Текст книги "Счастливые (сборник)"

Автор книги: Людмила Улицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

31

Все складывалось очень удачно. Концерт был великолепный. Играл Дмитрий Башкиров. Это была та самая программа, что когда-то исполнял Левандовский, и Вера впала в приятнейшее состояние: музыка соединила воедино воспоминания о покойном возлюбленном и сидевшего рядом их сына, которому она успела перед началом концерта шепнуть, что отец его исполнял все эти вещи великолепно, просто бесподобно. Башкиров тоже справился совсем неплохо. Не хуже Левандовского. Публика в зале в этот день была избраннейшая – сплошь из ценителей и знатоков, да и музыкантов много пришло на концерт.

– Был бы жив твой отец, сегодняшний концерт был бы для него праздником, – сказала Вера в гардеробе, и Шурик слегка удивился: мать крайне редко упоминала его отца.

«Пожалуй, – подумал Шурик, – она стала о нем чаще говорить после смерти бабушки». Его интуиция обострялась, когда дело касалось матери.

Такси взять долго не удавалось: публика была знатная, и никто, кажется, не хотел ехать на троллейбусе. Прошли по Тверскому бульвару. Возле Театра Пушкина Вера вздохнула, и Шурик отлично знал, что она скажет.

– Проклятое место, – сказала торжественно Вера, и Шурику было приятно, что он все заранее знает. Но об Алисе Коонен на этот раз она не упомянула. Он вел ее под руку, и был он того же роста, что Левандовский, с которым много было здесь хожено, и вел ее с той же почтительной твердостью, что и его отец.

«Какое счастье», – подумала Верочка.

Они вышли на улицу Горького. На углу, возле аптеки, Шурик остановил такси. Вера Александровна была, пожалуй, даже довольна, что едет домой одна, – ей хотелось побыть наедине со своими мыслями.

– Ты не очень поздно? – спросила она сына уже из машины.

– Веруся, ну конечно же поздно, сейчас уже одиннадцатый час. Валерия Адамовна сказала, там томов восемьдесят, их надо снять, связать в пачки, погрузить в машину…

Вера махнула рукой. Она знала, что она сделает, когда придет домой. Достанет письма Левандовского и перечитает…

Валерия встретила Шурика в голубом кимоно с белыми аистами, просторно летящими по ее полному телус запада на восток. Давний подарок Беаты. Вымытые волосы – лесной орех, славянский редкий цвет – падали на плечи, слегка загибаясь вверх.

– Ну, голубчик, ну, спасибо! – радовалась Валерия, покуда он топтался в прихожей. – Нет-нет, здесь не раздевайтесь! В комнате, в комнате!

Она, стуча костылем, прохромала в комнату.

Он прошел за ней. Снял в комнате куртку, огляделся. Комната была разгорожена мебелью на отсеки, точно так же, как когда-то у них в Камергерском. Шкафы с книгами. Бронзовая люстра с синей стеклянной вставкой…

– Похоже на нашу старую квартиру в Камергерском, – сказал Шурик. – Я там родился.

– Ну, я-то родилась в Вильно, в Вильнюсе, как теперь говорят. Но в школу уже пошла в Москве, в русскую. Я до семи лет по-русски не говорила. Родной язык у меня польский. И литовский. Дело в том, что мачеха моя по-русски очень плохо говорила, хотя последние двадцать лет здесь прожила. С папой мы по-польски говорили, а с Беатой по-литовски. Так что русский у меня получился третий.

– Вот как? – удивился Шурик. – А со мной бабушка тоже очень рано начала по-французски говорить… А потом немецкому меня обучила…

– Ну, все и понятно… Вы, значит, как и я, родимое пятно капитализма.

– Как? – удивился Шурик.

Валерия засмеялась:

– Ну, раньше так говорили про всех бывших… Чай, кофе?

Овальный столик на одной ноге, как бабушкин, накрыт был заранее. Шурик сел и заметил, что ботинки его оставляют мокрые следы.

– Ой, извините… Можно я ботинки сниму?

– Как вам удобнее… Конечно.

Он снова подошел к двери, расшнуровал ботинки, стащил с ног. Вынул из кармана куртки носовой платок, высморкался, провел рукой по волосам…

Она называла его то на «ты», то на «вы», иногда, на службе, подчеркнуто Александром Александровичем, а то просто Шуриком. И теперь она была в растерянности, особенно после того, как он снял ботинки. Нет, расстояние надо было сокращать.

– Ну, как складываются твои дела в Сибири? Что слышно от дочери? – Валерия сделала шаг в интимное пространство.

– А я и не знаю, – простодушно отозвался Шурик. – Она мне больше не звонила.

– А сам? – улыбнулась Валерия.

– Мы не договаривались. Я ведь просто помог ей… ну, выкрутиться из сложного положения. А больше ничего…

Ход оказался бесперспективным.

«Либо я поглупела, либо потеряла женскую квалификацию», – подумала про себя Валерия. На самом же деле она жаждала мужского интереса со стороны молодого человека, он же был приветлив, доброжелателен и совершенно индифферентен.

– О! – вскинула волосами Валерия. – У меня есть чудесный коньяк. Откройте, пожалуйста, дверку того маленького шкафчика… Нет-нет, другого, с живописью. Это во вкусе Фрагонара, не правда ли? Мачеха обожала… Вот-вот, и две рюмки коньячные. Как славно, когда обслуживают… Я все стараюсь так устроить, чтобы поменьше на кухню выходить. – Она указала на чайничек, стоявший на спиртовке. – А теперь наливайте, Шурик. Вы любите, я вижу, когда вами руководят?

– Кажется, да. Я уже думал об этом.

Шурик налил коньяк почти до верху рюмки.

– Вы налили хорошо, но неправильно, – засмеялась Валерия. – Я немного поруковожу. Знаете, я ведь могу вас не только библиотечному делу поучить. Есть еще множество вещей, которые я, вероятно, лучше вас знаю. – Она сделала паузу. Эта последняя фраза ей удалась. – Например, относительно коньяка. Наливают одну треть рюмки… Но это для светского приема. А для нашего случая как раз правильно по полной.

Валерия подняла рюмку, протянула ее к Шуриковой, дотронулась до нее осторожно. Едва коснулась. Она сделала медленный глоток, Шурик проглотил разом.

– У меня есть знакомый грузин, винодел. Он учил меня этой науке – пить вино и пить коньяк. Говорил, что питье – занятие чувственное. Требует обостренных чувств. Сначала он долго греет рюмку с коньяком. Вот так.

Она обняла круглое, как электрическая лампочка, дно рюмки обеими ладонями, приласкала его, немного поплескала нежными круговыми движениями по внутренним стенкам рюмки. Медленно поднесла рюмку к губам, коснулась рта. Прижала стекло к губе.

– Это надо делать очень нежно, очень любовно…

Она уже не рюмку держала в руке, она уже опробовала приближение к нему. Диванчик, на котором она сидела, был «дишес», двухместный.

«Сядь, сядь сюда, – мысленно приказала ему Валерия. – Пожалуйста…»

Он не пересел. Но именно в этот момент понял, чего от него ждут. И еще он понял, что она в смятении и просит у него помощи. Она была так красива, и женственна, и взросла, и умна. И хочет от него так немного… Да ради Бога! О чем тут говорить? «Господи, как всех женщин жалко, – мелькнуло у Шурика. – Всех…»

Она сделала еще один маленький глоток и сдвинулась совсем к краю дивана. Шурик сел рядом. Она поставила рюмку и положила горячую руку на тыльную сторону его ладони. Дальше все было очень просто. И довольно обыкновенно. Единственное, что удивило Шурика, – это температура. Она была высокая. Там, внутри у этой женщины, был жар. Влажный жар. У нее была большая красивая грудь с твердыми сосками, и пахло от нее чудесно, и вход такой гладкий, правильный: маленькое напряжение – и как с горы… Только не вниз, а вверх… Круто, так что дух немного захватило. Все было так отлично. Ее бил как будто озноб, и он ее немного придерживал. То, чем Матильда заканчивала, этим она началаи поднималась по ступеням все выше и выше, и Шурик догадывался по ее лицу, что она отлетает от него все дальше и ему за ней не угнаться. Он догадался также, что его простые и незатейливые движения вызывают внутри сложноустроенного пространства разнообразные ответы, что-то пульсировало, открывалось и закрывалось, изливалось и снова высыхало. Она замирала, прижимала его к себе и снова отпускала, и он подчинялся ее ритму все точнее, и сбился со счету, считая ее взлеты.

Он чувствовал, что ему надо продержаться подольше, и ее обморочные паузы давали ему этот шанс.

В час ночи Шурик позвонил маме и сказал, что задержится: очень большая работа оказалась. Действительно, закончили работу только к трем.

Лежали в насквозь мокрой постели. Она выглядела похудевшей и очень молодой. Шурик хотел было встать, но она его удержала:

– Нельзя так сразу.

Он снова лег. Поцеловал ее в подвернувшееся ухо.

Она засмеялась:

– Ты меня оглушил. Надо вот так.

И влезла большим языком ему в ухо, щекотно и мокро.

– Такого со мной не было никогда в жизни, – прошептала она, вылезши из его уха…

– И со мной, – легко согласился Шурик. Ему было девятнадцать, и действительно, было множество вещей, которые с ним еще никогда не случались.

32

Письма Александра Сигизмундовича, две связки, довоенные и послевоенные, Вера перечитала. Она знала их наизусть и вспоминала не только письма, но и время, место и обстоятельства их получения. И чувства, испытанные тогда.

«Можно было бы написать роман», – подумала Вера. Сложила конверты стопочками, обвязала ленточкой и отнесла на место. По прошествии лет молодость казалась яркой и значительной. Рядом с коробочкой, в которой хранились письма, Вера обнаружила еще одну, материнскую. У мамы была просто-таки страсть к разным шкатулкам, укладкам, бонбоньеркам. Хранила и жестяные, дореволюционные, из-под чая и леденцов, и швейцарские, и французские…

«Да что там?» – подумала Вера, отодвигая круглую шляпную картонку, чтобы поместить на место свою мемориальную коробку.

Открыла. Удивилась. Улыбнулась. Это были тряпочки для вытирания пыли, сшитые Елизаветой Ивановной впрок из вышедших из употребления рваных фильдеперсовых чулок. Вера вспомнила, как мама резала на куски старые чулки, складывала в четыре слоя и прошивала крестиками-птичками. Точно так же она делала и перочистки, но из старого сукна. Как много всего вышло из употребления… саше… думочки… щипцы для завивки… кольца для салфеток… да и сами салфетки…

Вера взяла две розовато-телесные тряпочки – и чулки такого цвета теперь не носят – и прошла по комнате, сметая пыль со множества мелких предметов, составляющих неизменный пейзаж ее жизни.

«А зеркало мама протирала почему-то нашатырем, – вспомнила Вера, заглянув в зеркало. – И никто больше не считает меня красавицей, – усмехнулась своему миловидному отражению. – Может, только Шурик».

Повернула голову направо, налево. «А что, действительно хорошо выгляжу. Вот только подбородок немного испортился, провисла шея». И если сдвинуть стоячий воротничок, обнажится шрам, розовый и немного складчатый. Хороший шов, у других он получался грубее, толще. Ей сделали косметический… Она потрогала одрябший подбородок. «Есть упражнение, – и она сделала круговое движение головой, и что-то хрустнуло сзади в шее. – Ну вот, отложение солей. Надо позаниматься…»

Прошло уже несколько дней с тех пор, как она ходила с Шуриком в консерваторию. Накануне, уже без него – он занимался в институте, – она была в Музее Скрябина. Исполняли «Поэму экстаза», которую помнила она от первой до последней ноты. Играть никогда не пробовала – очень сложно. Но вспомнила с умилением, как в молодые годы под эту энергично-рваную музыку выделывали студийцы свои хореографически-спортивные упражнения. И стихи Пастернака, связанные и с этой самой музыкой, и с его тогдашним кумиром композитором Скрябиным. Какая мощная, какая современная культура – и все куда-то ускользнуло, рассеялось, кажется, совсем бесследно… И в театре, кроме классики, смотреть не на что. Говорят, Любимов… Но там все на брехтовской энергии. Биомеханика. Какая-то пустая полоса… Да, появился еще Эфрос. Надо посмотреть… Она сидела с пыльной тряпочкой в руках, размышляя о высоких материях, как вдруг раздался неожиданно поздний звонок в дверь – пришел сосед Михаил Абрамович…

– Я возвращаюсь с собрания, вижу – у вас горит свет, – объяснил он.

– Проходите, пожалуйста, я только руки сполосну… – Вера зашла в ванную, опустила руки под струю воды. Пыльную тряпочку оставила в раковине – потом прополоскать.

Он стоял на коврике с исключительно деловым видом:

– Ну что, Вера Александровна, обдумали мое предложение? Подвал пустует!

Она и забыла, что он два раза уже донимал ее каким-то кружком, который хорошо бы организовать для детского досуга.

– Нет-нет, я действительно в прошлом актриса, но никогда не вела занятий с детьми, и речи быть не может, – твердо отказалась.

– Ну, хорошо, хорошо… Тогда, может быть, вы пойдете к нам в бухгалтеры? Бухгалтер нам в кооператив тоже нужен. Эта старая уходит. А вы бы нам подошли… – подумал немного и добавил: – а кому бы вы не подошли, с другой стороны? А? Не отказывайте, не отказывайте! Сначала подумайте! Я просто вне себя, что такая молодая и красивая, извините, конечно, женщина, вот так совершенно никак себя не проявляет в общественном смысле. – И он заторопился и отказался от чая, который Вера ему любезно предложила.

Вера рассказала Шурику и о своих размышлениях по поводу обнищания культуры, и о визите Михаила Абрамовича, предлагающего что-нибудь полезное делать на общественных началах. Посмеялась. Шурик же неожиданно сказал:

– Знаешь, Веруся, а занятия с детьми могли бы тебе очень подойти. Ты так всегда интересно рассказываешь о театре, о музыке. Не знаю, не знаю, может, это было бы и хорошо…

Еще через несколько дней Михаил Абрамович пришел с картонной коробочкой, на которой гнусными коричневыми буквами было выведено «Мармелад в шоколаде». Пили чай. Он соблазнял ее от имени домового парткома. Она улыбалась и отшучивалась. Она давно уже знала, что нравится еврейским мужчинам. Этот был чем-то похож на того снабженца, который влюблен был в нее давным-давно… Но такой поклонник – все-таки чересчур… Прозвище Мармелад с этого дня за Михаилом Абрамовичем утвердилось.

Вера улыбалась, и настроение сделалось приподнятое – вещь для декабря невероятная, и даже предложила Шурику устроить для его учеников если не настоящий рождественский праздник, то хотя бы чаепитие.

– А пряники?

– Ну, можно купить, и записочки к покупным приложить…

Но Шурик категорически отверг это предложение как надругательство над домашними традициями. Елку тем не менее купил заранее, на этот раз очень хорошую, и поставил на балкон до востребования…

Вера после находки материнских пыльных тряпочек вдруг заметила, что со смертью Елизаветы Ивановны дом как-то обветшал и потускнел, хотя и полотер уже приходил, натер двумя волосяными щетками паркет и оставил после себя старомодный запах мастики и благородное свечение паркета, и сама Вера Александровна прошлась по квартире несколько раз с фильдеперсовыми тряпками, собрав пыль на их розовые брюшки. Чего-то не хватало… Сказала об этом Шурику в свойственной ей меланхолической манере…

Дело было вечернее, после ужина, сидели за столом – не на кухне, как в утренней спешке, а в бабушкиной комнате, за овальным столом. Брамс подходил к концу, Шурик эту пластинку много раз слышал и ждал приближающейся коды…

– Веруся, я думаю, не в самом доме дело. Все у нас в порядке, бабушка вполне могла бы быть довольна. Просто, ты понимаешь, я ведь тоже об этом думаю, ты слишком много времени проводишь дома…

– Ты думаешь? – изумилась Вера такому странному предательству. Не Шурик ли сам так настаивал, чтобы она ушла на пенсию, получила инвалидность… И вдруг – такое… – Ты думаешь, что мне следует поискать работу?

– Нет, я совсем не это думаю. Другое. Не работу, а занятие. Я уверен, что ты могла бы писать рецензии – ты всегда так интересно говоришь о театре, о музыке. Ты столько всего знаешь… Могла бы преподавать… Не знаю чего, но многое могла бы. Бабушка всегда это говорила, что ты свой талант загубила, но ведь не поздно что-то еще делать…

Вера поджала губы:

– Какой талант, Шурик? Я видела настоящих актрис, знала Алису Коонен, Бабанову…

Кажется, никто и никогда не относился с таким уважением к ее творческой личности, как Шурик. Это было приятно.

33

Времени для какого бы то ни было настроения – хорошего, плохого, грустного – у Али совершенно не было. Уж слишком она была занята. Однако незадолго до Нового года пришло полуофициальное письмо из Акмолинска, с завода. Заведующая лабораторией поздравляла ее от имени бывших сослуживцев с наступающим Новым годом, писала, что на ее место взяли двух лаборантов, и справляются они вдвоем хуже, чем она одна. Это была приятная часть письма. Далее она писала, что вся лаборатория ждет ее возвращения настоящим специалистом, и особенно было бы хорошо, если бы она освоила как следует методы качественного и количественного анализа продуктов крекинга нефти, потому что это будет ее основное направление работы. И еще: к лету, когда у нее будет производственная практика, завод сделает запрос, чтоб на летние месяцы она приехала поработать дома, а в отделе кадров уже подтвердили, что и дорогу оплатят, и за время практики будут ей давать зарплату.

Вот тут-то у Али и возникло настроение. Плохое. И даже очень плохое. Уже привыкнув к мысли, что навсегда останется в Москве после окончания Менделеевки, поняла она, какой трудной задачей будет избежать Акмолинска, приписанной к которому она оказалась на всю жизнь.

Единственным выходом было только замужество, и единственным кандидатом был Шурик, уже занятый, хотя и фиктивно. Ей казалось почему-то, что, сделав такую услугу Стовбе, с которой особенно и не дружил, на ней-то он уж непременно должен жениться. И притом не фиктивно. Она загибала про себя пальцы: уже шесть раз они были любовники. А это не раз, не два, серьезно все-таки. Правда, Шурик как-то сам не проявлял к ней интереса. Но он был сильно занят: и мама больная, и учеба-работа – времени же на все не хватает, – убеждала она сама себя.

Сдаваться она не собиралась, и Новый год представлялся ей подходящим временем для очередного наступления.

С середины декабря она несколько раз заходила на Новолесную, как бы мимо пробегая, но Шурика дома застать ей не удавалось. Вера Александровна поила ее чаем с молоком, была рассеянно-приветлива, но ничего извлечь из этого было невозможно. Ей хотелось быть приглашенной в дом, на встречу Нового года, как в прошлом году, – в памяти ее как-то совершенно растворилось, что и в прошлом году никто ее не приглашал.

Наконец, вызвонив Шурика, сказала, что надо срочно поговорить. Шурик, не испытав даже малейшего любопытства, побежал в Менделеевку в одиннадцатом часу вечера, и пробежка эта даже доставила ему удовольствие, как и вид главного входа, вестибюля – у него было чувство отпущенного арестанта, попавшего на бывшую каторгу свободным человеком.

Аля в своей неизменной синей кофте, с начесанным большим пуком на голове встретила его на лестнице. Взяла под руку. Шурик огляделся – странно: ни одного знакомого лица, а ведь год здесь проучился…

Пошли в курилку, под лестницу. Аля достала из сумки пачку сигарет «Фемина».

– О, ты куришь? – удивился Шурик.

– Так, балуюсь, – ответила Аля, играя сигаретой с золотым ободочком.

Шурику всегда было немного неловко в ее присутствии.

– Ну, что? – спросил он.

– Насчет Нового года хотела с тобой посоветоваться, – более ловкого хода она не придумала, как ни тужилась. – Может, я пирог спеку или салат накрошу?

Он смотрел на нее в недоумении, решив, что она хочет пригласить его в общежитие.

– Да я дома, с мамой, как всегда. И никуда не собираюсь…

Это была правда, но не вся. Он собирался после часу ночи, выпив с мамой по бокалу ритуального шампанского, пойти к Гии Кикнадзе, к которому должны были прийти бывшие одноклассники.

– Так и я хочу к вам прийти, только надо же приготовить что-нибудь…

– Ладно, я у мамы спрошу… – неопределенно отозвался Шурик.

Аля пустила струю дыма из открытого рта. Сказать было нечего, но что-то надо было…

– От Стовбы ничего не слышно?

– Не-а.

– А я письмо получила.

– Ну и что?

– Ничего особенного. Пишет, что после академического вернется, а дочку, скорей всего, у мамы оставит.

– Ну и правильно, – одобрил Шурик.

– А Калинкина с Демченко женятся, слышал?

– А Калинкина – это кто?

– Из Днепропетровска, волейболистка. Стриженая такая…

– Не помню. Да и откуда я могу слышать, если я никого из той группы, кроме тебя, вообще не видел? Только с Женькой иногда по телефону.

– А у Женьки у самого роман! – с отчаянием почти крикнула Аля. И больше сказать совсем было нечего. Шурик не проявил ни малейшего интереса к новостям курса.

– Ой, забыла сказать! Израйлевича помнишь? Так у него был сердечный приступ, его увезли в больницу, и он зимнюю сессию принимать не будет, а потом вообще, может, на пенсию уйдет!

Шурик хорошо помнил этого математического маньяка, даже в сон к нему проломившегося. Из-за него-то он и сбежал из Менделеевки: осенняя переэкзаменовка по математике все дело решила…

– Так ему и надо, – буркнул Шурик. – А что ты мне сказать-то хотела? Срочное? – уточнил Шурик тему встречи.

– А про Новый год, Шурик, чтоб договориться… – растерялась Аля.

– А-а, понял, – сказал он неопределенно. – И все?

– Ну да. Надо же заранее…

Шурик галантно проводил Алю до «Новослободской» и побежал домой, забыв немедленно и о ней самой, и об ее малоинтересных новостях. И забыл настолько прочно, что вспомнил об этом разговоре только в двенадцатом часу тридцать первого декабря, когда вдвоем с Верой они сидели в бабушкиной комнате, при зажженной елке, и было все точно так, как собирались они сделать еще в прошлом году: бабушкино кресло, и ее шаль на спинке кресла внакидку, и полумрак, и музыка, и новогодние подарки под елкой…

– Кто бы это мог быть? – посмотрела Вера Александровна на Шурика с беспокойством, когда раздался звонок в дверь.

– О Господи! Это Аля Тогусова!

– Ну вот, опять, – горестно склонила голову Вера Александровна, вздохнула. – Зачем же ты ее пригласил?

– Мам! И не думал даже! Как тебе такое в голову пришло?

Они молча сидели за столом перед тремя приборами. Один – бабушкин. Звонок робко тренькнул еще раз. Вера Александровна постучала хрупкими пальцами по столу:

– Знаешь, как бабушка говорила в таких случаях? Гость от Бога…

Шурик встал и пошел открывать. Он был зол – и на себя, и на Алю. Она стояла в дверях с салатом и пирогом. И смотрела на него с умоляющей и бесстыдной улыбкой. И ему стало ее ужасно жалко.

Новый год был испорчен, и он еще не знал, до какой степени.

Стол был красиво украшен, но скуден. Алин пирог сверху пересушен, а внутри недопечен. Шурик съел два куска, но этого не заметил, Вера Александровна тоже, поскольку и не попробовала. К инструменту Вера даже не подошла, и Шурик страдал, глядя на ее замкнутое лицо. Прошлогодняя нелепость – Фаина Ивановна с ее шумным вмешательством – была хотя бы театральна. Да и самой Але было не по себе: она получила то, чего добивалась, – сидела с Шуриком и его матерью за новогодним столом, но никакого торжества при этом не испытывала. В этой композиции третий был явно лишним. В двенадцать часов чокнулись. Потом Шурик принес чай и четыре пирожных, за которыми ездил утром на Арбат. Через пятнадцать минут Вера встала и, сославшись на головную боль, ушла спать.

Шурик отнес на кухню посуду и сложил ее в раковину. Бессловесная Аля сразу же ее вымыла. Как моют химическую – полное удаление жира и двадцатикратное ополаскивание, чтобы не стекали капли.

– Я провожу тебя до метро. Еще работает, – предложил Шурик.

Она посмотрела на него как наказанный ребенок, с отчаянием:

– И все?

Шурику хотелось поскорее от нее отделаться и бежать к Гии:

– А что еще? Ну хочешь еще чаю?

И тогда она встала в угол за кухонной дверью, закрыла лицо руками и горько заплакала. Сначала тихо, потом сильней. Плечи ее тоже как-то от мелких вздрагиваний перешли к более крупным, раздалось захлебывающееся клокотание и странный стук, который Шурика даже удивил: она слегка билась головой о дверной косяк.

– Ты что, Аль, ты что? – Шурик взял ее за плечи, хотел повернуть к себе лицом, но тело ее оказалось как дерево, вросшее в пол. Не оторвешь.

Хриплые ритмичные звуки, частые, на выдохе, вырывались из нее.

«Как будто порванную камеру накачивают», – подумал Шурик.

Он просунул руку между нею и дверью, но качание ее не прекратилось. Только звуки стали громче. Тогда Шурик испугался, что услышит мама. Он был уверен, что она не спит, а лежит у себя в комнате с книгой и с яблоком… Слегка напрягшись и удивляясь сопротивлению ее хрупкого тела, он оторвал Алю от пола, отнес к себе в комнату и закрыл ногой дверь. Хотел положить ее на кушетку, но она вцепилась в него замороженными руками и все дергала головой и плечами. Когда же ему удалось ее уложить, он в ужасе от нее отшатнулся: глаза были закачены под верхние веки, рот криво сведен судорогой, руки подергивались, и она была явно без сознания…

«Скорую, скорую»! – Кинулся было к телефону и остановился с трубкой в руке: Веруся перепугается… Бросил трубку, налил воды в чайную чашку и вернулся к Але. Она все еще подергивала сжатыми кривыми кулачками, но уже не издавала велосипедных звуков. Он приподнял голову, попытался напоить, но губы были плотно сжаты. Он поставил чашку, сел у нее в ногах. Заметил, что и ноги ее подрагивают в том же ритме. Юбочка была жалко задрана, тонкие ноги угадывались под розовым трико избыточного размера. Шурик запер дверь, снял с нее трико и начал производить оздоровительную процедуру. Других средств в его арсенале не было, но это, единственное ему доступное, подействовало.

Через полчаса она совершенно пришла в себя. Помнила, что вымыла посуду, а потом оказалась на Шуриковой кушетке, с чувством глубокого удовлетворения отметив про себя «седьмой раз!». А потом он, застегивая брюки, галантно поинтересовался, как она себя чувствует. Чувствовала она себя странно: голова была гулкая и тяжелая. Решила, что это от шампанского.

Метро уже не работало. Шурик отвез Алю в общежитие на такси, поцеловал в щеку и на той же машине отправился к Гии, счастливый тем, что все обошлось и он свалил с плеч это неприятное приключение.

У Гии веселье было в полном разгаре. Родители уехали в Тбилиси, оставив на него квартиру и старшую сестру, маленького роста толстушку с монгольской внешностью и неразборчивой речью. Обычно они брали ее с собой, но в этот раз не смогли: она была простужена, а простуды грозили ей опасными последствиями. Кроме бывших одноклассников Гия пригласил несколько сокурсниц из института, так что девочек, как это часто бывало, оказалось с большим избытком, и танцы носили скорее групповой характер. Шурик сразу оказался в середине этой танцевальной кутерьмы и отплясывал рок-н-ролл, или то, что он так именовал, с большим воодушевлением, прерываясь исключительно ради выпивки, которой было море разливанное. Он пил, плясал и чувствовал, что именно это необходимо ему для избавления от незнакомого прежде чувства жути, осевшего на такой глубине души, о существовании которой он и не догадывался. Как будто в собственном, известном до последнего кирпича доме обнаружился еще и таинственный подвал…

Грузинский коньяк, привезенный в цистернах из Тбилиси в Москву для местного розлива, частично расходился по московским грузинам, друзьям начальника московского коньячного предприятия. Двадцатилитровая канистра дареного напитка стояла в кухне. Он был не особенно плох, хотя до хорошего ему было далеко, но количество его настолько превосходило качество, что качество совершенно не имело значения. Это был тот самый коньяк, которым угощала Шурика Валерия Адамовна, из того же самого источника, из тех же самых рук. Но Шурик пил коньяк стаканами, а не рюмками, наполненными на одну треть, пытаясь поскорее избавиться от навязчивого воспоминания – Аля с закатившимися под лоб глазами и судорожными биениями скрюченных лапок.

Через час он достиг зенита опьянения и минут сорок пребывал в том счастливом состоянии, ради которого миллионы людей вот уже тысячи лет вливают в себя «огненную воду», сжигающую омраченное бесчисленными провалами прошлое и пугающее будущее. Счастливое, но краткое состояние, из которого Шурику запомнилась толстенькая Гиина сестра с сияющим плоским личиком, прыгающая вокруг его ног не в такт музыке, высокая длинноволосая девушка в синем с надкусанным пирожком, который она засовывала Шурику в рот, одноклассница Наташа Островская, располневшая, с обручальным кольцом, настойчиво предъявляемым Шурику, и снова низенькая толстушка, все тянувшая его куда-то за руку.

Еще он помнил, что блевал в уборной и радовался, что попадает ровно в середину унитаза, нисколько не промахиваясь. С этого момента начиная, он уже не помнил ничего до тех пор, пока не проснулся на узкой кровати в незнакомой комнате. Это была детская, судя по количеству мягких игрушек. Ноги его были чем-то придавлены – сестрой Гии, спавшей на его ногах с большим плюшевым медведем в обнимку.

Он осторожно выпростал ноги из-под трогательной парочки. Толстушка открыла глаза, неопределенно улыбнулась и снова заснула. Смутное подозрение закралось на мгновение, но Шурик его без всякого усилия тут же отогнал. Встал на ноги. Кружилась голова. Хотелось пить. Почему-то сильно болели ноги. Он вышел на кухню. Свинство вокруг творилось беспредельное: липкий пол, битая посуда, окурки и объедки… В большой комнате на ковре, укрывшись пальто и нелепо белоснежным пододеяльником, спало неопределенное количество гостей.

Шурик подхватил свою куртку, которая удачно лежала посреди прихожей, и смылся. Надо было поскорее домой, к маме.

Аля была довольна своими новогодними достижениями. Она выспалась – одна во всей комнате. Соседки разъехались по домам. Голова болеть перестала.

Шурик у Али не появлялся. Сначала она звонила ему, один раз позвала его в театр, другой раз попросила перевезти холодильник в общежитие: одна сотрудница кафедры отдала ей свой старый. Шурик приехал, помог. А потом сразу заторопился… Аля переживала: любовный роман не получался. Но началась сессия, она собиралась позвонить, но боялась все окончательно испортить.

Потом ее взяли работать в приемную комиссию. Она уже сама принимала документы у приезжающих абитуриентов, смотрела на них опытным глазом, выписывала направления в общежитие и вспоминала себя – как она с жутким чемоданом, с натертыми до крови ногами притащилась сюда два года тому назад, – и испытывала гордость, потому что сейчас от того места и времени была она как небо от земли.

Институтская столовая летом не работала, и Аля ходила в булочную и покупала там на всю приемную комиссию бублики. Однажды она перебегала дорогу на красный свет, и ее сбила машина. Как это произошло, она совершенно не помнила, – когда пришла в себя, вокруг нее собрался народ. Водитель, который сбил ее, еще и врезался во встречную машину.

Все кости были целы, но бок болел, и левая нога ободрана. Два милиционера составляли протокол. Она была потерпевшая, но и нарушившая. Скорую помощь Аля просила не вызывать, сказала, что ничего страшного. Один милиционер, белесый, щупленький, к ней наклонился и тихо сказал: