллианты, проступали одна за другой, больше всего на тощей Ярдиной шее и гнедой спине. Вдруг ноги под ним подломились, Ярда упал на колени, как раненый человек, и запричитал таким высоким конским ржанием, что никакому женскому плачу с ним не сравниться; был то плач, хватающий за душу и пронзительный, слышно его было долго и по всей деревне. А трое дедов, что когда-то служили в драгунах, вышли на крылечки, оперлись на косяки, и их старые солдатские сердца сжались. И самый старший сказал:

– Так ржали кони, когда впервые попали под газы у Досс-Альто!

А средний вспоминал:

– Так умирал мой чалый, когда ему разорвало брюхо под Равой-Русской!

А третий, что годом моложе двух других, подумал:

– Пулю в лоб, как в Монте-Негро! Иначе тебе не помочь.

А день был свежий, сирень пока расцвела не вся и издавала очень слабый аромат, совсем еще непорочный. И небо было чистое, весеннее и веселое, с маленькой серой полоской от самолета на западной стороне.

Ярда уже не ржал. Он лежал на асфальте и чем дальше, тем медленней мотал своей длинной и чувствительной лошадиной головой.

– Вставай, Ярда, – сказал хозяин. – Не бойся, конек!

Ярда напоследок мотнул головой, что, дескать, вроде как понимает. Но уже не встал. Это был самый обыкновенный шок, какой случается не только с лошадьми, но и с людьми, у которых много стреляли над головой.

Не кидайте им под ноги шутихи. Их могла бы подкараулить смерть, которая так и не сняла их со своего учета.