Текст книги "Каинова печать"

Автор книги: Людмила Басова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Лидия еще постояла минуту-другую, вглядываясь в подурневшее, искаженное гримасой лицо, потом вдруг рассмеялась громко, так, как никогда не смеялась. Собственный смех ей не понравился, он оказался резким, на высокой, пронзительной ноте и походил на плач. Взяла себя в руки, уложила волосы, посидела в мягком кресле, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, затем решительно поднялась и взяла телефонную трубку.

Когда в комнату вошел юноша в форменной одежде, коротко распорядилась:

– Двести грамм коньяка. Закусить. Все равно что, на ваше усмотрение. Да, мне нужен билет во Владоград. Чем скорее, тем лучше. Вы можете оказать эту услугу? Вот деньги.

* * *

Сонечка, услышав стук в дверь, подошла, долго вглядывалась в глазок, но никого не увидела. Спросила, кто там, ответа не услышала. В послевоенной Москве было неспокойно, на днях ограбили подчистую квартиру в соседнем подъезде. Постояла, решила не открывать, но вдруг бешено заколотилось сердце: уже несколько лет она ждала одного человека. А вдруг он? Рывком отворила дверь. У ее порога на полу лежал молодой парень. Сонечка нагнулась, отвела с его лица кудрявые спутанные волосы. Над бровью была рассечена кожа, под глазом фиолетовый синяк, на распухших губах засохшая кровь. Осторожно взяла за плечо, тихонько потрясла. Парнишка открыл глаза, застонал и снова закрыл их. Поколебавшись, Сонечка волоком втянула его в прихожую. Еще раз осмотрела избитое лицо, ощупала руки, ноги. Вроде бы ничего страшного. Скорее всего, голодный обморок.

Внучка всемирно известного биолога Троицкого жила одна в огромной квартире. Дед умер еще до войны, отец и мать, оба врачи, ушли на фронт в первые дни войны, оставив ее, тогда студентку консерватории, первокурсницу, на попечение царственной, властной, умной и капризной бабушки. Тогда Сонечке показалось, что родители даже рады были сбежать из дома. Своего зятя бабушка могла назвать хамом и простолюдином только за то, что он не открывал дверь перед дамами, в число которых входили теща, жена, дочь, забывал по утрам здороваться, а за обедом желать приятного аппетита. Не умел, как считала бабушка, носить вещи, вести себя за столом и еще много-много чего не умел из того, что было принято в обществе, к которому она имела честь когда-то принадлежать. Мама отца очень любила и страдала невероятно: хоть и обученная хорошим манерам, характера бабушки она не унаследовала. Доставалось и Сонечке. Выйдет к завтраку в халатике, непричесанная:

– Доброе утро, бабушка!

– Но ведь ты, кажется, не одета…

А главное, в дом нельзя было привести друзей.

– Бабушка, это мой одноклассник, познакомься, мы вместе собираемся в консерваторию поступать.

Ледяная вежливость, неловкость за столом – под взглядом старой дворянки редко кому удавалось не пролить чай или не уронить вилку. После ухода гостя заискивающе:

– Бабушка, правда, какой хороший мальчик?

И в ответ:

– Раньше таких дальше передней не пускали…

Войну Сонечка сначала всерьез не принимала. Враг будет разбит и скоро, а уж если родители решили оставить ее с бабушкой, что ж, это их дело. Но через несколько месяцев пришли две похоронки. Полевой госпиталь в прифронтовой полосе разбомбили фашистские самолеты, и Сонечка поняла, что война – это всерьез, что теперь она – круглая сирота и никого, кроме бабушки, у нее нет.

Когда немцы стояли под Москвой, к ним пришли из Академии наук, предложили эвакуироваться в Среднюю Азию в одном из первых эшелонов. Бабушка гордо вскинула голову:

– Бежать? От Гитлера? Простите, не могу. И Сонечке не позволю.

Да разве же Сонечка уехала бы одна! После того, как погибла ее единственная дочь, бабушка постарела сразу, вдруг. Прежде всего исчезла ее царственная осанка, как-то обмякли, подались вперед плечи, а гордую посадку головы портил теперь мелко дрожащий подбородок. Она и всегда-то ела мало – «много едят только хамы», а тут и вовсе стала клевать, как птичка. Однажды Сонечка пришла с занятий и не застала бабушку, как обычно, у маминого туалетного столика, где она раскладывала пасьянс. Бабушка лежала на диване, в комнате пахло каким-то сердечным лекарством. Умерла она через неделю, в полном сознании. Перед смертью сказала:

– Твой отец был хорошим человеком, я не всегда была к нему справедлива. – И тут же, словно боясь изменить себе и на смертном одре, добавила: – Но мама сделала ошибку, выйдя за человека не своего круга. Однако смерть их сравняла. А вот ты…

Досказать ей не удалось. Рука, остановившись в воздухе, вдруг бессильно упала. Так осталась Сонечка одна.

В Ташкенте жил ее единственный родственник – двоюродный брат мамы или ее кузен, как называли его в семье. Приехав похоронить тетушку, дядя долго уговаривал Сонечку перебраться к нему. Он овдовел, когда ему еще не было и тридцати. Больше не женился, жил один. Сонечка наотрез отказалась ехать. Как же консерватория? Там вот-вот должны были снова начаться занятия. И потом – квартира, где висят на стенах старые портреты, написанные известными художниками, где стоит рояль, на котором играла бабушка. Нет, переезд в теплый Ташкент казался ей предательством.

Сонечка носила на толкучку то старинные часы, то позолоченные ложки, то сервиз китайского фарфора. Торговаться не умела, отдавала за первую названную цену, потом, также не торгуясь, покупала на вырученные деньги съестное. Вот и сегодня пришла с толкучки с бутылкой постного масла, хлебом, картошкой и настоящим, не спитым, чаем. Похлопотав над парнишкой, привела его в чувство, промыла ватным тампоном разбитое лицо, смазала ссадины зеленкой и усадила за стол. Изголодавшийся Гринька все-таки сдержал себя, не накинулся на еду, ел понемногу, стараясь подольше жевать, подольше удерживать во рту пищу – тогда насыщение приходит быстрее. Этому научил еще в детдоме друг Сашка. Гринька понимал, что попал в необыкновенный дом: много книг и картин, бархатная скатерть на столе, а на полу ковер. Да и девушка, что впустила его и кормит, словно он ей родня какая, тоже необыкновенная! Красивая, с такими чистыми белыми руками, каких Гринька никогда не видел, в халате из голубого шелка, на котором вышиты необыкновенные птицы. Может быть, павлины – про них тоже рассказывал Сашка.

Когда он отодвинул тарелку, девушка сказала:

– Ну давай знакомиться. Меня Соней зовут, а тебя?

– Гринькой…

Сонечка сморщила носик. «Гринька» ей не нравилось, Григорий – тоже, был у нее однокурсник такой противный.

– Можно, я тебя Гошей буду называть?

Гринька пожал плечами:

– Можно.

И вдруг его как обдало неожиданной радостью. Если «буду называть», значит, не выгонит прямо сейчас. Разомлевший от еды и горячего чая, он чувствовал себя совершенно обессиленным, неспособным выйти из этой красивой квартиры на улицу. И тогда его как прорвало, он стал рассказывать про мать, про калеку брата, про детдом, Соня слушала, не перебивая, и в черных, живых глазах ее порой блестели слезы. Лишь когда дошел Гринька в своем рассказе до того момента, как ушел Сашка под воду, появились насмешливые искорки недоверия. Тут он сам чуть не заплакал.

– Да правда же! Честное слово…

Сонечка смутилась, но попыталась поправить:

– Утонул, наверное?

Гринька упрямо покачал головой:

– Нет, ушел…

– Ну ладно, ушел, так ушел, – вздохнула Сонечка, и тень печали легла на ее нежное лицо. – А вот что касается брата, мы его поищем.

– Как? – не понял Гринька.

– Писать везде будем, где-нибудь да отыщется. Я ведь тоже ищу одного человека. Теперь вместе будем искать. Ты поживи пока у меня.

С опаской оглянулась на портрет бабушки. «Таких не пускают дальше передней», – так бы она сказала, не иначе. Но Сонечке было тоскливо и страшно, особенно длинными ночами, когда не было электричества. И еще: теперь надо будет заботиться о младшем, более одиноком и беззащитном, – и она сможет почувствовать себя сильной и самостоятельной. А что касается греха перед бабушкой… Уже согрешила, да так, что дальше некуда.

Дело в том, что вскоре после бабушкиной смерти Сонечка пережила свой первый роман, влюбившись страстно и безрассудно и теперь жила, балансируя между надеждой и отчаянием. Он тоже однажды позвонил в ее дверь. Молодой красивый военный летчик. Улыбнулся очаровательной улыбкой и, поклонившись, сказал:

– Простите, ради бога, в Москве проездом, завтра уезжаю. Решил повидать старых друзей. – Он назвал фамилию соседей, находящихся в эвакуации. – Звонил, но телефон не отвечает, рискнул приехать – и тоже, видимо, бестолку. Вы не знаете, случайно, где они?

С Сонечкой творилось что-то неладное. Она объяснила, что соседи на Урале, адреса не знает, и говорила, не отрывая взгляда от мужественного, открытого лица, от глаз серого бархата, от их ласкового прищура, от крутых бровей. Как давно она не видела среди угрюмых, озабоченных москвичей такого светлого, по мальчишески беззаботного лица. Как будто и не шла война, и не было на нем военной формы, и не уезжать ему завтра на фронт… Летчик тоже не торопился и тоже улыбался, разглядывал Сонечку.

– Может, вы пройдете, – рискнула она. – Чаю с дороги…

– С удовольствием. – И он шагнул за порог. – У меня в этом городе никого. Только, знаете, давайте уж тогда не торопиться с чаем.

Достал из вещмешка бутылку шампанского, мясные консервы.

Ах, что это была за ночь! Сколько они смеялись! Сонечка за всю жизнь столько не смеялась. Потом пыталась понять – ну что такого смешного было в его рассказах, от чего они так дружно заливались смехом? Подумать только – воевал в Испании, теперь сражается с немецкими фашистами, а как мальчишка. Рассказывал о корриде, показывал, как танцуют испанские девушки фламенко прямо на улице.

– Как же танцуют? Ведь война! Какая коррида?

– А все равно танцуют, – смеялся он, – и все равно – коррида!

И она тоже начинала смеяться. Потом играла на рояле. Володя оказался очень музыкальным, подпевал ей: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…», и «Средь шумного бала…», и еще что-то… Почти изолированная от сверстников суровой бабушкой, не привыкшая к мужскому обществу, Сонечка совсем потеряла голову. Они станцевали танго под патефон, потом целовались, потом… Ну, в эту ночь с ними случилось все то, что могло случиться, но для Сонечки не оно было главным, прежде всего она вспоминала, как много они смеялись.

Утром, прощаясь, он целовал ей руки, благодарил за подаренное счастье, уверял, что теперь, если суждено будет, так и смерть не страшна. Уже на пороге Сонечка спохватилась:

– Володя, а адрес? Фамилия? Где я найду тебя?

– Давай свой, я еще не знаю номера полевой почты. А фамилия моя Карпов. Если забудешь, начинай всех рыб перечислять, сразу вспомнишь. Рыбья фамилия.

И они опять, прижавшись щекой друг к другу, тихо засмеялись.

Ни одного письма не получила Сонечка. Ни одного. Жив ли ее Володя или унес навсегда в небытие воспоминание о той ночи? Их ночи…

Гринька оказался куда расторопнее и проворней Сонечки. Когда они вместе пошли на рынок, взяв несколько фарфоровых статуэток и позолоченные часы-луковицу, он выменял на них столько еды, что Сонечке и не снилось. Через некоторое время он стал ходить туда один, кроме того, убирал в квартире, готовил обед и ужин, а скоро подрядился в подмастерья к сапожнику, что сидел в небольшой будке неподалеку от их дома.

Сонечка хлопотала о его прописке, дело это казалось трудным, а может, и безнадежным, пока она не додумалась отнести суровой управдомше золотые бабушкины сережки с александритом. Приходили из академии, опечатали кабинет деда – в хранилище не было места, а его уникальные труды представляли интерес для науки. На одну комнату стало меньше, но это не огорчало: зато обещали не подселять квартирантов. Сонечка ходила в консерваторию, часами просиживала у фортепиано, разучивая упражнения для голоса, а еще писала письма о розыске Владимира Карпова и Виктора Грачева. Две фамилии – одна рыбья, другая – птичья.

Через два года пришел ответ – адрес Карпова в Ростове. Сонечка была счастлива. Значит, жив… Ну а не писал – мало ли что. Потерял бумажку с адресом, все-таки война. Несколько раз садилась за письмо, но ничего у нее не придумывалось. И тогда пришла ей в голову мысль столь же безумная, как и та ночь. Взять и приехать к нему. Квартиру теперь есть на кого оставить. Она так загорелась этим желанием, что ни о чем больше не могла думать. Стояло лето, но было оно холодным, дождливым. Сонечка, надев красивый летний костюм, прихватила с собой бабушкину шаль, а когда в Ростове стала выходить из поезда, обнаружила, что она исчезла. Пожалела, конечно, шаль была роскошная, из белого козьего пуха, тонкая, но пожалела как-то мимоходом. Все казалось неважным, кроме встречи, кроме того, что совсем скоро они прижмутся щекой друг к другу и засмеются. Сначала тихо, потом погромче, потом еще громче…

На нетерпеливый звонок Сонечки дверь открыл мальчик лет десяти-двенадцати. Глянул на нее серыми бархатными глазами, улыбнулся светлым лицом своим, поднял вопросительно крутые дуги бровей:

– Вам кого, тетя?

И, не дождавшись ответа, пояснил: мама на работе, а папа в полете, он дня через три только прилетит. Да вы проходите, мама скоро придет. Сонечка покачала головой, но прежде чем исчез мальчик в проеме двери, наклонилась, прижала к себе его голову, вдохнула родной незабытый запах и пошла прочь.

Скорее всего, простыла Сонечка еще в дороге, но дело в том, что обратной дороги она не помнит. Как покупала билет, как тряслась в жестком вагоне для курящих, как добралась потом до своего дома. Помнит только, как поил ее Гоша горячим молоком, укутывал теплым пледом, а потом привел врача, который поставил диагноз: пневмония.

Болела Сонечка долго, потому что выздоравливать не хотела и вообще не хотела жить. Она капризничала, отталкивала ложку с лекарством, которую протягивал ей Гоша, отказывалась есть, потом затихала и подолгу лежала, полуприкрыв глаза, обхватив рукою горло. Горло не болело, но голос был осипшим, а вернее, его не было вообще. И когда силы против воли все-таки стали возвращаться, Сонечка тоскливо думала – неужели еще и это, как же тогда жить и зачем жить. Как же это несправедливо, что она выздоравливает. Иногда садилась за рояль, исхудалые тонкие пальцы извлекали жалобные, подстать настроению, звуки. Музыка не приносила прежней радости, Гоша раздражал своей заботой, хотя Сонечка понимала, что без него просто не выжила бы. Впрочем, именно это, скорее всего, и сердило ее. Она ходила при нем в ночной рубашке, со спутанными, неприбранными волосами. А случайно оказавшись возле зеркала, глядела на себя с горькой усмешкой, вспоминая бабушку: «Но ведь ты, кажется, не одета…»

Консерваторию пришлось оставить, а вместе с ней и мечту о Большом театре. Будущее казалось бесперспективным и бессмысленным, на улицу Сонечка почти не выходила. Так прошла осень, потом зима. В один из дней ранней весны Гоша принес букетик желтых подснежников, и Сонечка впервые за долгое время ощутила какое-то подобие радости. Но в ту же ночь случилось другое. Сонечка проснулась, почувствовав на своем лице чье-то горячее дыхание, испугалась, но, вглядевшись, узнала Гошу.

– Ты чего? – спросила она, отходя от испуга.

Вместо ответа Гоша вдруг прижался к ее щеке горячими губами, сильные руки обхватили плечи, Сонечка почувствовала запах гуталина, старой кожи. С неожиданной силой отшвырнув его, вскочила на ноги. Все бабушкины гены восстали в ней.

– Ты, хам! – крикнула она, насколько только могла это сделать своим осипшим голосом. – Изволь в переднюю, на пол, и чтоб завтра духу твоего не было!

Гоша действительно не вернулся в комнату, где обычно спал на кожаном диване, а улегся в коридоре, бросив на пол старый ватник. Ушел чуть свет, и Сонечка гадала: вернется, нет? Оставаться без Гоши было страшно, но ночная история оскорбила ее, вызвала чувство брезгливости, хотя и заставила несколько по иному взглянуть на Гошу. Она поняла, что он уже не мальчишка-беспризорник, он почти взрослый, человек другого пола – мужчина.

Вернулся он поздно, попросил прощения, но сделал это без унижения, с хмурым лицом, на котором не читалось раскаяния.

– Я могу уйти, – сказал Гоша. – Я смогу жить, хоть у меня и нет квартиры. Но ты без меня пропадешь, мне тебя жалко.

Сонечка колебалась.

– Ну, хорошо, – наконец согласилась она. – Но чтоб больше никогда, слышишь?

– Что ж я, сам не понял, что я тебе противен? Не бойся, не подойду.

Так и жили они вдвоем – не брат и сестра, не муж и жена, не любовники. Слово свое Гоша сдержал, и ночной эпизод постепенно забылся. Сонечка, отойдя от болезни, стала давать частные уроки музыки, Гоша сапожничал. Иногда он исчезал на сутки – двое, а когда приходил, от него пахло спиртным, дешевой парфюмерией, и Сонечка могла предположить, где он провел это время, но ничего не говорила. Она боялась, что когда-нибудь он уйдет совсем, женится, обзаведется семьей. Боялась зря: она и была для Гоши семьей.

Постепенно Григорий перестал исчезать из дома ночами, и Сонечка поневоле стала ждать его к ужину. Но, перекинувшись за ужином парой ничего не значащих фраз, вечер каждый из них проводил по-своему. Григорий пристрастился к чтению. Начал с русской классики, причем читал в той последовательности, в которой стояли на полках книги. Толстой, Чехов, Лесков… Потом взялся за поэзию, Сонечка видела в его руках то томик Пушкина, то Лермонтова. Добрался до Маяковского, Багрицкого. Сонечка никогда не заводила с ним разговора о прочитанном, боялась, что суждения его, скорее всего, будут примитивны, а ей не хотелось испытать чувство неловкости. Гоша тоже не делился своими впечатлениями. Сама же Сонечка часто садилась за рояль, и, разложив старые ноты, негромко наигрывала что-нибудь любимое. Тогда Гоша открывал двери в свою комнату и слушал. Однажды попросил:

– Сыграй «Грезы любви» Листа.

Сонечка посмотрела на него глазами, полными изумления. Гоша засмеялся:

– Я просто заглянул тебе через плечо, когда ты играла, и прочел название. Очень хочется послушать еще. Если тебе, конечно, нетрудно…

Сонечка сыграла, и с той поры, едва она открывала рояль, он садился чуть поодаль в кресло – ее молчаливый, единственный слушатель и ценитель.

С годами разница в возрасте стала почти незаметной, жизнь текла спокойно и размеренно. Но оба оживлялись, если получали казенный конверт: ответ на их бесконечные запросы о пропавшем брате Григория. В конце концов поиски прекратили, решив – если за столько лет не отыскался, то скорее всего в живых его нет. Гринька понимал, что сам чудом выжил. Время было тяжелое, каждый норовил обидеть слабого, а Витька на своих костылях едва держался. Так канула в прошлое мечта о том, что брат найдется, а у него, глядишь, дети, родные племянники, своя кровь. Так успокоилась и Сонечка. Хоть и помогала она Григорию искренне, от души искать брата, а все побаивалась, что явятся чужие ей, бог знает какие люди – возможно, крикливые и хамоватые, которые непременно нарушат устоявшийся тихий быт двух немолодых, привыкших друг к другу людей.

Сонечка по-прежнему давала уроки музыки и осталась совершенно равнодушной к переменам в стране: к появлению президента Горбачева, к начавшейся перестройке. Гриша же, наоборот, воспользовался реалиями новой жизни. Похоронив старого одинокого армянина, научившего его сапожному ремеслу, приватизировал помещение – в общем-то, убогую будку, но на бойком месте, вложил накопленные деньги, купил современное оборудование и стал таким образом одним из первых московских кооператоров. Сонечка, не выходившая гулять дальше своего дворика и не подозревающая о появлении в магазинах изобилия дорогих и качественных продуктов, только дивилась, откуда Григорий приносит в дом столько деликатесов, стараясь повкуснее накормить ее. Она путалась в быстро меняющихся деньгах, не знала, сколько брать с учениц, Григорий и тут приходил ей на помощь, и все чаще уговаривал вовсе оставить уроки, потому что теперь-то они точно проживут и даже вполне безбедно.

В последнее время Сонечка обратила внимание, что Гоша стал подолгу сидеть у телевизора, стараясь не пропустить ни одной передачи, в которой участвовали видные политики, пытавшиеся в теледебатах переговорить друг друга, а заодно убедить зрителей в том, что именно они и есть истинные демократы и что именно от них зависит экономический расцвет России, благосостояние народа, ради которого они и ломают копья, пробиваясь на самый верх. Сонечка несколько раз попробовала посидеть с Гошей у телевизора, но не смогла: необразованные грубые люди, некоторых просто нужно бы показать психиатру. Откуда они взялись, из каких недр вылезли?

Но оказалось, что Гошу интересовали не дебаты, а конкретный крупный политик и бизнесмен Александр Иванов. Он-то как раз был сдержан, немногословен, однако оппонент терялся и глупел от его взгляда, улыбки, или бог знает от чего еще, начинал вести себя почти неприлично, выглядел идиотом, и – проигрывал. Сонечке и самой становилось не по себе, если светлые глаза Иванова смотрели прямо с экрана телевизора, словно встречаясь с ней взглядом. Григорий же весь напрягался, иногда не выдерживал, вскакивал и начинал мерить комнату шагами.

– Гоша, – спросила однажды Сонечка, – он тебе кого-то напоминает? Может быть, брата?

– Нет, не брата. Но напоминает. Понимаю, что не может быть, и все же… Сонечка, ну почему он ни разу не поднимет левую руку? Если у него нет мизинца, то, понимаешь, тогда никаких сомнений. Хотя, если честно, я и так почти не сомневаюсь.

Сонечка поглядела на экран. Левая рука политика лежала на столе, правой он слегка жестикулировал.

– Гоша, скажи, наконец, на кого он тебе кажется похожим?

– Помнишь, я рассказывал тебе о Сашке, с которым сбежал из детдома? Ну, мы бродили с ним вместе, а потом он ушел в озеро…

– Утонул…

– Ну как же, утонул! Вот он, посмотри, каким человеком большим стал, это рядом с ним все тонут…

– Гриша, не обольщайся… Похож просто.

И в это время Иванов приподнял левую руку – как будто специально, как будто ответил… Мизинца на ней не было.

Гоша схватился за голову.

– Сонечка, может, я сошел с ума, но мне показалось, что он мне даже подмигнул, и мне, понимаешь, мне улыбнулся. Он ведь не такой, как все. И если кто-то скажет, что он видит оттуда, с экрана, не стану спорить. Короче, мне надо ехать.

– Куда? – спросила Сонечка.

– Туда… В Кремль, в Думу.

– И кто же тебя пустит? Он же там при президенте, в самых верхах. Ну, остынь, давай вместе подумаем.

Гриша перестал метаться по комнате.

– А что же мне делать? Я напишу ему письмо. Прямо сейчас.

– Хорошо, напиши. Хотя я не уверена, что и письмо-то передадут. А чего ты вообще ждешь от этой встречи?

Гриша задумался.

– Ну, во-первых, повидаться. Узнать, куда он тогда делся, в озере. Почему меня кинул? А главное, про брата спрошу. Он чего хочешь узнает, там на них целый аппарат работает. Ты уж, Соня, дожаривай свою картошку. Я тут с мыслями сам соберусь.

С мыслями, видимо, собирался недолго. Через полчаса принес в кухню исписанный листок. Соня надела очки, стала читать вслух: «Дорогой Саша! Пишет тебе Гринька, с которым ты жил в детдоме у Ивана Ивановича, а потом мы с тобой убежали и бродили по разным городам. Помнишь, нас еще избили, подумали, что я был с цыганами, которые воровали на рынке, а потом мы лежали на берегу озера и ты ушел в озеро, поэтому я думал, что тебя давно нет в живых…»

– Гоша! Это никуда не годится. Давай-ка напишем вместе. И никаких цыган, озера. В общем, пиши…

В Сониной редакции письмо получилось грамотным и приличным. Григорий коротко вспоминал о детдоме, радовался, что друг его так многого достиг в жизни, просил помочь найти брата и выражал надежду, что если при всей занятости Александр Федорович выберет минуту для встречи, то он будет несказанно рад. Утром Григорий сам отнес письмо на почту, решил отправить заказным. Несколько сотрудниц долго рассматривали адрес: «Москва, Кремль, Госдума…», но письмо все же приняли.

Григорий старался не думать о нем и не ждать скорого ответа, с Соней они о письме вообще не разговаривали. Но через неделю раздался телефонный звонок. Трубку подняла Соня и, побледнев, тут же молча протянула ее Григорию. «Да, да, – отвечал он коротко, тоже изменившись в лице. – Хорошо, буду ждать…»

– Ну вот, а ты сомневалась, Соня! Не забыл меня мой друг Сашка… В субботу в девять часов пришлет за мной машину.

– Гоша, он сам звонил?

– Нет, не сам. Помощник его.

Соня бессильно опустилась на стул.

– Гоша, я боюсь…

– О, Господи! Друг нашелся, чего же ты боишься?

– Я боюсь, – повторяла Соня.

Она хорошо помнила разговоры про ночные звонки, черные воронки, про бесконечные аресты знакомых, о которых взрослые говорили шепотом. Да, время изменилось. Но настолько ли? Вон в государстве какая смута. То путч под «Лебединое озеро», то взятие Белого Дома… Весь вечер она была в подавленном состоянии. Суббота – это послезавтра, это совсем близко. А вдруг… День прошел в молчании.

Вечером, за ужином, Соня вновь вернулась к волнующей теме:

– Гоша! Я не рассказывала, случая не было…

Григорий усмехнулся. У них никогда не было «случая» поговорить по душам, и Соня поняла, приняла его усмешку, но продолжила:

– Мне бабушка рассказала перед смертью… Когда умер дед, известный на весь мир академик, все газеты писали о тяжелой утрате, которую понесла советская наука. А на кладбище, в день похорон, когда бабушка стояла у гроба… Знаешь, она еще и тогда была чудо как хороша. Хотя о чем это я, сбилась, прости…К ней подошел мужчина в длинном синем плаще и широкополой шляпе, взял ее руку, затянутую в черную перчатку, наклонился для поцелуя, и прошептал:

– Дорогая Евгения Сергеевна! Не убивайтесь так. Поблагодарите Бога, что академик умер в своей постели, среди близких людей. Через два дня его бы взяли.

Он исчез так же незаметно, как появился, и бабушка больше никогда его не видела. Но, прощаясь с мужем, все же прошептала над гробом: «Благодарю тебя, Господи…» А тебя увезут, и я даже не буду знать, где искать, если не вернешься…

Григорий давно уже отставил ужин в сторону, изумленно вглядываясь в лицо Сони. Но не рассказ об академике потряс его, а совсем другое.

– Соня, – произнес он, и голос его дрогнул, – да ты никак тревожишься обо мне? Соня?!

Долго вглядывался в ее обеспокоенное лицо. Что ж, о ней можно было сказать то же самое, что о ее бабушке: «Она все еще была чудо как хороша». Встал, взял ее руки в свои и вдруг почувствовал, что она вся дрожит. Накапал валерьянки, влил, почти насильно разжав губы, поднял на руки и отнес в ту самую спальню, вход в которую ему был заказан с той самой памятной ночи. Укутал одеялом, прошептал «поспи» и вернулся на кухню. Достал из холодильника бутылку водки, налил полный стакан и залпом выпил его. Опьянения не почувствовал, но напряжение отпустило. Еще посидел в позе Сократа, не отрывая ладони от напрягшегося лба, затем поднялся, с шумом отодвинув стул и направился к Соне. Он вошел без стука, присел на краешек кровати. Соня не спала, от ночника струился тихий свет, на подушке лежала раскрытая книга.

– Соня! Скажи мне, ради Бога, почему мы так прожили? Почему, Соня? Я ведь любил тебя всю жизнь. Почему ты обошлась со мной так жестоко? Ответь, потому что чем черт не шутит, может быть, у нас действительно уже не будет возможности поговорить?

– Гоша! Тогда мне казалось, что я люблю другого. А еще я была слишком молода, глупа и самонадеянна. Но главное… Гоша! Мужчина, если он влюблен, не должен оставлять попыток…

– Не должен оставлять! Да разве тогда я уже был мужчиной? А ты – на всю жизнь, как отрезала… Или это я был так глуп? Наверное, мне стоило однажды взять тебя силой…

И тихий голос, такой тихий, что Гриша даже засомневался, действительно ли услышал его, прошелестел: «Наверное, надо было…» Он наклонился, поцеловал сухие губы, затем влажные Сонины глаза и вдруг почувствовал желание, почти такое же безудержное, как много лет назад или как много раз во сне, когда видел ее рядом с собой, обнаженной, прекрасной и податливой. У халатика были трудные пуговицы – квадратики, но Гриша справился с ними. Он раздевал ее неторопливо, как раздевают уснувших в одежде заигравшихся ребятишек. Потом выключил ночник и лег рядом. Он боялся, что руки его слишком грубы, оттого поначалу его прикосновения были едва ощутимыми. Потом он перестал сдерживать себя, и все-таки вошел в нее так бережно… Григорий взял ее, как взрослый, опытный мужчина может взять невинную юную девушку. А когда почувствовал ответный трепет, сердце его возликовало, он понял, что Сонечка все еще жива для любви и ласкал ее долго и нежно.

Григорий поднялся лишь тогда, когда убедился, что Соня уснула. Опять вернулся в кухню, допил оставшуюся водку и заплакал. Соня, скорее всего, считала, что он не мучился одиночеством все эти долгие годы, что у него были женщины и, возможно, он кого-то любил. Что касается женщин – конечно же, были, как, впрочем, и одиночество. А любви-то как раз не было. Он вспомнил пышнотелую молдаванку Раду, женщину лет сорока, что торговала возле его будки горячими пирожками. Связь с ней была, пожалуй, самой долгой… Обычно в середине дня она, расторговавшись, приходила к нему в будку. Гриша вывешивал табличку: «закрыто». В мороз они распивали бутылку водки, чтобы согреться, закусывали теми же пирожками. В будке было тесно вдвоем, учитывая габариты Рады, не повернуться. Гриша сбрасывал с колен тяжелый кожаный фартук, расстегивал молнию на старых брюках. Рада ворчала, что вот, мол, в мороз чего на себя не напялишь, одних штанов двое. Долго возилась, стягивая одну одежку за другой, не переставая болтать и про выручку: ишь, как быстро распродала, завтра больше пирожков взять надо будет. Будка наполнялась запахом распаренного женского белья, Рада устраивалась к нему на колени… Колени, между прочим, всегда болели после их кратковременной любви: они были явно в разных весовых категориях. Потом Рада куда-то исчезла, кажется, вышла замуж и ушла работать на другое место. Все остальное, после Рады, было еще хуже…

В субботу в назначенное время раздался телефонный звонок. Мужской голос произнес: «Григорий Иванович! Спускайтесь, машина ждет вас». Засуетилась, забеспокоилась Соня. Выглянула в окно. Черная машина, но не воронок, конечно же, а иномарка. А какая, Соня не разбиралась. Запоздало, когда машина рванулась с места, укорила себя: надо было номер запомнить…

В машине двое: водитель средних лет и молодой парень. «Может, охранник, – подумал Гриша. Сейчас ведь у них так водится…» Ехали долго, через всю Москву, выехали на трассу, значит, едут не в офис, но куда – Гриша не спрашивал. Скорее всего, на дачу, суббота ведь. На какое-то мгновение у него екнуло сердце. А может, Соня права, не стоило ввязываться. Очень политику нужен человек, знавший его бродяжкой и воришкой. Тут же возразил себе: глупость какая… Мог бы просто не ответить. Да и велики ли были его проступки. Сейчас трудным детством принято гордиться…