Текст книги "...И двадцать четыре жемчужины"

Автор книги: Людмила Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

ПРЕДАТЕЛЬ

Это было после боя, нашей части пришлось отойти со своих рубежей, немцы катились сплошной лавиной.

Немецкие наблюдатели одной из частей обнаружили в поле обзора двух людей в форме наших военнослужащих, но стрелять сразу в них не стали, видя, что те сами идут к ним. Немцы продолжали наблюдать: это могли быть их разведчики, переодетые во вражескую форму.

Двое двигались в их сторону. Двигались медленно, с интервалами, со всеми предосторожностями. Совсем недалеко от расположения наблюдателей произошло непонятное: шедший впереди, мгновенно обернувшись, прошил очередью из автомата своего спутника. Затем очень быстро выдернул из-за пазухи белый лоскут и поднял вверх руки.

Густав Грюбель находился в штабе, когда привели пленного. Это был Лисовский. Переводчика отослали, поскольку Грюбель был знатоком России, недаром в штабе он числился консультантом по «русским вопросам».

В основном допрос вел Грюбель, отлично владевший русским языком, второй, в чине майора, плохо говоривший по-русски, часто обращался за разъяснениями к Грюбелю.

В начале допроса они пристально, в упор, рассматривали пленного. Лисовский начинал нервничать – на это психологически и был рассчитан их прием.

Допрос был тщательным. Этот русский чрезвычайно заинтересовал немцев. Такой может быть советским разведчиком – он прекрасно владеет собой. Но вряд ли русские так безрассудно стали бы рисковать. К тому же в процессе допроса выяснилось многое, что убеждало в правдивости показаний Лисовского.

Майор даже сострил, что, должно быть, мать пленного зналась с немцем: очень уж он похож на одного офицера их части – чистокровного арийца.

Совершенно светлые, будто вылинявшие, голубые глаза пленного смотрели на немцев спокойно, без страха. На вопрос, почему он решил прийти к ним, он ответил коротко:

– У меня нет идеала, ради которого стоит умирать. Я пришел к вам потому, что хочу сохранить жизнь, потому, что мне нравится ваш порядок, я уверен, что смогу быть вам полезен.

Лисовский сказал это по-немецки, причем с хорошим произношением. Он не утаил ничего. Сказал, что был членом партии, в которую вступил лишь для того, чтобы не быть обойденным в службе, в научной работе, что это ни в какой мере не имеет отношения к его действительным убеждениям. Он не хочет рисковать жизнью бессмысленно, за идеи, в которые он не верит.

Оба немца очень внимательно слушали пленного. Да, похоже на правду. Можно попробовать использовать в пропагандистских целях.

Свою историю Лисовский изложил и в письменном виде. Подробно рассказал все, что знал о расположении наших частей, о разведке, о своей части, о командирах... – все, что интересовало немцев, а их интересовали даже мелочи, кажущиеся незначительными, но имеющие отношение к войне: как питаются русские, откуда получают продукты, какой размер обуви носит большинство русских солдат, и еще масса подробностей интересовала немцев.

Лисовского сфотографировали, затем принесли фотографию убитого Лисовским спутника, рядом с ним автомат, отдельно, крупным планом, места, где пули вошли в тело, на оборотах и прямо на снимках ему приказали написать: когда, в какое время, в каком месте, по какой причине Лисовский убил своего сослуживца, как называлась разведгруппа, имя, фамилия и отчество убитого.

От напряжения, усталости и голода Лисовский едва держался на ногах. Но по-настоящему страшно стало, когда его отвели в другое помещение, где были зловещего вида инструменты со следами крови и бревенчатая стена в бурых пятнах. В это мгновение он остро пожалел, что сам отдал себя в руки палачей, что легче было бы умереть от пули, как умирают солдаты на войне.

Он стоял посреди этой страшной комнаты с побелевшим лицом, и, когда вошедший немец в белом халате резко приказал раздеться догола, Лисовский потерял сознание...

Грюбель вновь перечитывал показания Лисовского, соображая, как можно еще перепроверить их. Когда Грюбель дошел до описания представителей власти Больше-Каменского района во время пребывания там Лисовского, ему пришла в голову дерзкая мысль... «Этот русский ничего не знает о нас. Мы же узнали от него много: данные о положении советской части соответствуют его показаниям. Что, если рискнуть и бросить его обратно к русским? Но долго проверять его нельзя, это вызовет у русских подозрение, и тогда вряд ли от него будет польза. Что, если забросить сейчас же?

Это, конечно, риск, это опасно, но может быть и удачно, очень удачно. Это может очень пригодиться. От нас он не унесет ничего, а мы даже в худшем случае оставим одного русского в живых. Но он не сможет предать нас: в наших руках материалы, по которым его там ждет расстрел. Он не пойдет на это».

Большие Камни – это как раз те места, куда Грюбелю было необходимо попасть. Его брошюры специального назначения, лекции для специалистов, изучающих психологию русских, их обычаи, русскую литературу и искусство, снискали известность.

«Я знаю русских», – любил часто повторять Грюбель, но при этом опускал воспоминания о грабеже в доме русского помещика Муренина, об убитом им приближенном помещика Кузьме Бородулине, о запрятанных близ Старицкого монастыря сокровищах, награбленных им, бывшим управляющим помещика Муренина, потомственным шпионом, грабителем и убийцей, а ныне полковником, преданным воином «великой Германии».

Клад, собранный помещиком Мурениным – редким ценителем прекрасного, словно заколдованный, побывав однажды в руках Грюбеля, никак снова не давался ему, единственному владельцу, каковым он себя считал.

И теперь, когда клад был совсем недалеко, взять его никак не удавалось. Один раз Грюбель даже побывал возле Старицкого монастыря, но чуть не попал к партизанам, чудом спасся. Будь он проклят, этот район, – партизанское гнездо! Грюбель мысленно проклинал свое командование: не могут очистить эти места – стоит снести с земли все постройки, сжечь лес, и партизанам негде будет скрываться...

Да, пожалуй, нужно использовать этого русского, он может помочь добыть сокровища – Грюбель решил подстраховать себя на случай поражения Германии.

После глубокого обморока Лисовский очнулся в той же зловещей комнате, но рядом находился уже не врач, а Грюбель.

– Вы испуганы? – был его первый вопрос, обращенный к Лисовскому.

– Да. Умереть так нелепо, когда я наконец у вас. Я подумал, что меня будут пытать...

– Советская пропаганда. Друзей мы не пытаем... А врагов... с ними действуем иначе. Вас всего лишь хотел осмотреть врач...

Страх у Лисовского не прошел, его знобило, он не мог связно говорить.

Грюбель стал очень подробно расспрашивать Лисовского о районе Больших Камней, о строительстве в нем, о выдающихся событиях, о музеях, о бывшем поместье Муренина. Наконец спросил о монастыре, о том, что о нем известно Лисовскому как историку. Лисовский подумал – да, немцы хорошо изучили географию России. Все, что мог, он объяснил Грюбелю.

Грюбель сумел убедить командование забросить Лисовского обратно для получения нужных сведений.

И вот группа советских разведчиков, посланная вслед за предыдущей, не вернувшейся в часть, нашла рядом с убитым разведчиком едва живого Лисовского – он был контужен и ничего не помнил...

Со дня окончания войны прошло почти девять лет. Лисовский решил, что о нем забыли, и смутная тревога, все время беспокоившая его, стала утихать. Но однажды он получил письмо, в котором условным текстом было дано указание, чтобы он уехал в Большие Камни и там устроился на работу. Это был приказ.

В Больших Камнях его, как участника Отечественной войны, приняли сердечно и определили на работу преподавателем истории в местной школе.

С этого момента начался новый этап двойной жизни Лисовского. Однажды он получил приказ – выехать в Москву. Там он узнал, для чего нужен Грюбелю. Тому пришлось для постепенного изъятия клада обратиться к посреднику. Для Лисовского условия были выгодные. Он мог получать возмещение и валютой, если пожелает. Со временем может перебраться жить за рубеж, где будет в полной безопасности, в почете и при деньгах. Понятно, платить ему будут не только за частное дело с Грюбелем.

Вот и нашел Лисовский конечную свою цель. В мечтах он уже видел себя за границей – богатым, преуспевающим...

ТОЧКИ НАД «И»

По приглашению Бурмина Ясин пришел в управление в назначенное время.

– Здравствуйте, Дмитрий Васильевич, – сердечно приветствовал его Бурмин. – Я попросил вас прийти, чтобы вы ознакомились с «записками» Истомина, о существовании которых вы знаете. И хотя они были первоначально адресованы вам, они оказались у нас и пригодились в работе. Так что просим извинить за задержку с доставкой.

Бурмин усадил Ясина за журнальный столик, и Ясин раскрыл изрядно потрепанную тетрадь. И чем дальше читал, тем яснее вспоминал Истомина: лицо, манеру двигаться, разговаривать. Чтение взволновало его. Да, Истомин был слишком слаб характером и доверчив. Таких легче вовлечь в преступные дела...

Дальше Истомин писал о жене. И Ясин вспомнил эту красивую и веселую женщину. Люди, знавшие Истоминых, и даже незнакомые, всегда с удовольствием смотрели на эту славную пару.

Потом перед Ясиным, словно крысы из подполья, появились фигуры Дутько и Дальнева.

Когда же он читал строки о себе, то удивлялся, что Истомин признал его волевым, сильным человеком. Он себя таким не считал. Но все равно за эти строки он испытал чувство благодарности к Истомину.

«Записки» раскрыли Ясину события чужой, грустно прожитой жизни... Ясин закрыл тетрадь.

– Как я понимаю, мою миссию, завещанную Истоминым, выполнили вы. Все сложилось к лучшему... Можно мне забрать тетради?

– Конечно. Они вам адресованы. Значит, Дмитрий Васильевич, вы снова в странствия? И Павла Корнеевича забираете?

– Да, ему это нужно сейчас. Пусть вдохнет свежего ветра. Крепче будет. Мы ведь сначала в горные поселки подадимся. Я хочу написать серию репортажей о людях Колымы. А Павел будет писать их портреты... Летом уйдем в тайгу, да подальше. Пройдем побережьем Охотского моря... Я уже и экспедицию подходящую присмотрел.

– Позавидуешь вам. Счастливые люди. Я даже мечтать о таком не могу.

– Но у вас-то профессия так насыщена романтикой и приключениями, мы ни в какое сравнение с вами не идем...

– Пожалуй, верно. Да только романтика у нас другая.

Бурмин проводил Ясина до двери и увидел в коридоре шедшего к нему Сухарева. Они вошли в кабинет, и Сухарев спросил:

– Вы уж не меня ли поджидаете, Владимир Михайлович?

– Угадал. Жду с нетерпением. Новое дело подбросили.

Все произошло просто. В тот вечер Ясин пришел к Марте, и, когда раздевался в прихожей, Марта подала ему новые тапочки – они пришлись ему впору, и он спросил:

– Это что же, для меня?

– Для дома... – ответила она, а в глазах смех.

В комнате был накрыт стол на два прибора. Марта усадила Ясина на диван и показала ему свои наброски и рисунки.

– Митя, вот этот рисунок, давний, хочу тебе подарить. Возьми. Он имеет к тебе отношение.

Ясин рассматривал рисунок. Все на нем как-то призрачно и странно. Греция или Рим? Неясная фигура человека. Кажется, что-то из истории...

– Будто из области музыки... – предположил Ясин.

– Почти так. Это навеяно «Петронием» Веры Инбер. Я сделала этот рисунок после того, как мы встретились на Сусумане. Помнишь?

– Я помню все, дорогая.

– Знаешь что, Митя, садись-ка к столу. Мне не терпится узнать оценку моих кулинарных способностей.

– Я должен сделать тебе важное признание. Я был порядочным трусом: терзался, боялся объясниться...

– Прямо удивляюсь, как это ты расхрабрился... Слушай, Митя, давай Анохина позовем и скажем ему....

– Умница! У тебя, как всегда, хорошая идея.

Они заехали за Анохиным на такси и увезли к себе.

– Марта Сергеевна, – неожиданно предложил Анохин, – а может, и вы к нашему путешествию потом присоединитесь? Что вы на это скажете?

– Верно! – обрадовался Ясин. – Приезжай, Марта! Мы там тебе место подготовим... Как же я сам до этого не додумался?

– Поеду с удовольствием. Просто мечтаю, – ответила Марта.

– Нет, ты серьезно? Не шутишь? – подбежал к ней Ясин.

– Очень хочу поехать.

– Ну тогда решено.

– Боже! До чего же я люблю вас обоих... как мне теперь тепло на свете...

Засекин разыскал Кораблева в Историческом музее. Тот был подготовлен Бурминым к тому, что иногда в нашей жизни происходят чудеса и с одним из таких чудес Кораблеву придется познакомиться. Чудо это – воскрешение из мертвых Евгения Засекина.

Несмотря на подготовку, Кораблев при виде живого Засекина не мог совладать с собой – он заплакал, руки его задрожали, когда обнимал «блудного сына».

– Не надо, что вы, Андрей Андреевич, – успокаивал его Евгений, а сам еле сдерживался, чтобы не прослезиться.

Кораблев смотрел на Засекина, не веря глазам. Живой, живой Евгений!..

Они поехали к Кораблеву, и Евгений рассказал о своих приключениях.

– ...В воинскую часть меня отправили временно, чтобы мое «явление народу» не спугнуло всю компанию. Ребята у нас в части хорошие, уезжать было жалко... Мы в лесу жили, красотища кругом... Я художником работал. Истории моей никто, кроме командира части, не знал. Работал много. Зато режим на пользу пошел. По себе чувствую. Теперь у меня во всем порядок.

– Послушай, Женя, ты у меня недельку не можешь погостить?

– Недельку? Если не помешаю, то могу и подольше. Буду готовиться к экзаменам. Мама с Верой через четыре месяца в Москву вернутся – им ради меня устроили командировку. Я к ним прямо из воинской части ездил, когда мне разрешили объявиться. А хорошо снова родиться на свет! Самая большая радость – вдруг понять, что ты кому-то нужен, что тебя любят даже...

Засекин вспомнил встречу с Тоней после приезда. Но про это он, разумеется, никому не станет рассказывать, даже Андрею Андреевичу.

Беседа затянулась допоздна. Кораблев взглянул на часы:

– А режим твой мы нарушили! Пошли спать! А то разговоров у нас хватит на неделю.

Евгений заснул сразу, а Кораблев долго не мог уснуть. Он раздумывал, как лучше, вернее приобщить Евгения к творчеству.

В ПУТИ

Дорога кружила и кружила по сопкам, поднимаясь к перевалу. Ясин с Анохиным шли от дорожного участка, расположенного в распадке Белом. Как они планировали, после спуска к поселку Стрелка присоединятся к партии и направятся в глубь тайги.

Ясин видел, что суровая обстановка, полное отречение от суеты городской жизни уже оказали на Анохина благотворное влияние: он окреп и физически и духовно.

К середине дня достигли вершины перевала. Их захватило ощущение беспредельности пространства, которое открылось с высоты. Белесовато-серые скалы не давали здесь жизни ни кустарнику, ни траве. Лишь плоские лишайники медленно, из века в век, наползали на каменный панцирь сопок, словно стараясь прикрыть его от разрушительного ветра, который лишь в редкие дни прекращал свое буйство над голыми вершинами.

С перевала взгляд опускался на лежащие глубоко долины, на реки, к которым подступала тайга. Она делала попытки взобраться на сопки, но на это у нее не хватало сил. Лишь отдельные северные неприхотливые лиственницы взбирались на склоны сопок, крепко вцепившись корнями в расщелины.

Наконец путники остановились – пора было сделать привал.

Перекусив, Ясин прилег на разостланной телогрейке, стал что-то записывать, а Павел отправился к противоположному склону сопки.

Он думал о Нине, о ее последнем письме, где она рассказывала о будничной работе, которую приходилось ей выполнять. Как что-то очень давнее вспоминалась дорога в лесную деревню, куда они ходили с Ниной. Но теперь в этих воспоминаниях не было прежней горечи и боли...

Павел остановился над обрывом и всматривался в открывшуюся перед ним картину, исполненную суровой мощи. Старался запомнить освещение гор и те чувства, какие рождала в нем близость к этой величавой природе. Наверно, многие люди в какие-то часы своей жизни мечтают о подобном: очутиться вдали от суеты, быть наедине с горами, с тайгой... Сейчас ему дано видеть все именно таким, каким представлялось в мечтах.

В его отношении к суровой северной природе появились чувства, ранее неведомые ему. До этого времени в подобных местах ему становилось как-то не по себе, возникало острое ощущение одиночества, сознание своей неприютности перед огромными пространствами, хотелось скорее к людям... Теперь все стало другим. Он смотрел на игру солнца и теней внизу, на дорогу, петлявшую среди сопок, радовался, что впереди целое лето с дальними переходами, новыми впечатлениями и с полным отрешением от всего незначительного...

Он писал теперь раскованно, по ощущению, кисть его стала уверенней, он безошибочно выбирал на палитре нужную ему краску. Теперь его часто посещало то состояние, когда рука обретает удивительную точность, когда мысли становятся ясными, а чувства обостренными... Наверное, это и есть вдохновение...

Вот и сейчас, вглядываясь в пейзаж, он не просто обозревал его: он уже работал, нащупывал глазом тона – цвет дальних и ближних гор и оттенки неба и земли...

Да, теперь он счастлив. И никто не в состоянии унизить его, лишить уверенности в себе. Он сможет постоять за себя... У него столько замыслов будущих картин, и главный – о первооткрывателе этого края, о Черском, человеке, совершившем поистине богатырские подвиги ради служения своему народу. И уже набирается материал о строительстве Магадана – композиция такой картины постепенно возникает в его воображении, он думает о ней все время.

Павел смотрит на горы, исполненные живой силы, кажется, вздохнет земля – и приподнимутся эти тяжелые великаны... Над ближним утесом царит красавец орлан, порой будто растворяясь в солнечном свете.

Павел стоит неподвижно, стараясь сохранить в памяти эту картину.

– Павел! Пора в путь! – доносится до него голос Ясина.