Текст книги "Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной"
Автор книги: Любовь Виноградова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Самым тяжелым воспоминанием войны для Ани Егоровой стал трехлетний сирота. Он пристал к ней и ее товарищам где-то около Новочеркасска, грязный, изголодавшийся, весь в ссадинах. Ничего не мог сказать кроме своего имени – Илюша – и слова «мама». Маму он звал беспрестанно, но, как узнала Аня от солдат, ее уже не было в живых. Плакать мальчишка уже не мог, только тихонько всхлипывал. У Ани разрывалось сердце. Надо было улетать, а малыш вцепился в ее шею так, что оторвать было невозможно. Что было делать? Как бросить беззащитное существо, самую несчастную жертву войны – маленького ребенка, потерявшего мать?
Аня решила взять Илюшу с собой. «Сошла с ума! – начали орать на нее ребята-летчики. – Что ты можешь дать ему? Ты хоть знаешь, где мы в следующий раз остановимся? Что с ним будет, если тебя убьют?»[191]191
Тимофеева-Егорова А. Указ. соч. 139–140.
[Закрыть]
Им нужно было срочно улетать. Аня, плача, прижимая к себе ребенка, бросилась к деревне. И там судьба неожиданно сжалилась над ней. Им встретилась старая женщина с палочкой, которая, всмотревшись в ребенка, вдруг запричитала, заплакала: «Илюшенька, внучок!»
Аня, отдав ребенка, бросилась к самолету. Ей стало вдруг «так невыносимо больно за все: и за этого сироту Илюшку – сколько таких сирот было на дорогах войны, – и за уходящие годы, за себя…». Она так любила детей, так хотела иметь свою большую семью…[192]192
Там же.
[Закрыть]
Аня часто вспоминала парня по имени Виктор Кутов, с которым вместе работала на Метрострое и к которому ходила в Москве на свидания. «Ты любишь меня?» – спрашивал он тогда, а Аня смеялась: «Конечно нет! Еще чего!» Но ее глаза говорили другое. «Любит! Любит!» – кричал Виктор и кружил ее, крепко держа за руки.
Сейчас Виктор воевал где-то на Северо-Западном фронте, и уже пять месяцев от него не было вестей. Оставшись наедине со своими мыслями, Аня все думала: «Жив ли?» Успокаивала себя тем, что полевая почта работает кое-как и письма могли не дойти. И ругала себя за то, что ни разу не сказала ему, что любит, конечно, любит…
Из станицы Ольгинской, где был размещен полк ночных бомбардировщиков, хорошо было видно, как заходили на бомбежку Ростова немецкие самолеты, как отделялись от них бомбы и летели вниз. Было ясно, что скоро город будет оставлен, но пока об этом не говорили. Деревенские сидели у домов на лавочках и смотрели в сторону Ростова. Деды тихо говорили друг с другом, набивали трубки. Бабки охали и всплескивали руками, но продолжали продавать и щелкать семечки. Пока в станице еще были военные, в плохое не верилось.
Когда полк покидал станицу, все, молча стоя в воротах, смотрели, как рулят самолеты, ползущие вереницей к зеленому полю за деревней. Самолеты двигались медленно, а девушкам хотелось скорее улететь, чтобы не видеть этого молчаливого укора, «этих белых платочков женщин и грустно поникших дедовских усов».[193]193
Ракобольская И. В., Кравцова Н. Ф. Указ. соч. С. 172.
[Закрыть]
В те дни Ольге Голубевой казалось, что землю наклонили: все, что было на ней, все, что могло двигаться, медленно сползало на восток. По шоссе, в пыли проселочных дорог, по проложенным в неубранных хлебных полях тропам шли и шли, не смея остановиться, люди. Женщины на «окаменелых от натуги руках несли детей, старухи тащили узлы, согнувшись от их тяжести, детишки то догоняли с плачем матерей, то, устав, снова отставали от них, теряясь в общем потоке». Шли и шли люди, измученные своим и чужим горем, голодом, страшным унижением. Не им ли несколько лет твердили, что война, если она разразится, будет короткой и победоносной, врага будут бить на его же территории. «Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет!» О том, что придется покинуть все, что с таким трудом было нажито, и бежать куда глаза глядят, никто не предупреждал. Среди беженцев «двигались подводы, ревели некормленые и недоенные коровы, ползли машины, покорно-бесчувственные лошади тянули пушки. За пестрой людской толпой брели солдаты в мокрых от пота гимнастерках. Они шли молча, глядя вниз».[194]194
Голубева-Терес О. Т. Богини фронтового неба. С. 109.
[Закрыть]
Ольгу отправили с инженером эскадрильи в Ростов за новыми моторами. Но склад был уничтожен страшной бомбежкой, под которую попали и они. С большим трудом они выбрались из горящего города на полуторке с шофером. По дороге и по обочинам, прижимаясь к посадкам, двигались сплошным потоком отступающие войска – артиллерия, машины, обозы, кухни, пехота. Брели беженцы, ковыляли раненые из разбомбленных госпиталей и санитарных поездов. Они поднимали костыли, руки, просили подвезти, но шофер полуторки не останавливался. Оля, понимая, что в машине нет места, что шофер может взять раненого только вместо деталей для самолетов, горько плакала и просила, чтобы он взял раненого вместо нее, но немолодой шофер-старшина только ответил ей потеплевшим голосом: «Перестань». И прибавил: «Видно, мы в чем-то сваляли дурака, раз нас фашист жмет… Но мы немца одолеем, только нюни распускать не надо…»[195]195
Голубева-Терес О. Т. Богини фронтового неба. С. 109.
[Закрыть]
В небе показался немецкий самолет, и шофер свернул к посадкам. Убегая от машины «каким-то неимоверно широким шагом», Ольга споткнулась о мертвую женщину и увидела рядом с ней пищащий кружевной сверток. Совсем еще юная, она растерялась, не зная, как успокоить младенца, и в отчаянии мысленно звала на помощь свою маму, но суровый шофер грузовика схватил крошку на руки и прижал к себе.
Измученная, с разрывающимся от боли за людей сердцем, Олечка Голубева добралась до полка и снова была со своими, вспоминая о своем путешествии из окружения как о страшном сне. Инженеру ее полка Софье Озерковой повезло меньше.
Кадровая военная, интеллигентная, строгая, никогда не позволявшая себе панибратства с кем-либо из подчиненных, Озеркова сначала была в полку непопулярна: слишком уж сухая. Потом ее оценили и приняли: она прекрасно работала и знала свое дело, была требовательна к техникам, но при этом любила их и очень о них заботилась.
При очередном перемещении по тревоге на новый аэродром полк, спугнутый подходящими немецкими танками, улетел, оставив на аэродроме со сломанным самолетом Озеркову и техника Иру Каширину. Вскоре стало понятно, что ремонтом на скорую руку самолет не оживишь, и его пришлось, согласно инструкции, сжечь. Теперь нужно было уходить.
Прошагав целый день по забитой войсками и беженцами дороге, женщины переночевали в стогу сена. Утром Соня проснулась от чьего-то пристального взгляда. У стога стояла женщина. «Вы, бабоньки, военные? – спросила она. – И чего ж вы не скинете ту форму?»[196]196
Ракобольская И. В., Кравцова Н. Ф. Указ. соч. С. 179.
[Закрыть] Женщина сказала, что здесь уже прошли немецкие танки, но сейчас немцев на хуторе нет. Отведя летчиц к себе, она дала им кое-какую еду и деревенскую одежду: длинные юбки, светлые платочки. Они пошли: невысокая крепкая Соня и тоненькая Ира, не очень сильная физически, которой день ото дня тяжелее становилось идти.
Однажды они столкнулись на дороге с двумя немецкими мотоциклистами. Один из них был занят починкой мотоцикла, а второй начал показывать пальцем на их узелки: там, он знал, была еда. Ира, растерявшись, начала развязывать концы своего узелка медленно-медленно: на дне лежал пистолет. В это время Соня быстро достала свой пистолет и выстрелила в немца. Потом подбежала ко второму и дважды выстрелила в него в упор. Женщины бросились в кусты и долго, что было сил, бежали от этого места.
Советских солдат они увидели только через три недели. Ире тогда уже было очень плохо. Когда выяснилось, что у нее тиф, Соня сдала ее в госпиталь и на попутной машине добралась до своего полка. Огоньки садившихся У–2, прекрасные, как чудо, она увидела издалека. Соня спрыгнула с машины и побежала к своим. Все было позади.
Но настоящий кошмар только начинался. Приставленный к полку сотрудник Смерша – советской военной контрразведки – не разрешил Соне вернуться к работе. Ее стали вызывать в особый отдел дивизии и подробно расспрашивать, точнее, допрашивать о том, как она выбиралась из окружения.
Человек, побывавший в плену или просто на оккупированной территории, нес на себе пятно всю жизнь и даже после смерти. До конца существования советского государства в анкетах отделов кадров существовала графа: «Находились ли вы или кто-либо из ваших родственников на оккупированной территории?» Вырвавшимся из окружения или бежавшим из плена солдатам, которые были вне себя от радости, что попали наконец к своим, и хотели снова идти воевать с немцами, не верилось, что происходящее с ними правда: особисты на допросах нередко требовали от них признания в том, что они завербованы немцами. Если в них выявляли предателей, особенно в случае офицеров, приговором военного трибунала мог стать расстрел или лишение офицерского звания и отправка в штрафную роту. В такой роте можно было «искупить свою вину» кровью и вновь получить офицерское звание, для этого нужно было только уцелеть. Но большинство штрафников погибали в первом же бою: их бросали на самые опасные, самые безнадежные участки.
Даже те, кто до войны считал, что не бывает дыма без огня, что безвинных не арестовывают, не могли поверить, что вернувшиеся из окружения солдаты их части могут быть изменниками родины. Происходящее не укладывалось в голове. И только если часть, в которую возвращались из плена или окружения люди, была в тот момент в самом пекле и срочно требовалось пушечное мясо, этих людей никто не объявлял предателями: им позволяли проливать кровь наравне со всеми.
Насколько безнадежна ее ситуация, Соня Озеркова поняла только после нескольких дней допросов. Она не только была на оккупированной территории, где могла быть завербована немцами, но, что самое ужасное, боясь попасть в руки немцев, собственными руками уничтожила свой партийный билет. Она прекрасно знала, что партбилет в те времена ценился больше человеческой жизни, но, когда уничтожала его, была уверена, что партия ее простит, учитывая исключительность обстоятельств, в которые она попала. Теперь, когда ее постоянно спрашивали о том, при каких обстоятельствах она потеряла партийный билет, нельзя было ни соврать, ни сказать правду: и то и другое не сулило ничего хорошего. Теперь она сама не понимала, правильно ли поступила, и безропотно ждала своей участи.
Соню отправили под суд военного трибунала. Она ждала серьезного наказания, но была поражена, услышав приговор: расстрел. С нее сняли погоны и остригли наголо, она ждала приведения приговора в исполнение. Спас Озеркову, скорее всего, комиссар ее авиационной дивизии, случайно узнавший о том, что произошло (шофер, с которым он ехал, сказал ему: «А у женщин инженера полка приговорили к расстрелу»[197]197
Ракобольская И. В., Кравцова Н. Ф. Указ. соч. С. 181.
[Закрыть]). Комиссар дивизии ничего об этом не знал, и срочно дал шифровку в штаб ВВС фронта, который приказал приостановить выполнение приговора и пересмотреть дело. Озеркову оправдали, и скоро она снова появилась в полку, наголо остриженная, с неподвижным, окаменевшим лицом. О пережитом она ни с кем не говорила, только после войны призналась кому-то из полка: «Иду по улице, кто-нибудь внимательно посмотрит на меня – я вздрагиваю, и сердце начинает тревожно колотиться…»
Софья Озеркова не была первой и не стала последней из подопечных Расковой, на ком остановила свое внимание военная контрразведка Смерш – могущественный орган который ловил и настоящих шпионов, и выявлял их в совершенно невинных людях, в лучших традициях сталинского режима.
Глава 12
Когда я вернусь, я буду летать
Когда Ира Ракобольская склонилась над носилками, на которых с перекошенным от страшной боли лицом лежала Галя Докутович, Галины серые губы прошептали: «Ира, обещай мне… когда я вернусь, я буду летать».[198]198
Ракобольская И. В., Кравцова Н. Ф. Указ. соч. С. 53.
[Закрыть] Ракобольская пообещала. Она могла обещать Гале все что угодно: у Докутович был сломан позвоночник и повреждены ноги. Не было никаких гарантий, что она выживет, а если выживет – что будет ходить. То, что Галя сможет вернуться в армию, пусть даже на штабную должность, было совсем невероятно.
В те дни, точнее, ночи в Сальских степях ночные бомбардировщики бомбили переправы, которые немцы наводили через Дон, и сбрасывали маленькие бомбы на немецкие моторизованные части на дорогах. Ночью с воздуха во многих местах было видно пожары, а однажды в дневном вылете Ольге Голубевой случилось увидеть обгорелые развалины городка и поселков, которые поразили ее сходством с кладбищем.
Перерезав железную дорогу Сальск – Сталинград и захватив оба берега Волги, немцы могли бы полностью парализовать сообщение Кавказа с Европейской Россией, лишив СССР всех ресурсов, которые поставлял Кавказ.
Район действия женского полка бомбардировщиков менялся почти ежедневно, следуя за непрестанно движущейся линией фронта. Однажды, когда ночью бомбили с аэродрома в шести километрах от станции Целина, к ним прилетел сам командир дивизии Попов и приказал срочно перебазироваться: станцию уже заняли немцы. Механиков и вооруженцев вывезти было не на чем: не было для них ни места в самолетах, ни автомашин. Они прошли восемьдесят километров пешком, и от окружения их спасло только чудо.
Моральное и физическое напряжение было страшное, часто люди сутками не спали: ночью была работа, днем не позволяла обстановка. Постоянно отступая, полк ночных бомбардировщиков каждый раз с новых степных аэродромов бомбил немецкие войска, двигавшиеся по степям к Сальску и, после падения Сальска, на Кавказ.
Галя Докутович летала, пусть не так часто, как хотела. Она была одной из тех немногих, на ком страшные нагрузки последних дней никак не сказались, по крайней мере на первый взгляд. Как она писала в письме:
«…Хотя внешне война и оставила на мне отпечаток, но внутри мало что переменилось. Все такая же девчонка… В тылу большинство людей, может быть, думает, что здесь, на фронте, каждый день – что-то очень героическое. И люди здесь не простые, а какие-то особенные. Чепуха!.. Все очень просто. Обыкновенная боевая работа. Может быть, мы просто ко всему привыкли – и к непогоде, и к прожекторам, и к зениткам, и к таким темным ночам, что ни неба, ни звезд, когда не только лететь, по земле ходить трудно.
Противоречивые мысли приходят в голову. Иногда мне кажется: война и все, что сейчас вижу, – это быстро пройдет и потом вспомнишь, как полузабытый сон. И думаешь, что здесь видишь лучше, на что способна человеческая душа. Может быть, поэтому жизнь сейчас кажется ярче и шире, все достается дороже».[199]199
Докутович Г. Указ. соч.
[Закрыть]
Гале, с ее необыкновенной волей, казалось необходимым идти к цели даже в самых тяжелых условиях. И сейчас, когда и на земле, и в воздухе творилось черт знает что, она все время просила Иру Дрягину дать ей повести самолет: хотела научиться, несмотря ни на что. Ира, с которой Галя любила летать больше всего, всегда разрешала. Галя уже очень хорошо вела самолет в воздухе, теперь ей хотелось освоить взлет.
День и ночь 25 июля приготовили их экипажу очень плохие сюрпризы. Днем полк опять перебазировался на другой аэродром, и Дрягина разрешила вести самолет Гале. Только самолет оторвался от земли, взлетая с узкой полоски у леса, как из леса неожиданно выскочила грузовая машина. Самолет не успел набрать высоту и зацепился колесами за крышу кабины грузовика. Это столкновение, крайне опасное, окончилось благополучно, они лишь повредили колесо. Перелет продолжили и остались невредимы даже тогда, когда самолет с поврежденным колесом скапотировал при посадке. Но беды не закончились. Ночью на боевое задание на этом самолете лететь было нельзя, и, пока ждали другого, Галя легла отдохнуть в высокую траву на краю аэродрома. Шофер ехавшего по аэродрому бензозаправщика не увидел ее в траве и наехал на нее своей тяжелой машиной.
Какая горькая ирония: выйти без единой царапины из обстрелов немецкими зенитками, спастись от почти неминуемой катастрофы и, заснув в траве, дать себя переехать бензозаправщику. В тяжелом состоянии Галю увезли в госпиталь и эвакуировали в далекий тыл. Следующую запись в дневнике она сделала в госпитале в Махачкале 6 августа.
«Первое время лежала пластом, да и сейчас лежу не двигаясь… Немцы уже в Армавире. Когда же придет конец этому ужасному сну?» В голове вертелась пушкинская фраза: «Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья…» Страшно болел позвоночник, «правое бедро тоже болит, ноги вывернуты».[200]200
Докутович Г. Указ. соч. С. 34.
[Закрыть] Но Галя Докутович не была бы собой, если бы не делала все возможное и невозможное, чтобы вернуться в строй. В тот же день она записала, что попыталась с помощью двух нянь встать на ноги. Голова закружилась, и, когда она снова легла, «показалось, будто я целый день тяжело работала и смертельно устала». Но вот она уже снова поднимается и ковыляет на костылях. Каким долгим и трудным теперь стал для нее путь в какие-то тридцать шагов!
Шли дни, недели, месяцы госпитальной жизни, постепенно возвращалась способность двигаться, но жестокие боли продолжались. «Галка, ты – Павка Корчагин в девичьем облике», – сказала ей когда-то Ира Дрягина, и теперь Галя перечитывала «Как закалялась сталь», черпая из книги безнадежно больного Островского силы для преодоления страданий. Гале, кумиром которой был Овод, казалось, что никто не должен видеть, как ей плохо. Ей было стыдно, когда она на виду у всех упала в обморок, стыдно, когда заплакала от боли. «А вчера я не выдержала. Заплакала. И отчего? От боли! Мне стыдно, стыдно за свою невыдержанность, за эту слабость, за то, что не сумела скрыть ее». Галя сравнивала себя с Оводом и ругала себя за то, что не была такой сильной, как он, забывая, что Овод существовал лишь на бумаге, выдуманный экзальтированной английской писательницей.
Медленно выздоравливая, проводя много времени на больничной койке, Галя подробно вспоминала и анализировала свое детство и юность, осмысливала себя как личность, думала о любви. Скорее всего, такой возможности погрузиться в себя ей больше не представилось: семь месяцев жизни, отведенные ей судьбой после госпиталя, прошли в безумной круговерти ночных полетов и короткого отдыха днем. О галиных размышлениях в больнице рассказывают ее записи, сделанные аккуратным почерком в долгие месяцы болезни.
Галя Докутович в двенадцать лет переехала из деревни в Гомель и пошла в пятый класс городской школы. Все было так ново – кипучая жизнь, пионерские отряды, физкультурная группа, новые предметы – физика, литература. Галя страстно увлекалась то одним, то другим. Сначала ей казалось, что физика станет делом ее жизни. С той же страстью она увлеклась литературой, и эта страсть осталась с ней навсегда – ведь литература «страшную силу имеет над людьми». В литературном кружке она нашла свою лучшую подругу, с которой уже никогда не расставалась, – синеглазую маленькую Полину Гельман. Одновременно с литературой Галя увлеклась гимнастикой, ведь советский человек должен быть совершенен и духовно, и телесно. Пионерский отряд, его встречи, на которые никто не опаздывал даже на минуту, стали ее жизнью. Следующей страстью стал комсомол, в который она вступила сразу после Полины.
Тридцатые годы были временем молодых. Коллективизация, индустриализация, великие стройки, образование, доступное каждому, рекорды во всех сферах жизни, превосходство нового советского человека над всеми другими людьми (других-то людей не видели). При коллективизации как класс уничтожалось крестьянство, индустриализация и большие стройки осуществлялись в том числе за счет бесплатного труда миллионов заключенных, подхваченных чудовищным маховиком репрессий, но об этом знали лишь те, кого это коснулось лично. На поверхности была колоссальная энергия, подъем, большие надежды.
Галя Докутович была человеком своего времени. Придя, тоже вслед за Полиной Гельман, в аэроклуб, она нашла еще одно, пока самое серьезное свое увлечение – авиацию.
В госпитале каждый вечер показывали кино, и, посмотрев фильм «Учитель»,[201]201
Фильм Сергея Герасимова, 1939.
[Закрыть] посмеявшись от души над влюбленными чудаками, Галя задумалась о своем сердце. Переживаний, мучавших влюбленных героев фильма, она еще не испытывала. Уходя на фронт, она знала, что ее любят два парня – Игорь и Юрка, но у нее чувства к ним были всего лишь дружеские. Теперь Галя спрашивала себя, почему же она до сих пор, до двадцати двух лет, не испытала любовь? «Почему я никогда так сильно не переживала, почему не теряла голову? Что это, сила характера или холодность натуры?» И тут же напоминала себе, что она должна быть и будет прежде всего сильной: «Говорят, что искренность и прямота всегда – это плохо. Ну и пусть, это мой принцип. А принципами не поступаются».[202]202
Докутович Г. Указ. соч. С. 38.
[Закрыть]
Главным ее принципом был принцип ее кумира Расковой: «Мы можем все, мы никогда не сдаемся». Самым важным было сейчас долечиться, вернуть себе подвижность и любым путем попасть обратно в свой полк. Там она была очень нужна.
Степи. Августовская палящая жара, высушенная солнцем высокая трава, пыль. Ночью полк Бершанской летал бомбить врага, днем опять и опять перебазировался. Только на одном хуторе задержались на несколько дней. Там после ночных полетов они спали под открытым небом, а когда просыпались, женщины угощали их парным молоком. Но как-то, проснувшись в полдень, девушки услышали ставший уже привычным шум отступления: ржание лошадей, громыханье повозок, топот и непрерывный гул. Дорога, огибавшая хутор, была запружена войсками. Поившая их молоком женщина стояла с перепуганной дочкой и, горько качая головой, смотрела, как уходят войска. «Ох, не видеть бы этого», – услышала Ольга Голубева ее слова, и ее сердце болезненно сжалось.
Все дальше и дальше от Дона, дальше и дальше на юг, новые степные аэродромы, часто опять за обрезом карты. Следующая большая остановка была в станице, где девушки жили в окруженных фруктовыми садами белых хатках, хозяйки которых принимали летчиц как своих детей. Женя Руднева писала родителям, что «за это время съела столько фруктов, сколько ни за одно лето не съедала… селение – сплошной фруктовый сад, так нам там прямо проходу не было, все угощали абрикосами – в виде сорванных и не сорванных с деревьев, в сушеном виде, в виде пирогов с медом и абрикосами…».[203]203
Руднева Е. М. Указ. соч.
[Закрыть]
Женщины зазывали их к себе в дома, кормили, рассказывали о своих сыновьях и мужьях, которые были тоже где-то на фронте. «Иногда остановит на улице какая-нибудь женщина, расспрашивает, кто и откуда я, и обязательно расскажет о своем сыне, который в армии и давно не пишет. “Наверное, уж и в живых нет”, – скажет», – писала родителям Женя Руднева. Успокаивая казачек, Женя Руднева рассказывала, что и ее мама часто не получает от нее вестей, ведь полевая почта так плохо работает – а она вот жива и здорова. И, глядя на этих женщин, грустила о своих родных, которых не видела уже почти год.
Когда немцы, стремясь к кавказской нефти, еще поднажали, пришлось оставить и эту станицу. Провожая их с плачем, местные женщины насыпали им абрикосов и в машину, и в тазы, и в мешки и долго бежали за машинами. Девушки, которым было их жалко и стыдно оттого, что они не могут их защитить, тоже плакали, и абрикосы потом «долго напоминали им то трагическое время».
Считается, что Гитлер сделал ошибку, одновременно начав наступление на Сталинград и на Кавказ: на оба направления сил было недостаточно. Начав мощное наступление, немцы к 19 августа захватили большую часть Кубани, лишив СССР основных резервов зерна. Во второй половине августа 1-я горнострелковая дивизия «Эдельвейс» установила немецкий флаг на Эльбрусе – высочайшей вершине Европы. Захватив несколько важных пунктов на побережье Черного моря – таких, как порты Новороссийск и Анапа, – немцы продолжили наступать дальше на территорию Чеченской республики. В сводках упоминалось, что они понесли большие потери, в особенности от советской авиации – 4-й воздушной армии Вершинина. Однако их удалось остановить только в сентябре у Моздока.
На направлении «В» – Сталинрадском – все было еще хуже: форсировав в июле Дон, в августе немецкие армии уже подошли к Волге. Юный военфельдшер Леонид Фиалковский, направлявшийся под Сталинград с танковой частью, запомнил пожилого ремонтника, напутствовавшего их следующими словами: «Жаль мне вас, ребятки. Здоровые, умные, а ждет-то вас что? Куда супостат дошел, и никак не остановят. Информбюро еле успевает за ним… Под Москвой стоит, так? Ленинград на измор взял – долго ли продержится там народ? Прибалтика под врагом, Белоруссия, Украина, Крым, Воронеж взял, Ростов. Всю Россию подбирает. Что же нас всех ждет?»[204]204
Фиалковский Л. Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду. М., 2011. С. 26.
[Закрыть] Старшина вспылил: «Старик, контру разводишь?» А старик только ответил: «Какая я тебе контра, сынок? Душа болит…» Разговор на эту тему Фиалковский и его товарищи поддерживать не стали, но каждый думал так же, как этот старик: как же случилось так, что немцы зашли так далеко, и чем все кончится? Немцы шли к Сталинграду.
Гитлер считал, что взять Сталинград очень важно по нескольким причинам. Нужно было перерезать сообщение по Волге, крупнейшей транспортной артерии, соединявшей центр России с югом СССР, в том числе Кавказом и Закавказьем. В Сталинграде находились крупные военные предприятия – часть была эвакуирована на восток, но некоторые еще оставались в городе. Наконец, взятие города, носившего имя Сталина, стало бы прекрасным пропагандистским ходом (равно как и удержание его стало важным пропагандистским моментом для советской стороны).
Начав наступление в середине июля, немцы встретили яростное сопротивление русских. Части Красной армии в основном были только что сформированы; прибывавшие из тыла наскоро обученные солдаты и офицеры, изголодавшиеся и ослабевшие в тыловых запасных частях, не имели часто и боевого опыта. «Откуда рвутся на фронт не из доблести, а просто чтоб каши вдоволь поесть…[205]205
Слуцкий Б. Собр. соч. Т. 1. М., 1991.
[Закрыть]» – вспоминали о таких запасных полках ветераны, считавшие, что должной подготовки они там не получили, а только изголодались и измучались, лучше было их сразу отправить на фронт. Тем не менее за три недели наступления немецкие войска продвинулись всего на шестьдесят-восемьдесят километров. Усилив наступавшую 6-ю армию, немцы смогли в конце концов окружить до трех советских дивизий и выйти к Дону. Вскоре Красную армию вытеснили за Дон. Там, в большой излучине, немцев надолго остановили упорно сопротивлявшиеся советские армии: приказ № 227 делал свое дело.
Те дни майор Еремин вспоминал как самые тяжелые за всю долгую войну.[206]206
Еремин Б. Н. Воздушные бойцы. М., 1987. С. 109.
[Закрыть] Его 296-й полк, как и другие авиационные части, был вынужден постоянно менять места базирования. Сватово, Ново-Псков, Россошь – все новые и новые аэродромы ближе и ближе к Сталинграду. Перемещения, как правило, сопровождались боевыми заданиями: прикрытие отступающих советских частей, переправ через реки, штурмовка немецких войск. Нередки стали и «особо срочные» вылеты – выход из-под удара. Летали с рассвета и до сумерек: погода стояла сухая и жаркая, в небе ни облачка, нелетной погоды практически не было. Наступала короткая летняя ночь, летчики засыпали, «вымотавшиеся до предела», но нескольких часов темноты не хватало, чтобы сбросить усталость. На рассвете начинался новый, бесконечный, полный страшного напряжения день. Нередко, проснувшись с ощущением тревоги, Еремин получал от Николая Баранова приказ уводить часть полка от наступавших немецких танков. Баранов следовал за ним, ведя остальных. Взлетая во главе группы, Еремин видел, как «Батя» энергично машет ему руками: «Давай, давай, быстрее!» Технический состав отправлялся следом, но на новом аэродроме самолетами сразу начинали заниматься два или три техника, привезенные в фюзеляжах Яков. Путешествовать так было не очень приятно, однако намного веселее, чем выбираться своим ходом, убегая от наступавших немцев. Счастливцы, летевшие вместе с летчиками, безропотно переносили все неудобства перелета. Протиснувшись в створку на левом боку Як–1, через которую техники ремонтировали самолет, «пассажир» пролезал внутрь фюзеляжа и ложился на радиатор, подложив под себя брезентовый чехол, чтобы как-то защититься от жары: во время полета температура воды в радиаторе могла подняться до 90 градусов, и «пассажир» «за полчаса полета “прогревался” так, что, ступив на землю, долго еще не мог прийти в себя». Таким же способом на новые аэродромы добирался и инженер полка. Еремин, как мог, старался облегчить «пассажиру» полет: открывал полностью переднюю створку в «фонаре» – своей стеклянной кабине, – чтобы ее продувало встречным воздухом, который чуть-чуть доходил и до «пассажира». Время от времени Еремин пытался узнать, как «пассажир» себя чувствует: «если в узенькую щель сзади сиденья летчика он просовывал большой палец, значит, чувствовал себя хорошо или, по крайней мере, был еще жив». И такие перелеты, и всякие другие трудности фронтового быта вместе с техниками-мужчинами безропотно переносили девушки. Совсем юные, восемнадцати-двадцати лет, они обслуживали самолеты не только в полках у Расковой, а в большинстве авиационных частей, где служили вооруженцами. Характерно, что после войны большинство летчиц из женских полков продолжили или, по крайней мере, пытались продолжить летать, однако все до единой техники и вооруженцы выбрали себе другие профессии: работа, несмотря на убежденность Расковой в обратном, действительно оказалась неженской, подрывавшей здоровье.
Отступая к Сталинграду, 296-й полк часто базировался на площадках, открытых всем ветрам, – полях с чахлой растительностью, где поднималась пыль от песка, а никаких укрытий не было. Не имели эти полевые площадки, конечно, и прикрытия зенитной артиллерии. Какое-то время истребители прикрывали переправы через Дон в районе Калача, к которым с утра до вечера шли волны немецких бомбардировщиков: Ю–88, Хе–111, Ю–87. Их прикрывали «Мессершмитты», не оставляя советской авиации практически никакой возможности защитить свои переправы.
Вылеты полка Баранова в те дни были лишь началом многомесячных боев в небе Сталинграда, но они «были самые тяжелые». Неравенство сил было очевидным. Устаревшие самолеты постепенно заменяли более современными, в первую очередь «первыми яками», но воевать на них приходилось новичкам: большинство опытных пилотов на несовершенной технике немцы выбили в первый год войны. Для многих молодых летчиков, которых вводили в строй под Сталинградом, первый бой оказывался последним. Неопытные, они в бешеной карусели воздушного боя не могли сориентироваться, стараясь только изо всех сил держаться за ведомым. Такие «желторотики» становились легкой мишенью для опытных немецких летчиков, которых сосредотачивали именно на Сталинградском, самом важном направлении: вскоре после начала боев стало известно, что здесь воюет 4-й воздушный флот фон Рихтгофена. У советской стороны летчиков, равных немцам по уровню или превосходивших их, было немного. В сталинградских боях прославился сбивавший много немецких самолетов Михаил Баранов, однофамилец командира 296-го полка Николая Баранова (их часто путают, так как оба воевали под Сталинградом и оба погибли в 1943 году). Появлялись новые знаменитости: Решетов, Алелюхин, Амет-Хан Султан, Сержантов, совсем юный Женя Дранищев. С такими летчиками, уже набравшимися опыта, вводили в строй молодое пополнение. «Вывозить» новичков старались постепенно, но часто было не до пополнения. Нередко приходилось даже садиться на своем аэродроме под огнем немецких истребителей. У немцев отлично работала разведка, и они знали расположение советских аэродромов. Однажды, когда большая часть самолетов полка Баранова заправлялась горючим и боеприпасами, внезапно налетели два десятка «мессершмиттов», блокировавших аэродром. Немецкие истребители натворили беды: сожгли много самолетов, вывели из строя летное поле, которое теперь было покрыто воронками, и набросали множество «лягушек» – мелких противопехотных мин.[207]207
Еремин Б. Н. Указ. соч. С. 110.
[Закрыть]
