Текст книги "Помаши рукой знакомой звезде (СИ)"

Автор книги: Людмила Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

  ПОМАШИ РУКОЙ ЗНАКОМОЙ ЗВЕЗДЕ

   Люба выезжала из Варшавы вечером. Вокзал, серое унылое здание из стекла и бетона, был построен так, что сквозняки гуляли по нему вдоль и поперек. Сейчас вокзал был почти пуст. Приходившие торопливо покупали билеты и тут же отправлялись на перрон. Встречавших было мало, и это было так не похоже на вечную сутолоку российских вокзалов, как будто живших своей тайной жизнью.

   Любе вспомнилась ночь, которую она провела с мужем здесь, на вокзале, два года тому назад. Был апрель, дни уже радовали солнышком, но ночи оставались по-прежнему холодными. Они хотели, выехав ночью, утром быть в Белоруссии, не опоздав при этом на брестское маршрутное такси, которое доставило бы их прямехонько до санатория. Но то, что казалось простым и логичным, сломалось при первом же столкновении с действительностью. Электричка, которая должна была отправляться в одиннадцать вечера, задерживалась. Муж суетился, несколько раз ходил узнавать, сколько же им еще ждать. Продрогнув в здании вокзала, они окончательно замерзли на перроне. Только через час им сообщили, что электрички не будет. Можно было возвратиться домой, но тогда через два-три часа сомнительного отдыха им надо было вернуться, так как первая утренняя электричка отправлялась около шести утра.

   Они подумали и решили остаться, все-таки это было хоть и не очень приятное, но приключение. Они уселись в центре зала ожидания, но вскоре поняли свою ошибку – пластмассовые стулья буквально примерзали к телу. Тогда они пересели на деревянные, которые были поставлены так, что образовывали круг. Кроме них пассажиров, ожидающих утренних электричек, не было, но люди все подходили и подходили, вскоре их собралось уже не менее сорока.

   Все они были, без сомнения, бездомными, и только по лицу и одежде можно было судить о степени их погружения в нынешнее состояние. Среди них были молодые и старые, некоторые с запекшейся кровью на разбитых лицах.. Вокзал жил: они подходили друг к другу, о чем-то совещались, куда-то выходили и возвращались вновь. Иногда мимо медленно проходили полицейские, вглядываясь в их лица, но ни к кому не приближались и не мешали передвижениям. И одни и другие знали, чего хотят.Люди– остаться под крышей, полицейские – тишины и порядка.

   Часу в третьем ночи хождение почти прекратилось, люди стали засыпать, но спать разрешалось только сидя, и полицейские немедленно будили тех, кто пробовал улечься. Никто с ними не спорил, только один, принявший, видимо, на грудь больше, чем ему требовалось для правильной оценки происходящего, закричал, завозмущался, требуя покоя. Лица полицейских из добродушных тут же превратились в суровые: никто не смел оскорблять их при исполнениии. Они не заламывали бедолаге рук, не поигрывали дубинками, а просто вытеснили его в холодный мрак ночи. Остальные не обратили на это никакого внимания: каждый здесь сам скреб на свой хребет и расплачивался за это тоже сам.

   Среди ночевавших на вокзале было три женщины. Две из них были поопрятнее третьей, и видно было , что они по мере возможности заботятся о своей внешности: волосы были подкрашены и аккуратно расчесаны, руки тоже чисты и без черных каемок под ногтями. Но это не могло обмануть никого: между ними и остальным миром уже пролегла невидимая пропасть. Женщины поужинали, достав продукты из сумок, а потом, подложив их под голову, заснули, свернувшись калачиком для тепла. Полицейские, проходя мимо, только посматривали на это явное нарушение правил, но не будили заснувших. Наверно, мудрыми были их мамы, сумевшие вложить в головы своих детей уважение к женщине, какой бы она ни была.

   Уже к часу ночи Люба и ее муж замерзли настолько, что, открыв чемодан, натянули на себя все теплое, что имели. Сквозняки гуляли по вокзалу, ночь обещала быть бесконечной. Их присутствие здесь не осталось незамеченным: уже трое подходили и просили денег на еду. Муж покорно лез в карман за кошельком, но, когда подошел очередной проситель, отказал, проворчав, что на всех денег у него не хватит. Человек неожиданно легко засмеялся и отошел. Отказ не обидел его. Люди для него уже давно превратились в тех, кто давал деньги и кто не давал. И не факт, что одни были лучше, чем другие, могло быть и так, что он подошел со своей просьбой не в лучший момент их жизни. А уж о разных моментах жизни бездомный, наверно, знал побольше многих.

   В начале шестого спящие люди зашевелились и стали потихоньку разбредаться: новый день требовал от них больших усилий для выживания, и они использовали каждый шанс. Вздохнув, Люба подумала, что можно быть счастливым и несчастным в любой стране.

   Поезд шел в ночи. Она всегда плохо спала в незнакомой обстановке, но таблетки пить не хотелось. И Люба стала думать о том, что, решившись на эту поездку, как бы простится с теми, с кем была близка долгие годы. Городок, в который она ехала, находился в 360 км от Екатеринбурга. Возник он в 1910 году как поселок при создании лесосеки, а разрастаться стал после того, как увеличивался и увеличивался поток ссыльных и спецпереселенцев. К названию Городка было прибавлено ЛАГ, и к 1943 году этот ЛАГ разросся до семидесяти тысяч трудармейцев: немцев России, прибалтов, поляков из Западной Белоруссии и Украины, которые добавились к «кулакам». А потом прибыли спецпереселенцы из Молдавии, фины, калмыки, оуновцы, члены сект «Истинно-православных христиан» и «Свидетелей Иеговы». Кого только не было в этой пестрой толпе ( в ЛАГе находились даже японцы, китайцы, корейцы), ведь через Урало-Сибирское спецпереселение лишь в течение 1930-1945 гг прошло более 1,5 млн человек.

   В то время, когда Люба жила здесь, Городок представлял из себя маленький Вавилон: на слуху были русские, немецкие, еврейские, украинские, белорусские, польские фамилии. Не считалась экзотической и греческая фамилия Ламбрианиди, и английская – Смит. Никого не удивлял и маленького росточка китаец , которого звали Ван Ден Хуэй. Он был добр и безобиден, а, кроме того, по просьбе зрителей устраивал целые представления со своей кобылой. Ван развозил продукты по магазинам и больше всего, казалось, любил костлявую рыжую Маню, обучая ее в свободное время разным штучкам. Любимой у мужиков считалась такая: китаец подходил к лошади и трагическим голосом, закатывая узенькие глазки, произносил:

   -Манька! Немцы в городе!

   Главным для зрителей считалось в этот момент отскочить подальше, потому что бедное животное в ужасе закидывало голову и мчалось, не разбирая дороги, на потеху зевакам.

   Как бы там ни было, но жили дружно, по национальностям не делились, лишних вопросов не задавали, основным было то, каким ты человеком оказался, и тогдашнему руководству, наверно, казалось, что вот-вот родится он, новый тип – человек советский, но...

   Канули в Лету те времена, уже давно многие знакомые уехали в Израиль, Германию или просто в те места, откуда были сосланы, но были и такие, которые остались в Городке навсегда, ведь прошло немало лет, и некому уже было их ждать, не к кому было им ехать.

   В последнее время Городок стал похож на чахлый кустик герани на окне, который все чаще забывали поливать: молодежь уезжала в большие города и оставалась там, старики же покорно доживали свой век в покосившихся деревянных домишках. И тем не менее это место для Любы было родным, потому что она прожила в Городке 16 лет, а это не так и мало для того, чтобы воспоминания навсегда заняли особое место в душе. Родным оно было и потому, что там были похоронены дедушки и бабушки, тетки и еще Бог знает какая дальняя родня, чьи образы давно и прочно обосновались на самом донышке памяти.

   Поезд шел уже по Белоруссии, чистой и ухоженной. До Городка оставалось ехать всего ничего: пол– России. Утро было дождливым и сереньким. Люба любила дождь, он всегда успокаивал ее, и она уже собиралась, наконец-то, уснуть, но тут проснулась соседка, тоже немолодая дама, которая ехала в Москву к сыну. Вечером они, познакомившись, почти не разговаривали, только, наложив густо крем на лица и посмотрев друг на друга, рассмеялись, а затем улеглись, помня, что отдых в их возрасте просто необходим.

   Соседка дотошно расспрашивала Любу о том, давно ли та живет в Польше, нравится ли ей новая жизнь, куда она едет и зачем. Приходилось отвечать подробно, а также признаться, что полюбила эту страну, но не сразу, а когда убедилась в том, что простые люди живут теми же заботами, что и везде, и ненависть к кому-то им совершенно не нужна, ведь надо жить настоящим, потому что они и сами, как любой народ, были не святее Папы Римского.

   А дождь все стучал в окно, соседка, выговорившись, прилегла отдохнуть, и Люба наконец-то получила возможность поспать. Дневной сон в поезде, как и долгие разговоры друг с другом незнакомых людей, – дело обычное и обязательное, приносящее, как правило, какое-то успокоение. Серенький денек плавно перетек в такой же серенький вечер, и когда пришло время укладываться спать, настроение оказалось таким же сереньким.

   А поезд все шел и шел. СейчасЛюба находилась в русском вагоне, который был, несомненно, удобнее. За окнами проплывали бесконечные леса. Люба слушала рассказы соседок о их жизни, о родственниках и думала о том, как же все-таки замечательно устроен россиянин: ему всегда мало быть довольным жизнью самому, надо, чтобы и соседу было неплохо. Она улыбнулась, вспомнив, какой ужас отразился на лице пожилой женщины, когда та увидела завтрак Любы: три ложки геркулеса, залитых водой, куда позднее была добавлена ложечка меда. Любе пришлось долго убеждать соседок, что ее не обокрали, что у нее есть деньги и она в состоянии купить еду, что это просто вкусно.... но все было напрасно – на столике уже появились свертки и сверточки, а Люба, к стыду своему, стойкой никогда не была и вскоре пила чай с чудесными домашними пирожками, количество которых явно было рассчитано и на аппетит соседей по купе.

   Эх, хорошо начинать исправлять жизнь при помощи новой диеты с понедельника! Так Люба и собиралась сделать. Правда, для этого годился не каждый понедельник: надо было, чтобы он был ясным и безоблачным и чтобы душа пребывала в безмятежном состоянии и была готова к новым испытаниям. Но до этого срока еще оставалось три дня, и Люба собиралась полностью насладиться ими. Конечно, она понимала, что хитрит сама с собой не в первый раз, но что поделаешь, такая вот она...

   Последняя ночь не была исключением: уснуть не удавалось. Мысли о том, что скоро она увидит Городок, разволновали ее. Она представляла, как пройдет по улицам, где когда-то проходили ее дедушки и бабушки, родители. В молодости все стремишься куда-то, чего-то ищешь, а потом оказывается, что нет дороже того места, где прошло твое детство. Сколько же россиян, думала Люба, вот так раскидано по свету, и жаль, что воспоминания детей о родных местах будут совсем иными. Рвется ниточка, соединяющая прошлое и будущее, и никто не в силах связать ее, но все, скорее всего, должно быть как-то иначе.

   Ехать оставалось менее суток. Скучать особо было некогда; она то слушала музыку, то читала книгу. Ее попутчицы перебрались в другое купе подальше от постоянно хлопающей входной двери, а к ней подсела девушка лет девятнадцати, остальные две полки были свободными. Девушка без конца рассматривала один и тот же журнал мод, тоже читала. Друг на друга они почти не обращали внимания: наверное, сказывалась разница в возрасте. Тем не менее, в молчании тоже есть своя прелесть, и Люба была рада этому рада.

   Время приближалось к обеду, в вагон-ресторан идти не было особой охоты, но с другой стороны, это было хоть какое-то развлечение в тягучести дня. Люба любила находиться среди людей, потому что ей нравилось незаметно наблюдать за ними, кому-то потом придумывать судьбы, о ком-то стараясь все понять сразу. Это было увлекательным занятием на протяжении почти всей ее жизни, интерес к нему она не потеряла и сейчас.

   За выбранным ею столиком у окна сидел только один человек. Она не стала особенно разглядывать его, а поздоровавшись, заметила только, что у него были совершенно седые волосы и что он ел не торопясь, старательно пережевывая пищу . Он в ответ тоже поприветствовал ее, не поднимая головы. Дожидаясь официанта, Люба исподтишка рассматривала сидящих в зале людей, но сегодня никто не привлек ее внимания настолько, чтобы можно было потом подумать о нем. Похоже, был не ее день.

   Сосед тем временем собрался уходить и вежливо попрощался. Ей пришлось поднять на него глаза, потому что он уже стоял, она собиралась ответить, но неожиданно для себя услышала, что произнесла совсем другое:

   – Подожди, останься... – и сама испугалась своих слов.

   Человек замер, потом медленно сел. Она так и не отвела глаз от его лица. Он тоже с удивлением смотрел на нее, старательно роясь в своей памяти, но увы... ничего не находя в ней. Определенно, он не знал ее, она ошиблась. Да еще эти очки с затемненными стеклами... Может, попросить снять их? Однако, не очень-то это было удобно. Нет, определенно, она ошиблась. Он уже хотел сказать что-то вежливое, подходящее к случаю, но увидел, как она побледнела, и промолчал.

   Молчание затянулось. Он увидел, как женщина с силой сжала руки, стараясь унять дрожь пальцев. Надо было как-то объяснить ей ошибку, сказать, что не надо так волноваться, но опять промолчал, с удивлением заметив, с каким трудом она дышит. Еще не хватало ей тут сознание потерять... Он снова встал с места и как можно более участливо произнес:

   – Успокойтесь, пожалуйста. Честное слово, я – не он. Вы просто обознались, бывает...

   И уже уходя, услышал произнесенное дрожащим голосом:

   -Саша, да погоди же...

   Он обернулся и увидел, что она, сняв очки, вновь начала пристально всматриваться в его лицо. В какой-то миг взгляды их встретились и он тут же вспомнил эти глаза ... Таких голубых грустных глаз он больше не встречал никогда. Они были с грустинкой даже тогда, когда ей было весело, и это всегда удивляло его...

   Люба узнала его сразу же, как разглядела такой знакомый шрам на рассеченной когда-то в детстве левой брови и чуть выше два маленьких родимых пятнышка, до которых так любила дотрагиваться кончиком пальца и которые он, шутя, обещал когда-нибудь подарить ей, но так и не подарил...

   Меньше всего в жизни она хотела встретить его, а он – ее. Они не виделись более тридцати лет, но было кое-что между ними, что Любе хотелось прояснить, ведь время их жизни неумолимо двигалось к закату, а воспоминание о случившемся тогда, в последний школьный год, так и не исчезло из памяти, потому и было так важно все наконец-то выяснить и понять.

   А мужчина не знал, чего стоит ждать от этой встречи, поэтому глаза его смотрели несколько настороженно, ведь он хорошо помнил тот день, когда не пожелал ни видеть, ни слышать ее. Неужели ей так уж необходимо ворошить прошлое? Господи, столько уж лет прошло... Зачем все это?

   Люба тоже хорошо помнила день, когда прибежала к нему вся в слезах, запыхавшись, хотела что-то объяснить, но не смогла, а лишь обняла за шею и, всхлипывая, прижалась мокрым лицом к его груди. И вот этот ужас от произошедшего, написанный на ее лице, эти слезы он принял за раскаяние, за признание вины. Подумать только, она прибежала к нему... Бежать-то надо было от него, потому что только они двое, как им казалось тогда, знали чужую тайну, которая стала известной всем, ведь если об этом узнали другие не от него, то значит, она... она виновата в том, что случилось.

   Почувствовав неладное, девушка осторожно отстранилась и прошептала:

   – Ты думаешь... ты думаешь... это мы виноваты?

   Глупая, уже не было МЫ, уже осталось ОНА. Упорно не желая этого понимать, Люба повторила свой вопрос, но по-прежнему не услышала ответа: он смотрел куда-то в сторону, а губы его кривила неприятная усмешка.

   Она снова заплакала, ей стало горько от того, что он, даже не поговорив с ней, решил взвалить всю вину на ее плечи. А она-то так торопилась успокоить его, сказать, что, вероятно, это какая-то случайность, они же никому не желали зла! Еще некоторое время Люба, безвольно уронив руки и чего-то ожидая, стояла перед ним, но ждала, как оказалось, совершенно напрасно: он так и не поднял на нее глаз.

   Потом все было очень плохо. Надо было просто жить: готовиться к поступлению в университет, помогать матери справляться с домашними делами, учиться не думать о нем и о том, что случилось, а в разговорах с подругами говорить Я вместо ставшего уже привычным МЫ. Люба даже в магазин стала ходить другой дорогой, чтобы не встретиться с ним, но, надо думать, он этого не хотел тоже, потому что они и вправду не встретились. Потом были экзамены, потом радость от поступления, но еще большая радость от того, что она уедет из Городка подальше от него, потом поездка первокурсников на уборку картофеля, потом... потом было много чего, только уже никогда не было рядом его.

   Наконец-то человек снова сел. Люба несколько раз пыталась начать говорить, но мешал какой-то комок в горле, однако в конце концов ей это удалось. Очки с затемненными стеклами снова скрыли глаза, голос звучал почти спокойно, ее волнение выдавало лишь напряжение рук, лежащих на столе.

   -Послушай, я тебя очень прошу поговорить со мной. Ты знаешь о чем. Просто поговорить. Для меня это важно. Только об этом и больше ни о чем. Только десять минут... Ты можешь уделить мне десять минут?

   Он молчал. Видимо, надо было все же решиться на разговор, но это было так ненужно теперь. Он невольно поморщился. Она, приняв это за отказ, продолжала, почти упрашивая :

   -Я не просила тебя об этом тогда, никогда не напоминала о себе... Ну почему мы не можем поговорить об этом сейчас?

   А действительно, почему? Что ему оставалось делать? Наверное, только согласиться.

   – Ну хорошо, мы поговорим. Но для чего тебе это?

   Она лишь слабо улыбнулась и вновь задрожавшим голосом произнесла:

   -Не беспокойся, я все объясню... Я не задержу тебя...

Договорились, что он сам найдет ее. Люба поторопилась вернуться в купе, легла, отвернувшись к стене, и тихо заплакала, хотя это было совершенно лишним; еще не хватало, чтобы он заметил ее опухшие глаза. Нужно было успокоиться и привести себя в порядок, что она и сделала, обдумывая при этом предстоящий разговор с ним.

   Он появился часа через два и сразу обратился не к ней, а к ее соседке:

   -Девушка, во втором купе молодые люди слушают музыку, не хотите присоединиться? Я провожу. Пожалуйста, не отказывайтесь.

   Девушка и не думала отказываться: ей до смерти надоело отлеживать бока и в сотый раз перелистывать журнал. Как у этих молодых все просто, подумала Люба, в их время все было гораздо сложней, или ей это просто кажется?

   Он вернулся через несколько минут и сел напротив. Она отметила по его виду, что он уже решил, как будет вести себя с ней, что кажется совершенно спокойным, и это придало уверенности и ей.

   -Ну, здравствуй, еще раз... Какая неожиданная встреча... Я бы и не узнал тебя. Могу я спросить, как ты жила все эти годы? – произнес он каким-то излишне ровным и от этого казавшимся фальшивым голосом.

   Конечно, он не собирался расспрашивать ее о жизни, но не спросить об этом посчитал просто невежливым. Он очень надеялся, что она все поймет и не начнет рассказывать о себе, муже, детях и внуках.

   Люба усмехнулась. Ах, вот, значит, как... Наверно, заранее придумал первые фразы, задал, так сказать, нужный тон. Ну что ж, будем разговаривать именно так, как ему хочется. Она уже собралась ответить какой-нибудь вежливой и ничего не значащей фразой, но почему-то не смогла этого сделать и произнесла с легкой улыбкой:

   -Жила всяко: и хорошо, и плохо. Иногда даже находился повод помахать рукой знакомой звезде.

   Она была недовольна тем, что и как сказала, но уже, разумеется, ничего нельзя было исправить, но все-таки сделала попытку, сухо добавив:

   -Я только хотела сказать, что иногда были и минуты счастья. Надеюсь, что и у тебя все хорошо.

   Нет, разговор явно начинался не так. Замерев, она ждала ответа, но услышала то, чего и не ожидала.

   -Пожалуйста, сними эти чертовы очки: трудно разговаривать, не видя глаз.

   Она поняла, что он рассердился, видимо, воспоминания о знакомой звезде не входили в его планы. Люба испугалась, что он может встать и уйти. Нет, не надо его злить, у ней всего-навсего десять минут. Сейчас она все исправит. Она вынула из сумки другие очки, а те, с затемненными стеклами, спрятала в очешник и тихо произнесла с покаянными интонациями в голосе:

   -Извини, я теперь не очень хорошо вижу, извини, пожалуйста.

   На его лице не отразилось ничего. Он просто кивнул головой, давая понять, что готов ее слушать.Конечно, он тоже помнил об этой знакомой звезде. В ту ночь, когда он впервые поцеловал ее, она, смеясь, сказала:

   -Звезды на нас смотрят, как-то немного неудобно.

   -А я тебя представлю своей знакомой звезде, вон, видишь,– и указал рукой на маленькую звездочку, которая, казалось, была ярче других.– Иногда я с ней разговариваю, познакомься с ней и ты, помаши ей рукой.

   Она шутя помахала. Это же просто отлично иметь знакомую звезду!

   -Привет, звезда! Какое прекрасное лето! Так хорошо жить! Я счастлива! Давай дружить!

   Ах, какое это было лето! Казалось, весь мир был счастлив, как была счастлива она. В этом году Люба окончила десять классов, оставался еще год до выпускного вечера. Все одноклассники разъехались кто куда: кто в деревню к родственникам, кто побогаче – в теплые края. Они не были богатыми, и у них не было родственников, живших у моря, поэтому она, как всегда, лето должна была провести дома. И это тоже было неплохо: они ходили с матерью за ягодами, варили варенье, днем Люба проводила время на пляже, а вечера – в городском саду, где играла музыка и можно было наблюдать за парами, гуляющими по дорожкам.

   Уже позднее, вспоминая об этом так тревожащем душу ощущении приближающегося счастья, Люба поняла, что последнее школьное лето было порой ожидания любви. Все стало каким-то другим, непривычным, в этом мире: и восход солнца, и закат, и воздух, напоенный запахами трав и цветов, и музыка, звучащая в парке. Иногда хотелось отчего-то плакать, но слезы уходили так же легко, как и приходили.

   К августу одноклассники стали возвращаться. Все они очень изменились: парни вытянулись, многие уже брились, а девчонки удивительно похорошели. Любе не надо было смотреться в зеркало: она и так знала, чувствовала, что тоже стала совершенно другой.

   Приехал и Сашка, живущий в соседнем доме, проводивший, как обычно летом, время у бабушки в деревне, помогая ей ухаживать за огородом. За лето он как-то повзрослел, вытянулся, загорел больше обычного, плечи стали шире, а волосы совсем выгорели на солнце и казались почти белыми. Столкнувшись в магазине, они немного поболтали о проведенном лете, Люба отметила произошедшие в нем перемены и подумала о том, что на него и раньше девчонки заглядывались, а теперь уж, наверное, вовсе прохода не дадут. .

   Сашка тоже отметил и появившуюся у ней мягкую улыбку, и даже, может быть, неосознанную игру ресниц, и исчезнувшую без следа угловатость, и, надо сказать, ему все это очень понравилось. .

   Разговаривая, они дошли до ее дома и остановились. Почему-то не хотелось расставаться, и они еще какое-то время постояли молча. Плавился от жары воздух, плавились от предвкушения чего-то неизведанного их души. Сто раз они возвращались вместе со школы, сто раз останавливались и разговаривали, никогда не испытывая неизвестно откуда-то вдруг взявшееся чувство стеснения, а вот поди ж... Наконец она проговорила:

   -До вечера, – и исчезла в подъезде.

   А он остался стоять, пока не сообразил, что вечером, вероятно, она будет его ждать.

   Сашка пожал плечами, разулыбался и побрел домой. Солнце и впрять палило немилосердно – было от чего вдруг закружиться голове.

   Вечером они и вправду встретились в парке, долго гуляли по дорожкам, болтали с друзьями, а потом медленно побрели домой. И никого не удивило, что Люба и Саша были вместе, ведь они всегда были друзьями. А потом он не остановился у двери подъезда и зашел в его темную пустоту вместе с ней. Она этому не удивилась, потому что уже давно почувствовала, что так и будет. Какое-то время они постояли молча, понимая, что пора прощаться, но не делая к этому никаких попыток, потом он обнял ее, такую тоненькую и нежную, и прошептал срывающимся голосом:

   -Не бойся, я тебя никогда не обижу...

   Так они стояли долго. Он – чему-то радуясь и умиляясь, крепко прижимая ее к себе и время от времени проводя рукой по ее волосам, она – думая о том, что кончилось то время, когда могла спокойно дышать в его присутствии, и удивлялаясь, что это когда-то было возможным.

   Он так и не поцеловал ее в этот вечер, хотя понимал, что она не была бы против, но так неожиданно тихи и полны нежности были эти минуты, что сердцу не хотелось ничего большего, а девушка была благодарна ему за это, потому что и так кружилась голова от его тепла, шепота и запаха кожи.

   Первое сентября было богато на неожиданности: во-первых, у них появилась новая учительница по литературе, во-вторых, она стала их классным руководителем, в-третьих, пришли два новых ученика. Девочку звали Светой, и была она самой обыкновенной серенькой мышкой, а вот парень... Высокий, рано повзрослевший, он казался старше своих лет. Его все знали, однако неясно было, почему он перевелся из другой школы. За глаза его называли почему-то Карамбой, знали, что он дружит с ребятами старше себя, что немногословен и что рядом с ним часто можно было видеть уже успевшую побывать замужем Ирку Королеву.

   За парты рассаживались долго и шумно. Карамба с новенькой оказались за пустующей первой партой у учительского стола, потому что зашли в класс позднее всех, а остальные расселись по желанию – это тоже было привилегией выпускников.

   Новая учительница, Ольга Климентьевна, на учительницу не походила: невысокого роста, почти болезненно хрупкая, с кожей, не тронутой загаром, мягким голосом – она вызывала какое-то неосознанное желание защитить ее. Когда учительница начинала говорить, тихо, немного нараспев, казалось, что она говорит именно с тобой. Стоило ли удивляться, что вскоре среди мужской половины класса не было человека, который посмел бы не выучить урок или чем-то иным огорчить ее. Между собой ученики, не сговариваясь, стали называть ее просто Ольгой, потому что это русское имя настолько весомо и емко, что звучит хорошо и неоскорбительно для женщины любого возраста даже без отчества.

   Карамба даже и не понял, как произошло, что все его мысли и желания сосредоточились на ней. Он с нетерпением ждал появления Ольги в классе и радовался, что волей случая оказался за первой партой, потому что имел возможность чуть не каждый день видеть ее так близко и замечать каждую мелочь. И неважно, что девчонки жаловались, так как из-за его широкой спины плохо было видно написанное на доске, и просили его пересесть, он умел не слышать то, что не хотел.

   На уроках, не смея поднять на нее глаз, он рассматривал Ольгу из-под полуопущенных ресниц, и ничто не ускользало от его внимания: ни выбившаяся из прически прядь волос, ни свежий маникюр, ни маленькое чернильное пятнышко на пальце. Все казалось таким милым и наполненным каким-то тайным, понятным только ему, смыслом.

   Он и не заметил, как начал все чаще, глядя на нее, играть в изобретенную самим же игру под названием «Сегодня я бы хотел»... А хотелось ему многое: и поцеловать каждый ее пальчик, и положить руки ей на плечи, и разгладить тоненькие морщинки на лбу... Хотелось много, да что толку от этих желаний... Он и рад бы был прекратить это так неожиданно ставшее почти болезненным наваждение, но не мог, как иногда не мог отказать себе в удовольствии подняться из-за парты сразу после звонка и, пока она разговаривала с другими учениками, встать за ее спиной, делая вид, что тоже хочет о чем-то спросить, наклониться и украдкой вдохнуть запах волос и духов, ставший уже таким знакомым. От этого начинала кружиться голова, и он на ватных ногах выходил из класса.

   Карамбе даже в голову не могло прийти, что все уже давно догадываются о его чувствах и гадают, чем все закончится. Но если бы даже и знал, то нисколько не обеспокоился, потому что вряд ли нашелся бы человек в классе, который смог заговорить или пошутить на эту тему. Все знали, что с Карамбой шутки плохи.

   Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не случай... Однажды во время урока, стоя у стола и о чем-то рассказывая, она, неосознанным движением поглаживая запястье левой руки, слегка отогнула манжет кофточки. Карамба, как всегда, незаметно наблюдал за ней, фиксируя в памяти каждое движение, чтобы вспомнить, уже лежа вечером в постели, и вдруг ... Тогда-то он впервые поднял глаза и в упор посмотрел на Ольгу. Взгляды их встретились. В его сквозила неприкрытая боль, в ее – недоумение. Она растерянно замолчала на полуслове. Пауза затянулась. Класс замер, а она еще некоторое время стояла, не в силах отвести глаза, потом медленно опустила их и тут же начала мучительно медленно краснеть – из-под отогнутого манжета на бледной и нежной коже запястья как-то уж очень ярко виднелись замеченные всеми синие пятна.

   Каким-то неуверенным и судорожным движением Ольга поправила манжет и, низко опустив голову, вышла из класса. Карамба тут же вскочил с места и бросился за ней.

   Все сидели молча, пораженные разыгравшейся сценой, только Мишка Иванов, называемый всеми чаще всего Гадом зеленоглазым, рискнул подойти к двери, приоткрыть ее и некоторое время наблюдать за двумя, стоящими в конце коридора. Он видел, как Карамба нагнал Ольгу и преградил ей дорогу, как стоял сначала молча, а потом стал о чем-то быстро говорить, а она покорно слушала, не поднимая головы. Он видел, как менялся Карамба во время разговора: сначала в его позе, наклоне головы было столько нежности, мягкости, что Мишка даже удивился, потому что не мог и предположить, что Карамба может быть таким . Однако все изменилось, когда Карамба взял ее за руку и стал в чем-то горячо убеждать. В нем чувствовались уверенность и твердость. Но вот Ольга, сначала казавшаяся равнородушной к происходившему, осторожно забрала свою руку и покачала головой. И снова что-то неуловимо изменилось между этими двумя: Карамба, казалось, о чем-то просил ее, но она упорно смотрела куда-то вбок, а руки демонстративно спрятала за спиной. Однако вскоре он замолчал, сник и даже стал будто ниже ростом, потом, повернувшись, медленно побрел к классу.