Текст книги "Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2"
Автор книги: Людмила Мартьянова
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Ф. А. Лютеру
Ты миром удивлен, ты миром зачарован,
Ступаешь по камням суровых городов.
Мечтой ты умилен, любовию взволнован
И не забыл души младенческих годов.
В своей светлице упоен ты солнца светом,
Но сердцем чающим стремишься в дальний путь.
Часы все дня и лет звучат тебе приветом,
Наперерыв шепча: меня не позабудь!
Вступив с тобою в речь, ту жизнь я обретал,
Которой жаждал я, пред коей трепетал,
Когда не верилось ее бодрящей неге.
Но я к тебе приду, наставник мой родной,
Мечтая увидать всегда, как той весной,
Березы божьей светлые побеги.
1898/99
Николай Поярков
На юге
Маркизе R...
I
Виноград зацвел. Все пьяно.
Льется сладкий аромат.
Солнце встало слишком рано,
В полдень зноем полон сад.
Из-за мраморных аркад
Смотрит торс нагой богини.
Замер воздух бледно-синий,
Треск назойливых цикад.
В ярком золоте карнизы.
Стынет море, реют птицы.
Жарко. Лень. У ног маркизы.
Я сижу. Молчу. Курю.
Я измучен зноем Ниццы,
Жду вечернюю зарю.
Красные бабы
Предвечерний напев колокольный.
Заливные луга разметались привольно.
Река изогнулась в стальную дугу.
Красные бабы поют на лугу.
Пылают травы душистые, ломкие.
Красные бабы. Закат многоцветный.
Песни веселые, милые, звонкие,
Хочется бросить им песней ответной.
Развернулася даль без конца широка.
Вся осыпана солнцем закатным,
Изгибается плавно, спокойно Ока,
Пахнуло забытым, былым, невозвратным.
Красные бабы поют на лугу.
Петь хочу. Не могу.
Друзьям
Я чашу муки пью без стона,
В страданьях знаю светлый миг.
Мне рок сулил знать ужас звона
Болезни тягостной вериг.
Вам—ласки женщин, шум притона,
Сплетенье жизненных интриг,
А мне спокойствие затона
И чародейство милых книг.
Я был здоров и пил отравы,
Но, право, все забыл давно...
Под взмахом кос ложатся травы.
Ходить, лежать, не все ль равно?
Я весь под властию наркоза,
Меня пьянит, колдует – Греза.
Дмитрий Цензор
Из цикла «Старое гетто»
16
Нависли сумерки. Таинственны и строги
Пустые улицы. Им снится даль времен.
И только иногда, смущая мутный сон,
Спешит по ним еврей – дитя земной тревоги.
Брожу у ветхих стен угрюмой синагоги —
И слышу пение унылое, как стон...
Здесь тени скорбные глядят со всех сторон,—
О, как бледны они, измучены, убоги!
Здесь реют призраки кровавых темных лет
И молят жалобно и гонятся вослед
Испуганной мечте... Сгустилась тьма ночная.
И гетто старое мне шепчет, засыпая:
«Возьми моих детей... Им нужен вольный свет...
Им душно, душно здесь... Темна их доля злая...»
9
В безмолвии старинного квартала
Проходит жизнь, туманная, как бред.
Сменился день. Глухая ночь настала
И зажелтел из окон тусклый свет.
И в поздний час у мрачного портала
Я жду ее—хранящую обет...
Она глядит печально и устало,
И призрачно звучит ее привет.
И бродим мы, тоскуя и любя,
Безмолвные, безропотно скорбя,
Мы ничего не ждем и безнадежны
Часы любви. Над нами ночь и тьма.
Вокруг молчат потухшие дома.
И грезы их, как старость, безмятежны.
На корабле
В садах мечты я выстроил чертог...
Ведут к нему воздушные ступени,
Хрустальный свод прозрачен и высок,
Везде цветы, цветы и блеск весенний.
В чертог любви и чистых наслаждений
Я ухожу от скорби и тревог И вижу сны...
Я в них всесильный гений,
Восторженный и радостный, как бог.
Когда же день бросает алчный зов,—
Мои мечты – испуганные птицы
Умчатся вдаль... и снова, бледнолицый,
Блуждаю я меж стонущих рабов.
И жизнь моя тоскливее темницы,
Не знающей ни солнца, ни цветов.
Струится зной по дремлющим волнам,
И медленно проходит без возврата
Глубокий день. Горит пожар заката,
И алый свет скользит по облакам.
Равнина вод молчанием объята.
И облака спешат, как в дальний храм,
К пурпурной мгле, в пустыню небоската,
И, замерев, стоят недвижно там.
Корабль устал. Качаясь, тихо дремлет.
Мертвеет зыбь, и виснут паруса.
И я один в слепые небеса
Гляжу с тоской... Мой дух затишью внемлет
И жаждет бурь. Закатный меркнет свет.
Уж ночь близка. Уж поздно. Бури нет...
У моря
Медлительно сходились туч ряды,
Бросая в тьму гудящие зарницы,
И прыгали, как яростные львицы,
Соленых волн вспененные гряды.
Корабль стонал в предчувствии беды...
Но ликовал я, смелый, бледнолицый.
Я пел. И крик морской полночной птицы
Мне отвечал из неба и воды.
А на заре настала тишина.
Лениво нас баюкала волна.
Но день пылал. И, бурей утомленный,
Благословлял я солнечный восход
И синеву золотопенных вод,
И край мечты, безвестный, отдаленный.
Рим и варвары
Полночь. У моря стою на скале.
Ветер прохладный и влажно-соленый
Трепетно обнял меня, как влюбленный,
Пряди волос разметал на челе.
Шумно разбилась на камни волна —
Брызнула пеной в лицо мне обильно...
О, как вздымается грудь моя сильно,
В этом раздолье предбурного сна!
Я одинок и свободен. Стою
Полный желаний и думы широкой.
Море рокочет мне песню свою...
В гавани темной, затихшей, далекой
Красное пламя на мачте высокой
В черную полночь вонзает струю.
Всадник зла
Восстали варвары на исступленный Рим.
Безумный цезарь пьян средь ужаса и стона,
Рабы-сенаторы трепещут перед ним,
И кровь народная дошла к ступеням трона.
Продажный дух льстецов бессильно-недвижим
Позор и ложь царят под сводом Пантеона.
О, родина богов! – твое величье – дым...
И бойся грозного дыхания циклона.
Спеши! Из пьяных урн кровавый сок допей!
Уж Варвары идут от солнечной равнины
С душою мощною, как веянье степей.
Свободный, новый храм воздвигнут исполины
И сокрушат они гниющие руины
Разврата, казней и цепей.
К картине Ф. Штука
Бессмертие
Кровавый ураган затих над мертвой нивой.
Холодная, как сталь, над ней синеет мгла.
И ворон чертит круг зловеще-прихотливый,
И страшен взмах его тяжелого крыла.
Безмолвие и смерть. Толпою молчаливой,
Сплетенные борьбой, разбросаны тела...
Но вот встает из мглы великий Всадник
Зла На призрачном коне, в осанке горделивой.
Свинцовый, тяжкий взор вперяет в землю он.
Ступает черный конь по трупам искаженным,
И слышен в тишине последней муки стон...
И всадник смотрит вдаль: потоком озлобленным
Ползут его рабы, гудит железный звон...
Хохочет великан над миром исступленным.
Кто из нас станет богом?
Альфред Мюссе
Женщины
О, если ты пророк, – твой час настал. Пора!
Зажги во тьме сердец пылающее слово.
Ты должен умереть на пламени костра
Среди безумия и ужаса земного...
Не бойся умереть. Бессмертен луч добра.
Ты в сумраке веков стократно вспыхнешь снова.
Для песни нет преград, – она, как меч, остра;
И нет оков словам, карающим сурово...
И тусклые года томлений и тревог,
Как факел, озарит, страдалец и пророк,
Негаснущий костер твоей красивой смерти.
Из пламени его голодных языков
Не смолкнет никогда мятежно яркий зов:
«Да будет истина! Да будет правда! – Верьте!»
Печальные, с бездонными глазами,
Горевшие непонятой мечтой,
Беспечные, как ветер над полями,
Пленявшие капризной красотой...
О, сколько их прошло передо мной!
О, сколько их искало между нами
Поэзии и страсти неземной!
И каждая томилась и ждала
Красивых мук, невысказанной неги.
И каждая безгрешно отдала
Своей весны зеленые побеги...
О, ландыши, грустящие о снеге,—
О, женщины! У вас душа светла
И горестна, как музыка элегий...
Из цикла «Старый город»
2
Есть грустная поэзия молчанья
Покинутых старинных городов.
В них смутный бред забытого преданья,
Безмолвие кварталов и дворцов.
Сон площадей. Седые изваянья
В тени аркад. Забвение садов.
А дни идут без шума и названья,
И по ночам протяжен бой часов.
И по ночам, когда луна дозором
Над городом колдует и плывет,—
В нем призрачно минувшее живет.
И женщины с наивно-грустным взором
Чего-то ждут в балконах, при луне...
А ночь молчит и грезит в тишине.
Из цикла «Осень»
4Шелест осени
Девственницы
Я вижу из окна: гирлянды облаков
Из слитков золотых плывут по синеве.
Идет их поздний блеск желтеющей листве,
Печально-праздничной гармонии цветов.
Приходят сумерки. Ложатся по траве
И веют холодом покинутых углов.
Деревьям жаль тепла. Небрежен их покров,
Поблекший, шелковый, в причудливой канве.
И прошлого не жаль. И помнит старый сад
Больную девушку в тени густых ветвей.
Был нежен и глубок ее печальный взгляд.
Пустынно и мертво тоскует глушь аллей.
И в золоте вершин дрожит последний свет,
Как память о былом, чему возврата нет.
В толпе
Расцветших девственниц безгрешные постели, —
Их свежесть, белизна, их утренний наряд, —
Они весенние, святые колыбели,
Где грезы о любви томятся и грустят.
Упругие черты стыдливо опьянели
И молят о грехе томительных услад.
К ним никнут юноши в невысказанной цели,
Но гонит их душа смущенная назад.
И сон девический неопытен и тих.
И бродят ангелы, задумавшись о них,
На ложе чистое роняя снежность лилий.
Невинные сердца тоску и жажду слили.
Когда же бледный день, целуя, будит их, —
С улыбкой девушки припомнят, – что любили.
Древняя плита
Люблю искать случайность приближений,
Среди людей затерянным бродить.
Мы чужды все, но призрачная нить
Связала нас для жизни и мгновений.
И я иду намеки дня следить,
Вникая в гул разрозненных движений.
Одни таят безумье преступлений,
Другим дано великое творить.
И нет границ меж красотой и злом.
Печаль везде томится беспредельно,
В улыбке глаз, в признании родном...
И сладко мне отдаться ей бесцельно.
Я всех люблю и каждого отдельно,
Живу душой в ничтожном и святом.
Истукан
На храмине, в раскопках древних Фив
Был найден стих безвестного поэта —
Начертанный для вечного завета
На каменной плите иероглиф:
«Благословляйте илистый разлив,
«Плоды земли, рожденье тьмы и света,
«И сладкий труд на лоне зрелых нив,
«И благость Ра, и справедливость Сета»,
Давно лежит затертая плита
В хранилище старинного музея,
Глася о том, как жизнь была проста.
И человек с глазами чародея
Над ней поник, от мудрости седея.
И горький смех кривит его уста.
Пустыня
У древних берегов пустынно тихих рек,
На голом выступе потухшего вулкана
Есть изваяние кумира-великана,—
Творенье грубое, как первобытный век.
Здесь некогда стоял без лука и колчана
С кремневым топором пещерный человек
И в диком творчестве огромный камень сек.
И высек из скалы урода-истукана.
И долго в ужасе лежал простертый ниц,
Молясь на мертвый лик, закатом обагренный.
И век за веком гас, как гаснет свет зарниц.
Вулкан ручьями лав спалил живые склоны.
И только истукан для мировых страниц
Остался навсегда – немой и непреклонный.
Молчание
В пустыне солнечной, песком заметены,
Стоят, покорные тысячелетним думам,—
Старинный обелиск, изъеденный самумом,
И камни желтые разрушенной стены.
Недвижен тяжкий зной. А ночью с долгим шумом
Встает песчаный вихрь. Белеет лик луны.
Пустыня зыблется, вздымает валуны.
И спят развалины видением угрюмым.
Блуждает возле них голодный ягуар
И царственно взойдя на светлые ступени,
Ложится и следит отчетливые тени.
Молчит пустынный мир. И смотрит лунный шар
На пыль его надежд, на смерть его творений.
И думает о том,– как бледен он и стар.
Отчизна
Кто видел раз, как с горной вышины
Срываются хрустальные обвалы,
Как в серебре заоблачной луны
Сверкает снег и спят гиганты-скалы;
Кто понял раз молитву тишины
И бурь тысячегласные хоралы, —
Тому отверзты вечности провалы,
Того пьянят божественные сны.
Зажжется тот бессмертною тоской.
И мглы долин с тревожностью людской
Повеют сном томительно напрасным.
Задумчивый, непонятый, один, —
Он будет жить молчанием вершин,
Молчанием великим и согласным.
В зените
Есть призрачность неведомых миров,
В людской душе неясно отраженных,
Есть марево исчезнувших веков
И вихри дней расцветших и сожженных.
И музыка невыразимых снов,
И боль, и скорбь, раздробленная в стонах,
Лишь вечного приподнятый покров,
Лучи небес в мгновенность превращенных...
И если мы скитаемся и ждем
С раскрытыми от ужаса глазами
И орошаем кровью и слезами
Пустыню тьмы, как благостным дождем, —
Мы ищем путь к отчизне, ставшей сном,
К родным дверям, давно забытым нами.
Звенит мой крик тоскливо-запоздалый.
Уже давно осыпались цветы.
Безмолвно ждет в зените полдень алый,
Как бы страшась преддверья пустоты.
Зову любовь... Святая, где же ты?
Как пилигрим, израненный о скалы,
Я дни влачу, поникший и усталый.
О, где же ты, источник чистоты?
Меня сожгла печаль неверных встреч...
Душа огни хотела уберечь,
Цвела тоской по женщине далекой.
И каждая мне тело отдала...
Но душу вдаль загадочно несла,
Томясь, как я, мечтою одинокой.
Из цикла «Белый дух»
2Разгульный крик борьбы и разрушенья,
Зловещий лязг заржавленных оков,
Протяжный стон на пламени костров,
И подвиги любви и вдохновенья,—
В моей душе смятенье всех веков
Заключено в таинственные звенья.
Добро и зло минувших дел и слов
Живут во мне для грез и песнопенья.
Но я стою в печали смутных дней
На рубеже туманного предела.
Я угадал намеки всех теней.
Гляжу вперед пытливо и несмело...
Я вижу свет неведомых огней, —
Но им в душе молитва не созрела.
Георгий Чулков
Сонеты
III
Венчанные осенними цветами,
Мы к озеру осеннему пришли;
От неба тайн и до седой земли
Завеса пала. Острыми лучами
Пронзилось солнце. Чудо стерегли
Вдвоем – на камнях – чуткими глазами.
И осень, рея, веяла крылами,
И сны нам снились в солнечной пыли.
И вдруг, как дети, радостно устами
Коснулись уст. И серебристый смех
Вспорхнул, пронесся дальними лугами.
Где лет былых безумие и грех?
И тишиной лишь реет влажно-нежной
Наш сон любви в раздольности прибрежной.
III
Пустынный летний сон тайги вечерней
Дымился, тлел. И золотистый жар
На сердце пал. Звенел во сне пожар
Таежных сосен. Можно ль суеверней
Любить тайгу, желать в любви безмерней
Чудес неложных—невозможных чар?
Так мы с тобой несли священный дар
На сей алтарь таинственной вечерни.
Вожатого забыв на берегу,
Ушли с тобой в часовню темных елей,
В смолистую и мшистую тайгу.
Под шорох трав и лепеты свирели,
В душистой мгле, в магическом кругу,
На миг, на век любовь запечатлели.
Туманная развеялась любовь,
В туман ушла неверная весталка!
Испепелилась нежная фиалка...
Из урны черной пью иную кровь.
«Как тайный, тайный друг придешь ты вновь
К твоей весне»,—так молвила гадалка.
И вот стою: и ложе катафалка
Преобразилось в радостную новь.
И страсть опять блеснула, как зарница;
Печальный креп любовью обагрен:
Так новая открылася страница
В безумной книге огненных имен.
Тебя люблю, Печальная Царица!
С тобою, Смерть, навеки обручен.
* * *
Нет, не убийства хмель и темь, не сила
Стихии вольной без оков и уз,
И не истории тяжелый груз:
Единая любовь меня сразила.
Безумно сердце. Стала жизнь постыла.
И жаждущей стрелы слепой укус
Ужель язвит меня? Страстей союз
Душе моей – как душная могила...
Все сознавать и быть слепым, как все;
У ног любовницы твердить обеты,
В саду меж роз, на утренней росе...
Мне страшен страстный плен. Свобода!
Где ты? В любви узрев зловещие приметы,
Идем в страстях навстречу злой косе.
7 июля 1920
* * *
Принуждены мы жить мертво и сухо,
Мы дышим тягостно и в духоте
Изнемогаем – жалкие – и те,
Кто впереди, как мы, стенают глухо.
Когда же чуткого коснется слуха
Моление распятых на кресте,
Таинственной причастных красоте,
Стяжайте, люди, дар Святого Духа.
Пусть вы – рабы в плену жестоких лет;
Пусть на земле и скука и тревога:
Слепцы! Слепцы! Стучите у порога.
Ночь обратится в день, и сумрак в свет.
Там, на Голгофе, времени уж нет,
Как нет его в обителях у Бога.
17 октября 1920
* * *
В тумане монастырь, луга, Москва...
Смотрю с горы – и в слабости унылой
Изнемогаю. Прошлое – постыло,
Грядущее – как страшные слова
Сибиллы той, чью тайну Божьей силой
Хранит в веках крылатая молва.
Увяла жизнь, как жалкая трава,
И воля гаснет в горести бескрылой.
Но вдруг слепительный из серых туч —
Стрела любви немеркнущего бога —
На землю пал новорожденный луч.
И там, где крест, у склепного порога,
Сияет он – волшебен, нежен, жгуч:
И не страшна могильная дорога.
29 марта 1921
* * *
Теснее связь земли живой и неба,
Чем думаешь, от слез слепая мать,
Умей смотреть – и сможешь угадать
И в хмеле жарких лоз и в тайне хлеба
Причастье дивное. Святая треба
Вершится чудом. Дивно благодать
Поможет сердцу знаки прочитать:
Вот – человек; вот – голубь; вот – амеба...
Так в каждой жизни есть иной залог,
Иное бытие в ней дышит, волит.
И те ушедшие, когда позволит
Расторгнуть время всемогущий Бог,
Вдруг осветят таинственный порог,
И этот свет нам сердце обезболит.
28 декабря 1920
Истина
I
В начале всех начал Единосущий!
Посмеет ли не верить светлый ум,
Что в силе радостной и всемогущей
Ты – зачинатель дивных воль и дум?
Был хаос мрачный, черной ночи гуще,
Где царствовал над бездной грозный шум,
Где сон отяготел, как смерть, гнетущий,
И ветер выл, безумен, дик, угрюм...
Но волею прекрасной и премудрой
Расторглись путы скованных небес,
И тверди ясной засияло утро.
Ты сотворил людей, зверей и лес,
И звуки арф, и краски перламутра,
И тайный мир невидимых чудес.
20 октября 1920
II
Я верую в таинственное Слово,
Рожденное от вечного Отца;
Предвечное в Едином стало ново,
Единое не ведало конца.
И Бесконечное, в лучах Лица,
В Нем снова обрело Себе Другого.
И в славе дивной Божьего венца
Единосущее – как Мысль Благого.
Благоухание небесных роз,
Сладчайший и чудесный Свет от Света,
Твоею ризою земля одета.
Ты положил на мрак печать запрета
И чудотворно дольний мир вознес
К себе на лоно, Иисус Христос.
21 октября 1920
III
Для нас, людей, и нашего спасенья
Ты воплотился, в мир сойдя. Господь.
От Духа вечного Твое рожденье;
Священная – в Фаворском свете – плоть:
Залоги тайные преображенья.
И жалом змей не смеет уколоть
Нас, узников и пленников томленья:
Тобою можем сумрак побороть.
И в сонме звезд, и в солнечной порфире
В Купели Овчей, посреди калек;
И в Кане Галилейской, там, на пире;
Вне времени, – и здесь, из века в век:
Ты вне пространств, и в этом дольнем мире
Всегда Единый – Богочеловек.
21 октября 1920
IV
При Понтии Пилате Ты распят,
Согласно слову дивных откровений...
Среди Израиля неверных чад
Кто пред Тобой тогда склонил колени?
И мрака страж, хранитель смерти, ад
Ждал в трепете последних повелений.
И раб свободы, римлянин Пилат,
Напрасно расточал слова сомнений.
Что истина? – звучал слепой вопрос,
Как темный вызов дрогнувшего мира.
Но пала власть всемирного кумира:
Ты, наш Господь, страдая, крест понес,
При песнях в небе ангельского клира,
И тайно погребен, в саду, меж роз.
21 октября—11 ноября 1920
V
Простою будь, душа, как голубица,
Но мудрою, как прозорливый змей.
Не только верь, но знай, дерзай и смей
Невинной кровью тайно причаститься.
И древней книги ветхая страница
Тогда предстанет для твоих очей —
Вся соткана из солнечных лучей,
И будет вся земля – как плащаница.
И поколеблются закон и вес
В премудрости живых противоречий,
И ты поймешь пророчество предтечи.
И голос тайный от святых небес
Над этим миром прозвучит далече:
Так! Иисус на третий день воскрес!
21 октября 1920
VI
Я верю, Господи! Ты вознесен!
И вот звучат, как арфы, неба сферы.
Тому на радость явь Христовой веры,
Кому земля – как преходящий сон.
И взор земной виденьем изумлен
Пространств без времени и сил без меры.
А там, внизу, во мраке душной серы,
Мир демонов мечом Твоим пронзен.
Ты одесную Бога. Звезды ждут...
И вот, подлунный мир трубой волнуя,
Архангелы во сретенье грядут.
И в голубых лучах, в любви ликуя,
Тебе престолы благостно поют
Священное от века аллилуйя.
24 октября 1920
VII
Да, Ты грядешь со славою судить,
И мертвые восстанут из могилы,
Живым же будут радости не милы
Слепой земли. И в миг порвется нить—
Последняя, что вяжет нас: – «не быть»
Вдруг станет «быть». И станет мир постылым,
Где нам, глухим, нечистым и бескрылым,
Как в склепе суждено, стеная, жить.
И мир, внезапно ужасом объятый,
Недавний пленник змейного кольца
слышит грома грозные раскаты.
И мы узрим сияние Лица...
Не будет царству Твоему конца,
Царь космоса и Человек Распятый!
25 октября 1920
VIII
Сонм ангелов, сих белокрылых стая,
Тебя поет в святой голубизне.
Но здесь душа, земная и простая,
Изнемогает, Отче, в страстном сне.
И преклонив колени, у креста я
Молюсь Тебе и Девственной Жене.
И кажется, что небо, тихо тая,
Спускается лазурное ко мне.
Так дышит Дух Святой везде, где хочет,
В Нем утешение и в Нем залог
Свободы тайной. Он один пророчит
Устами тех, кто землю превозмог.
И Церковь меч о камень веры точит
Тобою, Дух и вечносущий Бог.
25 октября – 11 ноября 1920
IX
Теперь молчит Синайская гора,
Но голос есть единой и соборной,
Многообразной, светлой и упорной
Сибиллы новой вечного добра.
На камне твердом, на кресте Петра,
Закалена в огне святого горна,
И с властью дьявола, всегда позорной,
Она в борьбе от ночи до утра.
Апостольская Церковь! В правом гневе,
Духовный меч, рази того, кто зол,
Кто на змеином и отравном древе
Плод сладострастия легко обрел.
Сей, Церковь, семена. Так в тайном севе
Залог любви и вечности глагол.
26 октября 1920
X
Во оставление моих грехов
Я исповедаю одно крещенье.
В благословлении святых отцов
Чту мудрость тайную и посвященье.
И Господом назначенный улов
В купели светлой примет обновленье,—
Так сетью Галилейских рыбаков
Спасен был древний мир от заблужденья.
Крестись водой – и духом будешь свят.
Ты был землей с рожденья обездолен,
Страстями немощен и сердцем болен...
Но над тобой теперь священный плат,
Отныне сам ты, как орел, крылат
И, как Христос, над смертью темной волен.
26 октября 1920