Текст книги "Белый аист"

Автор книги: Людмила Молчанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Людмила Георгиевна Молчанова
БЕЛЫЙ АИСТ

Автор рассказа Людмила Георгиевна Молчанова родилась в 1913 году в нынешнем гор. Ногинске Московской области в рабочей семье. По профессии – теплотехник. Работала в Губахе, Сталиногорске, Свердловске, Березниках. Писать начала с 1950 года. Первый рассказ «Большая жизнь» появился в пермском детском альманахе «Нашим ребятам» в 1951 году. Затем вышла в свет имевшая большой успех повесть «Детство Лены». Первоначально она была напечатана в пермском альманахе «Прикамье» и в журнале «Новый мир» (1952). После этого издавалась Детгизом (Москва) в 1953, 1956, 1958 гг., Пермским книжным издательством в 1957 году, опубликована на китайском языке в Пекине (1955) и на чешском в Праге (1956). В Пермском книжном издательстве вышли также сборники рассказов для детей «Беспокойный характер» и «Новое платье» (1953), повесть «У Быстрика» и сборник рассказов для детей «Мотька с Тихой улицы» (1954), сборник повестей «Посторонний человек» (1956), сборник рассказов для молодёжи «Девочки, кто с нами?»,(1958). Её рассказы печатаются в газетах, в альманахе «Прикамье», в журнале «Урал» и других изданиях.

Агничка Решетова, подойдя к широкому подъезду клиники, взглянула на часы над входом. До начала обхода палат оставалось двадцать минут. Забираться так рано в хмурое здание не хотелось, и она, пораздумав, направилась к высокой арке в дальнем конце чугунной ограды.

В этот утренний час аллеи парка были пустынны и тихи – больные здесь появлялись позднее, после завтрака. Девушка с улыбкой огляделась по сторонам. Всё так же, как в прошлом году, – даже старая, смешная лягушка с обломанной лапой на месте. В глубокой щели её каменного широко раскрытого рта желтеют омертвелые, опавшие с деревьев листья, занесённые туда ветром. На спинках некоторых скамеек белеют новые планочки. Топорщатся кусты ещё голых акаций. А тополя уже распустились. Наступила весна…

Девушка свернула на главную аллею. Просторная и солнечная, она подводила прямо к большому мраморному фонтану. И здесь ничто не изменилось. Клумбы ещё не пестреют цветами, зато белый аист на обычном посту. Уже много лет он стоит на гладком камне, поджимая под себя длинную ногу. Странно, но время не трогает его. Время точит парковые скамейки, покрывает ржавью чугунную ограду, изъедает громадную лягушку, даже людей старит безжалостное время, а его – бережёт. Ни царапин, ни тёмных пятен – всегда чист, прекрасен.

Агничка вздрогнула. То ли по-особенному упал луч солнца и на широких мраморных крыльях сверкнули непросохшие капли дождя, то ли девушка видела его впервые после долгой зимы так близко, но почудилось, что аист ожил. Будто только-только прилетел издалёка, опустился здесь и, запрокинув вверх голову, что-то рассматривает в необъятном небе. В народе ходит поверье, что аисты приносят счастье. Об этом Агничка услышала от отца, когда-то очень и очень давно.

С той весны прошло много лет. Отец погиб на фронте, а сказку она помнила ещё долго. Ещё долго и всерьёз верила и ждала, что к ней прилетит настоящий аист… Что принесёт в своём клюве белая птица, гадала она. Что такое счастье? Почему о нём так часто говорят люди и ждут его?

Агничка подняла голову к окнам здания и, спохватившись, бросилась бежать из парка. Если мать не увидит её среди студентов на обходе, крепко нагорит. Зря девочки завидуют ей! Лучше бы мама работала не доцентом в клинике, а где-нибудь в другом месте. Уставала бы не так сильно и дома бы с Агничкой бывала побольше.

Дома мать была, как все матери, заботливой, нежной, порой придирчиво-строгой и даже ворчливой, но самой близкой на свете. В клинике всё менялось. Мать становилась чужой, загадочной, далёкой.

Случалось и так: в особо трудные дни Агничка, как и остальные студенты-третьекурсники, не допущенные в операционную, часами ожидала в коридоре исхода сложной операции. И вот открывалась дверь, появлялась мать. Измученная, с каплями пота на лбу, она медленно проходила мимо, устремив куда-то прямо перед собой потухшие глаза. И Агничка не смела догнать её, позвать домой утешить… Лишь издали провожала испуганным взглядом невысокую худенькую женщину в длинном, просторном халате.

Мать не станет выслушивать оправданий! Её брови, тонкие и чёрные, удивлённо поднимутся к самой кромке докторской шапочки, едва Агничка заикнётся о распустившихся этим утром тополях, о мраморном аисте, о солнце, которое светит по-необычному. Для матери выздоровление больного– вот весна.

И Кондратий Степанович не поймёт её. У старого хирурга дрогнут мягкие добрые губы, а в глазах запляшут непонятные смешинки. Удивительные глаза у Кондратия Степановича! Совсем не стариковские: ясные, ярко-синие, они смотрят из-под совершенно белых дремучих бровей пристально, испытующе, словно видят всё, что творится в твоей душе. Работает он здесь же, в клинике, и живёт в одном доме с ними – в квартире напротив. Агничка частенько к нему заходит. У него много интересных старинных книг и можно найти любой учебник по медицине.

…В полутёмном прохладном вестибюле Агничка торопливо сбросила на барьер пальтишко, достала из портфеля шапочку, сложенную пирожком… Подвёртывая на ходу обшлага рукавов, она по привычке повернула голову к большому трюмо – и отпрянула. Какой-то ранний посетитель, высокий, черноволосый, удивлённо рассматривал её в мерцающей глади зеркального стекла. Агничка поспешно шагнула к двери, ведущей в отделение.

– Одну минутку, – услышала она за спиной и недовольно обернулась на голос.

Внезапно Агничка ощутила лесной аромат. Непонятно, как он проник сюда, за толстые стены, но в эту минуту он заглушил все остальные привычные здесь запахи. Агничка недоуменно прищурила глаза, и её рука невольно потянулась к букетику бледно-голубых подснежников, которые протягивал ей юноша.

–  Если не трудно, передайте, – попросил он. – В двенадцатую палату… Климова.

Приём передач для больных начинался с четырёх часов, но у юноши была такая славная улыбка – светлая, дружеская, а подснежники такие нежные…

Агничка осторожно взяла букетик…

–  В каком отделении лежит ваша больная? В терапевтическом? Нервном?

–  Кажется, вчера её перевели к хирургам.

Агничка не удержалась, скосила глаза на трюмо. Там, где-то в его неверной глубине, смутно маячила остроплечая, нескладная фигурка девчонки в белом балахоне… Агничка отвернулась, поспешно толкнула дверь.

Одна, вторая, третья ступенька широкой мраморной лестницы. На площадке распахнуто огромное окно, за ним – больничный парк. Солнце падает откуда-то сверху, и ветки старых лип, унизанные гирляндами почек, похожих на бусы, кажутся рыжими.

На лестнице тоже солнце. Тёплыми полосами оно стелется по гладким поручням, заставляет оживать и вспыхивать тусклые краски на потёртой ковровой дорожке под ногами.

«Интересно, кто у него лежит? Сестра или девушка?» – почему-то подумала Агничка, входя в отделение.

В длинном светлом коридоре насторожённая тишина.

Возле столика дежурной сестры толпятся студенты. Обход ещё не начался! Попросив санитарку передать в двенадцатую палату цветы, Агничка на цыпочках подошла к ординаторской и, затаив дыхание, прислушалась.

Из-за двери доносится сердитый басок Кондратия Степановича. Старик кого-то распекает. Агничка не завидовала провинившемуся. Лучше пусть отчитает кто-нибудь другой, даже сам профессор, только не Кондратий Степанович. Профессор обычно делал выговор наедине, у себя в кабинете, а этот не стеснялся отругать при всех. После такого внушения становилось стыдно поднять на людей глаза.

…Кондратий Степанович Богданов работал в клинике очень давно. Нянечка Никифоровна помнит его ещё с той поры, когда он только-только окончил институт и пришёл сюда застенчивым худеньким парнишкой. Она до сих пор ласково зовет его Кондрашей, а иногда, по старой памяти, поворчит на него или принесёт ему стаканчик малины из своего небольшого садика.

Лишь в сорок втором году Кондратий Степанович покинул на время клинику, оставив вместо себя мать Агнички. Он ушёл на фронт следом за своими сыновьями. Оба сына погибли – он вернулся. После возвращения он неожиданно и категорически отказался занять свою прежнюю должность ведущего хирурга. В другую клинику перейти тоже не пожелал.

– Я здесь корнями врос, голубчик Галина Ивановна, – вызвав к себе мать Агнички, заявил он. – Работайте себе на здоровье. За меня не беспокойтесь. Дисциплина у вас фронтовая. Хвалю. Скальпелем владеете не хуже меня. Весьма этому рад. Не зря учил вас… А я… – Он вытянул худые, со вздувшимися венами руки, нахмурился. – Отказываются мои работнички. Того и гляди дадут осечку. Лёгонькие операции – с превеликим удовольствием. Подсказать, если будет в чём надобность, не откажусь. А чтобы хлеб даром не переводить, по-стариковски займусь молодыми. На них и поворчать не грех… А я, признаться, ворчливым сделался…

Ворчал Кондратий Степанович, конечно, не на одних студентов. За малейшую провинность от него доставалось каждому. Но как ни придирчив был старик-хирург, в отделении его любили. К нему не стеснялись подойти и с просьбой и с жалобой. И не было такого случая, чтобы он хоть кому-нибудь отказал в помощи или добром совете.

Сегодня, видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее. Агничка заволновалась. Профессор в научной командировке, его замещает мать. Она за всё в ответе. Вдруг что-нибудь серьёзное?

В хирургическом и в самом деле произошла крупная неприятность. Ночью из отдалённого района привезли тракториста со сложной травмой черепа. Обычно в трудных случаях вызывали опытного специалиста, иногда беспокоили и самого профессора. На этот раз дежуривший по отделению молодой хирург Ранцов операцию сделал сам, на свой риск и страх. На рассвете тракторист Терентьев потерял сознание. Трудно было сказать: операция ли прошла неудачно, началось ли какое-то осложнение, только состояние пострадавшего заставляло врачей опасаться за благополучный исход.

– Как же так получилось, дорогой мой юноша? – удивлённо и рассерженно спрашивал Кондратий Степанович, глядя в упор на Ранцова. – Разве вас учили рисковать жизнью человека? Почему нарушили порядок? Может быть, посчитали, что птица, мол, неважная, из деревни, к чему лишние хлопоты, незачем кого-то беспокоить?

Старик стоял посредине комнаты в своём кургузом желтоватом халате, заложив за спину руки. Его синие глаза казались тёмными, глубокими и угрожающе поблёскивали.

Ранцов не оправдывался. Он понимал, что допустил непростительный промах: черепные операции не его область. Он теребил резинки лежавшего на столе фонендоскопа, морщил слишком румяные губы, то и дело вскидывал глаза на Галину Ивановну, словно упрашивая её остановить не в меру расходившегося старика. Галина Ивановна не замечала этих взглядов – сидела сосредоточенная, ушедшая в себя. К удивлению собравшихся, сегодня она была особенно молчалива и, казалось, думала о чём-то своём, постороннем.

Наконец Кондратий Степанович замолк, В ординаторской зашептались. Кто-то вполголоса заметил, что давно уже пора начинать обход. Галина Ивановна поднялась и, не глядя на Ранцова, скупо обронила:

– Николай Павлович, после обхода зайдите ко мне…

* * *

Обход начался с «чистой палаты». Едва открыли дверь, как две головы приподнялись с подушек. Третья, белая от бинтов, не шевельнулась. Солнце падало на лицо человека, уже не молодое, обветренное, с седоватой щетинкой, проступившей на впалых щеках и крутом подбородке. Дежурная сестра поспешила задёрнуть на окне шторку, вполголоса доложила:

–  Температура сорок и две, временами бред…

Галина Ивановна села на пододвинутый ей табурет, подняла лежавшую поверх покрывала безвольную тяжёлую руку тракториста, зачем-то потрогала восковые бугорки мозолей со следами автола.

–  Жена приехала. Четверо детишек у него, – сказала сестра, как будто это обстоятельство было важнее всех других и могло чем-нибудь помочь.

Агничка следила за каждым движением матери. В эти минуты мать, с непроницаемым выражением на лице, казалась ей далёкой и незнакомой.

Галина Ивановна долго не отнимала пальцы от широкого запястья тракториста. Долго она всматривалась в зрачки его глаз, приподняв серые отёкшие веки. Затем осторожно, и опять долго, обследовала его большое беспомощное тело. Было так тихо, что Агничка слышала биение своего сердца. Сердце стучало глухо, беспокойно. Что скажет сейчас доцент – эта суровая женщина, её мать? Какой приговор будет вынесен человеку?

Наконец мать подняла голову, что-то коротко, почти неслышно шепнула Кондратию Степановичу. Тот вытащил из кармана старенькую слуховую трубку, склонился рядом с ней.

Хирургов сменил седой врач-терапевт, вызванный из соседнего отделения. Но вот и он отнял от груди больного фонендоскоп и, встретившись глазами с Кондратием Степановичем, тихо и утвердительно обронил:

– Да, по-видимому.

«Сердце», – подумала с жалостью Агничка. И тут же, как бы в подтверждение её догадки, дежурная сестра поспешила ответить на вопрос, заданный седым врачом:

– Всё утро держим на камфоре и… – Девушка поправила на чёрных пышных кудрях кокетливую косынку, многозначительно глянула в ноги больного, где лежала кислородная подушка. Серая, раздувшаяся, она чем-то напоминала Агничке безобразную лягушку в больничном парке, с её раскрытым каменным ртом и обломленной лапой.

Врачи совещались долго, шёпотом, словно опасаясь, что тракторист услышит их пугающие слова.

Для всех было ясно – в организме человека шла упорная борьба, и, возможно, смерть уже брала верх над жизнью. Очень многое сейчас зависело от них, людей в белых халатах. Хватит ли у них мужества и умения ещё раз сразиться за эту, едва тлеющую жизнь.

– Вызвать Сняткова, – решила Галина Ивановна в наступившем тягостном молчании. – Это необходимо. Попытаемся ещё раз, – добавила она твердо.

У Ранцова испуганно дрогнули губы. Вызов городского консультанта означал повторную операцию. С растерянным выражением на полном чисто выбритом лице он виновато стоял перед Галиной Ивановной, которая вполголоса давала краткие указания.

–  Хорошо, перельём кровь… Будет сделано, Галина Ивановна… Не прекращать кислород… Установить дежурство… Хорошо, я сам… – повторял он вполголоса.

…У двух других коек врачи задержались недолго. Токарь Семенов, белобрысый и курносый, недовольно косясь на свою ногу в гипсе, укреплённую на весу в неподвижной раме, скучающе спросил:

–  Скоро домой отпустите?

Агничка не удержалась и фыркнула в ладонь. Смешной! Не прошло и недели, как его доставили в клинику и сразу же положили на операционный стол. Тогда он смотрел на всех моляще и еле слышно повторял:

– Спасите ногу… Спасите ногу… Положение было такое серьёзное, что хирурги колебались. Ранцов даже предлагал ампутацию. Запротестовал Кондратий Степанович; он заявил, что на фронте видывал и похуже этого и не возьмёт греха на душу оставить такого славного парня калекой.

Ногу спасли…

–  Вы, мой дорогой юноша, лежите поспокойнее, – добродушно проворчал Кондратий Степанович. – Завод ваш никуда не уйдет. А если и впредь будете скакать зайцем с трамвая на ходу, то на глаза в следующий раз не кажитесь – не притронусь, – закончил он и повернулся к притихшему, наголо остриженному мальчугану:

–  Ну, Кеша, добрый молодец! Тоже домой собрался? – Отогнув край одеяла, он ощупал живот мальчика и погрозил пальцем. – У меня к наклейке не лазить! Не отдирать! Понял?..

И, не удержавшись от доброй улыбки, потрепал мальчугана по щеке.

Обход заканчивался. Вот уже осталась последняя палата – двенадцатая. Здесь лежали больные, поступившие из терапевтического отделения после обследования.

Агничка вошла первой и скользнула взглядом по тумбочкам. На самой дальней из них, у окна, рядом с толстенной книгой, в банке с водой стояли подснежники. Они успели ожить, поднять хрупкие головки.

Девушка перевела глаза на исхудавшую женщину, быстро прошла к ней. «Какая красивая», – подумала она, охватывая восхищённым быстрым взглядом и толстые каштановые косы, уложенные на голове тяжёлой короной, и родинку над маленьким нежным ртом, и пушистые, загнутые вверх ресницы.

Больная кротко улыбнулась, отложила в сторону круглые пяльцы с натянутым на них кусочком полотна, на котором мелькнул яркий хвост фантастической птицы, вышитой гладью. И вдруг её веки заметно дрогнули. Смотря куда-то мимо Агнички, она словно в испуге затеребила худыми руками край простыни и натянула её до самого подбородка. Удивлённая девушка обернулась. Подходили врачи. Мать шла впереди, шла странно, неестественно приподняв острые плечи. На её щеках и гладком лбу проступили землистые пятна – они появлялись в минуты глубочайшего волнения. С закушенной нижней губой мать остановилась возле новенькой больной, молча раскрыла историю болезни и долго рассматривала анализы, отвернувшись к окну.

– Климова… Что случилось с вами, Климова, – наконец спросила она, и голос её прозвучал с непривычной сухостью. Агничка насторожилась. Брови Кондратия Степановича задвигались потревоженными мохнатыми гусеницами. Ранцов встрепенулся, с любопытством уставился на больную. Среди остальных прошёл шёпот недоумения.

Климова продолжала молчать. Мать, шагнув ближе, слегка потянула из её рук простыню.

–  Давайте посмотрим вас, Климова…

Нет, тут было что-то не так! Что-то произошло или происходило… Умные, добрые пальцы хирурга вели себя по-необычному. Пальцы словно куда-то торопились – их чуткие кончики, притрагиваясь к бледной коже больной, не то брезгливо, не то от боли вздрагивали, точно коснувшись чего-то неприятного или острого.

Кондратий Степанович осторожно присел на краешек постели.

–  А теперь дайте-ка, дорогая, я вас помучаю. – Он подул на ладони, будто пришёл с холода. – А киснуть у нас не положено. Как вас величают? Мария Петровна? Вот и прелестно, Мария Петровна! Лежите, отдыхайте, вышивайте себе на здоровье жар-птицу, а вон ту книжищу отправьте домой. Зачем вам залезать в медицину? Там такого понапишут – от одного страха помрёшь. Мы вас без справочников на ноги поставим. Так ведь, Галина Ивановна?

Мать не ответила – она уже осматривала следующую больную.

* * *

После обхода палат студенты обычно собирались в учебной комнате для разбора «интересных больных». На этот раз Кондратий Степанович распустил всех по домам – ожидали приезда консультанта Сняткова.

Агничка не ушла. Смутное беспокойство всё ещё не покидало её. Что произошло? Почему так странно вела себя мать при осмотре Климовой? Безнадёжная? Нет! Даже неопытный врач не даст понять этого больному. Может быть, мать сама внезапно заболела? Но после Климовой она осматривала других, потом делала перевязки…

Откинув марлевую шторку, девушка немного постояла у окна в коридоре. По-прежнему светило солнце, зеленели тополя и раскидистые липы грели свои рыжие почки.

«Что же произошло?» – раздумывала Агничка. И вдруг ей захотелось ещё раз взглянуть на «новенькую». Поколебавшись, она открыла дверь палаты.

Женщина узнала её и улыбнулась.

–  Вы не спите? – спросила Агничка шёпотом. – Я зашла… Я хотела спросить… – Она замялась, несмело притронулась пальцем к подснежникам. – Может быть, что-нибудь передать вашему сыну, если он опять придёт? Утром ведь сын приходил? Я сразу догадалась, что сын. И глаза такие же серые, и волосы, и…

–  Мы за Камой живём, и лес сразу же от наших окон начинается. Вот он и набрал цветов, – улыбаясь, проговорила Мария Петровна.

Агничка робко взяла пяльцы и, разглядывая вышивку, по-детски трубочкой вытянула губы.

–  Красиво-то как! Это павлин?

–  У меня есть рисунок. Если хотите, закажу Володе, принесёт…

–  Не умею вышивать, – призналась Агничка зардевшись. – И мама тоже не умеет. У неё времени нет…

–  Вышивка успокаивает. Быстрее день проходит.

– А вы не думайте! – горячо зашептала Агничка и погладила маленькую руку женщины с синими жилками. – Наша клиника самая лучшая в городе. Если будет надо, я даже маму попрошу, чтобы она сама вам операцию сделала. Моя мама сейчас за профессора осталась. Это она вас осматривала… – И опять, как при обходе, тёмные веки больной странно дрогнули. Агничка встретила испуганный острый взгляд. – Да нет! Я ведь просто так сказала! – поспешила она успокоить. – Я уверена, что и без операции обойдется.

Женщина продолжала смотреть на неё все так же странно, в упор, и Агничке сделалось не по себе.

Растерянно отступив от койки, она прошептала:

– Я пойду. Вы отдыхайте, поспите…

Мария Петровна не ответила.

…Жизнь – великая и удивительная выдумщица. Неизвестно зачем ей вздумалось снова столкнуть людей, которым не следовало бы встречаться.

Десять лет – вечность. И всё же Мария Петровна сразу узнала ту, которую когда-то обездолила. Та почти не изменилась: так же по-девичьи тонка, та же стремительная походка, и губы те же, неулыбчивые, суровые. Вот разве появились седые волосы – точно лёгкая изморозь тронула виски…

Воспоминания – короткие, обрывочные, похожие на бред, – ведь всё происходило очень давно… Привиделся Ленинград. Вместо институтского здания, где она преподавала английский язык, вместо него – безобразная, чудовищная воронка, груда кирпичей, мусора, балок…

А потом?.. Что было потом?.. Потом были теплушки, забитые до отказа. Долгий утомительный путь куда-то в неизвестность… Был страх, было отчаяние, и если бы не ребёнок…

Всё оказалось не таким ужасным, как рисовалось в воображении. Уральский город даже пришёлся по душе. И люди были обыкновенные, настоящие люди, немного молчаливые, но готовые помочь в беде. Огорчало одно: вместо преподавания пришлось работать на заводе и даже не в цехе, а просто секретарём-машинисткой.

– Сейчас не такое время, чтобы выбирать, – мягко упрекнул высокий, плотный мужчина в дорогом сером костюме, когда она, войдя к нему в кабинет с направлением, робко высказала недовольство. – Английским будете заниматься после победы, а сейчас…

Начальник планового отдела оказался душевным человеком, и Мария Петровна выделяла его из всех остальных мужчин в управлении. Он охотно выслушивал её жалобы, утешал словом. В то трудное время она чувствовала себя особенно одинокой и беспомощной – муж погиб ещё в финскую войну, и одной воспитывать ребёнка было нелегко.

Случалось, Виталий Ильич просил её задержаться после работы – нужно было срочно приготовить материалы, и тогда между ними как-то само собой возникали беседы. У него тоже был ребёнок – девочка, почти одних лет с её сыном. Он любил дочь, и едва заходил разговор о ней, как его красивое смуглое лицо оживлялось, а в голосе звучала нежность.

Как-то раз, придя на службу в простеньком, но сшитом по моде платье, Мария Петровна, по обыкновению, заглянула в кабинет к начальнику. Он был уже на месте. Окинув её с ног до головы пристальным взглядом, Виталий Ильич вдруг смущённо признался, что любит изящно одетых женщин.

Их разговору помешали, но он возобновился тем же вечером.

Да, его жена странный человек. К сожалению, у них разные понятия о жизни, красоте и счастье. Она не плохой товарищ, талантливый хурург, заботливая мать, и всё же… Куда приятнее, если от рук женщины пахнет дорогими духами, а не эфиром и карболкой…

Беседы стали повторяться всё чаще и чаще. И когда, спустя несколько месяцев, Мария Петровна ушла на преподавательскую работу, то с грустью отметила, что ей не хватает этих вечерних встреч. Она была несказанно обрадована, когда Виталий Ильич на правах доброго знакомого неожиданно пришёл её проведать. Ему понравилось всё: и диванчик с яркими подушечками, и салфеточки-ришелье, даже картофельные оладьи, поставленные перед ним в жестяной тарелке.

Потом он приехал ещё и ещё раз… И одним вечером, заглянув «на огонёк», Виталий Ильич остался и не вернулся домой.

В тесную комнату вошло счастье. Счастье бывает разным. Здесь поселилось своё, крохотное, но такое, что забывалось обо всём остальном, беспокойном и тревожном.

За окном беспрерывно лил дождь и сердитый ветер срывал последние листья с деревьев… А здесь оранжевый абажур излучал необыкновенное тепло и уют…

Где-то рядом, за тем же окном, жили женщина и белобрысенькая девочка – о них теперь вспоминали изредка и неохотно.

Это к той женщине спешили с вокзала крытые брезентом машины с ранеными бойцами «оттуда»… Там, где-то в другом мире, пахло кровью, страданием, а здесь, в тесной комнатке… Казалось, ни единого звука извне не проникало сюда – так было здесь мирно и спокойно…

Развязка наступила через полгода. Виталия Ильича взяли на фронт, а ещё восемь месяцев спустя всё было кончено.

Всё было кончено…

Пришло известие: лейтенант Решетов пал смертью храбрых в боях за родину. Тоска и отчаяние нахлынули с такой силой, что Мария Петровна не выдержала. Вдруг пришло острое желание увидеться с той женщиной, его женой. Делить теперь было нечего.

Встреча состоялась поздним вечером. В вестибюле клиники без перчаток мёрзли руки. Где-то под потолком едва мерцала одинокая электрическая лампочка. На всём окружающем лежали глубокие тени.

Мария Петровна, прижавшись спиной к толстой колонне, подёрнутой игольчатой изморозью, не сводила глаз с невысокой женщины – та читала похоронную. Под белым халатом Галины Ивановны угадывалась ватная куртка, отчего фигура её казалась неуклюжей, что никак не вязалось с её худым и до странности неподвижным лицом.

То и дело открывалась входная дверь, и клубы морозного седого пара, врываясь с улицы, обволакивали всё вокруг. Мимо сновали люди с тяжёлыми носилками, прикрытыми одеялами, – прибыл очередной эшелон с ранеными.

Кажется, прошла вечность, пока не был прочитан небольшой листочек с лиловой печатью… Но вот опустилась рука в белом обшлаге, и на таком же белом, точно окаменевшем лице шевельнулись тонкие чёрные брови. Женщина подняла голову.

Мария Петровна сделала неуверенный шаг к ней, но между ними опустились носилки.

Застонал человек. Галина Ивановна вздрогнула, машинально опустила похоронную в карман халата, нагнулась, приподняла одеяло. Затем, повелительно сказав что-то санитарам и, очевидно, забыв обо всём, стремительно скрылась в полутьме за дверью, обитой фанерой.

Та ночь ушла в далёкое прошлое, и вот вновь неожиданная встреча.

В палату тихо вошла нянечка.

–  Больная, вам передачка и письмо от сына. Просит ответ. Больная, вы спите?..

Мария Петровна очнулась…

* * *

Агничка вышла из палаты расстроенная. Хотела ободрить человека, и вот… Проходя мимо кабинета профессора, девушка в раздумье остановилась, затем осторожно приоткрыла дверь. За столом в полном одиночестве сидел Кондратий Степанович и просматривал чью-то историю болезни. Агничка робко вошла. Старик поднял голову, недовольно пожевал губами.

Только что уехал профессор Снятков, который одобрил решение вторично оперировать тракториста. Договорились выждать более благоприятный момент, а пока установить непрерывное наблюдение за больным. Кондратий Степанович в эту минуту как раз думал о том, кому из хирургов поручить такое ответственное дело, и приход девушки помешал ему.

–  Ты ко мне, Агнюша?

Наедине он всегда называл её по имени.

–  Как по-вашему, у Климовой злокачественная опухоль? – внезапно спросила она, подходя бочком к столу.

Старик потёр лоб, припоминая, о какой больной идёт речь, и, вспомнив, прищурился. Постучав остро заточенным карандашом по столу, он, словно мимоходом, спросил:

– Наверное мать какой-нибудь подружки? Или мамина знакомая? У неё есть родственники?

–  Просто жалко её почему-то… – Агничка помедлила и совсем тихо добавила: – У неё сын есть!

Старик неопределённо гмыкнул, потом, помолчав, неожиданно попросил:

–  Агнюша, увидишь сейчас маму, скажи, что я её ожидаю. А Климова… Посмотрим ещё раз на рентгене, но кажется…

– А кто будет делать операцию? Кондратий Степанович, не ответив, снова склонился над бумагами. Огорчённая Агничка поспешила выйти.

Грузная, пожилая санитарка мимоходом бросила ей:

–  Галина Ивановна в перевязочной, но лучше повременить.

Агничка тихо вошла в первую комнату. Из второй, соседней, доносился ровный, спокойный голос матери:

– Мы все желаем вам добра, Николай Павлович, и ваша обида напрасна.

–  Но я не могу так… – послышался раздражённый баритон Ранцова. – Ну, хорошо! Положим… я виноват, но кричать на меня, как на студента, да ещё при всех…

В полуоткрытую дверь была видна прямая спина хирурга, его тщательно подстриженный затылок. Николай Павлович прошёл к водопроводному крану, сбросил в раковину резиновые перчатки.

– Я работаю третий год в вашей клинике, – снова обиженно продолжал он, – и до сих пор не получал от вас особых замечаний. А старик придирается по каждому поводу. В конце концов могут быть врачебные ошибки…

–  Человеку новую шестерёнку не вставишь. – Взяв со стола тоненький, похожий на пёрышко скальпель, мать со вздохом положила его обратно и после недолгого молчания сказала: – Не о том говорите, Николай Павлович! Ответ вы держите не передо мной и Кондратием Степановичем, а перед своей совестью…

–  Ну, вынесите мне взыскание… выговор, снимите с работы, – он ожесточённо принялся намыливать руки.

– В вестибюле сидят жена и мать Терентьева, – голос матери, зазвенев, сорвался.

Ранцов опустил голову.

–  Я уйду из клиники…

Мать помолчала, затем раздельно произнесла:

–  Не отпустим. При таком отношении к людям отпустить… В других клиниках такие же больные, так же доверяют свои жизни врачам… – И помедлив, она добавила уже мягче – И по другой причине не расстанемся с вами. Нам нужны талантливые хирурги. И на Кондратия Степановича обижаетесь напрасно. Вчера в облздраве он так горячо защищал вашу кандидатуру для поездки в Москву на конференцию. Вы знаете о союзной конференции хирургов?

Держа перед собой мокрые руки, Николай Павлович с минуту недоверчиво смотрел на мать, затем его пасмурное лицо посветлело.

Мать скупо улыбнулась.

– Запомните, Николай Павлович, – продолжала она, – нас учили не только владеть скальпелем, но и относиться к человеческой жизни, как к своей собственной. Звание врача – особое звание и обязывает ко многому. Для нас не должно существовать ни личных обид, ни дурного настроения… Иначе…

Забыв наказ Кондратия Степановича, Агничка выскользнула из перевязочной. В коридоре она облегчённо вздохнула и, не оглядываясь, заспешила к выходу.

* * *

Она сразу заметила среди посетителей Володю Климова. Прислонившись к одной из колонн, он внимательно читал какую-то записку. Девушка отвернулась, медленно подошла к барьеру, долго снимала халат, едва сдерживая желание ещё раз посмотреть в сторону юноши. Она растерялась и не могла попасть в рукава пальто, когда Володя неожиданно подошёл к ней.

–  Вы ещё здесь? – вырвалось у неё.

–  Я пришёл ещё раз. Стою и вас ожидаю, – сказал он вполголоса.