Текст книги "Должна остаться живой"

Автор книги: Людмила Никольская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Шайка воров. – Нет Петра Андреевича. – Надо помогать фронту

Очень трудно выздоравливающему человеку лежать неподвижно в постели. И Майя – не исключение. Просто невыносимо трудное занятие – лежать чуркой. Она ёрзает по матрацу, то и дело шевелит пальцами рук или ног. И радостно жмурится. Но скоро выбивается из сил, и остаётся одно занятие – смотреть в потолок. Потому что резвыми и не уставшими остались только глаза.

На потолке, если хорошенько в него вглядеться, есть много интересного.

Прямо над прохудившимся коленом «буржуйки» удобно расположилось пятно от копоти. Словно лягушка присела на задние лапы и приготовилась к прыжку, но загляделась на длиннорылого комара. Майя напряжённо всматривается в соседнее пятнышко. Может быть – это стрекоза в детстве?

Хорошо лягушкам. И стрекозам с комарами. Они спят себе в норках и не подозревают, какая по земле идёт страшная война.

Мысли опять навеяли уныние. Она отвлеклась плесенью, возле окна. Для этого ей пришлось опасно скосить глаза. Она испугалась. Глаза сами собой крутанутся, и она останется косой. Как Райка с заднего двора, у которой от аппендицита умерла весной мать. Жалостливые женщины из их дома дарили ей пряники, конфеты, заплетали в тощие косички новые красивые ленты. И она победно глядела на девчонок. А когда ей совали шоколадки, она, прежде чем съесть, высоко поднимала немытую руку, показывая её девчонкам. И те отчаянно ей завидовали.

У окна потолок, словно волнами, изборождён потёками сырости. Вперемежку с инеем. Это северное бурное море. Среди круто завитых поседелых волн не хватает древней викинговой лодки с бородатыми морскими разбойниками. Майя закрыла глаза, чтобы в кромешной тьме поподробнее представить их, но вдруг отчётливо увидала задиристые глаза Фридьки. Радость от выздоровления, переполнявшая её, мгновенно испарилась. В комнате захозяйничала тревожная тишина, такая жуткая и неожиданная, что ей захотелось убежать или спрятаться под одеяло. Она пересилила свою слабость, привстала немного, и вещи в комнате закружились. Она испугалась, со всхлипом шмыгнула носом и уткнулась боязливым растревоженным взглядом в сразу надоевшее до смерти пятно копоти.

Кто-то сел на её кровать. Не поворачивая головы, она спросила:

– Ты уже вернулся с фронта?

– С какого фронта, – сказал Манин голос. – Это же я.

Майя удивилась.

– Ты ещё не умерла?

– Совсем уж! – обиделась Маня.

И пересела на стул.

– Мне теперь кажется, что все в мире сейчас или воюют или умирают с голоду. Ты вот боишься умереть?

– Кому хочется, – безразлично ответила Маня. – А ты чего спрашиваешь, ты же поправляешься?…

Майя поглядела на подругу. Та ей не понравилась, она превратилась в Кощея. Только один Манин нос толстым барином расселся на лице.

– Почему это носы не худеют? Вот странно…

Она разглядывала свою тощую тяжёлую руку и удивлялась. Кожа как у бегемота повисла, только складочки тоненькие.

– Чего молчишь? Села и сидит! Отпустили ко мне?

– Некому отпускать. Страшно одной в квартире…

– А бабушка?

– Умерла бабушка… Ночью так страшно было, просто жутко одной. Я с головой дрожу под одеялом, а мне слышится, будто мёртвая бабушка ходит по комнате и всё брошку разыскивает… А потом ко мне наклоняется… Она добрая, а всё равно я её боюсь. Почему это мёртвых боятся, они ж мёртвые! Ты когда-нибудь ночевала с умершим?

– Бабушка Эльфрида умерла, когда мне было три года. А потом, у нас же коммунальная квартира, в ней всегда кто-нибудь болтается… Не могут умереть все сразу. Если, конечно, разбомбят – тогда другое дело.

Маня уныло сказала:

– Тебе хорошо, у вас коммуналка. А другой ночью я видела Зою, хоть опять накрылась с головой и дрожала… Она просила хлеба. Я теперь не понимаю, мне это снилось или она приходила.

Понизив голос, произнесла:

– Они же без гроба похоронены…

– Они же мёртвые, они же не могут по улицам разгуливать. И дверь в квартиру закрыта – вон сколько у вас запоров.

– Всё равно боюсь. Пришла к твоей маме, попросилась пожить. А ты так болела, я думала – умрёшь.

– Дура, нельзя мне умирать. Столько у меня дел!

– Всем нельзя, а умирают… Будкин пропал. Как кота съел, так и пропал… Может, кот заколдованный был. Вот жил он с нами, и я его ненавидела. А пропал… Надо было сажать его в тюрьму, тогда бабушка с Зоей не умерли бы, правда? И карточки у нас были бы. Я маме записку написала, что у вас живу. И бабушку тогда свезём в морг.

– Она лежит в квартире? – испугалась Майя.

– А где же? Так на кровати и лежит под одеялом мёртвая… Мы станем у маминой подруги жить. И дров надо на троих меньше… Знаешь, как дорого стоят дрова? Целых сто пятьдесят граммов… А Будкин замёрз, где-нибудь валяется, а люди и не знают, что у него целых три хлебных карточки…

– Ты что? Четыре, – поправила Майя. – Не мог он замёрзнуть, ел он хорошо.

– Правда, четыре. С ума сойти, столько хлеба на одного, правда?

– Ты его теперь жалеешь, что ли?

– Мне всех жалко. И тебя тоже. Я думала, что ты не вы…

– Уже говорила, – перебила Майя. – А возле военного завода фашисты разбомбить могут…

– Сейчас везде могут, – миролюбиво сказала Маня. – Зачем в войну люди должны умирать насильно? Кому хочется? А завод не успеют разбомбить, весной же кончится война. А я, Майка, думала, что ты…

– Дура, – невежливо перебила опять Майя. – Вот заладила как попугай. Говорить, что ли, не о чем?

– Я забыла. Уже Новый год прошёл.

– Врёшь опять?

– Зачем мне врать, если он прошёл? Его не удержишь, он же не конь. А я стихи научилась сочинять. Сказать?

 
В новых галошках, в рубашке горошком
Воробей Тимошка скачет по дорожкам.
 

И ещё:

 
Мышка в кружечке коричневой
Наварила каши гречневой…
 

Дальше не успела. Нравятся?

– Хорошо бы сейчас каши поесть гречневой, – задумчиво отозвалась Майя. – Не надо больше сытых стихов писать…

– А от Москвы фашистов отгоняют…

– А от Ленинграда? – с надеждой спросила Майя, вспомнив Толю.

– Москве всё первее. А на фронте тушёнку американскую дают…

Сморенная слабостью, потрясённая новостями, Майя закрыла глаза. Но Манина убеждённость её озадачила.

– Хорошо бы! Дай Кадика и сходи к Фридьке. Спроси, где он болтался.

Майя открыла глаза. Маня странно на неё глядела.

– Ну, что уставилась?

Майя удивилась своему тонкому сварливому крику, даже не крику, а писку. Маня съёжилась.

– Нет, ты язык проглотила? Скажи, проглотила?

Она почувствовала что-то неладное. Манино молчание сгустило её подозрение. Манька всегда так: держится, а в самый нужный момент прокисает, как молоко.

Маня тихо и монотонно заговорила:

– Пропал Фридька ещё с того дня. Может, шпион поймал его. Его бабушка каждое утро ищет. Идёт растрёпанная и везде заглядывает, даже в старую помойку между сараями… Скажи, разве могут в городе пропадать люди? Что Фридька – иголка?

Майя, похолодев, слушала.

– Столько новостей! Дворника с мужиком в бурках забрали. И какую-то Варвару ихнюю… и убитую заведующую забрали бы. Это воровская шайка, оказывается.

Майя медленно осмысливала сказанное подругой. Сердце её сжалось, она представила Фридьку замерзающим на улице.

Подруга подала Кадика.

Майя погладила его, поцеловала в тощую морду, в слезящиеся глаза, а перед ней стояли задиристые глаза Фридьки.

Внезапно у двери послышался голос Софьи Константиновны.

– У вас дверь приоткрыта, тепло выходит. Слава Богу, очнулась. Мы буквально приготовились к самому печальному…

– Не умерла, – неласково отрезала Майя. – А он пропал!

– Кто пропал? Господи, у вас есть котёночек. Какой чудный, буквально душка. А где мама?

Увидев расстроенное лицо девочки, повернулась к Мане.

– Её нельзя волновать. Тебя пригрели, облагодетельствовали, а ты себя как ведёшь?

Маня опустила голову.

– А может быть, он на фронте? Не мог же он заблудиться. Дурак он, что ли, пропадать в своём городе? – засомневалась Майя.

– Ты жестокая девочка. Маня, – громко отчеканила Софья Константиновна.

Майя настороженно глянула на неё, и тут её словно прорвало. Словно она нашла отдушину, чтобы её горе и бессилие перед судьбой выплеснулись.

– Сами вы жестокая, – с ненавистью сказала она, глядя в глаза Софье Константиновне. – У вашего Петра Андреевича ноги в ваши опорки не влезают, с них вода течёт, такие они синие и опухшие. А вы не видите. А лицо его вы тоже не видите? Почему вы его не кормите, свои тряпки жалеете?

Она вспомнила слова Петра Андреевича.

– Луковица сейчас может человека поставить на ноги. Или, например, мясной бульон. И картину не даёте писать, а это его лебединая песня… И ещё вором хотите сделать… Не надо мне вашего рояля. У вас мамикрия, вот!

– Мимикрия, – потерянно поправила Софья Константиновна. – Господи, она бредит. Кто же сейчас купит рояль? Разве что на дрова. Я приду позже…

Она вышла из комнаты, забыв закрыть за собой дверь.

– Ты чего? – проговорила Маня.

– Ты не могла Кадика покормить? Он же еле живой! – накинулась взбудораженная Майя на подругу. – Скажи, Юрика при тебе уносили?

– Ага. Им манную кашу дают. Со всего города собирают… у кого матери умерли… А молоко тебе оставили, ты же болела. Твоя мама тебя, как маленькую, с ложечки поила. Ты не глотаешь, проливается… Я думала, думала и Кадика подложила, когда твоя мама не видела… Он преспокойно слизывал у тебя с подбородка. Я и сама думала слизывать, да неудобно. Он и щёки твои облизывал. И нос. Прямо не оторвать было, так он тебя полюбил! Знаешь, среди двора накопилось столько мусора! Как гора! А твоя мама меня кормила два раза хряповыми щами. Такие они вкуснющие, все пальчики перелижешь! У вас и повидло земляное, и хряпа уже кончаются. Что вы будете есть?

– Скоро фашистов прогонят. Не каркай.

– Я говорю, а не каркаю. Что я, ворона, по-твоему? – обиделась Маня и замолчала.

– Скажи, я жестокая? – спросила Майя.

Подруга выпучила глаза

– Молчишь, – презрительно выдавила Майя. – Все вокруг пропадают, умирают, а я радуюсь, что не умерла.

– Это организм твой радуется. Тебя не спросясь.

Это сказала Наталья Васильевна. Она уже пришла и раздевалась у вешалки.

– Продала?

Наталья Васильевна устало села на диван, покачала головой.

– Облава была… Кого забрали, а кто убежал. Кому хочется в пикет? Вот за деньги купила кусочек дуранды. И то в переулке возле рынка. Денег-то немного было…

Она положила на стол кусок дуранды. Маня судорожно сглотнула, разглядывая искоса твёрдый, как камень, жмых. Он был весь в остатках семечек, непонятных зеленовато-бурых частицах, серо-чёрных тростинок и вовсе непонятных, но съедобных кусочков.

– Как дальше будем жить?

Как горько сказала это мама, как устало закрыла глаза, как бессильно опущены её руки!

Девочки с испугом глядели на неё.

– Как протянем зиму, – продолжала Наталья Васильевна, – сколько можно терпеть такое человеку? Ладно. Маня, подай чашку со стола, топориком кусок разобью на мелкие части и замочу. А потом мы наварим вкусной каши.

Маня сразу повеселела.

– Вы и варите в этой воде, а то много питательных средств пропадёт. А я принесла кожаный ремень, бабушка его приготовила… Его тоже можно варить, ведь он из кожи… заграничной. А то вы меня кормите…

Маня отстегнула ремень с пальто, положила на стол.

– Не средств, а веществ, – поправила Наталья Васильевна. – Оставь пока у себя…

Маня, стесняясь, не брала назад свой ремень.

Дверь в комнату распахнулась, шумно вошла Софья Константиновна. Она была очень встревожена.

– Наталья Васильевна, помогите мне, Христа ради. Богом прошу. У меня…

– Что случилось? – встрепенулась Наталья Васильевна. – Что у вас?

– Неловко просить, но я в таком отчаянии!

– Да, что с вами?

– Не со мной, с Петенькой. Упал возле своей несчастной картины и молчит. Не отвечает, понимаете?

– Что, умер? – испугалась Наталья Васильевна.

– Нет. Не знаю. Может, у него голодный обморок, но почему глаза закрыты? Вы ходили на рынок, принесли мяса? Умоляю вас, дайте для Петеньки. Ему нужен мясной бульон. Как никогда нужен! И пойдёмте, пожалуйста, он лежит у окна, он простудиться может… его поднять надо, а одной…

– Не принесла я мяса. Облава была, разбегались все. Простите, но вам надо самой туда ходить. Сейчас я наброшу пальто и платок…

Софья Константиновна часто-часто заговорила:

– Вы знаете, как было трудно доставать приличные вещи. С шести утра занимали очереди в промтоварные магазины. Помню, неделю ходила, чтобы купить костюмы. Серёже купили синий шевиотовый, а Игорьку и Петеньке, но уже в другой раз, купили по коричневому… И пальто с трудом доставали. Разве я могу их продавать? У Петеньки скромная зарплата, а мне ещё двух мальчиков воспитывать! Придут с войны, скажут, что мать единственные костюмы проела.

Тут глаза Софьи Константиновны вдруг заметили котёнка. Майя тревожно накрыла малыша краем одеяла и следила за Софьей Константиновной. Маня придвинулась к подруге.

Софья Константиновна подходила всё ближе. Её набрякшие слезами глаза остановились на Майе. Та напряжённо следила за нею и затискивала котёнка под кофту. Котёнок тонко пищал от боли и царапался.

Вдруг женщина упала на колени, протянула Майе худые руки.

– Отдай его. Спасать надо. Отдай, – глупо просила она.

Майя отодвинулась к стенке, с тревогой уставилась на её руки.

– Милая, отдай!

– Зачем?

Вопрос сухо и напряженно прошелестел в тишине. Наталья Васильевна с пальто в руках замерла у вешалки. Маня заикала.

– Мама, она же, она же…

– Наталья Васильевна, это для Петеньки! Это же мясо, понимаете? А ему нужен бульон. Петеньки не станет, и я не буду жить! Понимаете? Ему бульон нужен… Петеньки не станет, зачем мне жить? Христа ради прошу!

– Нет! – ужаснулась Майя. – Какой он кусок, видите, в нём одни косточки?!

Она вытащила пищавшего котёнка из-под кофты.

– Его крысы не съели. Его мама погибла, защищала его от них. Какой он кусок? Он – одни косточки… он не кусок…

Наталья Васильевна быстро подошла, погладила Майю по голове исколотыми крючком шершавыми пальцами.

– Успокойся доченька.

Мягко тронула оцепенелую Софью Константиновну за плечо:

– Пойдёмте, прошу, – сказала она. – Пусть успокоится, подумает, попривыкнет…

– Не попривыкну, – упрямо ответила Майя.

Софья Константиновна тяжело поднималась с колен, она постояла секунду, и, ни на кого не глядя, поплелась за Натальей Васильевной.

– Он лежит, замерзает, а она… – сердито проговорила Маня.

Она сидела выпрямившись, словно кол проглотила. Вдруг Маня спросила:

– А если художник умрёт, кто тогда станет рисовать картину про Победу? Вдруг она тогда не наступит? Правда?

Майя озадаченно уставилась на подругу. Манина мысль её поразила, и она долго не могла вникнуть в суть её. Тревога за котёнка перебивала все её мысли.

– Глупая, понимаешь, что ты сказала? Ну, кто тянул тебя за язык? Ты не понимаешь, что ты сделала! Теперь я не могу…

Котёнок выбрался из-под кофты и укусил Майю за палец. Он сопротивлялся.

– Я не могу теперь его не отдать!

Возвратилась Наталья Васильевна. Она куталась в пальто и была далёкая, отстранённая. Девочки не спускали с неё глаз. Наконец она сказала:

– Сколько нервов надо, чтобы просто жить, а тут… Прими лекарство, успокойся. А Петру Андреевичу уже ничем нельзя помочь. Я говорю страшные вещи спокойным голосом. Ну, неужели мы становимся такими чёрствыми, ко всему безразличными? Сколько можно умирать людям?

– И кто станет встречать победу, если мы умрём, – удивилась Майя.

– Почему от Ленинграда не могут отогнать! – поддакнула Маня.

– Победа придёт, как не прийти, если за неё отдают такие жизни! Надо выжить, выстоять, а ей – как не прийти? Я одна на фронт троих проводила, – бормотала Наталья Васильевна, принимаясь за вязанье.

– Может, и нам на фронт попроситься? – сказала Маня.

– А, может быть, на твою фабрику нам пойти? – спросила Майя, отмахиваясь от Мани. – Ты, Манька, глупая. Кто нас возьмёт? А носки вязать мама научит. Их проще вязать, чем перчатки.

– И карточку рабочую дадут? – обрадовалась Маня. – А то сидим без дела.

Обрадованные девочки заговорили, перебивая друг друга. Наталья Васильевна задумалась, но спицы продолжали ловко мелькать в её руках.

Внезапно замолк метроном.

Все настороженно уставились в чёрную тарелку репродуктора, ожидая, что последует за паузой.

– Вдруг тревога, а у нас поставлена каша вариться. Придётся огонь залить… Зря сколько дров переведу, – досадливо сказала Наталья Васильевна. – Ещё тебя собирать…

– Давно не ходят в бомбоубежище. А бомба этажи пробивает и ещё уходит в землю на пять метров, – со знанием дела сказала Майя.

– Кто уходит в землю? – не поняла Маня. – Разбомбят, и каши наесться не успеем. И вязать не научимся. Может, хлеба прибавили? Или фашистов отогнали, как в Москве?

Не спуская глаз с молчащего репродуктора, они гадали. Неизвестность и тревожна, и заманчива.

Репродуктор хрипло закряхтел, и вдруг из него полились страстные, полные веры и боли стихи:

 
Ленинградцы, дети мои,
Ленинградцы, гордость моя!
 

Запомнилось:

 
К вам в стальную ломится дверь,
Словно вечность, оголодав…
 

Потрясло и обрадовало:

 
Сдохнет он у ваших застав,
Без зубов и без чешуи!
 

Они слушали жадно. Это ведь про них. Страна знает, как им сейчас трудно, знает, как в осаждённом фашистами городе они падают и умирают.

Когда кончились стихи, они с надеждой ели нипочем не провариваемую дурандовую кашу. И котёнок ел, кротко поглядывая на Майю. Она его гладила и ласкала, думая о Петре Андреевиче.

– Какая длинная зима. Тянется и тянется, а если сосчитать, прошёл всего один зимний месяц, – удивилась Майя.

– Всего один месяц, – поддакнула Маня, аккуратно слизывая с ложечки кашу и робко поглядывая на Наталью Васильевну. – Такого длинного месяца я даже не помню.

– Съели, а теперь спать! Я устала и не могу вязать, а керосин зря жечь ни к чему. Ложиться всем на кровать и получше укрываться. А то к утру в сосульки превратитесь. Утюг горячий?

– Мамочка, а каши на утро осталось? А то я не могу…

– Тётя Наташа, вязать тяжело?

– Спать. Спокойной ночи!

– Спокойной нам ночи. Спокойной нам ночи. Спокойной нам ночи! – как заклинание твердили девочки.

Они крепко прижались друг к дружке и долго щупали ногами чугунный утюг. В коробке, зарывшись в вату, спал Кадик.

Блокадная зима сорок первого года продолжалась.

Невыносимая, нечеловеческая зима.

2003