Текст книги "Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2"

Автор книги: Людмила Мартьянова

 
Так, нам разлука сердце больно вяжет,
И вся земля – как будто солнца тень;
Мы знаем смерть, что камнем темным ляжет
На уходящий в ночь ущербный день.
 
 
Пусть красота в могучем горном кряже
Пленяет душу; пусть лесная сень
Прохладой дышит; это небо даже
Пусть напевает нам любовь и лень;
 
 
Но я не раб, земля, земному раю,
Где каждое мгновение – как сон;
Не верю я в улыбках светлых маю,
 
 
Когда звучат молитвы похорон...
Так я, как Лазарь, в гробе погребен,
Но мертвый – мертвых воскресенья чаю.
 

26 октября – 16 ноября 1920

 
Не плачь, не бойся смерти и разлуки,
Ужели таинства не видишь ты,
Когда угаснут милые черты
И твой любимый вдруг уронит руки,—
 
 
И так уснет, от нашей темной муки
Освобожденный в чуде красоты
Неизъяснимой! Так и я, и ты
Освободимся вмиг от мрака скуки.
 
 
Тогда легчайшая, как сон, душа
В нетленной плоти станет как царица.
И человек, землею не дыша,
 
 
Вдохнув иной эфир, преобразится.
И будет жизнь, как солнце, хороша,
И отошедших мы увидим лица.
 

26 октября 1920

Эллис

Из цикла «Гобелены»

 
Шутили долго мы, я молвил об измене,
Ты, возмущенная, покинула меня,
Смотрел я долго вслед, свои слова кляня,
И вспомнил гобелен «Охота на оленей».
 
 
Мне серна вспомнилась на этом гобелене,—
Насторожившись вся и рожки наклоня,
Она несется вскачь, сердитых псов дразня,
Бросаясь в озеро, чтоб скрыться в белой пене.
 
 
За ней вослед толпа охотников лихих,
Их перья длинные, живые позы их,
Изгиб причудливый охотничьего рога...
 
 
Так убегала ты, дрожа передо мной,
Насторожившись вся и потупляясь строго,
И потонула вдруг средь пены кружевной.
 

 
Вечерний свет ласкает гобелены,
Среди теней рождая строй теней.
И так, пока не засветят огней,
Таинственно живут и дышат стены;
 
 
Здесь ангелы, и девы, и сирены,
И звезд венцы, и чашечки лилей,
Ветвей сплетенья и простор полей —
Один узор во власти вечной смены!
 
 
Лишь полусумрак разольет вокруг
Капризные оттенки меланхолий,
Легко целуя лепестки магнолий,
 
 
Гася в коврах, как в пепле, каждый звук,
Раздвинутся, живут и дышат стены..
Вечерний свет ласкает гобелены!
 

 
Дыханьем мертвым комнатной весны
Мой зимний дух капризно отуманен,
Косым сияньем розовой луны
Здесь даже воздух бледный нарумянен;
 
 
Расшитые, искусственные сны,
Ваш пестрый мир для сердца сладко-странен.
Ты не уйдешь из шелковой страны —
Чей дух мечтой несбыточною ранен.
 
 
В гостиной нежась царствует весна,
Светясь, цветут и дышат абажуры,
Порхают попугаи и амуры,
 
 
Пока снежинки пляшут у окна...
И словно ласки ароматной ванны,
Ее улыбки так благоуханны.
 

 
Как облачный, беззвездный небосклон,
И где лазурью выплаканы очи,
В предчувствии однообразья ночи
Подернут тенью матовый плафон,
 
 
И каждый миг – скользя со всех сторон,
Она длиннее, а мечта короче,
И взмахи черных крыльев все жесточе
Там, у пугливо-меркнущих окон.
 
 
И в залах дышит влажный сумрак леса,
Ночных теней тяжелая завеса
Развиться не успела до конца;
 
 
Но каждый миг все дышишь тяжелей ты,
Вот умер день, над ложем мертвеца
Заплакали тоски вечерней флейты.
 

 
Как мудро-изощренная идея,
Вы не цветок и вместе с тем цветок;
И клонит каждый вздох, как ветерок,
Вас, зябкая принцесса, Орхидея;
 
 
Цветок могил, бессильно холодея,
Чьи губы лепестками ты облек?
Но ты живешь на миг, чуть язычок
Кровавых ран лизнет, как жало змея.
 
 
Ты как в семье пернатых, попугай,
Изысканный цветок, вдруг ставший зверем!
Молясь тебе, мы, содрогаясь, верим
 
 
В чудовищный и странно-новый рай,
Рай красоты и страсти изощренной,
Мир бесконечно недоговоренный.
 

 
Роняя бисер, бьют двенадцать раз
Часы, и ты к нам сходишь с гобелена,
Свободная от мертвенного плена
Тончайших линий, сходишь лишь на час;
 
 
Улыбка бледных губ, угасших глаз,
И я опять готов склонить колена,
И вздох духов и этих кружев пена —
О красоте исчезнувшей рассказ.
 
 
Когда же вдруг, поверив наважденью,
Я протяну объятья привиденью,
Заслышав вновь капризный менуэт,
 
 
В атласный гроб, покорна лишь мгновенью,
Ты клонишься неуловимой тенью,
И со стены взирает твой портрет.
 

 
Гремит гавот торжественно и чинно,
Причудливо смеется менуэт,
И вот за силуэтом силуэт
Скользит и тает в сумерках гостиной.
 
 
Здесь жизнь мертва, как гобелен старинный,
Здесь робости и здесь печали нет;
Льет полусвет причудливый кинкет
На каждый жест изысканно-картинный.
 
 
Здесь царство лени, бронзы и фарфора,
Аквариум, где чутко спят стебли,
И лишь порой легко чуть дрогнет штора,
 
 
Зловещий шум заслышавши вдали,
То первое предвестье урагана,
И рев борьбы и грохот барабана!
 

Александр Блок

* * *

 
Душа моя тиха. В натянутых струнах
Звучит один порыв, здоровый и прекрасный,
И льется голос мой задумчиво и страстно.
И звуки гаснут, тонут в небесах...
Один лишь есть аккорд, взлелеянный ненастьем,
Его в душе я смутно берегу
И с грустью думаю: «Ужель я не могу
Делиться с Вами Вашим счастьем?»
Вы не измучены душевною грозой,
Вам не узнать, что в мире есть несчастный,
Который жизнь отдаст за мимолетный вздох,
Которому наскучил этот бог,
И Вы – один лишь бог в мечтаньи ночи страстной,
Всесильный, сладостный, безмерный и живой...
 

1898

″Αγραφα Δογματα [5]5
  Неписаные догматы ( греч .).


[Закрыть]

 
Я видел мрак дневной и свет ночной.
Я видел ужас вечного сомненья.
И господа с растерзанной душой
В дыму безверья и смятенья.
 
 
То был рассвет великого рожденья,
Когда миров нечисленный хаос
Исчезнул в бесконечности мученья.—
И все таинственно роптало и неслось.
 
 
Тяжелый огнь окутал мирозданье,
И гром остановил стремящие созданья.
Немая грань внедрилась до конца.
 
 
Из мрака вышел разум мудреца,
И в горной высоте – без страха и усилья —
Мерцающих идей ему взыграли крылья.
 

1900

* * *

 
Не ты ль в моих мечтах, певучая, прошла
Над берегом Невы и за чертой столицы?
Не ты ли тайный страх сердечный совлекла
С отвагою мужей и с нежностью девицы?
 
 
Ты песнью без конца растаяла в снегах
И раннюю весну созвучно повторила.
Ты шла звездою мне, но шла в дневных лучах
И камни площадей и улиц освятила.
 
 
Тебя пою, о, да! Но просиял твой свет
И вдруг исчез – в далекие туманы.
Я направляю взор в таинственные страны,—
 
 
Тебя не вижу я, и долго бога нет.
Но верю, ты взойдешь, и вспыхнет сумрак алый,
Смыкая тайный круг, в движеньи запоздалый.
 

1901

 
За городом в полях весною воздух дышит.
Иду и трепещу в предвестии огня.
Там, знаю, впереди – морскую зыбь колышет
Дыханье сумрака – и мучает меня.
 
 
Я помню: далеко шумит, шумит столица.
Там, в сумерках весны, неугомонный зной.
О, скудные сердца! Как безнадежны лица!
Не знавшие весны тоскуют над собой.
 
 
А здесь, как память лет невинных и великих,
Из сумрака зари – неведомые лики
Вещают жизни строй и вечности огни...
 
 
Забудем дальний шум. Явись ко мне без гнева,
Закатная Таинственная Дева.
И завтра и вчера огнем соедини.
 

1901

Отшедшим

 
Здесь тихо и светло. Смотри, я подойду
И в этих камышах увижу все, что мило.
Осиротел мой пруд. Но сердце не остыло.
В нем все отражено – и возвращений жду.
 
 
Качаются и зеленеют травы.
Люблю без слов колеблемый камыш.
Все, что ты знал, веселый и кудрявый,
Одной мечтой найдешь и возвратишь.
 
 
Дождусь ли здесь условленного знака,
Или уйду в ласкающую тень,—
Заря не перейдет, и не погаснет день.
 
 
Здесь тихо и светло. В душе не будет мрака.
Она перенесла – и смотрит сквозь листву
В иные времена – к иному торжеству.
 

1903

* * *

Никто не умирал. Никто не кончил жить.

 
Но в звонкой тишине блуждали и сходились.
Вот близятся, плывут – черты определились...
Внезапно отошли – и их не различить.
 
 
Они – невдалеке. Одна и та же нить
Связует здесь и там. Лишь два пути открылись:
Один – безбурно ждать и юность отравить,
Другой – скорбеть о том, что пламенно молились...
 
 
Внимательно следи. Разбей души тайник:
Быть может, там мелькнет твое же повторенье...
Признаешь ли его, скептический двойник?
 
 
Там – в темной глубине – такое же томленье
Таких же нищих душ и безобразных тел:
Гармонии безрадостный предел.
 

1903

 
Я жалобной рукой сжимаю свой костыль.
Мой друг – влюблен в луну – живет ее обманом.
Вот – третий на пути. О, милый друг мой, ты ль
В измятом картузе над взором оловянным?
 
 
И – трое мы бредем. Лежит пластами пыль.
Все пусто – здесь и там – под зноем неустанным.
Заборы – как гроба. В канавах преет гниль.
Все, все погребено в безлюдье окаянном.
 
 
Стучим. Печаль в домах. Покойники в гробах.
Мы робко шепчем в дверь: «Не умер – спит
ваш близкий... »
Но старая, в чепце, наморщив лоб свой низкий,
Кричит: «Ступайте прочь! Не оскорбляйте прах!»
И дальше мы бредем. И видим в щели зданий
Старинную игру вечерних содроганий.
 

3 июля 1904

Василий Комаровский

Вечер

 
За тридцать лет я плугом ветерана
Провел ряды неисчислимых гряд;
Но старых ран рубцы еще горят
И умирать еще как будто рано.
 
 
Вот почему в полях Медиолана
Люблю грозы воинственный раскат.
В тревоге облаков я слушать рад
Далекий гул небесного тарана.
 
 
Темнеет день. Слышнее птичий грай.
Со всех сторон шумит дремучий край,
Где залегли зловещие драконы.
 
 
В провалы туч, в зияющий излом,
За медленным и золотым орлом
Пылающие идут легионы.
 

1910

Рынок

Д. Н. Кардовскому, на заданную им тему.

 
Здесь груды валенок и кипы кошельков,
И золото зеленое копчушек.
Грибы сушеные, соленье, связки сушек,
И постный запах теплых пирожков.
 
 
Я утром солнечным выслушивать готов
Торговый разговор внимательных старушек:
В расчеты тонкие копеек и осьмушек
Так много хитрости затрачено и слов.
 
 
Случайно вызванный на странный поединок,
Я рифму праздную на царскосельский рынок,
Проказницу, – недаром приволок.
 
 
Тут гомон целый день стоит широк и гулок.
В однообразии тупом моих прогулок,
В пустынном городе – веселый уголок.
 

1911

Август

 
В твоем холодном сердце мудреца
Трибун, и жрец, и цензор – совместится.
Ты Кассия заставил удавиться
И римлянам остался за отца.
 
 
Но ты имел придворного льстеца
Горация – и многое простится...
И не надел, лукавая лисица,
Ни затканных одежд, ни багреца.
 
 
Пасется вол над прахом Мецената,
Растет трава. Но звонкая цитата
Порою вьет лавровые венки.
 
 
Пусть глубока народная обида!
Как мерный плеск серебряной реки —
Твой острый слух пленила Энеида.
 

1911

Tоgа virilis [6]6
  Тога зрелости (лат.).


[Закрыть]

 
На площади одно лишь слово – «Даки».
Сам Цезарь – вождь. Заброшены венки.
Среди дворов – военные рожки,
Сияет медь и ластятся собаки.
 
 
Я грежу наяву: идут рубаки
И по колена тина и пески;
Горят костры на берегу реки,
Мы переходим брод в вечернем мраке!
 
 
Но надо ждать. Еще Домициан
Вершит свой суд над горстью христиан,
Бунтующих народные кварталы.
 
 
Я никогда не пробовал меча,
Нетерпеливый, – чуял зуд плеча,
И только вчуже сердце клокотало.
 

1911

* * *

 
Горели лета красные цветы,
Вино в стекле синело хрупко;
Из пламенеющего кубка
Я пил – покуда пела ты.
По осени трубит и молкнет рог.
Вокруг садов высокая ограда;
Как много их, бредущих вдоль дорог,
И никого из них не надо
Надменной горечи твоих вечерних кос.
Где ночью под ногой хрустит мороз
И зябнут дымные посевы,
Где мутных струй ночные перепевы,
Про коченеющую грусть
Моей любви – ты знаешь наизусть.
 

1912

Из цикла «Итальянские впечатления»

...Squilla di lontano

Che paia il giorno pianger chesi muore...

Dante [7]7
  ...Далекий колокольчик,
  Там, где лопата день напролет оплакивает смерть...
   Данте (ит.).


[Закрыть]

 
Вспорхнула птичка. На ветвистой кроне
Трепещет солнце. Легкий кругозор,
И перелески невысоких гор,
Как их божественный писал Джорджоне.
 
 
Из райских тучек сладостный кагор
Струится в золотистом небосклоне,
И лодочник встает в неясном звоне,
И шевелится медленно багор.
 
 
Дохнула ночь болотом, лихорадкой.
Перегорев, как уголь, вспышкой краткой,
Упало солнце в марево лагун.
 
 
Ночь синяя – и в самом восхищеньи
(Я с севера пришел, жестокий гунн)
Мне тяжело внезапное смущенье.
 

1913

 
Она уже идет трущобою звериной,
Алкая молодо и требуя права,
И, усыпленная разлукою старинной,
Любовь убитая – она опять права.
 
 
Ты выстроил затвор над северной стремниной,
Где в небе северном скудеет синева;
Она передохнет в твой сумрак голубиный
Свои вечерние и влажные слова.
 
 
И сердце ущемив, испытанное строго,
Она в расселине елового порога
Воздушною струёй звенит и шелестит.
 
 
Скорее убегай и брось далекий скит!
С глазами мутными! Ночными голосами
Она поет! Шумит весенними лесами!
 

1913

 
Над серебром воды и зеленью лугов
Ее я увидал. Откинув покрывало,
Дыханье майское ей плечи целовало
Далеким холодом растаявших снегов.
 
 
И, равнодушная, она не обещала —
Сияла мрамором у светлых берегов.
Но человеческих и женственных шагов
И милого лица с тех пор как будто мало.
 
 
В сердечной простоте, когда придется пить,
Я думал, мудрую сумею накопить,
Но повседневную, негаснущую жажду...
 
 
Несчастный! – Вечную и строгую любовь
Ты хочешь увидать одетой в плоть и кровь,
И лики смутные уносит опыт каждый!
 

1914

П. И. Нерадовскому

 
Июльский день. Почти пустой музей,
Где глобусы, гниющие тетради,
Гербарии – как будто Бога ради —
И черный шлем мифических князей.
 
 
Свиданье двух скучающих друзей,
Гуляющих в прохладной колоннаде.
И сторожа немое: «не укради»,
И с улицы зашедший ротозей.
 
 
Но Боже мой – какое пепелище,
Когда луна совьет свое жилище,
И белых статуй страшен белый взгляд.
 
 
И слышно только с площади соседней,
Из медных урн изогнутых наяд
Бегут воды лепечущие бредни.
 

1910

Саша Черный

В Пассаже

 
Портрет Бетховена в аляповатой рамке,
Кастрюли, скрипки, книги и нуга.
Довольные обтянутые самки
Рассматривают бусы-жемчуга.
 
 
Торчат усы, и чванно пляшут шпоры.
Острятся бороды бездельников-дельцов.
Сереет негр с улыбкою обжоры,
И нагло ржет компания писцов.
 
 
Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный,
Один из дней рассеивает свет.
Толчется люд, бесцветный и приличный.
 
 
Здесь человечество от глаз и до штиблет —
Как никогда – жестоко гармонично
И говорит мечте цинично: «Нет!»
 

1910

Вид из окна

 
Захватанные копотью и пылью,
Туманами, парами и дождем,
Громады стен с утра влекут к бессилью,
Твердя глазам: мы ничего не ждем...
 
 
Упитанные голуби в карнизах,
Забыв полет, в помете грузно спят.
В холодных стеклах, матовых и сизых,
Чужие тени холодно скользят.
 
 
Колонны труб и скат слинявшей крыши,
Мостки для трубочиста, флюгера
И проводы в мохнато-пыльной нише.
 
 
Проводят дни, утра и вечера.
Там где-то небо спит аршином выше,
А вниз сползает серый люк двора.
 

1910

Из Флоренции

 
В старинном городе, чужом и странно близком,
Успокоение мечтой пленило ум.
Не думая о времени и низком,
По узким улицам плетешься наобум...
 
 
В картинных галереях – в вялом теле
Проснулись все мелодии чудес,
И у мадонн чужого Боттичелли,
Не веря, служишь столько тихих месс...
 
 
Перед Давидом Микельанджело так жутко
Следить, забыв века в тревожной вере,
За выраженьем сильного лица!
 
 
О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,
К растлениям, самоубийствам и холере,
К болотному терпенью без конца?..
 

1910

Снегири

 
На синем фоне зимнего стекла
В пустой гостиной тоненькая шведка
Склонилась над работой у стола,
Как тихая наказанная детка.
 
 
Суровый холст от алых снегирей
И палевых снопов так странно мягко-нежен.
Морозный ветер дует из дверей,
Простор за стеклами однообразно-снежен.
 
 
Зловеще-холодно растет седая мгла.
Немые сосны даль околдовали.
О снегири, где милая весна?..
 
 
Из длинных пальцев падает игла,
Глаза за скалы робко убежали.
Кружатся хлопья. Ветер. Тишина.
 

1911 Кавантсари

На Невском ночью

 
Темно под арками Казанского собора.
Привычной грязью скрыты небеса.
На тротуаре в вялой вспышке спора
Хрипят ночных красавиц голоса.
 
 
Спят магазины, стены и ворота.
Чума любви в накрашенных бровях
Напомнила прохожему кого-то,
Давно истлевшего в покинутых краях...
 
 
Недолгий торг окончен торопливо —
Вот на извозчике любовная чета:
Он жадно курит, а она гнусит.
 
 
Проплыл городовой, зевающий тоскливо,
Проплыл фонарь пустынного моста,
И дева пьяная вдогонку им свистит.
 

1913

Гостиный двор

 
Как прохладно в гостиных рядах!
Пахнет нефтью и кожей И сырою рогожей...
Цепи пыльною грудой темнеют на ржавых
пудах,
У железной литой полосы Зеленеют весы.
Стонут толстые голуби глухо,
Выбирают из щелей овес...
Под откос,
Спотыкаясь, плетется слепая старуха,
А у лавок, под низкими сводами стен,
У икон янтареют лампадные чашки.
И купцы с бородами до самых колен
Забавляются в шашки.
 

1919 Псков

Из цикла «Зима»

 
«Тишина!» – шепнула белая поляна.
«Тишина!» – вздохнула, вся под снегом, ель.
За стволами зыбь молочного тумана
Окаймила пухлую постель.
Переплет теней вдоль снежного кургана...
Хлопья медленно заводят карусель,
За опушкой тихая метель,
В небе – мутная, безбрежная нирвана...
«Тишина!» – качаясь, шепчет ель.
«Тишина!» – вздыхает белая поляна.
 

Александр Черемхов

Химера

 
Закат угас. На синеве густой
Едва мерцал зловещий свет Венеры.
Я шел во тьме. И вот над высотой
Небесный свод раздвинулся без меры.
 
 
И там в короне звездно-золотой
Увидел я лучистый лик Химеры:
Он тихо плыл, сияя в безднах сферы
Мучительно-влекущей красотой.
 
 
По всем мирам раскинулась мгновенно
Его лучей таинственная власть
До граней, где зияющую пасть
Раскрыл Хаос.
 
 
Упорно, дерзновенно
Следил я взором то, что неизменно:
Творящую, ликующую страсть.
 

Обман

 
Печать гармонии и образ красоты.
Где жертвенный огонь? Где царская порфира?
Легенды ожили. Воскресли вновь для мира
Лаис и Галатей античные черты.
 
 
О, Боже! Ты сказал: не сотвори кумира!
Но что на всей земле достойнее мечты?
Явите дивную в величьи наготы,
Трепещущий резец и пламенная лира!
 
 
Безумец! Приглядись: за маскою лица
Ни мысли, ни души. Расчетливая злоба,
Расчетливая страсть живого мертвеца.
 
 
Ликует и царит бездушная утроба...
О, беспощадная ирония Творца!
О, яркие цветы на черной крышке гроба!
 

Терпение

 
В темном притоне продажных блудниц
Знал я твои равнодушные ласки,
Видел твои утомленные глазки
В рамке измятых ресниц.
 
 
Шли над тобою, как страшные маски,
Тысячи зверских мучительных лиц,
Белые стены угрюмых больниц
Злобно кричали о близкой развязке.
 
 
Бедная фея!.. Безропотно пасть,
Вечно ни в ком не встречать состраданья,
Всем расточать драгоценную страсть,
 
 
Видеть покорных грудей увяданье,
Знать безысходность земного страданья —
И небеса не проклясть!
 

Ревность

 
Проснулась утром спозаранку,
Надела траурный убор,
Из спальни вышла в коридор,
Будила сонную служанку.
 
 
Вблизи окна, у темных штор
Стояла. Слушала шарманку.
Открыв комод, достала склянку.
Прокралась лестницей, как вор.
 
 
Брела походкою убитой...
Сняла венчальное кольцо...
Потупив взор, вуалью скрытый,
Взошла тихонько на крыльцо —
 
 
И молча влагой ядовитой
Плеснула в женское лицо.
 

Страсть

 
Он молил, как раб, он рыдал в углу...
Вечностью зиял мертвый час разлуки,
И склонилась смерть к бледному челу,
И легли в крови трепетные руки.
 
 
Он еще лежит, корчась, на полу...
Вся она дрожит в сладкой темной муке...
Радостно бежит в уличную мглу,
Чутко сторожит уличные звуки.
 
 
В тихий старый дом, опустив глаза,
Просится с тоской голосом ребенка...
Слезы страстных мук блещут, как роса.
 
 
– Милый! Ты сказал: «Жду тебя, девчонка!»
Где твоя постель? Вот моя краса! —
И трепещет вся. И смеется звонко.
 

Экстаз

 
Мы бежали спастись, разойтись, отдохнуть,
Мы бросали свои баррикады...
Разрывая огнями туманную муть,
Грохотали и били снаряды.
 
 
Ты предстала, как смерть. Заградила наш путь,
Приковала смущенные взгляды,
Как тигрица, метнулась и бросила в грудь:
– Оробели, трусливые гады?!
 
 
И никто не узнал дорогого лица...
Но, сплотившись, под звуки напева,
Мы отхлынули прочь – умирать до конца...
 
 
Грозным криком великого гнева
В пасть орудий ты бросила наши сердца,
О, Валькирия, страшная дева!
 

Юность

 
На взморье шум. Светло и жарко.
Крутой тропинкой на горе
Сбегает юная татарка
В цветной узорчатой чадре.
 
 
Глядит пугливо в чащу парка:
Безлюден берег на заре,
Лишь море в пенном серебре
Звенит, поет и светит ярко.
 
 
Ах, хорошо в тени скалы
Раздеться, стать над пенной мутью,
Смеяться морю и безлюдью,
 
 
Смотреть в завесу дальней мглы,
И смело прянуть смуглой грудью
На бирюзовые валы!
 

Евгений Тарасов

В склепе

 
Вдали погас последний луч огней —
Но вновь и вновь спускаются ступени.
Лицо мое становится бледней.
Я изнемог. Дрожат мои колени.
Ничто не говорит о перемене,
Но с каждым часом склеп мой холодней.
Здесь солнца нет. Здесь царство вечной тени.
Здесь мне пробыть так много, много дней.
 
 
С трудом собрав слабеющие силы,
Хочу кричать – мне шепчут: «Замолчи!
Пойми, что все живущее застыло,
И мира – нет. Есть только палачи.
Есть только склеп. Есть только мрак могилы,
Перед тобой зияющий в ночи».
 

Ландыши

 
Украдкою я в камеру пронес
Три стебелька с увядшими цветами —
Намек на то, что скошено годами,
Последний вздох живых когда-то грез.
Как в книгу слов с истлевшими листами,
Смотрю назад – там молча ждет вопрос.
Я вижу вновь блеск шелковых волос
Вокруг лица со странными чертами.
 
 
Я помню все... Тревожный полусвет —
В нем все, как тень, казалось мне неясным,
В нем все звало желанием опасным
И близок был чуть видный силуэт.
Не вспыхнуть вновь речам наивно-страстным,
Не вспыхнуть мне... Но мне не жаль – о, нет!
 

Очередному

 
Быть может, я встречал тебя не раз
В глухих подпольях мыслящей столицы,
И там, внизу – известий вереницы
Шептал тебе в тревожно-быстрый час,
И в тишине, как спугнутые птицы,
Шипя, обрывки бились спешных фраз,
Обрывки слов, понятных лишь для нас,
И падали, как тень, на наши лица.
 
 
Быть может, да. А может быть, и нет:
Не знал тебя – и после не узнаю...
Но все равно – я плен свой покидаю,
И пусть «прощай» не кинешь ты в ответ —
Я шлю тебе, как брату, свой привет
И угол свой, как брату, уступаю.