Текст книги "Испанский меч"

Автор книги: Людвиг Филипсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

VII

Письма произвели на Марию Нуньес глубочайшее впечатление. Очень разнообразные чувства овладели ее душой. Смерть отца причинила ей невыразимую скорбь. Ах, это был такой нежный отец! Правда, он не разделял многих ее взглядов, правда, она видела в нем в некотором роде препятствие, удерживающее ее и мать в их несчастном отечестве, под тяжким гнетом преследований, в мучительной необходимости лицемерно исповедовать чужую религию, правда, только он был причиной того, что обе они не могли осуществить благороднейших побуждений и блаженнейших грез своей души, но ведь все-таки он питал к ней такую нежную, такую безграничную любовь, выражавшуюся в каждом его слове, каждом поступке. Теперь после долгих страданий он сошел в могилу, – а ей не привелось еще раз взглянуть в его потухающие глаза, еще раз пожать его остывающую руку… Навсегда, навсегда расстался он с ней – и Богу не угодно было, чтобы она услышала от него последнее слово прощания и благословения!.. Но вместе с тем охватывало ее душу чувство совершенно противоположное – чувство радости, почти восторга: ей предстояло свидеться с матерью, прижаться к ее груди… И дорогое существо было уже близко, Мария могла уже почти определить день их свидания… Стало быть, и ее мать спасена, и она освобождена от всякого страха, всяких опасностей, – и кем же? Тирадо!.. Чувствуя, как эти ощущения быстро сменяли в ней одно другое, она упрекала себя в том, что могла радоваться в такую минуту, когда понесла столь тяжкую, невосполнимую потерю. Получалось, что на могиле ее отца должны будут распуститься цветы ее счастья! Но разве это ее вина? Разве и те, и другие чувства не были одинаково естественны, одинаково законны?.. И душевная борьба ее не унималась. Когда же наконец она стала немного успокаиваться и от прошлого и будущего перешла к неопределенности настоящего, то прежде всего послала за Мануэлем. Он явился сразу. Не имея сил произнести хоть слово, громко плача, подала она ему письма… В сильном испуге и волнении принялся он читать их…

Брат и сестра долго оставались вместе, плакали и утешали друг друга и советовались, что им следует сделать прежде всего. Мария Нуньес желала немедленно оставить двор и найти какой-нибудь мирный приют, где она могла бы в траурном одиночестве оплакивать память об отце и ожидать приезда матери. Мануэль имел возможность исполнить ее желание: дом Цоэги был всегда для них открыт и вполне удовлетворял теперешним ее требованиям. Брат немедленно отправился туда, чтобы сделать все нужные приготовления. Мария же попросила аудиенции у королевы, и та охотно велела допустить к ней свою любимицу.

Елизавета была полна гордого упоения только что одержанной победой. Донесения сэра Френсиса Дрейка вместе с богатой добычей, привезенные ей возвратившимся кораблем, служили не только причиной для торжества, но и ручательством за будущие успехи. Если уж такая маленькая флотилия смогла причинить столь страшный вред неприятелю, уничтожить больше ста кораблей, безнаказанно пройти вдоль берегов и издевательски вогнать в панику гордого противника, – то есть ли основания бояться неудачи, когда все объединенные силы англичан будут посланы навстречу грозящей стране опасности? Поэтому сведения о колоссальном вооружении Испании не вызвали в Елизавете особой тревоги: они имели даже соблазнительную прелесть для ее решительного характера. Пусть приходит он, этот надменный властелин, желающий иметь только рабов, во прах повергающихся перед его могуществом, пусть он считает свою армаду «непобедимой» – свободная нация не склонит голову ни перед кем, в свободной нации соединяются все ее силы, вздымаются руки, и этот союз является ручательством победы. Елизавета знала, что с той минуты, как испанский флот появится у берегов Англии, в ее народе исчезнет всякая вражда политических и религиозных партий, – католики и пуритане, ортодоксы и инакомыслящие сразу объединятся, чтобы отдать последнюю каплю крови, последний пенс за свободу своего отечества. Вот почему сейчас Елизавета просто наслаждалась уже достигнутым блестящим результатом.

Когда Мария Нуньес вошла в кабинет королевы, Елизавета приняла ее с благосклонной улыбкой.

– Вот и опять ты с нами, моя больная птичка! – воскликнула она. – Милости просим! Ты застаешь меня в очень добрый час… Но что это? Что случилось? Твои глаза в слезах?.. Неужели кто-нибудь посмел сделать тебе неприятное, огорчить тебя?

– О, нет, великая государыня! – ответила Мария, низко кланяясь. – Кого ваше величество удостоит озарить лучами своей благости, тот гарантирован от всяких оскорблений. Ах, королева, вы так безмерно осыпали вашими щедротами бедную, всеми покинутую девушку, – а между тем я явилась сюда, чтобы просить ваше величество о новой милости…

Мария упала на колени и подняла к королеве полные мольбы глаза. Елизавета с удивлением посмотрела на нее и протянула руку.

– Встань, Мария, – сказала она. – О чем же таком важном хочешь ты просить? Ты изумляешь меня…

– Государыня, – ответила Мария, скорбно опуская голову, – я осиротела… я получила известие, что мой отец умер…

– Гм… – пробормотала Елизавета и, положив руку на голову Марки Нуньес, начала кротко и нежно гладить ее. – Бедная девушка, мне жаль тебя…

– И я умоляю ваше величество позволить мне, по случаю траура по отцу, покинуть ваш прекрасный дворец.

– А вот это мне весьма прискорбно. Мы скоро даем в честь недавней победы широкое празднество – такое великолепное, какого еще никогда не было при нашем дворе, и я очень бы желала видеть на нем подле себя мое прекрасное дитя… Но просьба твоя так уважительна… повторяю, мне очень жаль, что это произошло именно теперь… прискорбно за себя, за тебя и еще кое-кого… Куда же ты желаешь удалиться? Я сейчас же…

– В дом старого, испытанного друга моих родителей, – поспешила перебить Мария, – в дом Цоэги, где мой брат Мануэль проведет вместе со мной все время траура.

– Так-так. Цоэга, католик… – задумчиво проговорила Елизавета, похоже, недовольная этим планом. – Но у нас есть много других мест, где ты могла бы жить в мирном уединении… Мне незнакомы обычаи вашей страны, я не знаю, сколько времени длится у вас траур. Когда ты думаешь вернуться к нам?

– Ах, ваше величество, – голос Марии задрожал от страха, – я в этом случае следую не только обычаям моей страны: мое сердце до такой степени полно глубокой скорби, что я не знаю, когда вернется ко мне возможность и желание радостно улыбнуться. Великая государыня, мое место не при вашем королевском дворе. Происходя из низкого рода, принадлежа народу, всеми презираемому, отдаваемому на публичное осмеяние и поругание, исповедуя веру, которую всякое государство гонит из своих пределов, не уступая ей ни дюйма земли для мирного и безопасного приюта, – как могу я быть настолько дерзкой, чтобы продолжать оставаться в блестящем кругу вельмож и сановников, стоящих у лучезарного трона вашего величества?

Елизавета наморщила лоб. Злобный взгляд упал на девушку, трепеща склонившуюся перед ней и, однако, говорившую так свободно и ясно. Она хорошо почувствовала упрек, заключавшийся в словах Марии.

– Так ты намерена совсем оставить нас? – спросила она – Ты дурочка, я и слышать не хочу о подобных вещах. Все, что ты мне тут наговорила – сущий вздор, выдумки детского воображения. Господи Боже мой! Да ведь герцог Девонширский предложил тебе свою руку, и герцогская корона моего милого Невиля закроет все слабые стороны твоей родословной. А чего не сделает она, то исполнит моя королевская рука, способная и могущая вырезать дворянина и вельможу из какого угодно древа.

Но во время этих слов к Марии Нуньес вернулась вся сила ее характера. Она спокойно посмотрела в лицо Елизаветы и твердо сказала:

– Вашему величеству, как глубокому знатоку человеческого сердца, очень хорошо известно, что счастье или несчастье каждого обусловлено образом его мыслей и чувств. Действуют ли в данном случае фантазия, предрассудок или умственная ограниченность, но он может жить только тем, что наполняет его ум, что переживает его сердце. Да, я призываю в судьи девственную душу вашего величества: пусть она решит, может ли женское сердце уступать принуждению, не существует ли более высокий закон, священный долг, которому мы должны подчинить все другие желания наши, все другие требования жизни? Ваше величество, мое сердце не подает голоса в пользу герцога Девонширского и поэтому сохраняет в себе решимость исполнить то призвание, которое я с детства привыкла считать моим. Неужели вы посоветует мне продать себя за богатство и знатность, не имея, однако, при этом возможности сделать действительно счастливым герцога Девонширского? Ваше величество, позвольте мне удалиться…

Взгляд Елизаветы ясно выражал гнев и презрение, но в то же время она не могла вполне освободиться от чувства удивления и сострадания. Несколько минут она не говорила ничего, но неудовольствие все-таки взяло в ней верх, она повернулась к Марии спиной, шевельнула рукой и сказала:

– Ступай!

Мария Нуньес низко поклонилась и вышла.

Вернувшись в свою комнату, она глубоко вздохнула, словно сбросила тяжелое бремя. В изнеможении упала на постель, но слез не было. Блестящие картины придворной жизни промелькнули перед ее глазами, и все они представились ей пустыми и ничтожными; она теперь почти не понимала, как все это могло занимать ее до такой степени. Ее мысли перекинулись к смертному одру отца, ей стало тяжело и больно при воспоминании о том, как весело порхала она в то время, когда в мрачном и суровом ущелье ее мать проводила ночи напролет без сна и покоя, поддерживая руками голову своего страждущего мужа. Затем перед ее глазами возник образ Тирадо – стройная фигура с мужественными чертами лица и спокойной решимостью в глазах – и ей представилось, как в тот самый момент, когда она слушала льстивые речи придворных, он боролся с бурным морем, рисковал жизнью в кровопролитных сражениях, взбирался на крутые утесы Цинтры, чтобы спасти близких ей людей и дать им надежный приют. Но теперь будет по-другому – теперь она свободна, снова возвращена своим близким, теперь…

Мария Нуньес могла предаваться своим размышлениям сколько ей было угодно: никто и не подумал бы отвлечь ее. При дворе каждый очень проницателен, каждый приучен подмечать малейшее изменение в направлении ветра и сообразуясь с этим менять курс своего суденышка. Последнее слово, сказанное ей Елизаветой, последний шаг, сделанный из ее кабинета, решили ее судьбу при дворе. В свои комнаты она вернулась одна – одна теперь и оставалась в них. Ни единого придворного кавалера, ни единой придворной дамы не увидела она больше рядом с собой, исчезли горничные, приставленные к ней, остальная прислуга тоже растворилась в коридорах дворца. Вокруг нее все словно вымерло. Но Мария почти не замечала этого. Она вскочила с постели и стала собирать и укладывать свои вещи. Эта работа вскоре была завершена, а около Марии по-прежнему никто не появился. Часы проходили один за другим, но Мария быстро прогнала чувство горечи, начавшее подыматься в ее душе. Она смотрела на такой поворот судьбы, как на искупление за то удовольствие, которое она получала, когда улыбка королевы образовала вокруг нее пеструю светскую толпу со льстивыми речами, что по наивности она приписывала своим личным достоинствам. Наконец вернулся Мануэль. Вместе с ним она покинула свои апартаменты, прошла по длинным коридорам, спустилась по широкой парадной лестнице и вышла через сводчатые ворота. С первым шагом, сделанным за ним, она бодро выпрямилась и смело и энергично отправилась в дальнейший путь…

Несколько недель спустя благополучно прибыла флотилия сэра Френсиса Дрейка. Королева потребовала ее в Лондон. Путь судов в столицу походил на триумф. Весь народ, словно охваченный предчувствием новых блестящих побед, восторженно приветствовал кадисского героя. Двор и Сити состязались в великолепии оказываемого приема.

На далеком расстоянии от той пристани, где Дрейку оказывались торжественные почести, яхта Тирадо незаметно подошла к берегу, и Тирадо высадился здесь с сеньорой Майор. Их уже ждал Мануэль, и они втроем отправились в дом Цоэги. В нетерпеливом ожидании ходила Мария взад и вперед по комнате; но вот двери открылись, и вошли брат и мать. Они бросились в объятия друг друга, раздались восклицания радости, любви и восторга. Но вдруг Мария высвободилась из объятий и крикнула:

– А где же Тирадо? Где виновник нашего счастья? – Мануэль ответил:

– Он в приемной… не хотел мешать первой встрече матери с дочерью.

Мария поспешно вышла. Прошло какое-то время. С тревожно бьющимся сердцем смотрела сеньора Майор на дверь, ожидая возвращения своей дочери… Мария вернулась с Тирадо, и они держались за руки. Как радостно светились их лица, какое блаженство сияло в глазах! Они поняли друг друга с полуслова, сказав себе, что достойны один другого. Не разнимая рук, подошли они к сеньоре Майор и склонили перед ней головы. Мать благословила своих детей, обняла их и прижала к груди.

– Дух вашего отца говорит моими устами, – молвила она. – Это он признал тебя, Яков, своим сыном.

Королева щедро раздала награды сэру Френсису Дрейку, его офицерам и экипажу. Тирадо не получил ничего. Дрейк и в письменных донесениях и с глазу на глаз отзывался о нем королеве с высочайшими похвалами, как о главном своем помощнике, которому принадлежит большая доля в его успехе. Елизавета выслушала его безмолвно, и отныне о Тирадо больше не упоминали. Когда Яков явился к адмиралу за дальнейшими указаниями, тот с искренней печалью ответил, что не имеет для него никаких поручений. Тирадо счел нужным явиться к лорду Барлею, и канцлер коротко объявил ему, что королева предоставляет в его полную собственность яхту, но желает, чтобы марраны как можно скорее оставили ее государство; впрочем, четыре недели их не будут тревожить никакими приказаниями.

Такое обращение мало огорчило Тирадо. Ему даже было приятно, что его избавили от необходимости принимать дальнейшее участие в предстоящей войне Англии с «непобедимой армадой». Началась борьба колоссов, результат ее был известен одному лишь Богу, но уверенность Тирадо в конечном поражении тирании и слепой ненависти продолжала оставаться непоколебимой. Теперь он мог свободно вернуться к своей цели – добыть оружием в Нидерландах надежный приют для своих беглецов-товарищей, для своих близких.

Те дни, которые он провел в доме Цоэги около своей возлюбленной, ее матери и брата, были первые счастливые дни в его полной тревог жизни. Но они быстро промелькнули, пришла пора снова действовать. Напрасно Мария и ее мать просили его взять их с собой, позволить им разделить его опасности. Он отвечал решительным отказом, объяснив, что обеих женщин никто не станет беспокоить здесь, в их скромном уединении, и что он счастлив, видя их наконец в надежном убежище; подвергать же их снова опасностям морских бурь, постоянным переменам места, превратностям и случайностям войны – было бы столь же рискованно, сколь и бесполезно; это только стеснило бы его в активности действий и поэтому оказалось бы вредным в достижении их общей цели. Мануэля он тоже не пожелал брать с собой, как ни настаивал и ни сердился тот: по мнению Тирадо, женщинам необходимо было оставаться под защитой мужчины, иначе он будет постоянно о них тревожиться. Его твердость одержала верх, и час разлуки настал.

В прекрасный осенний день яхта вышла из лондонской гавани. Тирадо стоял на палубе и на прощание махал своим беретом. Подняли якорь, яхта отошла от берега, задвигался руль, ветер начал надувать паруса. На берегу стояли три человека, не спуская глаз с яхты, со стройной фигуры на палубе. Только Мануэль махал платком и с воодушевлением кричал вслед отходящему судну: «Счастливого плавания! Счастливого плавания!» Мария Нуньес, не обращая внимания на собравшихся тут же многочисленных зевак, упала в объятия матери, которая молча прижала к груди свое дитя… Но вот с яхты донеслись до них мелодичные звуки хора, и по мере того, как судно удалялось от берега, они все больше замирали… То была песня Бельмонте «Марраны и Тезы», начинавшаяся словами:

 
Товарищи! В море, в открытое море!
Там волны свободы шумят на просторе.
Пред ними бессилен жестокий тиран,
Его победитель – гигант океан!
 

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Вместе с флотом сэра Френсиса Дрейка в Англию прибыло значительное количество марранов, которые жадно вцепились в этот, случай, чтобы спастись самим и спасти свое имущество. Они примкнули к Тирадо, вследствие чего его яхта оказалась не в меру загруженной людьми и вещами. Как только судно вышло из устья Темзы в открытое море, началась страшная буря, с бешеной скоростью погнавшая яхту к востоку. Тирадо понял, что им предстоит выдержать тяжелое испытание, и поспешил созвать всех, плывших с ним, объяснить им опасность, возвещавшуюся приметами все более свирепевшей бури. Он увещевал их положиться на Бога, на прочность и надежность яхты, его энергию, но в то же время строжайше ему повиноваться и решительно подавлять все проявления уныния и слабости. Громкие клики и горячие рукопожатия доказали ему, что он имеет дело с верными и мужественными людьми. А буря между тем разыгралась не на шутку и волновала море до самых глубин. Маленькую яхту бросало вверх и вниз, точно мячик. Но ее прочность и легкость в сочетании с верностью руки Тирадо, день и ночь стоящего у руля, его зычный голос, заглушавший вой ветра, удерживали ее на поверхности, хотя она давно уже сбилась с курса и блуждала неизвестно где. Это объяснялось тем, что буря временами ненадолго стихала, но затем снова налетала с не меньшей силой, но уже с противоположной стороны. То были опасные минуты, требовавшие полного присутствия духа и всей опытности Тирадо, чтобы не дать судну разбиться вдребезги или уйти на дно. Человеческий дух боролся здесь с коварной силой стихий, но первый выучился у второй искусству сопротивляться и побеждать. По прошествии двух мрачных дней и еще более жутких ночей буря начала стихать и скоро совсем прекратилась. Волны становились все меньше и меньше. Но как раз в то время, когда весь экипаж окружил Тирадо со словами теплой благодарности, и все обнимались в радостном сознании избегнутой опасности, оказалось, что в прекрасной, много раз испытанной яхте образовалась большая пробоина, сквозь которую вода вошла внутрь и достигла уже значительной высоты. Пришлось снова напрячь все силы, использовать все руки для выкачивания воды. И снова несколько часов тревоги и поистине титанической работы… Но вот взошло солнце, ярко заблестели его лучи. Взорам мореходов сквозь утренний туман открылся берег. Они с облегчением направили к нему яхту, а два часа спустя подплывший к ним лоцман вводил ее в гавань города Эмдена, уже тогда бывшего довольно значительным портом, производившим крупные товарообороты. Таким образом, путешественникам удалось пересечь бурное Северное море и оказаться не слишком далеко от своей конечной цели.

Как только яхта показалась в акватории гавани, к ней с противоположных сторон приблизились две шлюпки с вооруженными людьми. Едва взглянув друг на друга, эти люди стали сыпать взаимными угрозами и проклятиями, размахивать оружием. Тирадо не мог понять, что это значит. На одной шлюпке подняли флаг с изображением герба и графской короны над ним, на флаге другой красовался герб какого-то города, по всей вероятности, Эмдена. На всякий случай Тирадо привел в боевую готовность своих людей и допустил на яхту лишь по небольшому числу матросов с каждой шлюпки с их предводителями. Тут он узнал, в чем дело. Оказывается, граф Фрисландский притязал на неограниченное владение этой страной, а потому и портовыми деньгами, взимавшимися с приходящих и уходящих кораблей. Ему оказывал противодействие эмденский муниципалитет, желавший сохранить свои права и привилегии и отстаивавший владение гаванью, которую построили их отцы. Уже несколько десятилетий велась, с переменным успехом, самая ожесточенная борьба. Много честной крови пролилось с обеих сторон, много прекрасных домов сделалось жертвой пожара, целое поколение выросло за время дикой междоусобицы – и утомленные до изнеможения враги заключили наконец перемирие, которое, однако, каждую минуту грозило снова перейти в кровавую распрю. Больше других терпели от этого купцы и ремесленники, ибо им, как местным, так и иногородним, приходилось расплачиваться за все, – неудивительно поэтому, что эмденский порт начал мало-помалу утрачивать прежнее значение и стал постепенно чахнуть…

Тирадо сообразил, что ему оставался единственный выход – удовлетворить требования обеих сторон, ибо его яхта нуждалась в срочном ремонте. Поэтому он пристал к острову Нессеру, на удобной верфи которого можно было надежно все исправить, а сам с двумя товарищами высадился на берег и пошел в город. Без определенной, ясно осознанной цели бродил он по старым улицам и переулкам, но в душе его шевелилась смутная надежда – и вот она исполнилась! При повороте в один узкий и темный переулок он заметил в некотором отдалении несколько человеческих фигур, которые своей наружностью не были похожи на виденных им до сих пор белокурых обитателей города, и едва он обратил внимание на дома, как от его проницательного взгляда не, укрылось, что на дверях каждого из них висело нечто вроде узкого ящичка, из которого выглядывали хорошо ему знакомые и высокочтимые письмена Ветхого завета. Трепет пробежал по телу Тирадо, ноги его точно приросли к земле, долго не спускал он глаз с этих букв и этих ящичков, наконец, поднял руку и указал на них своим товарищам. Ему впервые приходилось стоять перед человеческой обителью, на дверях которой открыто и безбоязненно красовались древние изречения Моисеевы, возвещавшие всему миру, что здесь обитают исповедующие единого Бога, потомки того народа, который в Аравийской пустыне принял учение и закон Господа и потом носил их с собой в течение нескольких тысячелетий! Правда, место, где Тирадо нашел это сокровище, представлялось не особенно привлекательным: улица, была узенькая, а дома очень высокие, свет и воздух очень слабо проникали сюда, и проходившие мимо люди, за редким исключением, были одеты бедно, порой даже грязно. Но тот, кто после долгих и жадных поисков находит драгоценный камень, уже не обращает внимания на прилипший к нему песок, на запачкавшую его грязь, – его глаза и чувства поглощены только скрытым блеском, тайным огнем, наполняющим этот камень, счастье найти который выпало ему на долю!..

Между тем около путешественников собралось несколько обитателей этого квартала. Поэтому Тирадо скоро нашел между ними человека, который сумел ответить ему по-голландски, и после того, как он осведомился о хахаме общины, повел его в нужный дом. Спустя несколько минут Тирадо стоял перед раввином Ури. Как непохожи были друг на друга эти сыновья двух ветвей одного дерева, из которых одна – обличала южное, другая – северное происхождение! Благородство и энергия во всей фигуре первого, огненный взгляд и величавая осанка которого свидетельствовали, что это – ученик школы испанских идальго. Высокой фигуре другого, одетого в черный шелковый кафтан с широкой бархатной каймой, подпоясанный черным кушаком, с высокой меховой шапкой на голове, вредило то, что колени его были немного согнуты, спина чуть искривлена, черты худощавого лица слишком резки, – но зато ее делали очень симпатичной и привлекательной сверкающие умом глаза, взгляд которых проникал, казалось, в глубину души того, на кого он обращался, с выражением безмолвной и величавой покорности судьбе, терпения в страданиях и при этом – непоколебимой уверенности в лучшем будущем.

Тирадо тотчас проникся доверием к этому человеку и потому в самых вежливых выражениях, но безо всяких обиняков обратился к предмету, больше всех других интересовавшему его. Он познакомил раввина с прошлым своих друзей и своим собственным и объяснил главную цель их путешествия. Седой Ури слушал внимательно, и когда его гость закончил, немного помолчал. Потом он покачал головой и сказал:

– А что же вы намереваетесь делать в этом городе, куда вы попали совершенно нечаянно?

– Вы видите, какая участь постигла нас. Мы должны странствовать, потому что наши отцы не хотели этого делать, а ту веру, к которой они повернулись спиной, нам надо искать за морями и горами, как наше убежище, наше спасение! И вот здесь мы впервые нашли наших братьев, и поэтому пусть здесь мы будем приняты в их союз, пусть здесь сбросим наконец ту маску лицемерия, под которой нам так долго приходилось скрываться, и станем свободно пользоваться тем светом, который уже так давно сияет нам из глубины нашей души!

Старик снова – и теперь энергичнее, чем прежде – покачал головой.

– А что же выпало на долю нам, – заговорил он, – нам, чьи отцы взялись за страннический посох? И мы тоже принуждены переходить с места на место с той только разницей, что нам не приходится бежать – нас просто гоняют с одного места, где мы нашли приют, в другое, из одного города, сделавшегося для нас на несколько лет родным, в другой. О, я мог бы долго перечислять вам все те города и селения, где мне уже довелось перебывать, уходя откуда я каждый раз считал себя счастливым, потому что мог вместе со своими близкими, здоровым и невредимым, хотя и с потерей всего имущества, переступить негостеприимные ворота, отворившиеся для нас незадолго до того ценой больших денег и снова затворившиеся вопреки всякому праву, всякой справедливости. Длинную-длинную дорогу пришлось мне пройти из Никольсбурга, где я родился, через Прагу, Нюрнберг и Регенсбург, и многие другие города, прежде чем я укрылся в этом уголке немецкой земли. Спросите любого члена этой общины – ни один из них не родился здесь, все сошлись с разных концов земли, после долгих и тяжких страданий по всему свету. Но надолго ли? Кто поручится нам за завтрашний день? Несколько часов назад вы видели, как властители этой страны спорят и ссорятся между собой. И дай Бог, чтобы эта вражда не прекращалась дольше, ибо пока она продолжается, они забывают о нас – исключая те случаи, когда мы им нужны. В тот день, когда между ними последует примирение, они, в ознаменование этого события, погонят нас из этих мест, успевших сделаться для нас дорогими… Да, наше положение в Германии очень незавидное, и на всем обширном пространстве немецкого государства удалось уцелеть среди политических и общественных бурь, среди общей ненависти всего двум-трем большим общинам… Поэтому, почтенный господин, возьмите назад ваше намерение. Предоставьте гавани этого города совершенно обмелеть, сделаться убежищем только ничтожных рыбачьих лодок – здешние люди все равно не поймут вас, когда вы дадите им обещание оживить город торговлей, промышленностью, связями с другими портами. Неукротимая жажда власти, религиозная ненависть между сектами поглотили все другие интересы, и каждый до такой степени убежден в своем мнимом праве, что смотрит на право чужого, как на разбойничий грабеж его собственного. В таком маленьком городе уже одно появление стольких любопытных личностей наделало бы много шуму среди его подозрительных жителей. А прими вас здешнее еврейство в свою среду, о чем, конечно, скоро узнали бы все, на нас тотчас же обрушилась бы ненависть духовенства, и мы ни на миг не были бы защищены от грабежей и убийств. Таким образом, мы и вам не принесем никакой пользы, и на себя навлечем бесконечно много опасностей и бедствий.

Тирадо был явно поражен. Доводы старика представлялись ему очень убедительными, но душа его наполнилась глубокой скорбью, отразившейся на благородном, мужественном лице.

– Какое же преступление совершили мы, – воскликнул он, – чтобы быть принужденными бродить по земле, подобно Каину, пускаться в бурное море в ту минуту, когда нам кажется, что мы достигли надежной гавани! Право, я был бы склонен придти наконец к выводу, что это мы, а не наши враги находимся в тяжелом, греховном, хотя и бессознательном заблуждении, если бы не видел совершенно ясно, что все человечество находится во власти дикого фанатизма, что оно точно так же заставляет приверженцев христианской церкви яростно враждовать между собой, как натравляет их на нас. Нет, не мы ходим во тьме заблуждений – не мы, жаждущие жить в мире со всеми людьми, не мы, видящие наше единственное спасение в духе терпимости и любви, между тем, как остальные желают только одного – истребления своих противников! Но горько, невыразимо горько бороться из-за небольшого приюта покоя и безопасности – и не находить его! Тяжело, в высшей степени тяжело – оказавшись наконец среди своих единоверцев и соплеменников, встретить отпор и с их стороны!

Последние слова сильно потрясли старика, он стремительно схватил руку своего гостя и сказал:

– Всему, что вы сейчас здесь говорили, я глубоко сочувствую. Вы совершенно правы, но тем не менее я не могу поступить иначе. Вы не можете, конечно, не понять, как страдаю и я, видя, что мне предоставляется случай совершить такое дело, прекраснее и благороднее которого нельзя ничего представить себе, и что я должен, однако, отказаться от него, чтобы не погубить многих других близких мне людей! Зато я дам вам одно торжественное, священное обещание. Божья благодать ниспошлет вам наконец надежный приют, спокойное убежище после долгих странствий; в этом я убежден, это для меня несомненно. Ну, так знайте, что где бы ни оказалось это место, в каком бы отдалении отсюда, под каким бы солнцем ни находилось оно – дайте мне только знать об этом, и я с сыном своим Ароном пойду к вам, хотя бы для этого понадобилось пройти сотни миль пешком, пойду, несмотря на мой возраст, мою слабость, чтобы принять вас в союз Авраама и устроить для вас место молитвы. Примите это обещание, идущее из глубины моего сердца, и дай Бог Израиля, чтобы возможность исполнить его наступила как можно скорее; тогда я спокойно умру, спокойно положу голову в могилу…

Когда яхту вытащили на берег, в ней оказались такие значительные повреждения, каких не ожидал даже Тирадо. Требовалась большая работа для их исправления. В сущности, Тирадо не был недоволен этим обстоятельством. Он заключил как с графом, так и с бургомистром договор, по которому его экипаж и имущество должны были пользоваться покровительством и защитой на все время ремонта яхты, и который был так выгоден для графа и города, что интересы обеих этих сторон требовали тщательного его соблюдения. После этого он сделал все необходимые распоряжения относительно своей яхты и, выбрав несколько товарищей из числа своих спутников, отправился с ними в соседние Нидерланды.