Текст книги "Не хочу быть героем Часть 2 Между небом и землёй"

Автор книги: Людмила Ударцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Уф-ф-ф, а я гадаю, как мне понять, что они собираются со мной дальше делать.

– Скоро узнаем. Меня как на крыльцо выпроводили, я сразу понял, что с тобой всё обошлось.

– Не подвёл воевода. Замолвил словечко.

– Он тебе это обещал?

– Да, помощь – за помощь.

Лицо Такрина выразило недоверие с примесью иронии. Его молчание было красочнее слов. Я понял, что меня развели как великого лоха. Такрин подсластил пилюлю,

– У вас реально можно на судей влиять? – Я кивнул. – Ну, так, чего мы тут время теряем, давай-ка поспешим в мир новых возможностей.

Я замешкался, стоит ли делиться с ним сомнениями по поводу меня и Есении. Парень он был догадливый, но не имеющий понятия о тактичности. Он присвистнул, когда перехватил мой взгляд на руке с неизменно ярким ободком на безымянном пальце,

– Не знаю сразу ли оно исчезнуть должно? Раньше-то никого не разводили, – признался он.

– Не всё так однозначно. Есения, как оказалось, не хочет, чтобы я ушел.

– И ты решил деваху тяте не ворачивать?

– Не начинай, – предупредил я.

– Ладно, понял и заткнулся.

– Я не смог определиться.

Мой товарищ вопросительно вскинул бровь.

Вопросы остались, но тема слишком личная для обсуждения со знакомым на улице. Я перевёл разговор в другое русло, не преминув поинтересоваться, не знает ли Такрин, кому принадлежали голоса.

– Сам голову ломал не один день.

– Неужели это существо по ответам на сто процентов знает враньё или нет? Есения ответила «нет», я поверил, что ей всё равно если я уйду, а голос сразу уличил её во лжи.

– За неправду её накажут.

– Каким образом?

– Не знаю, но непременно накажут.

Есения появилась, в тот момент когда, его слова проросли в моём мозгу сорняками тревоги. В мыслях пронеслось, – «Где же она? Вдруг с ней что-нибудь случилось, а я стою, не выручаю» – и вдруг она вышла на верхнюю ступеньку. На расстоянии, расцветая довольной улыбкой, громко сообщила:

– Эти голоса! Они принадлежат жителям Ляда! Я уверенна! – Девчонка, что с ней поделать! Книжек начиталась и счастлива. Она наконец, подошла к нам, – Высоким голосом говорит Алконост. В рунах написано, что она не несёт людям зла в отличие от своей сестры Сирин. Она может слышать мысли, а Сирин влияет на них, причём, весьма дурно.

У меня отлегло на сердце. Словно и не волновался вовсе, включил старшего братца, с кем чаще всего отождествлял себя рядом с ней,

– Скажи нам, как твоя женская логика вывела на поиски невидимых обладателей голосов, когда мы надеялись, что ты за это время нашла, что-нибудь про Мару?

– Опять посмеяться хочется?

– Угу, – не стал я лукавить.

– Не в этот раз, – заверила она. – Всё связанное с Марой или даже отдалённо относящееся к тому времени изъято для чтения и изучения мудрецами. В хранилище ничего другого не осталось, кроме судебных процессов и высших существ.

– Ладно, ты – умница, – похвалили мы и вспомнили недавний спор, – а маленькие в накидках – это дети?

– Конечно. Только тот правдив, кто ещё не умеет лгать.

– Устами младенца глаголит истина, – процитировал я народную мудрость.

– Это слова, написанные в главном зале на стене. Кстати, не все они люди. Игоша и ещё пять лесавок когда-то были в храме, но что-то пошло не так и теперь они наказаны, привязаны к одному месту и даже времени. Ну, не растут и не понимают ничего. Люди приходят в храм только семь дней в году, а лесавки уверены, что каждый день. Жалко их.

Ох, не вовремя она этого Игошу вспомнила: не пройдя и пяти метров по дорожке, я вынужден был вытирать щёку от капель, которые полетели в меня сбоку.

– Не хочу! – Игоша наверняка подпрыгнул, чтобы плюнуть мне в лицо жеваными лепестками, красного цветка. – Дай пряник! – Он картинно проявился передо мной, капризно насупил широкий, усыпанный яркими веснушками нос.

– Отстань, нет у меня пряников!

– Пряни-и-ик! – тянул он противным скрипучим голосом.

– Я тебе русским языком говорю – нет у меня пряников.

– Языком, языком, русским, русским, – проворчал змеёныш. Спрыгнув на обочину дорожки, наклонился, как хомяк стал срывать ртом траву у дороги и жевать набивая обе щёки. На противной рожице отразилось довольство, словно жевал он свой долгожданный пряник, потом в несколько прыжков, оказался около меня и неожиданно зелёные слюни вперемешку с травой полетели в мою сторону, часть попала на одежду, шею и лицо. Я обомлел, соображая, что с этим гадёнышем делать. У меня бы рука не поднялась наказывать шкоду-коротышку. Я решил стерпеть, рукавом отёр лицо, развернулся и пошёл прочь с поляны.

– Я не плохой! – кричал он вслед. – Ты глупый, глу… глу…катовишну! – завернул он непонятное слово, обгоняя меня опять, но теперь он выглядел, как заваривший кашу, раскаявшийся шалунишка, неуверенно и стыдливо прятал глазёнки, пытаясь, что-то объяснить на каком-то языке. Я слов не понял, а он в сильном порыве, повторил отчётливо три слова и – «Ммуу», – чмокнул, изображая поцелуй губами. И опять – Пытакшха рапту баавлу… Ммуу! – чмокнул толстыми губами и, отпрыгнул в сторону с дорожки, встал на обочине, с видом двоечника отбывающего наказание в углу.

Есения не утратила возникшей после посещения книгохранилища весёлости, когда я ей пожаловался на её знакомца, она потребовала, чтобы я не сердился на него и, встав на носочки, стёрла с меня зелёные капли. Когда она поняла, что я и не собирался связываться с малышом, осмелела настолько, что отпустила шутку по поводу моей «широкой» внешности, удобной в качестве мишени. Я не мог придумать объяснение её хорошему настроению, пусть радуется, если хочет, изобразил лицом обиженного мальчика и попросил её продолжить невероятную историю моего спасения.

Она выполнила в точности всё, что увидела во сне. Сначала прошла отбор на озере, потом в условленном месте взяла свёрток с травами и через портал перешла в Явь. На чёрной (мне пришлось домыслить про асфальт) дороге рассыпала травы, отпугивающие злых духов, и начертила знаки. Попытка остановить мою машину была полной самодеятельностью, так как дальше она просто не знала, что делать, вот и пришлось импровизировать. Остановила три машины – «блестящие повозки» если её цитировать,

– А Вы сидели в четвёртой и, как назло, не остановились! – Она говорила очень эмоционально, заново переживая своё путешествие в Явь.

– А кто же переход в закрытый для вас мир обеспечил?

– Не имею представления, но кто-то помогал – это была очень точная и своевременная помощь. Что делать, прямо в голове слышала, а рядом с тайником, мне оставили мешочек с травами и записку с указаниями.

– Думаю, записку нужно отцу показать, – предложил, и она со мной согласилась.

Такрин вскинул голову, как мне казалось, тоже заинтересовался запиской, сказал мне что-то, затем, до него дошло что я ни слова не понял. Теперь он общался только с Есенией. Почему они перешли на непонятный мне язык? Есения отвечала ему взволнованно, хотя я мог судить только по тону, что ей сделалось не весело. Мне стало обидно – не ожидал, что они так поступят. Носом чую: произошло нечто неприятное,  а они не хотят мне рассказывать.

– Что за необходимость в тайнах? – Перебивая Такрина, я остановил Есению за руку, когда мне надоело вслушиваться в странные слоги с большим количеством твёрдых согласных и шипящих.

Есения искренне не понимала о чём я,

– Какие тайны? Такрин спрашивал, почему мы на чужом языке говорим. Я его убеждаю, что он ошибается и Вы туда же?

Мы оба смотрели на неё с недоумением, она, ошарашенная, спрашивала меня понимаю ли я её, а потом заговорила с Такрином на другом языке, а меня заверила, что задаёт нам одинаковые вопросы. Затем опять говорила с Такрином, выслушала его и начала объяснять:

– Он считает, что нас наказали. Отняли один из даров. Оказывается, после свадьбы супруги понимают речь друг друга, если они говорят на разных языках.

– Но ты по-прежнему можешь говорить по-русски?

– Возможно, частично забрали. Ой, не знаю! Так страшно! Что теперь будет?

– А может Игоша замешан? Он не просто так второй раз в меня плюнул. Ведь я сначала его без проблем понимал, а последние слова уже не разобрал. «Глу…катовишну» что означает?

– Похоже на слово «глупый», только непривычно как-то состыковано, словно из двух слов.

– Да, он именно меня глупым и назвал. А что значит «Пытакшха»?

– Не очень понятно говорите, что-то типа малышка-жена.

– А «рапту баавлу»?

– Не буду я это повторять! – возмутилась девушка.

Такрин прыснул со смеху. Есения смутилась.

– Что это значит? – потребовал я перевода.

– Не скажу.

– Он говорил непристойности?

Есения отвернулась, смущаясь.

– Вот паршивец! – сорвался я.

Такрин заговорил тарабарщиной. Есения ответила ему раздраженно, как мне показалось, с ним не соглашаясь.

Мы перешли Путь и вернулись в Марьинку. После роскоши храма, убогость и запущенность села усиленная шоком, вызванным последней неприятностью, вновь пробудили во мне желание бежать отсюда, даже готовность умолять «Алканафту» или как там зовут то правдолюбивое существо, которое решало отпускать ли меня домой.

Но депрессивное состояние исчезло также быстро, как и появилось: сначала беззубая улыбка мужичка на скамейке у калитки, множественное пусть не русское, но и так понятное «Здравствуйте» знакомых и таких простодушных селян и мне наплевать, что я в заднице мира – главное люди здесь хорошие!

И Паныч мне обрадовался, вышел навстречу, принялся что-то рассказывать. Шутка, видимо была не плохой – да, что толку. Заметив наши кислые мины, заподозрил неладное. Я молчал, а он продолжал говорить со мной. Удивлялся поди, чего это я совсем не врубаюсь в местный юмор. Специально для меня какую-то байку приберёг. Досадно вышло.

– Я не понимаю, Паныч… – не выдержал я, и он оторопел.

Пришлось ему менять свои привычки, уже в который раз. Он, с явным неудовольствием снизошел до беседы с дочкой, прочел записку, выслушал её историю. В сердцах, отослал Есению к сёстрам, коронным «Брысь!», которое не спутать ни с чем, пусть и звучало оно совсем по-другому. Опять обратился ко мне и тут же скривил губы под усами, покосился в сторону комнаты девчонок, решая, не рано ли отослал переводчицу, махнул рукой, подавил тяжелый вздох и театральным жестом выразил нам приглашение к накрытому столу.

Я уплетал вторую тарелку картошки с мясом, когда Панычу пришла в голову срочная мысль, заставившая обсудить содержание таинственной записки. Он сказал, что-то, показывая на буквы. Мой непонимающий вид, напомнил, что я «не бельмесы» и он, отшвырнув бумажку в сторону, под грузом неожиданной проблемы, сжал с силой кусок хлеба.

Из другой комнаты, куда хозяин поглядывал с раздражением, доносились всхлипывания. Для неопытных девочек, чары Такрина оказались изматывающими. Гормональный шторм, накрывший их прошлой ночью, и стыдливость, давившая весь день осознанием непонятного помешательства, вызвали слёзы и панику, стоило нам заявиться в дом. Младшая, Кровинка лишь увидела темноволосого красавца в дверях и сразу зарыдала, за ней и две другие девочки скрылись в комнате и теперь бессильно плакали. Страсти накалялись, я понимал, что всё – накушался, и с сожалением поглядел на яблочный пирог. Сидеть и продолжать трапезу под скорбный аккомпанемент…

– Бррушикане тежомбит... – прошипел хозяин. То, что из собеседников у него остался только Такрин его сильно не устраивало. – Сейнэл! – гаркнул он.

На зов пришла Есения. Сказать, что я очередной раз удивился  – это ничего не сказать! Я скорее офигел, – «Это что же получается? Меня настолько от дара Лады переключало, что я не только слова, сказанные ими, как родные воспринимал, но и имена домысливал?».

Есения, точнее, как выяснилось Сейнэл, присела на стул. Когда Паныч кивнул на записку и стал браниться, я узнал, как ведут себя идеальные дочери: спина прямая, руки ладонями вниз на коленях, покорный взгляд на кончиках пальцев и даже губы не поджаты, против ожидания. Как же она могла удерживать в глазах слезинки? А вот, и одна из них проложила мокрую дорожку по щеке.

«Не каменная ты, девочка. Но тебе моё уважение за выдержку. Да, воспитание у дивьих деток – позавидуешь! Заорал бы он так на мою сестрёнку! Та давно бы дверью хлопнула, набирая номер психолога из службы поддержки».

 На отца слёзы подействовали как новый раздражитель. Он покраснел как рак и с большим усердием накинулся с укорами.

«В чём она провинилась? Птицу слушала и о женихе мечтала?» – перебирал я предполагаемые причины упрёков отца, – «Не вовремя пряник потеряла?» – Только, не Игошины это проделки. Идея, возможно, была его, а вот результат удивил не только меня, но и самого зачинщика. Он пытался показать мне, уже не понимающему слова, что поцелуем малышки-жены, можно, исправить, то, что было сделано. К тому же голос предупреждал, что нужно было ценить дары, а нет – решай проблемы. Вопрос в том стоит ли пробовать, если я собрался домой. А она в любом случае, оставалась с разгневанным отцом. Моё сердце не выдержало.

– Прекрати! на неё! орать! – оказалось сказанным на двух языках одновременно. Такрин встал, видимо для убедительности. Казалось бы, не в нашем положении права качать, однако отец замолчал на полуслове. Насупился, как мышь на крупу, наверное, не высказанные слова давили на щёки изнутри.

Я решил, что один поцелуй хуже уже не сделает, кивнул Панычу респект, взял под руку его дочь и повёл в ту комнату, где ночевал в первую ночь.

Конечно, была угроза, остаться со сломанной шеей, если отец не открутил, то сам её мог сломать – «жена» у меня чуть выше локтя ростом, но эта мелочь легко преодолевалась: я оторвал Есению от пола и, прижав к стене, приник к её губам. Впервые в жизни я целовал девушку, не имевшую представления, как это делается в теории. Когда в четырнадцать, на четвёртом свидании я неумело слюнявил одноклассницу, она сказала, что я целуюсь как Патрик Суэйзи из «Грязных танцев», и я был не против подобного сравнения, хотя сам я в тот день для самообразования посмотрел «Принцессу цирка».

 Воспоминания прибавили мне нежности, хотелось оставить ей приятные воспоминания от первого поцелуя, и я призвал на помощь весь свой опыт. Маленький ротик и губы полные, сладкие словно конфетки, открылись. Под лёгкими ласками она расслабилась, хотя, как мне кажется, понимала, для чего я устроил столь чувственное отступление. Не позволяя себе ничего лишнего, я переключился на её щёки и запечатал напоследок её улыбку поцелуем, так сказать «контрольный в губы».

– Как ты думаешь, помогло?

– Не знаю…

– Скажи, что-нибудь, по-вашему.

– Но… я не различаю ваш или наш.

– Не различаешь? – Я решил поэкспериментировать и подтвердить одну из своих догадок, для этого, без предупреждения, заговорил на немецком, – Du fühlst du nicht den Unterschied zwischen den Worten der Muttersprache und anderen Sprachen? (Ты не чувствуешь разницы между словами родного и других языков?)

Её «Nein» сопровождалось подробным объяснением, что она сама удивилась, когда мы с Такрином сказали ей, что друг друга не понимаем. Оказалось – девчонка до сих пор совершенно уверенна, что все на одном языке разговаривают.

Я мог бесконечно удивляться, тому, какая необычная это девушка, ведь она продолжала излагать мысли на чистейшем немецком, не подозревая об этом. Как он ей был к лицу! У меня крышу снесло от восторга, как она легко, без акцента сплетала предложения. Девчонка с косичкой, в простеньком платье, а шпрехает, как коренная немка. Есения была чудом из Чуди.

Я опять её поцеловал. Не ради возвращения дара, а потому, что она вызвала во мне сильное желание сделать ей приятно. Видимо мне это не удалось. Она держалась за мои плечи и со вниманием послушной школьницы, впитывала мою сдержанную ласку. Я не почувствовал той самоотверженной откровенности, с которой она утешала меня под деревом, а сравнение со школьницей значительно охладило мой пыл.

– Скажи мне как тебя зовут?

– Есения.

– Нет, отец называет тебя иначе. Попробуй сосредоточиться, как отец тебя назвал?

Ей было не понятным, что я от неё требую.

– Есения, – повторила она.

– Постарайся отличить… – попросил я, – «жена-малышка», «пытакшха». Чувствуешь, звуки разные. Повтори медленно, обдумывая каждый слог… «же-на ма-лыш-ка», а теперь «пы-такш-ха».

Повторяя слова по слогам, она изменилась в лице и посмотрела на меня изумлённо.

– Слоги… разные…

– Правильно. Теперь, скажи, как тебя отец из комнаты звал.

Она, не задумываясь, собиралась выпалить «Есения», я остановил её, поднеся указательный палец к припухшим губам и опять напомнил о слогах, и наконец, она смогла перейти с языка собеседника на другой, не используемый сейчас,

– Сей-нэл? – вымолвила с сомнением.

– Молодец. Вспомни, как отец называет Микушина.

– Нла-но-мы-тиш, – мы улыбались довольные успехами.

– Сеничка, по-моему, совет Игуши дар не вернул. Придётся Панычу с Такрином шутить.

Она кивнула соглашаясь и подавила смешок в ответ на мою улыбку.

– Ты солгала в храме ради меня, – напоминание неимоверно смутило девушку. Она вырвалась из моих объятий и отошла в сторону. – Я не знаю, как нам поступить.

– Что Вы хотите услышать?

– Чего хочешь ты?

– Я не брошу родителей.

– Ясно… – к чему говорить, что тут не останусь? Я взял коробочку со стола, – Это серёжки. Тебе купил. Возьми, пожалуйста, – попросил я.

Она обернулась, осторожно коснулась моей открытой ладони, принимая подарок.

– Спасибо, – тихая благодарность, вызвала во мне прилив грусти. – «Я буду лишним воспоминанием в её жизни, как и эти серёжки» – подумал я, глядя на не проколотые мочки.

Глава 2

Звон колокола собирал жителей Марьинки на площади. Справа от нас образовалась группа любопытствующих, а паренёк-звонарь продолжал терзать железный язычок, выполняя свою задачу на совесть – собрать как можно больше зрителей.

– А новости послушать все собрались, – чужое любопытство всегда меня бесило.

– На то и рассчитано. Они свидетели: чужой позор – другим в назидание, – тихий шёпот не сгладил витающего между нами всеми раздражения. Позор – казалось, определение совсем не подходящее к семье, в которой я гостил.

– Разве ты преступница?

– Не виновных в суд не вызывают.

Глава семейства заворчал. Не мог смириться, что час икс уже близко? Или не способный поржать над его остротами «родственник» стал в тягость? Он скривил кислую мину, от чего усы закрыли нижнюю губу. Скорее всего, ему, как и мне не нравилось присутствие посторонних. Он был мрачнее тучи, смотрел вокруг сурово, и если не смог разогнать всех взглядом, то уж предупреждал точно – «Не разговорчив я весьма!»

Его суровость не подействовала. Мужики ему доверяли, он был вторым человеком после старосты, а в отсутствии первого, запершегося после похорон сына в собственном доме, оставался единственным, кого они хотели слушать. Они подходили и обращались главным образом к нему. Выясняли, по какому поводу собрание.– «Его-то не посмеют попрекать. Другое дело – Есения», – предположил я с сожалением, отходя в сторонку.

Мрачный вид Паныча отогнал только, нас троих: Такрин облокотился на забор, встал подальше от всех, Есения держалась ближе ко мне.

– Они не понимают, что происходит, – подтвердила она мои предположения. – Мы уже и не помним, когда к нам стрикты наведывались.

– Вернись к отцу. Ему нужна твоя поддержка.

– Нет, дочка же – не поддержка. Он смущается оттого, что я сюда пришла. – Она впервые назвала отца в третьем лице «он». Что это: взросление личности или предчувствие охлаждения отношений в семье?

Мысли одна неудобнее другой. Стоять в ожидании неизвестно чего стоило мне невероятных усилий. На самом деле, я сам настоял прийти сюда раньше, чем служитель из храма начнёт бить набат. Зачем спрашивается. Лучше ждать, чем догонять: боялся, вдруг объявление вердикта случится без меня. Сразу после ужина засобирался домой, бросил в свою сумку пару вещей, оказалось, что больше и собирать нечего. Попросил Есению пойти на площадь, быть мне переводчиком. Она ответила, что пошла бы и без моей просьбы, лишь бы отец не запретил.

Несмотря на заметную неприязнь по случаю присутствия дочки в «мужском деле», своё мнение Паныч оставил при себе, кивком головы дал нужное разрешение и больше на нас ни разу не глянул – обиделся, может на меня, а скорее всего сразу на всех и на судьбу заодно.

Такрин хотел перебраться в Явь не меньше, чем я. Хотя по внешнему виду этого не сказал бы. Я глянул на него – кремень, а не человек! Внешне непроницаемый, руки в замке на груди, взгляд равнодушный, отсутствующий. Ни за что бы ни поверил, что этот мужик тридцать минут назад повторно налетел на кулак Паныча за то, что уговаривал Есению пойти с «мужем» в Явь. Она возмущалась не меньше отца, его наглость не укладывалась в голове.

Какое ему дело? Ну, взял его прицепом с собой. Это не давало ему права соваться не в свои дела. Услышав рык Паныча, я спешно вернулся в гостиную. Такрин поглаживал челюсть, треснувшая губа изогнулась в подобии улыбки, от чего капля крови выступила на ране. Есения вцепилась мне в руку. Сбивчиво затараторила оправдания отцу. Когда узнал, за что красавчику досталось, захотел добавить. Остановило то, что он не собирался защищаться: вытер кровь, пожал плечами, потом примирительно развёл руками, словно абсолютно искренне не понял за что с ним так грубо. Такому «ангелочку» и хозяин со второй не смог врезать. Странный он парень – сам себе на уме. Теперь, когда я в одночасье перестал понимать их речь, мне ничего не оставалось, как верить словам Есении. Хотя, оставалась вероятность того, что Такрина просто не так поняли.

Сколько не жди, а самое неприятное всегда случается пугающе неожиданно. Послышался шум, стрикт пронёсся над головами, заставив пригнуться от устрашающего вида теряющего высоту ящера. Взмахи огромных крыльев подняли сухие былинки сена и пыль с земли. Я прищурился, защищая глаза от мусора. Возникло ощущение, что ожил эпизод с вампирами и с оглушающим звуком хлопающих крыльев массивная туша, утяжелённая ношей, спустилась прямо в середину рассыпающейся толпы. Крепкие лапы впечатались в землю, утомлённые перелётом мышцы уронили тяжёлые крылья, пальцы с тёмными когтями разжались, опуская на землю мужчину.

Человек, с круглыми линзами очков на лице, выпрямился, поправил одежду. Летать в «объятьях» стрикта никому бы не понравилось, но вероятно, боссы-небожители не позволяли «средневековому ботану» портить расшитое золотом длинное одеяние. Яркий бесформенный балахон висел на нём, как платье взрослой тётки на ребёнке. Очкарик развернул свиток и, с чрезвычайно важный от исполняемой миссии, стал читать белиберду, точнее – мой приговор. Он читал ни на кого не глядя, бубнил что-то, как выученный урок, к кому обращался – не понятно.

Мне могла помочь только Есения. Я не знал, что и думать. Смотрел то на ботаника в платье, то на неё. С первых слов, сжавшись в комок от волнения, она превратилась в слух и пересказывать, нескончаемый, торжественный лепет, не торопилась.

Я пережил несколько противоречивых приливов желчных измышлений: нетерпеливость требовала информации; благодарность к маленькой, смелой девочке дважды встававшей на мою защиту будило тревожные предчувствие; гордость стонала от осознания моей неполноценности, забывшего вдруг местный язык; а подозрительность наполняла недоверием ко всему женскому полу, – «Пусть и молодая, но ведь как можно в такой момент доверять девчонке, в чьей полной власти я, по сути, находился? Задумай она обьявить мне «своё» решение суда, и не узнаю я правды, пока не выучу дивий язык». – Так, что существовала угроза несколько лет прожить «счастливо» в Марьинке.

Есения пихнула меня локтем,

– Подойдите к нему.

Я послушно приблизился к глашатаю и получил от него стеклянный флакончик, полную копию того, что днём обнаружил в кармане и предлагал отдать Игоше. У меня возникло чувство дежавю. Молча, я покрутил в руках пузырёк, вслушиваясь в незнакомую речь, пытался вспомнить, где же всё-таки раздобыл первый.

– Выпей и узри, – тихонько перевела Есения.

Откупорил крышечку и, не пробуя на вкус, одним глотком, залил в себя прозрачную жидкость. Внутрь меня попала редкостная гадость. Напомнило, как приобретя машину, на вкус выяснял содержимое радиатора, чтобы убедиться, что залит тосол. Так вот – та противная сладость тосола показалась бы мне сахарным сиропом. Ощущение жгучей жидкости в желудке вызвало тошноту, закрытый рот наполнила горечь, приторность и жар заваренного вместо чая, перца. Я выбросил пустую стекляшку. Мелькнула мысль, – «Отрава!». Сочувственный взгляд Есении тревожил не детской печалью. Её зелёные глаза темнели на контрасте с побледневшим лицом. Нечего было и гадать, она, прощалась со мной. – «Неужели умру? Может два пальца в рот, пока поздно?»

– Есе...ния, – позвал я хрипом, сдавленным комом горле.

Она шагнула ко мне.

«Она меня успокоит, скажет, что всё в порядке».

Зачем-то, вмешался отец, взял её за руку и потянул за собой прочь из толпы.

Ни слова на прощание. Эмоциональные переживания потеснили физическую боль. Он знает приговор для нас обоих и, не моего наказания нужно боятся. Что же уготовано его дочери за самонадеянность? Что-то посерьёзнее остывающего жара в животе. Иначе, почему земляки смотрели на них с таким сочувствием.  Один из них похлопал его по плечу, сделал несколько шагов следом, слова поддержки уже готовы сорваться, когда сердитый взгляд поверх затылка дочери, пресёк открытое выражение жалости. Он вновь развернулся и они пошли в сторону дома, неспешно, словно раздавленные новостями.

***

Меня не отравили, но ощущение было такое, что лучше бы прибили сразу. Такрин дал понять, что избавляться от содержимого желудка нельзя. Хватая ртом воздух, я держался из последних сил. Внутренности продолжало печь как на сковороде, несмотря на то, что я уже довольно долго брёл за Такрином. Когда мне бывало особенно тяжело на душе, я спасал себя долгими прогулками. Но сейчас я не просто шел, я уходил от неизвестности в неизвестность.

«Что очкарик говорил на площади? Куда ведёт меня Такрин?» – Вопросы о собственной судьбе утонули под грузом непонятного мучительно-горького сожаления. – «Что уготовили глупой девочке? Век быть одной? Возможно. Паныч не позволил со мной заговорить. Боялся слёз? истерики? Сомневаюсь. Он лучше меня знает – Есения не стала бы плакать на людях».

В размышления ворвался Такрин. Он показал на скалу, что-то спросил, затем, схватив за рукав рубахи, потянул меня дальше, стал тыкать пальцем куда-то в лес и повторять один и тот же вопрос.

Я покачал головой, не имея представления, что он от меня требует. Мы подошли к медвежьему малиннику, я вспомнил его как ориентир – через сотню метров начинался Путь. Колючие заросли соседствовали с высокой травой и деревьями.

Вглядываясь по сторонам, я вертел головой, старался разглядеть в воздухе что-нибудь похожее на рябь Пути. Такрин не выдержал, тщетно пытаясь мне втолковать какую-то простейшую в его понимании вещь, от бесполезных слов он перешёл к графическому рисунку. С усилием проведя подвернувшейся под руку щепкой, на утоптанном грунте он вывел бороздку и провел несколько перпендикуляров в одну сторону. Повернув туда лицо, поставил ладонь над глазами, выразительно как в танце морячок изобразил поиск далёкого берега, по другую сторону от разделительной полосы появились небрежные росчерки, означавшие – мне туда смотреть не нужно.

Необходимость вертеть головой отпала. Часто моргая от напряжения, старался разглядеть любую странность или признак из моего мира, который мог бы находиться слева от дороги. Я переживал всё больше: адскую смесь проглотил, а вот «узреть», похоже, не смог. Сумерки растворяли лесные тени, да и сама дорога вскоре заканчивалась. Дальше придется тащиться по лесу, но как долго? – «Хоть бы палкой-копалкой нарисовал, что я должен увидеть!» – от напряжения резало глаза, но я продолжал всматриваться в остывающую после дневной жары зелень леса, пока, наконец, за ветвями деревьев, удалось разглядеть проблеск света. Белый луч осветил гладкую поверхность и тут же погас. Память дорисовала фары автомобиля.

– Нашел! Дружище, я вижу дорогу!

Такрин улыбнулся, понимая без перевода причину выплеснувшейся внезапно радости, хлопнул меня по спине, подталкивая к цели.

Мы свернули с дорожки, спустились по пригорку вниз. Стоило пройти от дорожки к малиннику, затем метров пятьдесят по кустам, а дальше через открытую площадку похожую на луг и мы в Яви. Темнело быстро, нам пришлось поторопиться из опасения потерять мимолётный ориентир. Тем временем, впереди, отделённая от нас редеющим лесом и опушкой, другая машина на миг осветила автостраду.

Дорожка осталась за спиной. Кусты и берёзы, темнеющее, украшенное редкими, ранними звёздами небо над Чудью, но я уже распрощался с этим миром. Представил, что меня лишили памяти и тогда я не смог бы вспомнить, где продал свои часы или вообще не вспомнил, что они у меня были. Я почему-то подумал, что мог бы очнуться в своей машине и запросто, вернуться к матери с микроволновкой. Нет. А как же нож в моей сумке? а Такрин?

– Ну, что добро пожаловать в мой мир!

Такрин хоть и не понял моих слов, улыбнулся шире, поравнялся со мной и пошел рядом.

– Стой! – Я вытянул руку в сторону, притормаживая Такрина.

Мы резко остановились, почувствовав, как с каждым шагом всё заметней содрогается земля под ногами.

– Что происходит? – Мой шёпот был перекрыт удалённым рокотом скрытой стихии. Вибрация стала заметной глазу, от её силы нас отклонило в сторону, будто на невидимом эскалаторе – встали на ступеньку и сразу отъехали на полметра. Движение земной поверхности, сопровождаемое гулом, заставило нас присесть на месте. Я упирался рукой в пригорок, на которой осталась дорога из Марьинки. Отдалённый грохот, словно разряды грома, оглушал. Крупная дрожь под ногами подбрасывала нас, как мячики. Треск камня, усиленный звуком схожим со стоном измученного великана вызвал боль в ушах, которая, распространялась по челюсти до самого горла. Казалось, что ещё немного и сам гигант появиться над лесом, чтобы раздавить нас до конца.

Нам повезло ещё меньше. В отдалении, я заметил не сказочного богатыря, от каторого можно было бы удрать, а тягучие сгустки тёмной субстанции, изливаемые провалом в земле. Прозрачные и темные, не привязанные к свету и предмету-хозяину, они метались, наталкиваясь друг на друга, словно проверяя свои скорость и реакцию. Тихое шипение, сменило мимолётную, обманчивую тишину. Огромная раскалённая сковородка жгла воду в опасной близости от нас. Я представил, как плавиться камень, образуя гладкие стенки бездонного провала. Запахло гарью: сероводород смешанный с вонью палёной органики.

Тени, меняя очертания, двигались с невероятной скоростью. Сгусток темноты, как оторванный от общей массы лоскут, отлетел к зарослям и превратил в пепел небольшое деревце. Перед нами из отделившейся, бесформенной субстанции образовались очертания головы с тёмными провалами глазниц. Необъяснимо устрашающее Нечто застыло в метре над землёй, вытянуло шею и повернулось пустым черепом в нашу сторону, похоже, оно принюхивалось сквозь дырки на месте носа.