Текст книги "Обломок молнии"

Автор книги: Людмила Сабинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Ксан, спишь, что ли? – подтолкнула ее подруга. – Зря. Спать – хуже.

А голос злой. Переживает, ясно. И что это Прасковье Семеновне вздумалось… А Иришка-то! Туда же. Вообще девчонки всегда рады позабавиться на чужой счет.

– Люб, ты не обращай внимания. Пускай веселятся.

– Да ну их!

– Работать – так не умеет никто. А высмеивать-то – каждый. Плюнь, и все тут. Не расстраивайся.

– Не видала – расстраиваться. Вот еще.

Помолчали.

– Люб. Ты случайно Вандышева не знаешь? – будто невзначай спросила Ксана. – Леню Вандышева из стройотряда.

– Из стройотряда? – удивилась Люба. – А что?

– Да так. – Ксана перевернулась на другой бок, к подруге спиной, притворно зевнула. – Просто слышу вчера – кто-то крикнул: «Вандышев, Ленька!» Вот я и подумала…

– Что подумала? – Люба искоса взглянула на подругу.

– Да ничего не подумала. Так, вспомнилось что-то…

Обе замолчали, задумались, каждая о своем.

– Вандышев – это который блондин? Длинный такой? – вяло спросила Люба.

– Кажется… Впрочем, не знаю. Я ведь не видала его, откуда мне знать.

Люба встала, отряхнула брюки, сердито посмотрела на подругу.

– Ну да! Сама первая заговорила, а теперь будто и не знаешь? Чего темнишь!

– Не темню, – заспорила было Ксана, но тут бригадирша позвала:

– Девки! За дело! А то до обеда всего ничего осталось!

Двинулись гурьбой, каждая к своей борозде, рассыпались по всему полю. Тетя Паша стала посередине, руки в бока, оглянула поле командирским взглядом, серьги-полумесяцы сверкнули, закачались.

– Ну-ка, подравняйтесь, – приказала негромко, – а то не нравится мне. Что это, как горох, кто где. Давай отстающим помогай, чтобы вровень шли!

– Ну да, – закричали с дальних грядок. – Мы старались, выходит, зря мы старались!

– Может, нам поскорее закончить хочется, что же, за всех отвечать?

– Они не торопятся, как черепахи ползут, а нам-то надрываться зачем?! Что еще за новости!

– Что-о?! – прикрикнула бригадирша. – Гляди-ка, торопливые нашлись! У нас, деревенских, привычка такая – артелью с работы идем. С песнями. И – чтобы никаких. У меня чтоб в струночку!

И сама пошла помогать Иришке. Ничего не поделаешь, многим пришлось вернуться назад, к отставшим подругам. Люба перешла на Ксанину полосу, стали обрабатывать грядку с двух сторон.

– Спать хочется, – вздохнула Ксана, – прямо хоть тут же на земле заснула бы. Честное слово.

– Значит, плохо спалось, – усмехнулась Люба. – Мечты. Да ты признавайся лучше, что там с Вандышевым. Влюбилась, что ли?

– Спятила, Любка, – отмахнулась Ксана. – Говорю, спать хочется… Чего это ты? Придумала Вандышева какого-то…

– Как – какого-то? Леню! – не отставала Люба. – Разве я придумала? А может, это ты придумала? Нет, скажем, он сам придумался. Вандышев Леня. Придумался, вот и все.

Ксана, низко пригнувшись, обеими руками выбирала сорняки. «Ну и Любка. Вот не ожидала. Сама виновата. Надо было молчать».

– Погоди, – остановила ее Люба. – Ты не так делаешь. Гляди: сначала надо крупные выдирать, затем уж и мелочь. Ее можно прямо горстями… Видишь? Гораздо быстрее.

– Ой, спина…

Ксана распрямилась, оглядела поле. Отстающие подтянулись, и теперь все девчата работали почти на одном уровне. Пестрая шеренга девушек вытянулась поперек поля.

Прасковья Семеновна взглянула из-под руки, стянула с головы платок, крепко встряхнула.

– Вот это по мне, – одобрительно промолвила она. – Так-то душевнее, дочки. Все в струночку, одна к одной.

– Жарко, – пожаловалась Иришка, – работенка та еще!

– Работенка та, – согласилась тетя Паша. – Да нынче и дождя вдосыт, и тепла. Вот и сорняки, черт нагнал их… Ну, девушки, все. На сегодня кончаем, обедать и – отдыхать!

– Ура-а! – заголосили девчонки.

– А то и впрямь жарко, не сморило бы кого. Да смотрите у меня, после обеда отдыхать чтоб! Всем!

Тетя Паша отряхнула передник, приосанилась.

– А теперь – песню! Чтобы полегчало. В наших краях так говорят: «Громче поешь – спине легче». Давай, Ирина, заводи.

Запели было «Подмосковные вечера», да скоро хор разладился. Угасла песня. Побрели молча.

– Теть Паш, – неожиданно проговорила Ксана, – а почему это так, дождя много, солнца много, а растет так здорово один сорняк? Ведь тогда и капуста расти должна? Раз и солнце и дождь? Должна ведь, а?

– Ну, должна, – согласилась бригадирша.

– А что же тогда капуста? Листики маленькие, хилые, смотреть не на что.

– Она еще вымахает, капуста-то, – хмуро возразила тетя Паша.

– Отчего же не вымахала? – не отставала Ксана.

– А так. – Бригадирша усмехнулась. – Не вымахала, и все тут. Поди поспорь с ней.

– С агротехникой плохо, что ли?

– Эк куда махнула. Агротехника! – Тут тетя Паша, кажется, даже рассердилась на любопытных и дошлых девчонок. – Агротехника, слово-то знаете! А зато не знаете, в жизни-то как.

– А как?

– Как, как. Что быстрее растет, хорошее или плохое? Вот вам загадка.

– Плохое, конечно, – мрачно согласилась Люба.

– То-то и оно. Хорошее-то и сеем и поливаем. Уж растим-растим, всей артелью стараемся. Росточки-то когда еще пойдут, и то, глядишь, где росточек, а где и плешь. А уж сорняки-то, плохое-то! Лес дремучий, право, лес дремучий. А вы захотели, чтобы сорняк слабенький. Эх, вы!

Девочки засмеялись.

– Философ наша Прасковья Семеновна!

– Это что-то новое. Новое в капустоведении!

– А сорняки почем знают, что они – сорняки?

– А знали бы, так потише бы росли?

– Со стыда бы подохли!

С шумом и хохотом протискались в столовую. Там уже набралось порядочно народу: трактористы, шоферы, за столом у самых дверей примостилось несколько женщин. Расстелили на столе чистые тряпицы, на них – хлеб, лук зеленый, бутыль молока. Низко нагнувшись над тарелками, хлебали суп, чинно помалкивали. Тетя Паша мигом отыскала подходящий стол. Самый длинный и поближе к окошечку, откуда пищу выдают.

– Эй, Гордеич, и ты, Митяй, переселяйтесь, – скомандовала тетя Паша. – Не видите, смена пришла. Помощницы мои золотые…

– А мы что, мешаем? Мы ничего. – Рябой Гордеич миролюбиво подвинулся на самый край скамьи.

– Не-не. Сказано, переселяйтесь. Вон к Николаю. Николай расселся, барин будто. Вон и пивка раздобыл, ишь прыткий! Нам и без вас поместиться бы впору. Бригада!

– Да мы ничего вроде…

– Бригаду приветствуем!

Пришлось пастуху Гордеичу вместе с Митяем перейти за другой стол.

– Ну, девки, вытирайте столешницу. Чего ждать. – Тетя Паша подошла к окошку, крикнула: – Эй, Сысоев! Подавай. Значит, семнадцать обедиков, я восемнадцатая!

Она заглянула внутрь.

– Чего сегодня? Трикаш или тригуляш?

По столовой пробежал смешок… Дело в том, что меню в столовой не отличалось разнообразием. На второе повар готовил всего два блюда: или кашу или гуляш. Чаще все-таки кашу перловую. Третьего блюда не полагалось. Но посетители, в общем-то, не жаловались. Народ простой, да и на работе в поле умаешься, не до того. Лишь бы горячее.

В окошке замаячила круглоголовая, короткорукая фигура повара. Сысоев выбросил на прилавок три тарелки с кашей.

– Три-каш! – возвестил он. – Кому?

Подошел парень, свалил все три каши на одну тарелку, понес.

– Куча мала! – пробасил парень.

Повар бухнул на прилавок еще четыре тарелки.

– Четырь-каш! Забирай!

Утирая рот платочком, подошла женщина, забрала каши.

– Э-эх, ты! – Прасковья Семеновна укоризненно покачала головой. – Трикаш, двакаш… – Сысоев ты, Сысоев, смысла нет в тебе. С такой работы кашей сыт не будешь. Доходит до тебя или нет? Ужо вот директор-то приедет, поговорю с ним. Ей-богу, поговорю…

Повар на это ничего не сказал, сжал и без того маленький рот, исчез. На его месте появилась судомойка Лизавета.

– Чего там?

– Чего, чего! Восемнадцать первых подавай, чего!

Судомойка покосилась на девчачий стол быстрыми узкими глазами.

– Подождете. Посуды нет.

– А ты поживее поворачивайся, тарелок грязных навалом! Да и знать должна – люди придут.

Тетя Паша начала сердиться не на шутку, возвысила голос:

– Да я с тобой и разговаривать-то не хочу, подавай мне благоверного твоего, Сысоева! Чего он смылся-то?! Чтобы сейчас мне восемнадцать обедов на стол!

Тетя Паша крепко стукнула кулаком но прилавку. Широкое желтоватое лицо судомойки качнулось в окошке, подбритые в ниточку брови скривились.

– Ты чего это галдишь, чего ты галдишь?

Быстренько возник Сысоев с горой тарелок на подносе.

– Лизавета, отойди… А ну, забирай перь-р-вое! Раз – кулеш, два – кулеш, три – кулеш…

Иришка с Любой подошли, стали принимать тарелки, относить на стол.

– Вот, наконец-то появляются первые ростки хорошего, – рассмеялась Ксана.

– Поздновато, поздновато, – весело зашумели девчата. – У нас уж животы подвело.

Иришка попробовала суп, поморщилась:

– Весьма слабые ростки. Солнца, что ли, не хватило?

– Зато воды хоть отбавляй, – проворчала Люба, – целое наводнение, вот что.

Все рассмеялись.

– Ничего, девки, – утешила тетя Паша, – завтра воскресенье, оладьями всех накормлю. Пораньше приходите, довольны будете. Всей гурьбой приходите.

Дома подруги умылись, переоделись в чистое и хотели было немедленно завалиться на сеновале, как вдруг услыхали истошные вопли.

Все три разом выскочили на крыльцо, прислушались. Вопли неслись с соседнего двора. Кинулись туда. Веры Степановны дома не оказалось, а кричали в сарае за огородом. У Ксаны даже поджилки затряслись, так жалостно кто-то там стонал и подвывал. Иришка бежала вся бледная…

Добежали. Люба решительным движением распахнула сарайные ворота, и осветилась картина: весь пол был засыпан колотыми дровами, а высоко под потолком, судорожно вцепившись руками в металлическую перекладину, висел долгожитель Аким Родионыч в белых трусах и майке. На плече у него растопорщился большой огненно-оранжевый петух. Петух подскакивал и клевал Родионыча в макушку, Родионыч охал, болтал ногами в воздухе, тощие бледные руки напряглись, натянулись – вот-вот сорвется… Девочки остолбенели.

– Ну и ну! – проговорила наконец Люба.

– Ой! Что это с вами, Аким Родионыч? – взвизгнула Иришка. – Спускайтесь скорее, что вы?

У Ксаны язык к гортани присох.

– Ничего особенного, – фальцетом зачастил Аким Родионыч, – занятие! На турнике… Занятия на турнике!

– А петух-то? Петух-то зачем?

– Неувязочка, неувязочка, – частил Родионыч. – Ох, ой, да пошел ты, черт тебя подери, говорят, шлепнемся! О-ой! Шлепнемся же, ей-богу! Сгинь! Вот привязался!

Петух еще яростнее накинулся на бедного Родионыча.

– Вы спускайтесь! – кричали девчата.

– Накладочка получилась, – отвечал Родионыч. – Как спускаться? Влез-то сюда по дровам, а поленница, видите, рассыпалась. Ногой задел, рассыпалась, окаянная… Ой-ой!

– Бежим за стремянкой! – кинулась было Иришка.

Но тут Родионыч отчаянно задергал ногами, взмахнул рукой, пытаясь столкнуть забияку-петуха. На одной руке не удержался и с грохотом сверзился вниз. Девочки подбежали, стали поднимать незадачливого спортсмена.

– Ничего-ничего, – бодро частил Родионыч, – первое боевое крещение, так сказать… Первый блин комом…

Прихрамывая, пошел в угол сарая отыскивать рубашку и брюки. Сверху, нахохлившись, глядел на него петух. Родионыч на ходу погрозил петуху кулачком.

– Слишком уж высоко. Аким Родионыч, – укоризненно заговорила Иришка. – Сами понимаете, разве бывают такие турники?

– А это, видите ли, для просушки рыбы, – словоохотливо объяснял Родионыч. – Ничего, придется переделать в соответствии, э-э… с существующими нормами. И этого… – он еще раз погрозил петуху, – головореза сейчас же вон! Вон! Тут тебе не курятник!

Петух наверху сварливо заклекотал, захлопал крыльями.

Пришлось проводить старика до дома. Дорогой Родионыч слезно просил не рассказывать ничего супруге. Девчата обещали. И только добежав до своего сеновала, разразились хохотом. Смеялись долго, и даже после того, как забрались к себе наверх, растянулись на мягком душистом сене, все еще не переставали хохотать. Успокоились наконец, затихли.

– Отдохнешь тут, – хмуро проговорила Люба, и все снова захохотали.

– Ой, Любка, молчи уж лучше, – взмолилась Иришка, – а то лопнем тут из-за тебя! Со смеху лопнем!

– А чего я такого сказала? Конечно, не отдохнешь. Там этот Сысоев со своими «трикашами», не успеешь очухаться – тут Родионыч, спортсмен олимпийский…

– Ох, замолчи, Любка, – смеялись Ксана с Иришкой, – уморишь ведь!

– Да ну вас, – недовольно буркнула Люба. – Что толку лежать, я, пожалуй, пойду искупаюсь. Кто со мной?

Ни той, ни другой не хотелось двигаться, обе остались лежать на сеновале.

Девушки отдыхали в душистой, прохладной тени, сквозь решетчатые стены дул мягкий озёрный ветерок. И не заметила Ксана, как задремала, а когда проснулась, был уже вечер. Взглянула на часы – около восьми. Вспомнила – встреча с Вандышевым в десять ноль-ноль. «Можно еще чуточку поваляться, потом – к тете Паше чай пить, а потом… Снова ночь целую сидеть на заборе, неизвестно только зачем. Мог бы он все-таки и объяснить, этот прекрасный Леня. Не счел… А если я возьму да и обижусь? Об этом он не подумал…» Издалека слабо доносились звуки радиолы, музыка, пение.

– Гляди-ка, – завистливо проговорила Люба, – студенты дрозда дают. Веселятся. А у нас тут скучища. Спать ложимся засветло. Во, везет.

– Ой, девочки, – перебила Иришка, – там танцы каждый вечер. Мне одна здешняя девчонка сказала, все деревенские ходят в лагерь. Вот бы и нам! Там и кино бывает.

– Уж и кино! – не поверила Люба.

– Эта девчонка говорила, на той неделе что-то с участием Чаплина крутили. Старую какую-то ленту.

– Почему бы и нам не пойти? – Ксана приподнялась на локте, поглядела сквозь щель на улицу.

Вечер был теплый, тихий, по небу, еще светлому, подсвеченному розовым закатом, плыл тонкий месяц. Со стороны лагеря временами слышались отдаленные голоса, смех. Но вот совсем близко заиграла музыка. Тихое, кроткое позвякивание. Будто кто-то осторожно пощипывал струну, потом, разойдясь, давал мелодии волю. Звучало то глухо, деревянно, то нежным серебристым тремоло.

– Что это? – удивилась Ксана. – На гитару непохоже, цимбальчик, что ли?

– Ой, да Родионыч же! – засмеялась Иришка. – Конечно, он!

– Даешь, – не поверила Люба.

– Он, он. Я раз даже видела: сидит и на какой-то штуковине наигрывает. Не поняла только, на чем. Маленькая такая, вроде игрушечной, мандолина, что ли, или балалайка. Вера Степановна сказала – сам смастерил.

– Гляди-ка, отдышался, значит, – Люба хмыкнула. – Я думала, рассыпался по косточкам пенсионер, все, конец. А он еще ничего, дышит!

Молча полежали еще.

– Чаю хочется. – Иришка потянулась, зевнула. – Встали, девочки, а?

Одна за другой спустились, выбрались на волю. Уже стемнело. В палисаднике пахло душистым табаком, окна в доме не светились. Значит, тетя Паша ушла куда-нибудь или отдыхает. Подруги присели на лавочку у калитки, стали ждать… Мимо палисадника торопливо прошли две девушки в брюках и нарядных капроновых куртках, их оживленные голоса еще долго слышались в темноте.

– В кино пошли, – позавидовала Иришка, – на танцы.

– Давайте завтра и мы, – предложила Ксана.

– Как же. Тетя Паша пустит, как же…

– А я удеру. Возьму вот и удеру, – забубнила Люба, – что я, привязанная?

В конце улицы вдруг зашумели подростки, ударили сразу в несколько гитар, двинулись гурьбой вдоль палисадников. Девушки прислушались, пытаясь разобрать слова, но это был просто беспорядочный галдеж, выделялись, правда, иногда выкрики: «любимая», «любовь», «навсегда» и что-то еще в этом роде.

– Нахалы, – Иришка вздохнула, – вот нахалы! А ведь воображают, что поют.

– Малышня расквакалась, – презрительно отозвалась Люба.

У озера кто-то пронзительно свистнул, помигал электрическим фонариком. В ответ фонарики замигали там и тут – мальчишки собирались на какое-то ночное озорство. Мимо бесшумно пронесся велосипедист, за ним второй. Легко звякнули спицы. Вот и третий, вдогонку. Шорох шин по дорожке, жаркое дыхание погони…

– Носятся, как черти, – недовольно заметила Люба, – того и гляди, собьют кого. В темноте, да без фары. Надо же!

– Сбить-то некого. – Иришка зевнула, потянулась лениво. – Прохожие сами за три версты разбегаются, ведь слышно… Еще бы, в такой тишине. Да и где они, прохожие? Давно на печках спят. Деревня!

– Нет, все-таки безобразие, – не унималась Люба. – Гоняют в такой темноте! Кто-нибудь из ребят обязательно навернется, это уж точно! Машина встречная или еще что, костей не соберешь!

– Да откуда машина? – пробормотала Ксана. Она сейчас думала совсем о другом. – Ночью какая такая машина?..

– Кто его знает, – отмахнулась Люба. Ей, видно, надоело спорить.

Все трое замолчали.

В самом конце деревни, где улицу густо обступали сосны, ярко засветились вдруг фары. Засветились и померкли. Машина шла в обход деревни, задами. Легонько журчал мотор.

– Во, – кивнула Люба, – а вы говорите. Молчали бы уж лучше…

Девочки вгляделись: за огородами мелькали очертания небольшого фургона. Будто крадучись, машина обогнула деревню и вкатилась в какой-то прогон.

– Наверное, продукты подвезли, – снова зевнула Иришка. – Ой, девочки, – вдруг оживилась она, – а почему это продукты всегда ночью? На той неделе, помните? Еще за картошкой с Прасковьей Семеновной ходили, тоже эта машина стояла. Темно, а они выгружаются. Сысоев, Лизавета, еще какой-то тип, в кепке.

– Шофер, – подтвердила Люба. – Я еще помню, как он их поторапливал. Все «живо» да «живо». Слабонервный…

Хлопнула калитка, это, наконец, явилась тетя Паша. Оказывается, задержалась в правлении. В доме зажгли свет, поставили самовар. Пили чай, закусывали сладкими ватрушками. А кипяток в самоваре был особенный: чуть желтоватый и слегка припахивал тиной. Чай пили из ярких расписных чашек. Никогда еще Ксана не пивала такого вкусного чая. Самовар фырчал, пар тонкими струйками вырывался из-под крышки, Прасковья Семеновна наливала чашку за чашкой, приговаривала:

– А вот наш деревенский, чаек-то веселенький наш. Зимой – сугрев, летом – прохлаждение, и всем-то одно удовольствие. И старым и малым. Из озерной водицы, мятной, травяной. Пейте на здоровье, девушки!

Иришка с Любой все-таки сбежали на танцы. Чтобы тетя Паша не хватилась, сеновал на щеколду заперли изнутри. Дело нехитрое, стоит просунуть руку между жердями, щеколда тут как тут… Когда Ксана, запыхавшись, примчалась к озеру. Вандышев уже был там. Взглянул на светящийся циферблат, заметил сухо:

– Двадцать два десять.

Ксана промолчала. Не станешь же тут рассказывать, как торопилась, как нервничала, пока чаек попивали, чашки перемывали, беседовали. Да еще пришлось обмануть девчат, сказать, будто она собирается сегодня ночевать в избе, там теплее. Хорошо еще, догадалась соврать вовремя. А то прибегут с танцев, а ее нет. Чего доброго, тревогу поднимут. Что поделаешь, приходится ловчить. И теперь тетя Паша уверена, что все три спокойно спят на сеновале, девчата воображают, что Ксана греется в избе. В такую-то жарищу. И поверили, надо же! Впрочем, Любе с Иришкой сегодня не до нее. Удрали. Вполне возможно, встретят там и еще кого-нибудь из класса. Еще бы: кино, танцы!

– Пошли, – шепнул Вандышев.

И Ксана заторопилась за ним, вернее, за его длинной зыбкой тенью. Тень скользила по светлой от месяца траве, Ксана догоняла, силилась наступить, но тень вырывалась вперед, была недосягаема. А по сторонам – высокие темные кусты, изгородь, бани, снова кусты… Вот и прогон между заборами. Тот самый, знакомый.

– Стоп. Отдохнем.

Ксана молча прислонилась к забору. И пока он устанавливал в траве свой передатчик, чутко прислушивалась. Вот будет номер, если их обоих застукают здесь, в темноте. Кто? Неважно. Хотя бы тетя Паша. Что тут скажешь? Все равно она не сумеет толком объяснить ничего. Потому что и сама не знает… И Ксана потихоньку начала злиться: «Снова сидеть здесь целую ночь. А зачем? Не мешало бы ему все же рассказать, в чем тут дело. Ну, хотя бы намеком. Словом, что-нибудь должна она все-таки знать. А то – распоряжается, подумаешь, начальник».

Вандышев подошел, близко наклонился к ней.

– Ты как, в форме сегодня? Хоть немного-то спала?

– В форме, – резко ответила Ксана.

– Эге-ге, – насмешливо протянул Вандышев. – Нам, кажется, хочется домой, баиньки!

Ксана испугалась: не прогнал бы.

– Ничего подобного!

– Да? На всякий случай имей в виду, сегодня замена у меня найдется.

– Нет, а все-таки должна я знать? – шепотом заспорила Ксана. – Кого ловим, за что, могу я все-таки знать?

Вандышев молчал. Лицо его казалось темным, только глаза светились совсем близко, широкие, неподвижные.

– А знаешь, бывает и так, – ответил наконец он. – После узнаешь. Бывает.

Он сдержанно улыбнулся, кивнул, заправил за ухо длинную прядь волос.

– Теперь будь особенно внимательна.

– Да?

– Первое: слушай в оба. Второе: смотри в оба. Третье… – он замялся. – Третье. Значит, не высовывайся. Возможно, будет жарко… В общем, если зашумят… Замри.

– Драка? Брать будем? – оживилась Ксана. – А как у тебя с оружием?

Вандышев фыркнул, тут же зажал себе ладонью рот, оглянулся.

– Ну, ты и сильна! Оружие! Ха-ха. Маленькая, а понимает.

Он посерьезнел.

– Ну, все. Летучка кончена. Полезай. Инструкцию помнишь?

– Помню, – шепнула Ксана уже сверху.

Широкий двор внизу белел под месяцем, белели крыши, изгороди, вся деревня будто мелом посыпана. Ксане представилось вдруг, как она сама-то выглядит сейчас: белая фигурка на заборе. Смешно и нелепо. Да и опасно, вся на виду. Пригнулась, обняла руками столб, может, так незаметнее. С нетерпением вглядывалась в зарешеченные черные окошки, хотелось, чтобы все произошло поскорее, чтобы уже сейчас…

Как и вчера, Вандышев кому-то сообщил, что «операция началась», словом, все происходило будто в точности как и вчера. И все же это была другая, совсем непохожая ночь. И кузнечики стрекотали по-особому, жарко, оглушительно; показалось Ксане, что весь мир заполнен сегодня кузнечиками, что обступают они со всех сторон. Или это звезды вместе с ними стрекочут? Хор звезд. Ксана взглянула на небо. Западный край темнел, ширилось черное полотнище, росло. Звезды убегали от него, сухие, яркие. Широко полыхнуло теплым ветром. «Душно. Зря только стеганку надела. Сиди вот теперь».

В соседнем дворе скрипнул колодезный журавль, стукнула крышка. Ксана насторожилась… Ничего. Воду кто-то брал. «И ночью, значит, за водой ходят. Бывает». Что-то звякнуло в углу двора. Или показалось? Ксана изо всех сил всматривалась, но уже совсем стемнело, даже белой дорожки от крыльца до калитки не видать. «Да, обстановочка… В такой темноте слон мимо пройдет, и то не заметишь».

– Не спишь? – окликнул Вандышев.

– Нет.

«Сам не усни смотри, – подумала Ксана. – На траве-то мягко. Здесь, на заборе, не захрапишь… Только скучно. Надоело. Что толку сидеть, все равно ничего не случится. Как вчера. А если ничего не выйдет, неужели и завтра сидеть тут? Ой! Нет, уж спасибо. Впрочем, интересно все же, чем это кончится…» На улице зашумели веселые голоса. Кто-то напевал, кто-то бренчал на гитаре. «Из кино, видно, возвращаются. Значит, Ирка и Люба сейчас домой придут, залягут. Расскажут завтра, что за фильм». И снова все стихло. Внезапно но краю неба полыхнуло оранжевым. Вспыхнуло бесшумно и погасло. И тут же налетел упругий, теплый ветер, закипел в тополевых верхушках.

Ксана сидела тихо, смотрела, как угольно-красный месяц нырял в тучах, и почему-то думала о доме. Цветастая штора в ее комнатке, диван, книжные полки… Подойдешь к окну, а там – ничего, только светящиеся клетки-окна. Желтые, голубые, розоватые. В каждом – своя лампа или люстра, свой цвет, своя жизнь. И все. Так много и так мало. «Вот если бы я не оказалась сейчас в деревне, да еще случайно – на этом самом заборе, пожалуй, за все шестнадцать лет жизни мне и вспомнить было бы нечего. Нет, конечно, школа, подруги. Ну, еще праздники. Театр. Зато ни тополей, ни неба! И как на земле все интересно, и как быстро меняется погода… Здесь понимать начинаешь, что к чему. А там – сидела бы в своей комнатке, и только. Учебники читаешь, книги. Книги – для развлечения, учебники – чтобы отметку получить. А про главное забываешь. А что такое – главное? Может быть, главное это и есть – все видеть, и людей и природу, все перед своими глазами иметь и понимать, что к чему? А не просто так. Не просто так – жить как живется… Об этом подумать надо. Может, и профессию подобрать какую-нибудь такую. Чтобы поехать куда-нибудь, чтобы не в городе… А мама что скажет? Родителям, конечно, это не понравится. Да жить-то ведь все-таки мне. Мне, значит, и решать…» Еле слышный звук достиг до ее сознания, и вдруг она поняла, что окошко и дверной проем освещены и что на крыльце кто-то стоит. Она чуть было не вскрикнула.

– Ой, Леня! На крыльце…

– Кто?

И тут же тихое:

– Внимание, приготовьсь…

Грузная фигура постояла еще немного, потом дверь закрылась, ступени тяжело заскрипели.

– По дорожке идет. Не вижу только, кто.

– Направление?

– К калитке.

Вандышев уже приглушенно бубнил в передатчик:

– Третий, четвертый, пятый. Выходить на объект. Повторяю: третий, четвертый, пятый.

Зарешеченное окошко погасло, и теперь только по звуку шагов Ксана могла определить, в каком направлении движется человек.

Скрипнула калитка… И одновременно что-то лязгнуло, обрушилось, будто груда жести. Но это – совсем в другом углу двора, там, где вчера она заметила наваленные пустые ящики. Сейчас, в темноте, не разобрать, что там такое…

– Леня! Справа, слышишь?.. Справа, говорю! Шумят.

Вандышев не отвечал. Холодок пробежал по Ксаниной спине. Спрыгнула с забора, нагнулась. Рация валялась в траве, рядом – футляр с батареями. Вандышева не было. Мгновенно вспомнилось: «Не высовывайся, возможно, будет жарко!» Она прислушалась: через двор кто-то бежал. Слышно было тяжкое дыхание, жестянок звякание, топот. Мигом взобралась Ксана на свое место. Кто-то там метался по двору, видно, выхода искал. Потом юркнул за кучу пустых ящиков… В соседнем дворе давно уже исходил истошным лаем пес, другие собаки поддали жару, лай несся со всех сторон.

– Стой! – закричал кто-то на улице. – Стой!

Ксана соскочила с забора, понеслась по прогону. Вот и улица… Еле виднеются избы в предрассветном молочном тумане, дорога белеет. Наискосок через дорогу, пригнувшись под тяжестью мешка, поспешает кто-то. Женщина. В стеганке, голова закутана шерстяным платком.

Навстречу ей бросаются двое: Вандышев и незнакомый парень.

– Стой! – кричит Вандышев. – Стой!

Но та как будто не слышит, топает себе мимо.

За спиной резко хлопнула калитка. Ксана обернулась: из калитки выбежал приземистый человек с тяжелой жердиной в руках. Перемахнул через канаву, и – бегом к Вандышеву. Ксана взвизгнула:

– Леня! Обернись!

И закрыла лицо ладонями… Когда отдернула ладони, увидела, как тот орудует своей жердиной: жердь вращалась как заведенная. Незнакомый парень изловчился, ухватил было другой конец жерди, не повезло, упустил. Тут же получил гулкий удар по спине. Потасовка на дороге разгоралась.

Долговязый Вандышев подскочил, только волосы взметнулись, цепко схватил того за кисть, с силой вывернул локоть. Тот коротко взвыл, выпустил жердь, повалился…

Тут только заметила Ксана, что женщина с мешком была уже далеко и как раз собиралась свернуть в один из прогонов. Со всех ног Ксана кинулась вдогонку. Издали увидела – женщина юркнула-таки в прогон. Ксана помчалась быстрее. Вот и прогон. Пуст… А по улице с двух сторон бегут: справа тот самый, но без дубины, за ним – Вандышев, а слева – участковый Гуськов и еще двое.

Не раздумывая, Ксана бросилась в прогон. По сторонам тянулись плетни и заборы. Неужели успела перелезть куда-нибудь, спрятаться?! Ушла! Не может быть!.. Слева, у забора, высокий кустарник. Если не ушла, то – там. Где же еще? Ксана подбежала. Так и есть: прижалась к забору, лицо до самых глаз платком замотано, глаза – злые блестящие щели. Зашипела:

– Ах ты, змея рогатая… Чего тебе надо?! Отзынь, говорю. Чтоб тебе сдохнуть!

Она замахнулась на Ксану, та невольно отпрянула.

По прогону уже кто-то бежал. Ксана обернулась: тот самый. Только без жерди. Увидел тетку, забормотал:

– Дура! Мешок брось, говорю, дура!

Тетка суетливо стала выпутываться из лямок, мешок шлепнулся на траву.

– Стой! Стой!

Подбежал участковый Гуськов, за ним Вандышев и еще двое парней.

– Ну, здоровы бегать, – усмехнулся участковый. – Мешочек-то подберите.

– Мешок не мой! – взвизгнула тетка.

– А чей же?

– Я почем знаю! Иду, гляжу – лежит!

– Так. А вы, гражданин Сысоев, куда бежали? И дрались зачем?

Тут только узнала Ксана повара Сысоева. Ну и ну! Вот тебе и «три-гуляш»!

Повар собрал губы трубочкой, причмокнул огорченно:

– Думал, женщину грабят, ну и…

Он замолчал, покосился на тетку, снова причмокнул.

– Да это же Лизавета, жена его, – сказал кто-то из парней.

– А от нас бегали зачем? – спросил участковый.

– Думал, хулиганы какие…

– Что же, составим протокол, – участковый пнул носком сапога раздутый мешок. – Тут же, на месте, и мешочек вскроем.

Он вынул блокнот, кивнул одному из парней:

– Давай, Дима, действуй.

Парень подтянул к себе мешок, резанул ножом по бечевке, мешок скособочился и на траву выпала мороженая куриная тушка.

– Номер один, – усмехнулся Вандышев. – Дима, открывай счет.

Парень вынимал одну курицу за другой, раскладывал рядами на траве и приговаривал:

– Два-кур. Три-кур. Чтырь-кур…

– Отставить! – негромко рявкнул участковый. – При исполнении находитесь.

– Есть! – Парень вытянул из мешка баранью ногу. Потом снова курицу.

Вандышев подошел, встал рядом с Ксаной.

– Устала? – он положил ей руку на плечо.

– Я? Нет. Совсем не устала!

Она подняла к нему лицо, разглядела сразу все: спутанные длинные волосы, нос длинный и какой-то серьезный, насмешливые серые глаза. На щеке царапина, ворот разорван так, что рубаха надвое распадается.

– Здорово попало? – участливо спросила она.

– Мне? Нет. Совсем не здорово.

Оба рассмеялись. Вандышев похлопал ее по плечу, качнул легонько, обнял, притянул к своему боку. Бок был костлявый, но Ксана, уж так и быть, вытерпела.

– Шла бы ты домой, – сказал Вандышев.

– А рация? Рация ведь там валяется.

– Верно. Я сам за ней схожу.

Парень запихал куриные тушки обратно в мешок, туго затянул бечевку.

– Вот, Сысоев, ты и попался, – участковый вздохнул с облегчением. – Давно на тебя смотрю, да ведь не пойманный – не вор? А теперь вот взяли с поличным. Что, не ждал?

Сысоев скосил глаза в сторону, молчал, переминался. Парень вытянулся перед участковым, отрапортовал:

– Товарищ лейтенант! Докладываю: операция по поимке расхитителей народного добра повара Сысоева и его жены Сысоевой Елизаветы успешно завершена. В мешке обнаружено: кур – двадцать одна, бараньих окороков – четыре, индеек – две штуки.

Парень щелкнул каблуками, отступил.

– Спасибо, ребята, – участковый пожал всем руки. – Еще что обыск покажет. На квартире немало интересного найдем, не сомневаюсь.