Текст книги "Штурман"

Автор книги: Людвиг Павельчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ей повезло лишь в одном: она не увидела, как радушная, излучающая тепло и доброжелательность хозяйка накинула кусок бечевы на шею ее склонившейся над близнецами и ничего не подозревающей матери и, стиснув зубы и побелев от напряжения, затягивала удавку до тех пор, пока конвульсии жены несчастного переселенца не прекратились и ее мертвое тело не вытянулось на чисто выскобленном деревянном полу горницы. Дорожное платье, которое мать так и не успела снять, задралось, открыв взгляду ее худые, некогда красивые ноги, обтянутые сейчас грубыми шерстяными чулками с начесом и как-то странно спутавшиеся меж собой, словно концы бечевки, по прежнему обхватывающей ее шею.

Расправившись с матерью, запыхавшаяся, но спокойная хозяйка перевела взгляд на близнецов, только-только уснувших и не прикрытых как следует одеяльцем отлучившейся умереть матерью. Один из мальчиков причмокивал и улыбался во сне, видя, должно быть, что-то приятное. В своем липком кулачке он зажал марлевый мешочек с размоченным хлебом, который только что сосал, по оставшейся с «беззубых» времен привычке. Его братец, напротив, хмурился и смешно шевелил губами, словно собираясь заплакать: в его сне мама что-то выговаривала ему, и он собирался защищаться единственным известным ему способом – ревом.

Они продолжали спать, когда над ними склонилось неподвижное, как гипсовая посмертная маска, лицо их убийцы. Ее тяжелое дыхание коснулось их щек, а глаза, зачем-то всматривающиеся в их лица, были подернуты мутной пеленой и холодны, как у рыбы. Когда она занесла над близнецами массивную подушку, один из них вдруг проснулся и, перепугавшись нависшей над ним тени, собрался испустить отчаянный крик. И в тот же миг братьев накрыла удушливая темнота, через несколько секунд ставшая вечной.

Так и не убрав подушку с детских трупов, хозяйка повернулась к двери, в которую в этот момент входил выполнивший свою часть работы Илья Гудик. Не снимая валенок, он беглым взглядом окинул комнату и, разглядев торчащие из-под подушки четыре детские ножки, ухмыльнулся. Переступив через тело матери, он хотел было заговорить, но жена, быстрым движением приложив палец к его губам, молча кивнула в сторону кровати, на которой безмятежным сном подростка спала враз осиротевшая Соня.

Гудик нахмурился и вопросительно посмотрел на супругу, явно не одобряя ее нерасторопности. Та, в свою очередь, пожала плечами и указала на себя большим пальцем правой руки, словно спрашивая о чем-то. Гудик отрицательно мотнул головой и, стараясь ступать как можно тише, подошел к кровати. Уставший и подгоняемый мыслью о предстоящей еще работе, он не стал тянуть время и просто обхватил руками горло еще пару часов назад своенравного и ершистого, а сейчас такого умиротворенного отпрыска своего сегодняшнего гостя. Соня не проснулась и не почувствовала ни боли, ни страха. Из глубокого сна она отправилась прямо в рай, сопровождаемая ласковыми смеющимися ангелами, поющими ей свои прекрасные песни. Туда, где она, быть может, встретится с матерью и братьями, а если повезет, то и с отцом.

Полночи провозился Илья Гудик, перетаскивая убиенную семью в знакомый уже нам погреб и укладывая тела во все ту же яму, в которой еще оставалось достаточно места. Хорошо, что он готовил ее «с запасом», словно предчувствовал, что вместо одного гостя получит пятерых. Пришлось, правда, несколько раз перекладывать трупы в яме, пока они не легли так, как нужно, и Илья изрядно намучился за это время и даже выругался в адрес жены, приводящей сейчас комнаты в их первоначальный вид и не знающей, как тяжело ему приходится. Но вот, наконец, и тело строптивой девчонки замерло в подходящей позе, погрузив левую пятку в проломленный череп отца и уткнувшись лицом в похолодевшую спину одного из братишек. Гудик, придирчиво осмотрев сложенную им «мозаику», завалил тела землей, а ее излишки за несколько раз поднял наверх и рассыпал по земляному полу сарая. С трудом ворочая тяжелый сундук, собственноручно спущенный жертвой в его тайник, Илья водрузил его на свежую могилу и прикрыл, для верности, куском мешковины. Он удержался от соблазна открыть сундук сейчас же и полюбоваться добычей – успеется еще. Главное сейчас – замести следы, да так, чтобы ни человек, ни зверь, ни сам черт ничего не заподозрили.

Вновь оказавшись в сарае и закрыв крышку погреба-тайника, он замаскировал ее тем, что попало под руку. Чужого вторжения и, тем более, обыска ушлый «старовер» не опасался, но природная трусливость, которую он именовал осторожностью, была, наряду с подлостью, основной чертой его натуры.

Потом очередь дошла и до клячи, на которой прибыли наивные переселенцы, голодной и все еще мелко трясущейся от усталости. Оставить ее у себя было нельзя: бродячих лошадей не бывает, а появление новой животины непременно вызовет расспросы односельчан, что недопустимо. Поэтому Гудик, подойдя к лошади сбоку, изо всех сил ударил ей по лбу обухом огромного топора для колки дров, а когда она, оглушенная, упала на колени, подскочил и перерезал ей глотку, кровь из которой хлынула на обледенелую землю пригона. Почти до утра Гудик при свете месяца, единственного свидетеля его сегодняшних злодеяний, снимал с туши шкуру и разделывал мясо, которое – не выбрасывать же! – сложил в своем леднике, пополнив запасы. Лишь засыпав лошадиную шкуру солью, радушный хозяин понял, как он устал. У него еще хватило сил добраться до кровати: он уснул, едва коснувшись головой подушки, как совсем недавно Соня, и не чувствовал, как жена, преданная и кроткая, стягивала валенки с его натруженных, пропахших потом ног.

Глава 10
Кара и спасение

Бледное вялое солнце поднялось над тайгой, озарив своими косыми лучами тихую Николопетровку, ее подворья и покрытые снегом огороды, редких прохожих, выдумавших себе какие-то дела вне дома и покинувших ради этих дел свои теплые избы. Скотина получила свой утрешний паек и стояла в загонах сытая и довольная, изредка мыча и шумно почесывая бока о шершавые стенки стойл. Проснулись детишки и начали уже свои однообразные игры: то тут, то там раздавался звонкий смех, и снующих туда-сюда фигурок становилось все больше. Не проснулся пока лишь Илья Гудик, который все еще отдыхал от ночных трудов, оповещая об этом окружающий мир булькающим раскатистым храпом. Не проснулась и прибывшая к нему поздним вчерашним вечером семья, начиная понемногу гнить в своей, придавленной сундуком с деньгами, могиле.

Но вот лучи поднявшегося достаточно высоко над горизонтом светила заглянули и в восточное окно гудиковских хором, чьи ставни расторопная супружница спящего сном младенца ночного трудяги открыла уже с первыми петухами. Наигравшись с беснующимися в струйке яркого света пылинками, солнце перешло к решительным действиям и ударило в глаза Гудику, который тут же перестал храпеть, поморщился и попытался было отвернуться, но уже через несколько секунд ругнулся и сел, одной рукой протирая глаза, а другой шаря у койки в поисках катанок. Его разбитый, недовольный вид свидетельствовал о том, что ночная суета не прошла бесследно, а в его возрасте подобное напряжение может плохо сказаться на здоровье. Проведя значительную часть своей жизни в городе и наслушавшись пропаганды ставшей модной медицины, Илья Гудик немалое значение предавал правильному образу жизни, в частности соблюдению режима сна и бодрствования, который был теперь так бесцеремонно нарушен свалившимися на его голову хлопотами. Но забота о безбедной старости была, конечно, важнее, и роптать на судьбу он не собирался. Что ни говори, а вчерашнее дельце он провернул весьма ловко. Оставалось лишь пересчитать содержимое сундука, дабы точно знать, на какую сумму выросло его благосостояние. Ну, а там завершить «работу» с этой забытой Богом деревней, и махнуть на юг, под пальмы, где и провести остаток жизни, наслаждаясь достатком и морским воздухом.

Одно лишь заботило и волновало Гудика – рассказ покойного ныне гостя о событиях в ночной тайге и престранной бабе, ему там повстречавшейся. Когда переселенец описывал ее, в животе у Гудика неприятно засосало, как бывает при отвратительном воспоминании или предчувствии неотвратимой беды. Смутные ассоциации, возникшие у него вчера во время этого рассказа, сегодня приняли совершенно определенную форму, и он, пожалуй, знал, о ком шла речь: облик и голос описанной гостем особы полностью соответствовали Дарье Ракшиной, которую Гудик всегда недолюбливал и даже побаивался за решительность и безаппеляционность. В присутствии этой женщины он тушевался и возыметь на нее влияние стоило ему непомерных трудов.

Вчера, на крыльце, Гудик сказал определенному на заклание переселенцу правду: Дарья Ракшина заживо сгорела два года назад в Улюке со всей своей семьей, поддавшись вызванному религиозными увещеваниями Гудика массовому психозу и предпочтя, подобно остальным жителям деревни, смерть во всепоглощающем пламени мукам дальнейшего богопротивного существования в угоду Сатане. Никто не вышел тогда из пламени, никто на спасся! Илья был в этом уверен, наблюдая со стороны полыхающую деревню и зорко следя за тем, чтобы ни в одной отдельно взятой жертве не победило малодушие. Вопли горящих заживо людей были громче треска разъяренного пожара, и ему казалось тогда, что в этом диком хоре он различает полный боли и ненависти крик строптивицы-Дарьи. Но все миновало, и воцарилось спокойствие, если не принимать во внимание нелепых россказней глупого ямщика о якобы чинимой улюкскими покойниками расправе над проезжими и прохожими. Илья подавил в себе тогда проклюнувшиеся было на почве суеверия ростки паники и списал все на пьянство и хвастливость этого мужлана. Но теперь беспокойство вновь охватило его, причем вызвано оно было не только пресловутой боязнью покойников, с чем еще можно было бы мириться, но и тем фактом, что младшая дочь убиенного гостя избежала участи своих близких и находится сейчас где-то в тайге неподалеку, не то в избе каких-то излишне сердобольных крестьян, не то в мрачной обители улюкских мертвецов, готовящих ее к мести. Вполне может быть, конечно, что она все же померла от своей лихорадки, и тогда беспокоиться не о чем. А если нет? Что, если она объявится через какое-то время в Николопетровке и начнет повествовать каждому встречному-поперечному о своей пропавшей семье и цели их путешествия? Что, если отец упоминал в ее присутствии имя Гудика?

Нет-нет, скользкий змей, называющий себя старовером, не опасался ни преследования со стороны властей, ни каторги. Даже узнав правду, безграмотные крестьяне не сумели бы причинить ему вреда – слишком ловок и хитер он был для них, но в этом случае, безусловно, под угрозу встали бы его намерения касательно судьбы самой Николопетровки, которую он тщательно, день за днем и месяц за месяцем подготавливал. Замутненные сейчас пылью экстремальной религии глаза деревенских жителей могут вдруг снова прозреть, и тогда вся кропотливая работа лидера новоиспеченной секты пойдет насмарку. Разве мало ему одного Якова Угрюмова?!

Нет, так этого оставлять нельзя, нужно принять меры. И, прежде всего, отправиться на развалины погибшего Улюка, проверить, не прячется ли там кто, не разыгрывает ли, в самом деле, прохожих навроде легковерного хмельного ямщика, не глумится ли над людскими суевериями? Даже если днем там и нет никого, какие-то следы, несомненно, должны были остаться, и он обнаружит их. А нет, так дом за домом, деревня за деревней он обойдет всю округу и отыщет пригревшегося где-то змееныша, а отыскав, церемониться не станет. Начатое должно быть доведено до конца, а иначе и начинать не стоило. Он не может позволить своим планам сорваться только потому, что какая-то там девчонка бегает по тайге от него и своей судьбы!

Эта мысль привела Гудика в такое негодование, что он, в считанные минуты собравшись и отмахнувшись от завтрака, тут же вышел из дома и, лишний раз убедившись в отсутствии преследования, скрылся в обступающей деревню густой тайге.

Но судьба человеческая – не план по уборке картошки и не воскресные блины с топленым маслом. Если уж Всевышний послал кому воздушный поцелуй, то он непременно долетит до адресата, частью духа его станет, и клопу зловонному не удастся сему воспрепятствовать, каким бы ушлым и подлым он ни был. Глупость и самонадеянность людская поражает, и когда видишь, с каким радением ищет очередной «архимед» точку опоры, дабы оскорбить незыблемое, остается лишь качать головой в неподдельном презрительном сочувствии и умолять Господа «простить им, ибо не ведают, что творят», чем, кстати, с незапамятных времен якобы и занимаются попы.

Часа через полтора пути Гудик достиг сгоревшей деревни, в которой когда-то жил и которую привел своими проповедями в ее сегодняшнее состояние. Черные, обугленные останки изб и стойл, на треть заваленные снегом, покосившиеся заборы, не разобранные на дрова из суеверного страха, и бродящие где-то между ними сто сорок душ загубленных крестьян, обманутых и неупокоенных… Ветер гулял по пожарищу, то постанывая, то рыдая, порой норовя оторвать очередную обгоревшую доску от какой-нибудь шаткой конструкции, порой угрюмо ворча в одном из углов, словно побитая недобрым хозяином собака.

Немного оробев при виде творения рук своих, Гудик быстро собрался с духом и, убеждая себя в том, что при дневном свете ничего непредвиденного с ним случиться не может, вошел в деревню. Беглое обследование останков двадцати восьми бывших хозяйств не должно было, по его расчетам, занять много времени, и он решил начать с ближайшего к нему участка, того, где когда-то обитал местный шорник с семьей.

Надо сказать, не много удовольствия может доставить этот вид деятельности, а уж развлечением его и вовсе назвать сложно. Посему Гудик, все более торопясь, ограничивался лишь беглым осмотром погибших усадеб, сосредоточившись, главным образом, на поиске свежих следов в снегу и мало прислушиваясь к раздающимся вокруг звукам, которые, между тем, становились все явственней и были все менее похожи на естественные звуки природы. Так, к противному вороньему карканью примешивалось теперь что-то вроде покашливания, перемежающегося со странным хриплым смехом, пощелкивание и треск проседающих балок напоминали теперь шаги крадущегося человека, да и сам ветер – хозяин развалин – превратился теперь в шепот заговорщиков, следящих за передвижениями незваного гостя и размышляющих, как с ним поступить. Пришедшая с запада туча закрыла холодное ноябрьское солнце, и вокруг сразу стало почти темно и как-то особенно мрачно. Илья вздрогнул, порывисто оглянулся и заметил, наконец, перемену в окружающем. Новые, пугающие звуки обступили его плотным кольцом, неумолимо сужающимся и словно обволакивающим его какой-то незримой оболочкой. Но это было еще полбеды: теперь Гудик увидел и тени, то тут, то там мелькавшие среди обугленных развалин, появлявшиеся внезапно и так же внезапно исчезавшие, прежде чем он мог что-то разглядеть. Всем своим телом ощущал он, как окружающая его атмосфера все более и более напрягается, словно натягиваемая струна, грозя вот-вот лопнуть, и тогда настанет его конец. Гудику стало страшно. Ужас сковал его, противной вязкой слабостью проникнув в мышцы и сделав всякую мысль о поспешном уходе нереальной. Он мог теперь лишь пятиться назад, с огромным трудом передвигая внезапно отяжелевшие ноги, и каждый шаг приближал его к унылым останкам последней не обследованной им избы, принадлежащей когда-то мужику Ракшину, чья жена, Дарья, так кричала и билась два года назад, умирая в диких муках. В тот момент она, должно быть, волею судьбы постигла истинные мотивы, движущие ее «духовным лидером», и ее вопль «Будь ты проклят!» все еще стоял в ушах Ильи, хотя он и не предавал ему до сих пор большого значения. Сейчас же прошлое вдруг приобрело для него иную окраску, как всегда бывает, стоит человеку оказаться меж молотом и наковальней, как оказался нынче замахнувшийся на Бога лже-старовер. Страх, острой иглой проникший в сердце, принес с собой отчаянное сожаление о содеянном, но не раскаяние, ибо преступнику такого ранга, как попавший сегодня в западню Гудик, оно неведомо. Он лишь посетовал на судьбу, погнавшую его в Улюк, и удивился тому обстоятельству, что мертвые и днем обладают такой силой. Впрочем, он знал: до полуночи он недоступен им физически, а посему имеет все шансы выбраться отсюда невредимым. Главное, не терять присутствия духа и не лишиться сознания от страха, каким бы сильным он ни был. И тогда он, конечно же, доберется до дома, а там посмотрим, кто кого…

Успокаивая себя таким образом, Гудик продолжал пятиться назад, дико вращая полными отчаяния глазами и судорожно ища выход из положения. Но на затылке глаз у него не было, и он не заметил открытого черного зева старого подпола в бывших сенях, порог которых он уже незаметно для себя переступил. Шаг, еще шаг и убийца, не найдя более опоры, рухнул в бесхозную теперь яму, угодив, словно волк, в заготовленную для него ловушку. Резкая боль в ноге замутнила на мгновение его сознание, а когда он немного пришел в себя, то понял, что подняться на ноги не может. По видимому, это был перелом – лодыжка нестерпимо горела, пульсировала и так распухла, что даже стянуть с ноги давящий валенок Гудику не удалось. Илья заплакал от боли и злости. Это надо же было попасть в такую переделку! Он, прожженный жизнью, опытный и повидавший все на своем веку, стал жертвой каких-то суеверных страхов, не стоящих и грязи с его подошвы! Подобно старой бабке, молящейся на телегу, он позволил бредовому благоговению перед мертвецами проникнуть к себе в душу и устроить в ней бедлам, который и привел к столь кошмарным последствиям! Что же теперь делать? Надеяться на то, что кто-то из окрестных крестьян вдруг забредет в погибший Улюк и поможет ему, было глупо: за два года, прошедших со времени пожара, ни один из этих суеверных бестолковых мужиков и подумать не смел о том, чтобы пройти поблизости, не говоря уж – откликнуться на исходящий отсюда зов. Слишком силен был в народе страх перед покойниками. Призрак голодной смерти замаячил перед Гудиком, и он заскулил в отчаянии, глядя со дна глубокого подпола в продолжающее затягиваться тучами мрачное небо.

Немного отдышавшись и собравшись с силами, пленник Улюка попробовал было рывком подняться на ноги и, полагаясь на милость небес, выбраться-таки из проклятой ямы. Но и эта попытка провалилась: пронзившая ногу, а затем и все тело боль была настолько острой, что Гудик вновь потерял сознание и рухнул без чувств.

Встряска для его непривыкшего к физическим трудностям и тяготам организма была столь сильной, что на этот раз его обморок продлился значительно дольше. Очнувшись, он не сразу понял, где находится, а поняв, вновь запричитал и завыл, прерываясь лишь для того, чтобы отпустить очередное ругательство в адрес Улюка, немилосердной судьбы и всего света. Посмотрев вверх, он проникся еще большим отчаянием: светлый прямоугольник над головой потух, и тьма, окутав мир, не оставила ни малейшей лазейки лунному свету, надежно запрятанному невидимым режиссером за кулисы небесной сцены. Гудик почувствовал, что заледенел. Сибирский мороз, окрепший к ночи, отыскал его, неподвижно лежащего на дне ямы, и атаковал всей своей молодой силой. Потрепав его играючи за щеки и нос, мороз не удовлетворился и пробрался под тулуп, заключив неблагоразумную жертву в свои ледяные объятья. Зуб на зуб не попадал у Гудика, губы его тряслись, а покалеченная нога буквально разламывалась от нестерпимой боли. Казалось, что она раздулась до размеров бочки, а жар в ней был такой, будто кость расплавилась и растеклась свинцовыми струями от пятки до самого колена. К тому же, Гудику ужасно хотелось помочиться, но одна мысль о том, что для этого нужно попытаться встать или, по крайней мере, перевернуться со спины на бок, приносила ему несказанные мучения. Когда терпеть стало уже невозможно, он, со стонами и руганью, все же несколько изменил положение тела и неуклюже справил нужду, обильно оросив при этом не только полы тулупа и перекосившиеся на животе, а потому ставшие крайне неудобными в обращении толстые штаны, но и собственные руки, которые он тут же поспешно сунул назад в рукавицы.

Внезапно возникшая жажда принесла Гудику новые страдания, напомнив, что есть нечто более страшное, чем голод. Если без еды можно продержаться, пожалуй, несколько дней, а то и недель, то обезвоживание выбьет из человека душу куда быстрее. Ну, а об испытываемых при этом муках и говорить не приходится.

Тут у Гудика впервые в жизни мелькнула мысль о самоубийстве. Она была настолько неожиданной и дикой, что он мгновенно вспотел и, поддавшись секундному порыву, закричал. Первый крик его был жалок и едва ли вышел за пределы ямы-ловушки, пометавшись от стены к стене и затихнув. Повторная попытка ничем не отличалась от предыдущей. Скукожившись на обледенелом дне погреба, Илья просто не мог набрать в легкие достаточно воздуха, чтобы испустить сколько-нибудь приличный зов о помощи. Тогда он, из последних сил отталкиваясь здоровой ногой, отполз к задней стене и, превозмогая боль и слабость, сел. Теперь дело пошло лучше и его вопли, исполненные страдания и страха, были слышны, пожалуй, на полверсты вокруг. Он не подбирал слов и не задумывался об интонациях – просто кричал. Беда в том, что криков этих никто, кроме леса, неба да ветра, не слышал. Никто не появлялся в окрестностях погубленной Гудиком деревни и не собирался разыскивать его, полуживого, в старом бесхозном погребе. Ну, или почти никто…

Снаружи вдруг что-то затрещало, защелкало, и стало будто бы светлее. Свет этот был красноватым и неровным, он дрожал и колыхался, словно наблюдаемый сквозь табачный дым закат, и источник его определить было невозможно. Он был, как… огонь. Хуже! Как пожар, бушевавший здесь два года назад и уничтоживший Улюк и его жителей. Господи! Неужто же не соврал старый ямщик, и погибшая деревня жаждет мести? Может ли быть, что мертвые крестьяне поднимаются ночами из праха и расправу лютую учиняют над проезжими чужаками? Какая же тогда участь уготована самому Илье Гудику, злая воля которого явилась причиной произошедшей здесь трагедии?

Он обезумел от ужаса, перестал контролировать вырывающиеся из его горла звериные крики и мочеиспускание, перестал что-либо соображать и, наконец, впал в неистовство: он рвал волосы у себя на голове, не чувствуя боли, раздирал пальцами веки, царапал лицо и шею, рычал, впивался зубами в запястья, затем вдруг принялся слизывать с пальцев струящуюся кровь, натянул на голову тулуп и, наконец, упав ничком и задрожав всем телом, затих. Но судьба не сжалилась над преступником: он не сошел с ума и продолжал в полной мере осознавать реальность происходящего.

Спустя несколько минут, в течение которых он неистово молил провидение, чтобы все это оказалось лишь кошмарным сном, Гудик, с трудом открыв окровавленные глаза, осторожно выглянул из-под тулупа, но лишь затем, чтобы окаменеть от новой волны животного ужаса: на краю ямы стояла, не издавая ни звука и не двигаясь, фигура в черном балахоне. На фоне бесновавшегося за ее спиной пожара можно было различить лишь ее силуэт, но Гудику было совершенно ясно, что внимание пришедшей обращено на него, и глаза, скрытые во мраке, смотрят с лютой ненавистью и приговором.

Не однажды в прошлом любовался самопровозглашенный религиозный лидер статной фигурой и осанкой Дарьи Ракшиной, и сейчас не мог не узнать ее. Она была самым проблемным звеном в ловко скрученной цепочке его злодеяния, и ему даже пришлось подмешать ей какое-то снадобье, одурманившее ее, чтобы ее муж – неотесанный мужик Ракшин, смог поджечь свой дом. Именно тот дом, в развороченном подполе которого Гудик сейчас и находился. Когда же изба заполыхала, Дарья опомнилась, и ее крики – крики боли, страха и ненависти – несколько мучительных минут оглашали всю округу, выделяясь на общем фоне какой-то особенной отчаянностью. Помнится, Гудик даже испугался тогда, не сможет ли зловредная баба каким-то бесовским способом выбраться из заложенной им снаружи избы, и на всякий случай поднял уже ружье, но погибшая замолкла, провалившись в пучину смерти, и стрелять не пришлось.

Теперь же Дарья Ракшина жаждала мести. Она вернулась с того света лишь за одним – поквитаться со своим убийцей, с тем, по чьему злому умыслу погибли ее дети и ни в чем не повинные невежественные односельчане. Но, быть может, все эти люди просто не могли уйти на тот свет, не рассчитавшись с лукавым проповедником за свое «душеспасение»? Гудик мысленно взмолился о скорой безболезненной смерти.

На фоне марева появилась еще одна фигура, в которой по растрепанным волосам и характерной осанке пленник узнал самого Гаврилу Ракшина, погибшего вместе с женой и за свою доверчивость получившего не ожидаемое спасение от Сатаны, а, напротив, покровительство последнего.

Склонившихся над бывшим подполом силуэтов становилось все больше, и с ужасом узнавал в них Гудик сгинувших в пожаре жителей Улюка. Наконец их стало так много, что он перестал различать отдельные силуэты – все они слились для него в сплошное кольцо, неумолимо сжимающееся вокруг него. Он уже не кричал, ибо страх был настолько велик, что дух его отделился от плоти и, не чувствуя физической боли, метался на краю пропасти, на дне которой его ждала расплата.

Яков Угрюмов возвращался с охоты. Особо удачной она сегодня не оказалась и, кроме лежащего в его ягдташе глухаря, который по глупости взлетел из-под его ног с час назад, похвастать Якову было нечем. Не обремененный грузом добычи, шел он легко, и оставленные за день позади версты тайги почти не утомили охотника. Вообще-то, это и охотой-то назвать нельзя было, так, прогулка по лесу, скорее чтобы отвлечься от грустных зимних мыслей, нежели с целью добыть что-нибудь стоящее.

Подгоняемый неудачей, сегодня он зашел дальше обычного и, чтобы успеть вернуться домой засветло, должен был срезать путь и пойти той частью леса, которой вот уже два года избегали даже самые отчаянные – местностью, окружающей мертвый Улюк.

Яков был не из робких, и россказни глупых баб, которым только повод дай лишний раз перекреститься, мало его интересовали. По крайней мере, виду он не показывал, хотя где-то в глубине его крестьянской души, быть может, все же шевелилось и постанывало суеверие, заставляющее и его, от греха подальше, избегать этого пользующегося дурной славой клочка тайги. Была ли деревня и в самом деле проклята, он не знал, но в том, что хорошего там было мало, Яков Угрюмов не сомневался. Что же, в самом деле, хорошего может быть в месте, где произошла столь лютая трагедия? Самосожжение, как и любое самоубийство, во имя чего бы оно ни было совершено, шло вразрез с его религиозными убеждениями, и Яков, среди жителей Улюка имевший немало добрых знакомых, до сих пор не мог понять, как такая дикость вообще могла произойти. Во всяком случае, с его представлениями о вере она не вязалась.

Несмотря на суеверия он, однако же, не собирался делать крюк в несколько верст только для того, чтобы обойти стороной сгоревшую деревню. Тогда он не успеет вернуться засветло, а ночная тайга, несомненно, населена опасностями куда более реальными, чем фольклорные выходки каких-то там мертвецов. Они, возможно, и появляются ночами в Улюке, но ему-то какое до этого дело?

В стланике справа от него что-то мелькнуло. Зверь, с которым ему сегодня целый день не везло. Возможно, соболь. Яков немедленно отреагировал и, быстрым движением вскинув ружье к плечу, выстрелил. В кустах приглушенно взвизгнуло, заметалось. В том, что попал, Яков не сомневался, но убил ли? Должно быть, нет – судя по звукам, зверь удалялся, поскуливая и ломая сучья в предсмертном беге. В своей агонии он вряд ли понимал, куда и зачем бежит, инстинкт гнал его вглубь леса, прочь от опасности, туда, где он сможет спокойно издохнуть, никому, кроме пожирателей падали, не доставшись. Довольно интересное различие между зверем и человеком: один прячет свою смерть, другой же выставляет ее напоказ, стремясь самой вульгарной кончине придать дух героизма. Каждый стремится стать Христом, но большинство таких «героев» достойны лишь зубов и желудочного сока упомянутых выше падальщиков.

Это и в самом деле оказался соболь. Небольшой, сантиметров шестьдесят вместе с хвостом, «воротовой» – светло-коричневый, с темной лентой вдоль спины. Много за такого не выручишь. Был бы хотя бы «подголовка»…

Но желанный «подголовка» – ценный обладатель меха темного окраса, сегодня Якову не встретился, предпочтя остаться в своем дупле или гнезде под корнями старого дерева и избежать незавидной участи быть убитым.

Шкура, конечно, была попорчена, так как стрелял Яков Угрюмов просто «наудачу». Да иначе и быть не могло: в это время года, после выпадения глубокого снега, на соболя обычно ставят капканы-самоловы или же плашки, так как лайки вязнут в сугробах и толку от них мало.

Как ни быстро решилась судьба незадачливого пушистого охотника за белками, а времени Яков потерял прилично. Связав лапы соболя и закинув его за спину, он заметил, что уже почти стемнело. Слабое зимнее солнце ушло за горизонт, и видны были лишь верхушки кедров, выделявшиеся на фоне неба. Стволы же, как и заросли стланика, поглотила тьма.

Яков тихо выругался. Несмотря на спешку и ухищрения по сокращению пути он все же не поспел домой к урочному часу, оказавшись в полной непредсказуемых ловушек ночной тайге, да к тому же еще и поблизости от страшного пожарища.

Разозлившись на заставившего его задержаться зверя, бездыханным болтающегося сейчас у него за спиной, Яков посмотрел в сторону находящегося всего в паре сотен метров от него и скрытого лесом Улюка, и само имя погибшей деревни показалось ему сейчас жутким. Наверное, такими булькающими звуками общаются меж собой лешие да упыри всякие. Нужно было поторапливаться, пока и в самом деле что-нибудь не произошло. Яков пружинисто зашагал в сторону дороги, которая приведет его в родную Николопетровку.

Идти оставалось меньше часа, и в предвкушении печного тепла и горячего ужина он несколько оттаял и перестал сердиться на злосчастного соболя. В конце концов, тот не виноват в том, что он его убил. Главное же теперь – побыстрее добраться до дома.

Еще не выйдя на дорогу, Яков Угрюмов сквозь заросли заметил всполохи огня в мертвой деревне, а мгновением позже до его слуха донеслись и приглушенные треском пожара крики. Ужасная догадка пронзила его с головы до самого копчика, а вслед за ней пришла и паника. Выходит, не врал ямщик про мертвецов Улюка, предающихся ночами своим оргиям! Значит, потусторонний пожар и впрямь снова и снова охватывает деревню, и души неупокоенные жертв своих высматривают! Разумеется, не мог знать Яков, что видимый им огонь запылал в ту ночь по особенному поводу – знаменуя месть улюкцев душегубу, забравшему их жизни. Илье Гудику.