Текст книги "Композиционная поэтика публицистики"

Автор книги: Людмила Кайда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Читаем в «Независимой газете» (1992, 9 мая) текст «День Победы в новой России». Над ним не очень понятная рубрика «Праздник». Автор пытается осмыслить изменившееся отношение общественного мнения к Дню Победы, используя прием внутреннего противопоставления – нетрезвые, или одурманенные, головы миллионов людей и «трезвые головы». Все эти «трезвые» «еще до наступления исторического материализма пытались втолковывать властям, что государственное насаждение какой-либо идеи гибельно для этой идеи (особенно в глазах молодежи) и компрометирует ее всю без остатка. Что и доказали обе империи». Имеются в виду, ясное дело, царская Россия и Советский Союз.

Семантика вставки здесь накладывается (по законам восприятия) на семантику основной части высказывания. И смысл, который возникает при этом, вряд ли соответствует задуманному автором: обобщение гибельности насажденных идей уже сделано введенным ранее противопоставлением «трезвых голов» и одурманенных. В конце материала он задает самому себе вопрос: «Что же остается?» Читатель ждет ответа, но не получает его: вереница вводных слов («наверное», «может быть», «конечно») столь навязчива, что не позволяет сделать никакого вывода. Да и сам автор признается: «Не знаю».

Попытаемся все же понять, почему автору ничего не ясно. Вернее, понять, почему ему самому не ясна его позиция. Задав риторический вопрос – «что же остается одурманенному поколению», отвечает: «Наверное, довериться народному представлению о войне и победе, в котором они окрашены в грустные трагические тона». Это «наверное...» явно претендует на глубокомысленный вздох. Но в таком случае «народное представление о войне и победе» никак не стыкуется, больше того – противоречит обобщениям об одурманенных и «трезвых головах», превращая эти обобщения в пустые слова.

Злую шутку сыграли с автором вводные слова и структуры, не подчиненные логике рассуждений, употребленные кокетливо и случайно в попытке осмыслить изменившееся отношение к празднику Победы. В их семантике – смятение, неуверенность, предположительность, размывшие позицию автора. Или он не сумел технически грамотно ее выразить.

Во многих газетах предтекстовый комментарий – «врез» является своеобразным редакционным предисловием, в котором выражено согласие или несогласие с публикуемым ниже текстом. Даже в том случае, если над ним стоит рубрика «Мнение», предполагающая существование авторской позиции по затронутой проблеме. Точно так же рубрика «Позиция» должна, очевидно, сообщать читателю, что проблема автором исследована, что к ней у него сложилось определенное отношение. Чего, напротив, не скажешь о рубрике «Версия»: она приглашает читателя к выбору возможных вариантов, свидетельствуя о том, что позиция автора – одна из возможных.

В этих разновидностях комментарийных жанров нет какого-то особого семантического своеобразия. Однако, исследуя в более широком аспекте проблемы семантической многоплановости вставных структур, формирующих авторское «я» в публицистике, мы обнаружили интересные формы их проявления.

Одна из распространенных функций вставных структур в публицистике – • усиление логического и эмоционального убеждения. Так, в комментарии к фестивалю японских фильмов «На углу Арбата и Гиндзы», опубликованном под рубрикой «Мнение» («Независимая газета», 1992, 6 мая) С. Лаврентьев размышляет над уроками экономическими, психологическими, этическими, которые преподали японцы, пользуясь и тягостным положением в российском кинопрокате, и всеядностью по отношению к западным фильмам. Авторскую систему доказательств делает более убедительной и впечатляющей цепь вставных структур, звенья которой связаны эмоциональной настроенностью автора.

Полемизируя с рецензией Б. Кузьминского по поводу «эротического боевика» из Японии – ленты Нагисы Осимы «Империя чувств», С. Лаврентьев пишет:

«Замечательно описанные солдаты, которые, по убеждению Б. Кузьминского, после ленты Осимы две недели могут обойтись без брома, тоже волнует лишь как плод авторской фантазии (Отчего же такая им судьба? Перетрудились во время сеанса? Увидели отвратительно-омерзительное зрелище?)»

Ирония, скрытая во вставке, риторические вопросы направлены не в адрес читателя, а в адрес коллеги. Автор защищает японского режиссера, размышляя над конкретной лентой в контексте всего его творчества. И вставная структура помогает выделить кажущийся ему особо убедительный мотив: «...автор... просто физически (и духовно!) не в состоянии сотворить "заштатную порнуху". Следующее за этими словами новое звено вставных структур тоже работает на утверждение высказанной оценки творческой манеры Нагису Осимы: «Фильм "Империя чувств", как мне представляется, выпущен на наши экраны удивительно вовремя. Ведь в экзотической, экстравагантной форме фильма скрыто (да, в общем, не так уж и скрыто) удивительное по глубине размышление о крушении старой, привычной всем Японии. Страны. Империи. Древнего самурайского духа. Стиля жизни. Принятой системы человеческих отношений. Социального мироустройства. Наконец, художественного образа, воплотившего все перечисленное – и многое другое...»

Разговорная форма вставки внутренне противоречит глубине содержания. Но в парцеллированных структурах – самые главные слагаемые, доказывающие незаурядность фильма. Все предыдущие вставные конструкции были увязаны с этой основной мыслью, они помогают читателю-непрофессионалу разобраться в проблеме и сформировать свой взгляд на нее. Это становиться понятным только на фоне всего текста в целом.

К примеру, Е. Марголит в полемической статье «Большой маскарад», опубликованной под рубрикой «Ретро» («Независимая газета», 1992, 25 апреля), уже в подзаголовке («Парадокс Любови Орловой») нацеливает читателя на то, что об этой актрисе и ее работе в кино будет высказана не одна версия, а, быть может, две и больше. Они-то и создадут впечатление парадокса в оценках. И вставные структуры, использованные в тексте, практически создают это впечатление.

Любовь Орлова, по мнению автора, великолепно воплощает «мир перевертышей», в котором ей суждено было прожить жизнь. Ее героиням свойственно было скрывать «некую тайну». И чтобы соответствовать модному эталону, Любовь Орлова создает имидж простой девушки из народа, вживаясь в свой постоянный образ. Вот как автор с помощью вставок представляет читателю некоторые парадоксы ее жизни и работы:

«Известно, что Орлова крайне неохотно говорила о своем докинематографическом прошлом. Известно, что и первые годы в Музыкальной студии В.И. Немировича-Данченко она старалась не выделяться (можно представить, скольких усилий требовало это при таких безукоризненных данных!), была статисткой – в кордебалете, хоре. До того – окончила Московскую консерваторию по классу рояля (зарабатывала на жизнь тапером в кино), балетную школу. А до того – дворянская московская семья, дружившая с Шаляпиным («родилась в простой интеллигентной семье», – напишет потом сановный биограф). С такой биографией, с такими анкетными данными в 20-е лучше было, что называется, "сидеть и не высовываться"».

Автор доказывает далее, что актриса выступает под видом артистки. Объяснение следует тоже в виде вставной структуры:

«Судьба и миф (о, мир перевертышей!) меняются местами, и вот результат мутации – наша единственная (именно поэтому) стопроцентная «кинозвезда». У ее мифа индивидуальная подоплека: изживание собственной биографии».

Многоликость, а потому и многофункциональность вставных структур не позволяет выстроить для них какие-либо тематические рамки. Иногда смысловая нагрузка в них превосходит смысл, выраженный в основной части высказывания. Читаем: «Но когда плотину, вновь возведенную на поступательном пути русской истории, прорвет (не охранители и не революционеры; просто в современном подвижном мире негибкие модели управления распадаются сами), сдерживать разрушительный поток и догонять упущенное социальное время придется нам, а не им. За свой счет, а не за их. Что обидно. Но позади – наша страна. Не сдавать же ее на милость временному победителю» (Архангельский А. Сказка о потерянном времени («Известия», 2005, 6 июня)). Во вставке – не мимолетные замечания по поводу сказанного, а четкая гражданская позиция публициста, взывающая к ответной реакции читателя.

Никогда еще русская пресса не пестрела таким многоцветьем рубрик, одно перечисление которых, даже без заголовков опубликованных под ними материалов, заняло бы очень много места. Это явление нуждается в более глубоком анализе, однако одна тенденция уже сейчас просматривается: публицист в новейших комментарийных жанрах более открыто направляет к читателю свою оценку событий, побуждая его принять участие в полемике.

Традиционным публицистическим жанрам не было свойственно такое акцентированное внимание к содержательным оттенкам авторской позиции. А если это интервью с самим собой, версия, конфликт, мнения (иногда два мнения оказываются рядом на полосе), то, как само собой разумеющееся, рождается полемический диалог мнений. Директивность единственного мнения, единственно возможной позиции, так детально исследованная в науке о публицистике, ушла в прошлое. И все новые жанровые варианты «мнений», «заметок», «точек зрения» и т.д. – это раскрепощенное журналистское мнение, высказанное в раскрепощенной форме. Вставные структуры отражают эти изменения.

Глава четвертая
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКАЯ СТАТЬЯ: СТИЛИСТИЧЕСКИЙ МЕХАНИЗМ УБЕЖДЕНИЯ

Стилистический механизм убеждения – это совокупность стилистических средств и приемов, с помощью которых создается психологический настрой читателя на выработку конструктивных решений. Публицистическое слово автора будит сознание читателя, активизирует его гражданскую позицию. И далеко не последнюю роль в этом процессе играет степень персональной вовлеченности автора в публицистическое «я», которое сегодня практически отошло от традиционного коллективного «мы», повышая доверительный тон общения с читателем и снижая декларативность. (Есть новая форма коллективного «мы» в колонке редактора, но о ней скажем позже.)

Вовлеченность в текст обеспечивается в значительной мере убедительностью позиции публициста, которая выражается лингвистическими средствами и является, таким образом, лингвистической основой эффективности воздействия публицистики на читателя.

Выделить публицистическую статью или ее разновидность в более мелких формах («Публицистические заметки», «Заметки публициста», «Мнение обозревателя») на газетной полосе несложно. Она видна и без рубрики, надо лишь начать читать ее.

Авторское «я» в публицистической статье – это голос неравнодушного человека. Ведущая форма речи – рассуждение.

Все факты, события, явления, более того, все слова, структуры, приемы – все, что присутствует в тексте, как утверждает теория функциональной стилистики, подчиняется его функциональной специфике. Для публицистической статьи камертоном стилистической ориентации является функция социального воздействия, которая расставляет – волей автора – в композиционно-речевом строе текста все на свои места. С позиций же читательского восприятия следует, пользуясь методикой декодирования, выявить функциональную ориентацию всех лингвистических средств и композиционных приемов.

В качестве примера – публицистическая статья С. Бабаевой и Г. Бовта «Рано расслабились» («Известия», 2004, 24 мая). Статья посвящена оценке политической ситуации в стране накануне ежегодного послания президента Федеральному собранию. Публицистический ход – столкновение того, «о чем скажет», и того, «о чем не скажет президент». Видимое и скрытое. Явное и подспудное, но очень важное. Это настоящее журналистское исследование, ответственное и эмоциональное. В лучших традициях жанра.

Первый мотив – «только свободные люди в свободной стране могут быть по-настоящему успешными». Слова президента и комментарий авторов: «Эти слова Путин говорил, вступая в должность на второй срок. О свободных гражданах свободной страны. Наверное, ему стало совсем одиноко на вершине выстроенной им за 4 года вертикали власти». Сравнение с высказыванием В. Ключевского о попытках Петра I создать новую элиту новой страны, которая закончилась крахом, и риторический вопрос («Вспомнит ли об этом президент?») зарождают первое сомнение в успешный исход такой постановки проблемы. Дальше – больше.

«Скажет ли об этом президент», что «оси нравственных координат» смещены? О том, что «благополучные» и «успешные» живут за высоким забором и ведут себя как временщики? О том, что «консолидация элиты на сегодня – это ее собственное огораживание, возведение «гетто для белых»? О том, что «вся другая жизнь – это 2 метра до входа в ресторан или до дверцы машины. Их преодолеваешь быстро... Скажет ли об этих двух метрах президент?»

С болью и пафосом доказывают авторы, что людей, которым нужна другая жизнь, «надо выращивать. Насильно». И подсказывают пути, которые могли бы быть использованы, и главный принцип, который помог бы объединить усилия, – «нужен некий позитив общенационального масштаба». А если этого не будет, то вывод, прозвучавший в заголовке как осуждающий (восклицательная структура «рано расслабились!»), оборачивается при окончательном восприятии как многообещающий, с многоточием подтекста возможных бед и лишений (рано расслабились...)

Вопросительная тональность (о чем скажет и о чем не скажет президент?) эффективно поддерживается сетью риторических структур, насквозь прошивших текст. Например: «Если серьезно – все-таки на кого Путин собрался опираться? Кто эти «свободные граждане свободной страны»? Или: «Все, увы, гораздо хуже. Что такое хорошо, а что такое плохо? Что есть нынче добродетель, а что порок? Почем (да, именно почем) в розницу честность и справедливость?» И т.д.

Критический настрой авторов просматривается в парцеллированных структурах, где каждое звено – усиление отрицательнооценочного подтекста: «Последние четыре года добивалась (страна – Л.К.) вертикали и подчинения. Построили. Подчинили. Пора сделать шаг от построения – к осмыслению. От осмысления – к требованиям. От требований – к действиям». Читай: все буксует на каждом шагу, а поэтому не работает весь механизм.

Вставные структуры открывают сложную гамму чувств пишущих, их раздумья над увиденным, осмысленным и со своих позиций оцененным. Как, например, в этом высказывании, где подтекст проявляет истинный смысл того, что казалось естественным: «Самое смешное (но скорее грустное) в том, что эти временщики (как бы) любят свою (как бы) родину». Вставки «как бы», повторенные дважды, усиливают смысл первой вставной структуры («...грустное»), усиливая отрицательнооценочный подтекст. И, конечно, влияют на восприятие других вставок. Вот еще одна: «Сочная или завуалированная, пахнущая комплексами критика в адрес какой-нибудь Америки или ЕС перемежается эмоциональными (потому как тоже бессодержательными) призывами следовать решениям президента». Вставные структуры, углубляя подтекст, создают многоплановость высказывания, подчеркивая его адресованность читателю: «Что касается правоохранительной системы в целом, то никакой новой страны не будет, пока в обществе не будет резко (авторитарно, диктаторски – как угодно назовите) снижен порог терпимости к малейшим нарушениям порядка – ко всем, на которые так и не изжитые (кампания-то предвыборная кончилась) оборотни глядят своими невидящими рыбьими глазами». Авторы не заигрывают с читателем, они просто дают ему возможность примерить различные варианты и выбрать свой, поэтому и тон вставных структур некатегоричный: «Но если пересилить в себе страх появления мощной оппозиции (которая сейчас все равно вряд ли появится), – такие дискуссии могут внести важные коррективы в планы или действия власти, о которых она сама потом скажет спасибо. Пусть и очень тихо».

Вывод публицистической статьи – с намеком на позитив: «Лучшие места в истории всегда достаются либо разрушителям, либо созидателям. Всех остальных история забывает». А публицистическое «я» (в данном случае двух авторов) заставляет читателя внимательнее отнестись к будущей речи президента, глубже понять ее и оценить.

Есть ли сегодня публицистическая статья на газетной полосе? Проблема так не стоит: этот редкий гость, к счастью, появляется. Например, две публикации Ю. Богомолова – «Дюжину ножей в спину революции» («Известия», 2005, 11 января) и «Кто хочет стать революционером» («Известия», 2005, 11 февраля). Как и в проанализированной выше статье С. Бабаевой и Г. Бовта, в этих статьях все соответствует классической модели жанра: острая проблема, ярко выраженная позиция автора, приемы композиционно-речевого развития темы, образность, широкий контекст ассоциаций, эссеистические приемы, соединяющие энергию слов, объективность суждений и теоретических знаний. И весомые выводы, за которые публицист несет ответственность перед обществом: «...Революция – это зараза. Притом всякая революция. В том числе и цитрусовая. Ее надо бояться, как в Средние века люди страшились чумы. Ее в XXI веке надо поставить вне закона как термоядерную войну». Выводы социальные усиливаются подчеркнуто личным отношением к проблеме: «Мне, пингвину, прячущему тело жирное в утесах, недоступны радости буревестников и Джонов ридов...»

Эти статьи – пример эссеистического типа мышления, в основе которого позиция автора – динамично функционирующая текстообразующая структура. Из нефилософского материала складывается философское содержание. Но, очевидно, рубрика «Комментарии», в которой опубликован материал, в какой-то мере снижает ее публицистическую ценность.

Еще пример. Публицистическая статья Г. Бовта «Момент истины президентства Путина. Как избежать выбора между Буденновском и "Норд-Остом" («Известия», 2004, 2 сентября). В центре внимания – проблема терроризма. Сложность в том, что материал написан в репортажном настоящем времени. Речь идет о выборе политики правительства в борьбе против терроризма в тот момент, когда происходят трагические события в Беслане (дата публикации 2 сентября).

Публицистический пафос автора направлен на то, чтобы убедить общество в необходимости новой политики, «качественно новых методов, которые потребуют мобилизации всего общества» на борьбу с терроризмом. И чтобы доказать, что «захват школы стал не одним-единственным, из ряда вон в своей кошмарности явлением, а лишь очередным терактом в целой сети ударов террористов, пропущенных в последнее время в самых разных точках страны, в самых разных местах», автор выстраивает лингвистический подтекст с помощью вставных структур.

Начало – во «врезе». «Врез» как представление темы. Функциональная нагрузка – сигнал тревоги, обеспокоенности публициста, его неравнодушия и желания найти выход. Первая вставка во «врезе» подчеркивает сложность ситуации: «Все так же, как с "Норд-Остом", только гораздо хуже. Не только потому, что в заложниках – дети... Не только потому, что здание школы – не бетонный клуб Театрального центра и его не возьмешь с помощью газовой атаки (газ в таком здании улетучится, а террористы учтут опыт Дубровки, чтобы подрыв "поясов шахидок" состоялся в случае штурма без осечки). Но и потому...» Автор в деталях уточняет конкретные причины, требующие особой стратегии поведения в данной ситуации. И в общем композиционном плане первая вставка – начало авторского подтекста, смысл которого – усиление реальной опасности.

Эта конкретная ситуация проецируется на другие, тоже во вставных структурах: «взрыв у метро (а должен был быть в метро)», «атака боевиков на столицу Чечни... (десятки трупов), еще ранее – такая же атака на столицу Ингушетии (тоже десятки трупов)». Читатель психологически подготовлен к выводу автора: «Мы не знаем, где и когда ударит завтра или послезавтра, но практически точно знаем, что новый удар неминуем». Ситуация страха усиливается состоянием полной беспомощности, а все вставки, стянутые воедино, делают картину наглядной и действительно ужасающей.

На фоне психологической нервозности автор описывает «разнообразные варианты мер по ужесточению борьбы с террором», которые «политики наперебой уже выдают на-гора». Но в лексике журналиста уже заложено его негативное отношение к этим мерам, что вновь подчеркивается во вставных структурах: «от "ввести смертную казнь" (как будто это испугает смертников) до "принять меры по политическому урегулированию в Чечне" (как будто мир с Басаевым может быть прочнее пакта Молотова – Риббентропа)».

Автор сопровождает практически все действия своим разоблачительным комментарием (вставные структуры продолжают выполнять свои функции в лингвистическом подтексте): «Тогда бандитам дали уйти ценой освобождения заложников (жертвы все же были)»; «несмотря на последующие (довольно вялые, впрочем) разбирательства по поводу неготовности врачей...» Автор подводит читателя к выводу о неэффективных мерах противодействия террору и необходимости государственной политики в разработке новых методов. Это и есть «момент истины», самый трудный для президента Путина в выборе пути.

Сиюминутная необходимость принятия такого решения становится ощутимой. Но для усиления эффекта объективной важности момента автор подключает читателя в реальное время, именно тогда, когда решение принимается: «Президент Путин оказался перед лицом самого трудного решения за все время своего президентства. Быть может, когда вы читаете эти строки, он уже его принял».

Публицистическое заострение проблемы, подчинение всех использованных средств психологической подготовке читателя, единство публицистической тональности – все это доказывает, что в мире политической журналистики у этого автора есть свой голос.

Каждое время имеет свой «момент истины», и публицистика – летопись этих «моментов». Вспомним эссе С. Кондрашова «Год истины, или о том, как старая мудрость перекликается с новым мышлением» («Известия», 1987, 3 января). Выбор этого текста – отнюдь не причуды ассоциативной памяти, а желание выявить мастерство журналиста через лингвистические возможности эссеизации публицистики на широком материале.

Уже по замыслу этот материал вынашивался и планировался как эссе. На мой вопрос, какими качествами должен обладать публицистический текст, чтобы доставить ему, профессионалу, удовольствие и удовлетворение как читателю, Станислав Кондратов ответил так: «Затрагивает удачное сочетание мысли и способа выражения. Но и чувство. Вот эта, что называется, триада. Разделить невозможно. Мысль, выраженная без эмоциональной окраски, без эмоционального наполнения, теряется. И тут же стиль, способ выражения. Они переплетены. Когда читаешь, естественно воспринимаешь степень вовлеченности в текст, степень напряженности, соучастия, которую он вызывает».

В этом ответе, на наш взгляд, отмечены все теоретические ориентиры эссе, но не в научной, а в авторской интерпретации.

Сосредоточенность автора на себе, на своих мыслях о мире и о своем месте в нем дает чувство внутренней свободы. Автор выбирает модальность субъективной оценки всех описываемых явлений (я вижу, думаю, понимаю, считаю, предполагаю...) и отходит от модальности долженствования (должен, обязан увидеть в событиях что-то определенное, соответствующее официальной точке зрения). И эта модальность субъективной оценки раздвигает рамки реального мира, открывая границы для ассоциаций, сопоставлений реальности и мечты, для рассмотрения явлений с разных точек зрения, для создания свойственного эссе «мыслеобраза», каковым в данном тексте становится абстрактный оценочный комплекс, включенный в эссему «год истины».

«Год истины» (1986) – год «трудного восстановления правды в правах. Не домашней, прирученной правды от и до, а правды суровой и нелицеприятной» – вот объяснение понятия, которое становится главным критерием всех отобранных для осмысления фактов. Эссе, как известно, рождается как опыт освоения явления, поэтому естественным считается его «всеядность» в выборе типов словесности. И в эссе С. Кондрашова встречаются философские умозаключения и личные впечатления, афористические обобщения и конкретные оценки, комментарий и констатация фактов и т.д. И в соответствии с принятым в эссе принципом рассмотрения объекта исследования автор постоянно меняет ракурс, то приближая, то отдаляя предмет, поворачивая его разными сторонами.

Эссе – опыт постижения жизни, в котором все поддается сомнению, проверке, «взвешиванию». В анализируемом тексте признание прошедшего года – «годом истины» происходит в процессе проверки основных событий и в соотношении их фактической роли в утверждении этой истины. Художественный образ «семьи человеческой, объединенной как бы личными связями во всю ширь современности и в глубину истории» отмечает заданный диапазон: личные впечатления тесно связаны с общественной значимостью явлений, а из индивидуального вырастает историческое.

Каковы же в этом эссе приемы и средства выражения гражданской позиции публициста? В первую очередь, в наивысшем проявлении личностного начала, которое традиционно закрепилось за древней формой свободного «сверхдисциплинарного» жанра эссе.

Основной структурно-семантический принцип – сопоставление нового мышления и «старой мудрости». Комментируя известные литературные произведения, в частности, знаменитый монолог Сатина из пьесы М. Горького, автор утверждает, что этот монолог (как мудрость) со временем оказался искаженным до неузнаваемости, опошленным бесконечным догматическим повторением. Мудрость («Человек – это звучит гордо!») потеряла, по его мнению, первоначальный смысл, так как Горький «был за комплексный подход к человеку» и еще в начале века пророчески предупреждал, что «все – в человеке, все для человека!», все «начала и концы – в человеке». А осталась от этой мудрости только фраза: «Человек – это звучит гордо!».

Комментарий перерастает затем в философское размышление с позиций современного опыта: тот самый человек, «который звучит гордо», за «...безрассудную свободу своих рук и мозга человек платит – и расплачивается – небывалой тревогой и новыми бедами, ядерной угрозой и экологическим кризисом». Во вставной конструкции сосредоточен смысловой центр всего высказывания: «платит – и расплачивается» – человек за все, что сам сделал.

Параллельно с этим мотивом начинается развитие близкой к первой, но уже новой мысли: человек – это, по Горькому, «не ты, это не я, не они... нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! Понимаешь? Это – огромно!» Цитата повторена в полном виде. Зачем? Что это дает тексту? Оказывается, автор использовал повтор как трамплин для выхода на скрытый диалог с читателем по принципу «вопрос – ответ»: «Отчего не понять. Понимаем лучше, чем когда-либо, если даже с трибуны партийного съезда заявлено об общности судьбы и общей задаче выживания всего (всего!) пятимиллиардного, многосложного и раздираемого противоречиями человечества. Это – огромно». В ответе («понимаем») автор говорит не только от своего имени, но и от имени своего поколения, а повтор во вставке с усилением эмоциональной реакции («всего!») подчеркивает всеобщность проблемы, ее «огромность».

Образ человеческой семьи с общей судьбой, рассыпаясь на конкретные лица, вновь возвращается к общему представлению (один московский инженер говорил, что «...все люди на земле знакомы друг с другом через три-четыре человека»; телемосты, «прямые линии», дискуссии поэтов... дети, Катя Лычева...). Движение мысли и ход доказательств создают сцепленные между собой концентрические круги.

Авторский вывод («Многоголосие – признак демократизации нашей жизни и гуманизации жизни международной») связывает в единую проблему процессы, происходящие в одной стране, с общественными процессами в мире. Достигается это осмыслением и перечислением конкретных событий – политических и дипломатических, которые подтверждают высший смысл здравых шагов, направленных на сближение государств («Государства тоже ищут друг друга. И тут образ общечеловеческой семьи крайне нужен – политически, дипломатически, нравственно»).

От патетически прозвучавших в тексте общих концепций мира, свободного от ядерного оружия, автор вновь переходит к спокойному и сдержанному повествованию о том, что видит дома, обращая особое внимание на все, относящееся к утверждению главного мотива: 1986 год – год истины («1986 год учил нас гражданской ответственности, широте взгляда и раскованности мысли»). И вновь – осмысление конкретных негативных дел (бессмысленность идеи поворота северных рек, уничтожения Поклонной горы и т.д.), вызвавших тревогу автора («Отечество – наш общий дом, в котором живут предки, современники и потомки...»).

Неожиданный обрыв ведет к смене интонации. От философских размышлений и комментариев с позиций государственной целесообразности и всеобщей важности проблемы человека и его деяний – к уходу в себя, во внутренний мир сомнений (о ведомственности в журналистике), в мир своих впечатлений. Заметна ярко выраженная повествовательная манера: разговор как бы для самого себя, мысли вслух. Личные впечатления от поездок по стране и за рубеж, встречи, выступления.

Кажущееся нагромождение без какой бы то ни было выстроенной линии поддерживает впечатление спонтанности речи. Этот контраст с патетическими размышлениями о судьбах человечества создает эффект ожидания: зачем, что будет дальше? Читатель не обманулся: следует эпизод мимолетной встречи с беременной женщиной в зоне чернобыльской трагедии.

Прием прочтения мыслей «в выражении лица и глаз» незнакомки («В выражении лица и глаз читалось: я знаю, что, глядя на меня, все вы пытаетесь угадать, что творится в моем чреве, с моим почти созревшим для появления на свет ребенком, не поражен ли он тем же врагом, которого страшится здесь каждый из вас») обращает все общие проблемы в адрес конкретной человеческой жизни, подтверждая, таким образом, как жестоко человек «платит – и расплачивается» за дела рук своих. Для автора эта женщина «не только одно-единственное человеческое существо, но и живая трагическая метафора всего человечества на грани двух лет и двух веков».

И вновь, как видим, от частного – к общему, от отдельной человеческой судьбы – к Отечеству, от государства – к всеобщему человеческому дому. Таково движение мысли автора в сочетании конкретных образов и обобщающей идеи: государственная мудрость может соорудить саркофаг всем ядерным вооружениям. Но для этого прежде всего нужна правда: «Право на правду – это такое же святое право человека, как право на жизнь, на мир».