Текст книги "Тропами ада"

Автор книги: Людвиг Павельчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Я

Следующие три дня, до самой субботы, не привнесли почти ничего нового в мою однообразную, все более напоминающую растительную, жизнь. Я просыпался, завтракал, бродил бесцельно по дому, избегая самых пыльных и непривлекательных закоулков, или же читал.

Благо, что мои надежды сбылись, и в одной из доселе запертых, как и все прочие, комнат я обнаружил неплохую библиотеку, пусть, на мой вкус, несколько экзотичную, но, тем не менее, способную развлечь меня в эти безрадостные дождливые дни.

Большую часть имевшихся книг представляли сборники стихов, которых я, признаться, терпеть не мог, ибо унылые, всегда искусственно подогнанные рифмы нагоняли на меня невыносимую тоску, схожую с пресловутым «сосанием под ложечкой», которого ни один нормальный человек терпеть не может. Однако, помимо сих раздражающих бредней нашлось немало по-настоящему интересных изданий, и им я с радостью уделил свое внимание.

Большинство авторов были мне незнакомы – то ли в силу невеликой их популярности, то ли по причине необычных пристрастий бывших хозяев дома, то ли по моей невежественности… Но даже сама возможность подержать в руках эти видавшие виды фолианты уже чего-то стоила. У меня всегда была страсть ко всему старинному, потрепанному и даже заплесневевшему, а посему осторожное сдувание закравшейся между страниц пыли и исходивший от пожелтевшей бумаги запах залежалости вызывали во мне трепетное, близкое к восторгу, чувство, неведомым образом воскрешавшее во мне мою молодость…

Дождь, между тем, почти не прекращался. Иногда, правда, наступали короткие «безводные» промежутки, но никогда – светлые, ибо небо оставалось неизменно серым и мрачным, накапливая силы для следующего нападения, которое вскоре непременно следовало.

Пользуясь этими редкими, дарованными создателем, послабляющими моментами, я совершил несколько прогулок по окрестностям деревни, так как неизбежная при постоянном пребывании в стенах дома гиподинамия не могла пойти на пользу моему здоровью. Прогулки эти я старался приурочить ко времени обеда или ужина у Патрика (так звали владельца гостиницы), дабы таким образом разнообразить свой рацион и заодно хлебнуть глоток людского общества, в большинстве своем состоящего из несколько приунывших и с нетерпением ожидающих окончания непогоды крестьян, стремящихся вновь вернуться к своим повседневным делам, привычный ход которых был нарушен этим непрекращающимся мерзким дождем, таким привычным и вместе с тем так ненавидимым этими незамысловато скроенными сельскохозяйственными работниками.

Во время одной из таких вылазок я вдруг встретил Грету. Это произошло в стороне от деревни, в узком пролеске с извивающейся грунтовой, а потому не столь обезображенной дождем, дорогой. Я уныло брел, следуя изгибам тропы и опасаясь ступить за ее пределы, в слякотную жижу обочины и держа под мышкой зонт в готовности раскрыть его, как только упадут первые капли. Определенной цели, как и всегда в последнее время, у меня не было; я просто наслаждался тишиной, не нарушаемой ни щелкающим в ушах хрустом веток, ни надоедливым посвистом местных птиц, ни раздражающим перекрикиванием полевых работников.

Даму, показавшуюся далеко впереди и идущую мне навстречу, я поначалу не узнал – расстояние было слишком велико. К тому же, ее фигура была с головой закутана в блестящий от влаги толстый плащ, заменяющий ей и теплую одежду, необходимую в такую погоду, и зонт. Она шла такой же неспешной, ленивой походкой, что и я, а посему было совершенно ясно, что и ей не удалось избежать определенных проблем с времяпрепровождением, и ничего более оригинального, чем мне, ей также в голову не пришло.

Когда расстояние между нами сократилось настолько, что можно было бы уже разобрать цвет ее сережек, будь они видны из-под капюшона, я, наконец, узнал в ней мою недавнюю навязчивую собеседницу, принятую мной за проститутку. Но, поскольку ту оплошность я себе давно извинил, то не видел смысла возвращаться нынче к этой теме. В конце концов, дамочка сама несла ответственность за свое поведение.

Единственной неприятной мыслью при встрече с ней было подозрение, не подослана ли она специально, чтобы вновь попытаться сбить меня с толку своей болтовней? Насколько я мог понять из разговора с Патриком в тот вечер, ее загадочная бабка не намного отличалась от внучки в плане назойливости и от намеченной цели отступать вряд ли собиралась.

Как бы то ни было, соблюсти элементарные приличия, предписанные культурному человеку этикетом, я был обязан. Но, полагая, что после церемонных взаимных расшаркиваний мне таки удастся пройти мимо, я ошибся.

– Куда же Вы так торопитесь, старый знакомый? Я не верю, что в такую погоду одиночество – лучший способ провождения времени. Неужели Вам приятней оставаться наедине со своими мыслями, нежели делиться ими с внимательным и чутким попутчиком, пусть даже и случайным? – Грета скинула капюшон и, поправив волосы, заглянула мне в глаза, чуть смущенно улыбаясь. Я сразу насторожился, но решил до времени на рожон не лезть и не хамить, постаравшись прозондировать почву. Быть может, что-нибудь в ее поведении подтолкнет меня на правильный путь к разгадке всего спектакля?

– Насколько я могу судить, дамочка, в попутчицы ты не годишься, так как идешь в противоположную сторону.

– Это легко изменить! – она грациозно, словно в танце, развернулось на каблуке и, улыбаясь, взяла меня под руку, – Так лучше?

Позже, анализируя детали произошедшего, я пришел к выводу, что именно это ее па на каблуке, содержащее в себе много больше, нежели могло показаться, и открыло мне глаза на эту девушку, заставив так или иначе видеть в этой смазливой кокетке «женщину», а не так называемую «часть декорации», как было до того. Чувствительный ко всякого рода мелочам, за которыми я всегда умудрялся видеть большее и, к прискорбию, забывать главное, я и на этот раз не смог остаться равнодушным и, используя преимущества моментально взлетевшего настроения, также перешел на полушутливый тон.

– Уверена ли ты, что хочешь составить компанию мрачному грубияну, титулировавшему тебя давеча шлюхой и изгнавшего в ночь из теплой утробы дешевой забегаловки?

Она весело расхохоталась:

– Все мы шлюхи. Просто одни изначально честны в этом, а другие до поры маскируются. Хотя финал в любом случае один и тот же, как при игре в наперстки – как внимательно не приглядывайся – все равно промажешь, отдашь все до копейки и уйдешь, обиженно повиливая покрытой лишь одними трусами задницей! Ну так что, идем?

– При одном условии. Ты сейчас же прекращаешь обращаться со мной, как с престарелым профессором и находишь более приемлемую форму общения. Идет?

– Схвачено, друг мой!

Она мне положительно начинала нравиться. За ее вольным тоном и точными аллегориями я разглядел способность мыслить, наблюдать и делать выводы, а видимое отсутствие ненавистного мне жеманства, всегда базирующегося на глупости, наделяло ее в моих глазах еще большей привлекательностью.

Мы пошли рядом. Грета держала меня под руку и даже прикосновение ее плаща, мокрого и холодного, не казалось мне неприятным.

Я думал над ее словами. Не смотря на кажущуюся молодость девушки, в ее лаконичном изречении скрывалась мудрость, на познание которой у других порой уходят годы поражений и разочарований. Этого не купишь образованием – с этим надо родиться.

А как ловко положила она конец неприятной теме, не попытавшись заработать на ней, как сделала бы любая другая, чередой ужимок выдавливая бесконечные покаяния! Я был почти готов простить ей свое прошлое раздражение, настолько бесподобно было после долгого перерыва вновь ощущать на своей руке легкое тело не отвращающей тебя женщины.

Грета не нарушала моих раздумий, словно понимая их необходимость. Она просто шла рядом, слегка прижимаясь к моему плечу и лишь изредка поднимая глаза, чтобы встретиться ими с моими. Легкая грустинка во взгляде с каждой секундой приближала ее ко мне, а полное отсутствие макияжа убеждало в ее искренности.

– Каково это, девочка, быть прикованной к этой глуши? Приносимая тобой жертва, не спорю, похвальна, но ведь время не стоит на месте…

Она задумчиво посмотрела в даль.

– Это Патрик сказал тебе? – она понимала меня с полуслова, – Он, как и все, многого не понимает, руководствуясь в своих выводах лишь крестьянскими обычаями. Верхушки айсберга для него достаточно, чтобы заключить об его размерах. Я попробую угадать: он перегнулся к тебе через стол и хриплым полушепотом доложил о странностях, которые он хочет видеть в смерти моих родителей и о моей достойной похвал само отрешенности, с которой я ухаживаю за бабкой, пренебрегая якобы имеющейся городской любовью… Так, или?

Я не мог не засмеяться – настолько точно она описала кабачника и его манеру общения. Не знаю, как в другом, но в наблюдательности ей действительно не откажешь. Кроме того, по ноткам сарказма, мелькнувшим в ее голосе, я догадался, что далеко не всему, услышанному от Патрика, можно безоговорочно верить. По крайней мере, необходимо делать скидку на изрядную долю домыслов и утрирования в его повествовании.

– Точно так! Но ведь в сельской местности всем все обо всех известно, так как же можно отметать утверждения человека, находящегося, так сказать, в самой гуще событий? Это было бы, по меньшей мере, невежливо с моей стороны!

– Может быть. Однако, по мне, так лучше бы ты был невежливым, чем вступил в гильдию трепачей и сплетников. Больно видеть тебя не покидающим пивную и впитывающим всю грязь местного болота, которую, до твоего приезда, просто некому было взболтать.

Чего я менее всего жаждал, так это нравоучений. И я уже собрался было сказать об этом распоясавшейся девке, и в достаточно резкой форме, но она, словно предвидя мою реакцию, доверительно-тепло сжала мой локоть, заставив острые слова замереть в моем горле. Не так уж она и неправа, на самом деле…

– В действительности все не так. Бабка, конечно, стара и, пожалуй, скоро уйдет из жизни, но не настолько слаба, чтобы нуждаться в посторонней помощи. Напротив, она и меня-то не подпускает к домашним делам, говорит, что у городских все из рук валится…, – при воспоминании о престарелой родственнице в голосе Греты зазвучала нежность. – Я хоть и родилась здесь и выросла, но, по ее мнению, городская жизнь и «ложные науки» испортили меня, превратив в неженку и не прибавив житейской мудрости ни на гран. Может быть, она и права…

– Но в чем же тогда причина? Почему ты здесь, вместо того, чтобы создать семью, построить карьеру или заниматься еще черт знает чем? Или что-то не заладилось там?

Признаться, о женских «карьерах» я имею свое, давно сложившееся и для меня непререкаемое мнение (уже вижу, как замахали руками, заплевались и, матерясь в мой адрес, отбросили сию рукопись придерживающиеся, натурально, кардинально иной точки зрения дамочки). Не философствуя долго, скажу – я в этом отношении пессимист…

– Да нет, там все нормально, – последовал, после некоторого раздумья (признаться или нет?! Все-таки нет…), ответ Греты. – Никаких женихов, правда, нет, они представляют собой плоды неуемной фантазии местных сплетниц, раздувающих крыжовник до арбуза и пытающихся придать побольше драматизма ситуации. Но и их я не стала бы осуждать – жизнь здесь серая, скупая на события, приходится самим их создавать по мере сил, пусть даже и не очень-то умственных… Да Бог с ними – тешатся и тешатся, не убудет. Просто… Понимаешь, когда погибли родители, я вдруг осознала, сколько недоговоренностей, сколько нерешенных проблем и недовершенных переживаний между нами осталось. Сколько вопросов не задано, сколько ответов не услышано или не понято. Это как радуга, так и не увиденная малышом, ибо исчезнувшая прежде, чем восторженный малолетний бедолага смог взгромоздиться на приставленную к окну табуретку. Хотя это довольно слабое сравнение. Так вот, когда родители были рядом, я воспринимала это как что-то само собой разумеющееся, что-то незыблемое, которое никуда не уйдет и всегда доступно. Посторонние дела, чужие люди казались тогда важней и полезней… Я осознанно пренебрегала их обществом и близостью общения с ними до того дня, когда узнала об их смерти. Но тогда уже суетиться и пытаться что-то исправить было поздно. Я сожалела о каждой минуте, которую предпочла провести с друзьями, вместо того, чтобы попытаться узнать, понять и, быть может, увидеть другими глазами то, чем живут близкие мне люди, что их тревожит и что радует. Я, конечно, понимаю, что это звучит чересчур напыщенно и чувства эти во мне в немалой степени гипертрофированы, но… Именно поэтому я сейчас здесь. Я не хочу после смерти бабки вновь испытать те же угрызения совести, что и тогда, тяжелым грузом на сердце ощущая всю массу недослышанного и гадая, как бы она поступила в той или иной ситуации, что сказала бы и с какой колокольни рассудила… Сейчас я рядом с ней, я говорю с ней, выслушиваю ее ответы на заданные мною или жизнью вопросы, я пытаюсь разделять ее мысли и, когда ее не станет, я не буду кусать локти в бессильной злобе к самой себе, потому что на сей раз я все делаю верно.

– Я могу понять, что ты чувствуешь, и, пожалуй, лучше многих, – я вдохнул запах ее волос и прижал к себе ее тельце чуть крепче.

Вновь вспомнилась мне моя старшая сестра, с которой я провел столько счастливых минут в мутных дебрях моего детства, вспомнилось, как мог подолгу расчесывать ее длинные светлые волосы, по-детски восторгаясь ею и идеализируя ее. Вспомнил ее ласковую улыбку – одной ею она могла прекратить мои неугодные ей или обществу шалости, вспомнил тепло ее рук, обнимавших и ласкавших меня, как ласкают все не битые родителями дети своих младших родственников…

В нее были влюблены все мои школьные приятели, специально приходившие к нам в дом, чтобы случайно, где-нибудь в коридоре, столкнуться с ней и, если повезет, нечаянно дотронуться локтем или тыльной стороной ладони хотя бы до подола ее всегда благоухающего свежестью платья. Помню, как мне это льстило и как я был горд, имея возможность прикасаться к ней в любую минуту. Она всецело принадлежала мне и я в детской наивности верил, что так будет всегда. Всегда! При всем этом ни разу не пришла мне в голову мысль просто поговорить с ней по душам, расспросить ее о чем-нибудь или выведать ее девичьи тайны, которые я стал бы хранить вечно… Правда, одну из них она мне однажды поверила сама, но воспоминания об этом я безжалостно изгнал из своего сердца – слишком болезненны они были.

Я не сделал ничего хорошего ни для моей сестры, ни ради наших с ней отношений. Ни разу. Я предпочитал довольствоваться тем, что она у меня есть. Я был эгоистичен и скуп на ласку, как все дети, и не давал себе труда задуматься о чувствах, которые, может быть, ее переполняли. Она просто всегда была рядом, однако душа ее оставалась для меня тайной. Я не позволил бы никому отнять ее у меня, но не знал, хотела ли она этой моей детской самоотверженности. Теперь же, когда она вот уже много лет в могиле, я испытывал нечто подобное, что и Грета. Я в отчаянии гнал от себя эти давящие мысли, но они снова и снова поднимались из глубин сознания, словно укоряя меня за прошлые упущения. Наверное, эту беспощадную грызущую бестию, обитающую где-то за грудиной и несказанно утомляющую мозг своим беспрестанным чавканьем, и называют совестью. А, может быть, и нет…

Возможно, она. – совесть – не более чем одно из учительско школьных понятий, призванное лишь обмануть несчастных маленьких дурачков, сидящих за партами? Лишь навязать им собственные искореженные, как корни векового дуба, представления? Может быть, совесть – только лишь навязанный нам современными законами миф и, как сказал один из почитаемых мною поэтов – «Божий Суд еще верховнее земного?»

Я рассказал обо все этом Грете. Никогда и никому до этого я не раскрывал душу касательно этих переживаний. Отчасти потому, что не считал кого-то способным понять их, отчасти по причине неоформленности моего собственного понимания. А сейчас я вдруг, неожиданно для самого себя, выплеснул малознакомому человеку всю подноготную моего засевшего глубоко внутри раскаяния, будучи почему-то уверенным, что нашел родственную мне душу.

В повести своей я упомянул и о терзающих меня сновидениях, упомянул просто так, промежду прочим, но реакция девушки была, с моей точки зрения, абсолютно неадекватной – она вдруг выпрямилась, напряглась и стиснула мою руку с такой отчаянной силой, которой я не мог в ней и подозревать. Удивленный, я, тем не менее, продолжал свой рассказ, ибо мне хотелось говорить и говорить, говорить бесконечно и именно с ней, то ли от дефицита собеседников в последнее время, а, быть может, потому, что до сих пор не находилось желающих выслушать меня по-настоящему…

Закончив, я скосил глаза на мою спутницу, страшась увидеть усмешку на ее тонких, привыкших к иронии, губах, что могло бы, учитывая мое теперешнее психическое состояние, отвратить меня от нее навеки. Но мои страхи были напрасны – ее лицо выражало печаль, искреннюю и глубокую. То была сестра тоски и соседка грусти, не требующая подкрепления никакими словами.

Снова пошел дождь, уже настолько привычный, что лишь с трудом вспоминалось, как выглядят рассвет и закат и как искрится река в лучах полуденного солнца.

Я раскрыл зонт, который, по счастью, был достаточно большим, чтобы защитить от холодных капель нас обоих, и Грете не пришлось вновь натягивать на голову капюшон плаща, лишая меня тем самым возможности наслаждаться исходившим от ее волос теплым запахом чистоты. Мы тихонько переговаривались, не касаясь более больных тем, и радовались близости друг друга. Что до меня, то я не переставал удивляться шалостям судьбы, негаданно подарившей мне эти минуты, и благодарить ее за них.

И без того темный день стал предательски клониться к вечеру. Темнота быстро сгущалась, и окружающие предметы бесследно исчезали в разраставшихся из-под деревьев черных пропастях. Близилось время прощаться, чего мне ужасно не хотелось и Грете, как мне приятно было надеяться, тоже. Оставаясь, к моему стыду, верным своим предрассудкам, я не решился довести ее до самого дома, по привычке опасаясь злых языков, и мы, условившись встретиться назавтра, расстались у бара, куда я и направил свои стопы под укоризненно-беспомощное покачивание головой смотрящей мне вслед бывшей спутницы.

Среди ночи я вдруг проснулся. Нет, на сей раз не от кошмара. Определенно меня разбудил какой-то звук. Какой именно, я спросонья не помнил, но в том, что я что-то слышал, не было никаких сомнений.

Я не шевелился, решив дождаться повторения потревоживших меня звуков, чтобы наверняка убедиться, что это не очередной фокус коры головного мозга. Через некоторое время я явственно различил шорох за дверью, как будто кто-то тянул по полу мешок с мукой. Или… труп! Господи! Всякая дурь мерещится! Или же какое-то животное терлось спиной о стену… Но, так или иначе, в том, что происходящие в коридоре действия имели целью именно мою дверь, я не сомневался.

Собравшись с мыслями, я стал искать возможный выход из сложившейся ситуации. Наверняка, за дверью возился именно тот шутник, что во время моих прогулок декорировал в доме присутствие потусторонних сил. Но зачем он пришел ночью? Он не мог не знать, что я у себя и проснусь при его попытках устроить здесь очередной трюк. Тем более странно, что он продолжал что-то вытворять с дверью даже после того, как убедился, что она заперта изнутри (я отставил глупую беспечность и задвигал теперь засов каждую ночь). Как бы там ни было, мне это надоело и нарушителя моего покоя нужно было вывести на чистую воду. Я должен был радоваться, что такая возможность представилась мне столь скоро, и, расставив все на свои места, я буду впредь избавлен от назойливого преследования любителей театра, чье увлечение я, как вы помните, не разделял.

Я медленно, стараясь не шуметь, поднялся с кровати и, как был, в пижаме, подкрался к двери, чтобы неосторожными шагами не спугнуть ночного гостя и не позволить ему скрыться. Набрав в грудь воздуха и приготовившись в своем возмущении к самым решительным мерам по пресечению бесстыдного вероломства, я выдернул засов и распахнул дверь. В коридоре никого не было. Ни мешка с мукой, ни животных, ни кого-либо другого. Так что, если это и была игра, то весьма изощренная. Я вышел из комнаты и, спокойствия ради, еще раз внимательно осмотрел коридор. Пройдя до противоположного конца и собираясь уже вернуться в постель в полном недоумении, я отчетливо услышал снизу быстрые шаги, как будто кто-то проворно сбегал по лестнице в направлении выхода. Не медля более ни секунды, я бросился вслед, надеясь все же настигнуть беглеца и продемонстрировать ему всю нешуточность моего гнева.

Через полчаса, изможденный и грязный от налипшей на потное тело пыли, я вернулся на третий этаж, вынужденный основательно вымыться, прежде чем отправиться в постель. От моей сонливости, надо сказать, не осталось и следа, и я подумывал, не скоротать ли мне остаток ночи за книгой, пасьянсом или каким-нибудь другим занятием, вместо того чтобы мучительно ворочаться в кровати, не надеясь заснуть.

Внизу я не обнаружил не только предполагаемого преступника, но даже и следов его пребывания. Разве что он шел, а затем бежал след в след со мной, ибо вне протоптанной мною тропинки толстый ковер пыли был нетронут. Мало того, я не слышал, чтобы закрывалась входная дверь, которая, будучи тяжелой и давно несмазанной, просто не могла быть приведена в движение бесшумно. Это-то обстоятельство и заставило меня рыскать по всему дому в поисках укромного места, где мог бы затаиться беглец, поскольку ни через одно из окон – это я точно знал – уйти было невозможно. Однако, как уже упомянуто выше, все мои старания были тщетны и я вынужден был отступить, признав и в этом туре свое поражение.

– Эй, девочка, улыбнись! Откинь волосы и посмотри на солнце – его ласковые лучи не повредят твоему бледному носику! – так я репетировал то, что скажу при встрече Грете, прекрасно зная, что отрепетированное практически никогда не говорится и не становится действительностью.

Наконец-то погода смилостивилась над миром и субботнее утро ознаменовалось солнечными лучами, стремящимися, словно извиняясь за долгое отсутствие, реабилитироваться перед истосковавшейся по ним природой. Воздух вновь наполнился птичьим пением и даже неспешно переходящие дорогу домашние утки вносили свою лепту в весеннюю музыку, ленивым кряканьем подгоняя свой замешкавшийся выводок.

Хозяйки позавесили заборы подушками, словно елочными украшениями и даже Патрик с одним из своих подручных вытащил на солнце старый, засиженный посетителями, диван, видимо, для изгнания из него духа пьянства и разврата. Ребятишки зашлепали босыми ногами по не успевшим еще высохнуть лужам, а издалека, с полей, донесся ровный рык тракторного мотора. Жизнь вернулась в деревню.

Грета, излучая присущее сегодня всем без исключения дружелюбие, последовала моей бесцеремонной рекомендации и отбросила назад свои богатые каштановые волосы, предварительно, дурачась, чмокнув меня в щеку, на что оказавшийся удачливым свидетелем Патрик недвусмысленно хмыкнул, понимающе осклабившись. Мне было все равно. Я был рад солнцу, теплу и Грете, поджидавшей меня у дверей бара, хотя наше свидание было назначено лишь на вечер; я был рад Патрику и его старому дивану; я был рад самому существованию этого дивного мира. На мой вопрос, не случилось ли чего, заданный, признаться, лишь из желания следовать формальностям, Грета отрицательно покачала головой, заявив, что просто не могла оставаться в такую погоду в четырех стенах. Я сделал вид, что принял этот лукавый довод и предложил отметить благодать природы, нашу встречу и вообще все положительное парой кружек пива, на что та тотчас дала согласие. Мы оба не могли не понимать, что при столь вольном поведении наше, становящееся все более близким, знакомство вскоре станет достоянием всей деревни, но я первый раз в жизни не собирался обращать на это внимания, игнорируя людское любопытство; быть может, потому, что все же не жаждал близких отношений с Гретой – мне было вполне достаточно существующей между нами интеллектуальной связи, находящей отражение в долгих философских беседах и обмене пристальными взглядами, единящими нас в одну команду. В ее поведении я также не замечал особых на меня претензий, а посему наше общение обещало быть легким и непринужденным, без излишней эмоциональной окраски.

Во время нашего вчерашнего разговора я постоянно опасался, что Грета вернется к начатой ею в кабаке теме, тяжелой и посему крайне неприятной для меня, но мои опасения не оправдались и я был доволен тем, что, кажется, смог донести до ее понимания нежелательность продолжения того разговора. Не скажу, что мне была нелюбопытна сама история, которую мне могла бы поведать бабка моей новоиспеченной подруги, хотя бы даже из интереса к народному фольклору, но уговоры и увещевания, целью которых было едва ли не насильно склонить меня к определенному образу действий, казались мне явной манипуляцией мной и моей волей, что шло вразрез с моими понятиями о мужественности и свободе выбора. Грета, кажется, поняла это и потому не настаивала более, дав мне время «созреть» самостоятельно. Когда я, несколькими часами позже, в целях перестраховки осторожно поинтересовался, окончательно ли закрыт вопрос, она не совсем понятно ответила, что сами обстоятельства вынудят меня в конце концов искать помощи и разъяснений. На этом тема была исчерпана.

После обеда я отправился на берег, навестить свой камень и, как было запланировано ранее, провести некоторое время в раздумьях. К тому же, днем в деревне делать было совсем нечего, а бесцельное шатание по улицам и окрестностям утомляло. Занятые работой люди поглядывали на праздношатающегося косо, явно не одобряя пустого прожигания времени, которое можно было потратить на что-нибудь более полезное. Поэтому лучшим вариантом было просто уйти с глаз и, по крайней мере до вечера, не объявляться. Грета, несмотря на все мои увещевания и обещания сказочно-романтического уединения, наотрез отказалась последовать за мной, сказав, что найдет себе занятие поинтересней, что меня слегка оскорбило, ибо я искренне полагал, что интереснее меня в деревне ничего быть не может. Но, как бы там ни было, наши пути в этот день разошлись и на берег я отправился один, дивясь упорству местного населения в его предрассудках.

Поскольку с собой у меня была довольно внушительная бутыль сидра, засиделся я в тот день на берегу дольше обычного. Уже смеркалось, когда я, бросив прощальный взгляд на совсем уже скрывшуюся в сумеречном тумане реку, поднялся с плоского черно-серого, похожего на древний алтарь, камня, вновь служившего мне ложем отдохновения, и направился через сад к дому.

Вдруг позади себя, аккурат с того места, где я находился лишь несколько секунд назад, я услышал смех. Гулкий и чуть хрипловатый женский смех, доносившийся со стороны реки и, как мне показалось, где-то уже слышанный мною прежде. Смех не относился ни ко мне, ни к моему поведению, я был в этом уверен… Он был сам по себе и, так сказать, жил своей жизнью. Я замер и прислушался. Кто-то откровенно развлекался на берегу, возникнув там тотчас после моего ухода… Я осторожно прокрался назад, мечтая и боясь увидеть возбудившую мое любопытство даму; должно быть, русалку, вышедшую из темных вод реки и, едва дождавшись, пока я покину берег, занявшую принадлежащий ей по праву трон; а может быть, эльфа, веселившуюся со своими подругами среди густых трав и древесных сплетений. Впрочем, для эльфов еще рановато; насколько я был сведущ в западной мифологии, эти прелестные подземные создания раньше восхода луны вечеринок не устраивали.

Не открывая калитку, я раздвинул густые ветви заграждавших обзор кустов и бросил взгляд на камень, еще видимый в серых сумерках. Тот выглядел так, как я его оставил – одиноким темным пятном, вновь осиротевшим в мое отсутствие. Ни на камне, ни в непосредственной близости от него я никого не увидел, однако и смех неожиданно оборвался. Для самоуспокоения я еще раз, более внимательно, поискал глазами по сторонам. Все как обычно – камень, трава, кусты. Ничего нового. Поскольку я не знал точно, что именно ищу, то и дальнейшие поиски смысла не имели. Несколько разочарованно, но вместе с тем и облегченно, я во второй раз направился к дому. Уже поднимаясь на крыльцо, я снова уловил признаки чьего-то присутствия в дальнем, ближнем к реке, угла сада, возле самой калитки или чуть дальше. Смеха на сей раз, правда, не было, но тот же голос, видимо, сменивший расположения духа на более задумчивое, монотонно и без выражения не то декламировал стихи, не то читал заклинания, жутковато постанывая. По спине пробежал неприятно-скользкий холодок, замерев в затекшем затылке. Стоя на крыльце, слов я разобрать не смог, сколько ни силился, а предпринимать очередную, заведомо бесплодную, попытку преследования не собирался. За неделю моего пребывания в деревне я успел уже достаточно привыкнуть к странностям, происходящим здесь, посему уже не реагировал так бурно на каждую новую загадку, оставаясь просто сторонним наблюдателем. Всю свою жизнь я был вынужден бороться с навязчивыми страхами и отвратительными воспоминаниями, которых у меня было столько, что хватило бы на троих. Я много лет ненавидел воду, особенно речную, забравшую у меня сестру, я, как уже упоминал выше, не выносил театра, напоминавшего мне похороны и я не терпел жен, поскольку собственная продала меня за наслаждения в объятиях южной похоти. Моя нелюбовь к профессорам объяснялась их напыщенностью, а к деревенским бабам – их беспредельной болтливостью. Я был предубежден против продавщиц и таксистов, неизменно старавшихся обмануть, и против чиновников, вставлявших мне палки в колеса. Это все были не комплексы, а лишь горький опыт, призванный научить меня быть осторожнее. Я был несказанно рад, что, по крайней мере, со своим отвращением к реке я смог совладать и теперь даже получал удовольствие, проводя время на берегу в созерцании ее природной красоты. Об остальном же можно было просто не думать.

Неожиданности на сегодняшний день, как оказалось, не окончились, в чем мне пришлось в скорости убедиться. Я был теперь с ними неразлучен и осознавал это с каждым эпизодом все более четко.

Не успел я задремать, чуть хмельной и довольный прожитым днем, как до меня долетел уже знакомый мне звук настраиваемой скрипки.

Нет, пребывание в этом доме определенно становилось невыносимым. Ровно неделя миновала с прошлого ночного концерта, и сейчас мне предстоит прослушать его вновь?! Я сел на кровати и приготовился внимать событиям, которые, вне всякого сомнения, должны были последовать. Я не мог бы поклясться, что не сплю, и моим главным желанием было прояснить это. Одно было мне ясно – с чьим-то розыгрышем это уже не могло иметь ничего общего.