Текст книги "Глас вопиющего в пустыне"

Автор книги: Любовь Гайдученко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

А еще была Эльвина Павловна… У нее я пропадала сутками, даже не думая о том, что я назойлива, ведь если бы это было так, она бы, наверное, дала это понять, значит, ей тоже было приятно мое присутствие. Я без нее просто жить не могла, но это не было чем-то таким – с оттенком сексуальности, вовсе нет. Она была старше меня лет на 15. Помню, я даже курить начала из подражания ей, хотя потом и очень легко завязала с этой отвратительной привычкой. Сколько мы вместе пережили событий!.. У нее родилась дочка – тогда это не было в порядке вещей, как сейчас, тогда на женщин, родивших без мужа, смотрели в обществе косо, и она, когда забеременела, скрывала это ото всех (потом, конечно, было уже наплевать – ребенок заставлял забыть все на свете, я это и сама пережила – когда появляется ребенок, думаешь только о нем, а не о каких-то второстепенных глупостях, он становится центром Вселенной, а все остальное уже совершенно не важно). Она перед ее рождением приехала в Ленинград, где как раз в то время жила я. Так получилось, что только я поддержала ее морально, да и всячески – принесла ей одежду в роддом, потом мы вместе с ней ходили в детскую больницу, где маленькая Лялечка долго лежала, она родилась недоношенной и слабенькой.

И в нашем городке мы много лет, что называется, «дружили». И вот однажды, ни с того ни с сего, она мне вдруг сказала по телефону: «Я для тебя умерла», и больше никогда не общалась со мной. Я не понимала, в чем дело, терялась в догадках – чем я могла ее обидеть? Оказывается, обид никаких не было, все, как я много лет спустя узнала, было очень просто: она работала в редакции газеты, это было идеологическое заведение, а я во времена советской власти была «персона нон грата» (см. 1 главу). До поры до времени власти терпели наши тесные (морально) отношения, но в один прекрасный день она захотела занять какой-то там довольно важный пост, и ей сказали, что если она будет поддерживать дружбу с этой известной в городе диссиденткой, то ей этого поста не видать.

Не знаю уж – заняла она этот пост, или нет, но меня она потеряла навсегда. (А я вот не умею с такой легкостью отказываться от людей, даже если это угрожает моему благополучию, правда, я никогда еще не была в такой ситуации, мне кажется, что для меня такое невозможно – чтобы меня кто-то мог поставить перед выбором: друзья или карьера, чтобы кто-то мог мне диктовать, как мне жить. Но я всегда была «вольным художником» и никогда ни от кого не зависела, поэтому мне легко рассуждать…). Погоревав довольно сильно (я обладаю такой специфической чертой характера – очень сильно привязываюсь к отдельным людям, я, по сути дела, «однолюбка»), я вычеркнула ее из своей души. Удивительно: как будто ее там и не было! Очевидно, это защитная реакция – то же самое произошло и с дочерью: я ее вырвала из себя с корнями, наверное, правы те, кто говорит, что я – сильная личность, хотя мне всегда при этом как-то неловко: ведь я же знаю, какая я внутри размазня…

Но однажды, приехав в городок, я что-то покупала в гастрономе около дома Эльвины Павловны (давным-давно забыв о ее существовании). Пятилетняя Женька копошилась у полок, требуя купить ей конфеты. И вдруг я увидела, как ко мне буквально с распростертыми объятиями, направляется… Эльвина Павловна, на весь магазин восклицая: «Любочка! Какая встреча!» Я в этот момент не играла и не фальшивила, это получилось само собой – я отодвинула ее руки, взяла Женьку, и мы прошли мимо нее, как мимо пустого места. Наверное, я не права – наверное, надо уметь прощать все, даже предательство. Но я не смогла. Теперь ее уже несколько лет как нет на свете – она умерла от рака (все люди, предавшие меня или обидевшие, умерли от рака – это странно). Я почти никогда о ней не вспоминаю, но, коли уж я решила «подвести черту» под своей жизнью…

…Девочка из маленького провинциального, забытого Богом, далекого сибирского городка! Одна из первых моих поездок за границу была по Италии, то есть, не «одна из», а, в сущности, самая первая. Мы проехали всю Италию с верху до низу сапога, а потом наоборот – с низу до верху, пройдя «галопом по Европам» по бесчисленному множеству ее городов (поездка продолжалась три недели, это немало). Были не только в признанных туристических Мекках – Венеции, Риме, Флоренции, Неаполе и так далее, но и в тех городах, куда туристы заглядывают не всегда – в Равенне, Пизе, Болонье… Были и в капелле Медичи, и в Ватикане – в Сикстинской капелле, и в Помпеях… Конечно, красиво, конечно, интересно… но все слилось в один общий импрессионистический неясный мазок, в расплывчатое пятно, и только одно событие отпечаталось намертво.

Нашей группе обещали, что мы пойдем на аудиенцию к Папе Римскому, но, видимо, что-то не сложилось. И тогда мы с Лялей решили пойти сами в храм Петра и Павла – нам сказали, что как раз завтра Иоанн-Павел Второй будет читать там молитву для всех желающих. Когда мы пришли туда, там уже стояла огромная толпа, но особого ажиотажа не было, и мы как-то без усилий протолкались в первые ряды. И вот вышел Папа со своей свитой, он был отделен от людей только тоненьким барьерчиком. Сразу за первым рядом людей стояли стулья, и все начали на них вставать, чтобы получше разглядеть Папу – и я тоже. Когда он поравнялся со мной, я его первым делом сфотографировала (у меня в то время был только плохонький «Поляроид», к сожалению), а потом возьми и ляпни: «Святой отец, я русская, благословите меня!» И тут Иоанн-Павел остановился, как вкопанный, – я уверена, что всякий другой человек ТАКОГО УРОВНЯ прошел бы, не услыхав и не заметив.

Он стал мне что-то говорить, а потом протянул руку. Но дело в том, что я же стояла на стульях, на двух стульях, которые могли предательски подо мной разъехаться, а спрыгнуть мне было некуда – меня окружала плотная толпа. И к тому же, я прямо-таки возвышалась над Папой, он протягивал мне руку СНИЗУ, а это было страшно неприлично с моей стороны, но что я могла поделать??? От растерянности я ничего не поняла, что он мне говорил, я, как собака, слышала только очень добрую интонацию, а сама мечтала только о том, чтобы это быстрей закончилось – ведь я могла грохнуться на людей в любую секунду!.. Но Папа стоял около меня, наверное, минут пять, которые мне показались вечностью, и долго-долго жал мне руку… Наконец, пытка кончилась, он ушел. Я была потрясена.

(С тех пор Ляля, как только показывали по телевизору Папу, кричала: «Иди скорей, там твоего Папочку показывают!» Но самое интересное, что, когда мы уезжали из Италии, ночью перед пересечением границы мне приснился сон: рядом со мной стоит Гитлер и пытается схватить меня за руку, я кричу: «Отойди, изверг проклятый!», но он не уходит и все цепляется за меня… Это, конечно, полная чушь, но как мне было жалко бедного Папочку, когда он умирал!!! Я знаю, что он был НАСТОЯЩИМ ЧЕЛОВЕКОМ, каких на этой Земле очень-очень мало…)

Конечно, в этом эпизоде из моей жизни нет ничего особенного – такое могло случиться с каждым. А вот чего не могло случиться с каждым, так это того, чтобы я, девочка из сибирского городка, познакомилась бы с такими людьми, как Анастасия Цветаева, Рудольф Керер, Татьяна Гринденко… Я не хвастаюсь, ведь я не искала этих знакомств специально – я не из тех, кто гоняется за знаменитостями. Все это вышло очень спонтанно, само собой, как будто так и надо было. Впрочем, все эти люди задели мою жизнь как-то не всерьез, по касательной, что ли… Цветаева была очень старенькой, за восемьдесят лет, очень религиозной старушкой, может быть, я бы могла много раз прийти к ней, но она сказала мне: «Пока не окрестишь Женьку, ко мне не приходи!», а я не могла ее обманывать, ведь Женька так и осталась некрещеной. Татьяна Гринденко, как на грех, тоже была прямо-таки религиозной фанатичкой, а мне это в людях чуждо – ведь я этого не понимаю и не разделяю. Она меня интересовала гораздо больше в качестве превосходной скрипачки, и уж на ее концерты я набегалась вдосталь, был период, когда она давала их в год огромное количество раз, и я их почти не пропускала – ни в Москве, ни в Питере. И, если другие музыканты всегда играли что-то такое традиционное и всем известное, то на ее концертах все было по-другому: она вытаскивала из забвения такие произведения, которые не играл никто, или исполняла что-то совсем уж модерновое, а в те годы для этого надо было обладать известным мужеством – власть предержащие не одобряли «модерна», и Шнитке тогда отнюдь еще не был классиком. Я слушала много известных и знаменитых музыкантов, но ничьи выступления мне не запомнились так ярко, как этой красивой молодой женщины (а сейчас она тоже, к сожалению, старушка – вот вам и доказательство несовершенства того Бога, в которого верят все эти толпы жаждущих Истины…)

…Я все думаю о том – что за жанр у меня: повесть, рассказ, публицистика, что ли?! Скорей всего, это беглые размышления по поводу неудавшейся жизни, и я, видимо, пытаюсь себе доказать, что все не так уж и плохо. Просто в данный момент у меня нет ни телевизора, ни моего любимого интернета, ни интересных книг, и мне элементарно скучно. А в таком состоянии я могу наболтать семь верст до небес. Пушкин, написавший что-то (уж теперь не помню, что именно – склероз проклятый!), кричал в восторге: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Я не испытываю восторга из-за того, что я оказалась на старости лет «сукиной матерью», но лежать на диване и безутешно рыдать от этого тоже весьма глупо – это, по крайней мере, просто непродуктивно.

Пока писалось это «произведение», я давала его читать многим людям, и было интересно слушать, что они говорят. Жалко, что нельзя все их высказывания свести воедино и опубликовать – получилась бы новая «Человеческая комедия», которая длится вот уже несколько тысячелетий, а главное на этом свете остается все тем же: любовь, ненависть, предательство, подлость, жадность, глупость… Это не закончится никогда, и никогда не перестанут такие, как я, задумываться о себе и о своей жизни, и, хоть я и не верю в старичка за тучками, не мне судить, удалась она или нет.

Божий дар с яичницей

(История одной бесполезной жизни)

Глава 1

Утро, как всегда, начиналось с чашечки крепчайшего черного кофе марки «Амбассадор», покупаемого на продуктовом рынке у метро «Багратионовская» и завариваемого совершенно особым способом, которому давным-давно ее научила Оля Ермакова, знакомая Манечки (они с Манечкой очень часто гостили у нее в Петербурге во времена оны): две чайных ложки (с верхом и без сахара) заливались стоградусным крутым кипятком прямо в чашке. Потом гуща оседала на дно, и напиток получался что надо: горький, терпкий и очень ароматный, совсем черный, как жопа негра, бодрящий так, что тут же, «не отходя от кассы», тянуло на подвиги. Но подвигов в теперешней ее жизни, увы, не предвиделось, точнее, вся ее жизнь в последние три года была подвигом.

Она и раньше-то не была избалована чем-то таким, что у каждого человека не считается верхом блаженства – ну, назовем это обычными обывательскими радостями, которые нашей героине всегда казались чем-то очень сомнительным: уютный, хорошо обставленный дом, любящий муж и в меру шумные детишки.

Из поколения в поколение в их семье передавалось женское одиночество: прабабушка потеряла мужа не сразу – несмотря на то, что он сделал ей десять детей, он словно бы отсутствовал в своей семье, потому что бабы вешались ему на шею ежечасно и ежеминутно, и в конце концов он ушел к очередной любовнице. Этого «кобеля поневоле» не удержало даже такое страшное количество оставленных им сироток.

Бабушка, можно сказать, вообще не пожила в законном браке, так как вышла замуж за человека вдвое старше себя, который буквально через пять лет сгинул в черной дыре сталинских лагерей. Мать… эта бедолага, повинуясь законам естества, пыталась завести себе мужа, всю свою короткую (она умерла чуть за тридцать) жизнь переходя от одного к другому, но все ее попытки кончались ничем, потому что она, ребенком недоедавшая в войну, страдала тяжелым заболеванием, которое отпугивало всех ее «кавалеров».

Вот и наша героиня, прожив на свете, как говорят некоторые, «большую половину» (выражение стилистически неправильное, но согласитесь – выразительное!), тоже никогда еще не была замужем, а посему эти самые пресловутые «обычные житейские радости» прошли, а вернее, пробежали мимо…

Но пора уже как-то назвать нашего потомка трех несчастливейших женщин – каким-нибудь именем (в самом деле, не alter же ego ее называть?!). Над этим классическим вопросом (как назвать свою героиню) долго ломал голову «наше все» Александр Сергеевич – помните хрестоматийные строчки: «Впервые именем таким страницы нашего романа мы своевольно…» ну и т. д.

Впрочем, не будем отягощать мозги современного читателя, который вряд ли понимает, о чем идет речь, иначе автору будет уготована судьба другого корифея русской словесности (но поневоле прожившего всю жизнь на Западе), чей роман «Ada or ardor» способен прочитать только высоколобый интеллектуал – так он перегружен литературными и прочими ассоциациями. Современному же читателю подавай чего попроще, иначе он пошлет куда подальше…

Итак, она звалась…. Да, не только Пушкину было трудно… Дело в том, что автор, покорный ваш слуга, терпеть не может русских женских имен (вот пунктик у него такой, бзик – ну что тут поделаешь!). У всех свои странности, хоть и признаю, что русские женские имена эти бывают очень даже возвышенные и звучные, например, Екатерина (Вторая!). К тому же, с каждым из женских имен у автора связаны какие-нибудь ассоциации, совершенно не имеющие отношения к нашему повествованию.

Эх, ну да ладно! Разведя все эти турусы на колесах, автор вовсе не имел в виду сильно заинтересовать терпеливого читателя, который уже – это ж надо же! – дошел до этих строк. Короче, звали ее очень даже неизбитым именем Аделаида – была такая лучшая подруга у ее матери, вот она и подсуетилась в момент рождения младенца… Мать подумала-подумала да и решила, что чем называть дочку Наташкой, Танькой или Светкой, лучше уж наградить ее таким красиво звучащим и очень редким именем. (Ну и подруга опять же будет довольна!).

Ну вот, начало нашей повести положено. Значит, сидит Аделаида, пьет черный свежезаваренный кофе и размышляет о своей полностью неудавшейся жизни. Всяк скажет, что в наше-то время, когда кругом сплошной гламур, и каждый умник деньги гребет лопатой, такой глубокий «пессимизьм» характеризует только то, что Аделаида сама во всем виновата. Но разве кто-нибудь спорит?!! Отнюдь, отнюдь… Согласны все – и автор, и будущий читатель, и даже сама героиня, ибо она была человеком в общем и целом неглупым (так, иногда только, вдруг, ни с того ни с сего пускалась в крупные, ничем не оправданные глупости, но это было, надо сказать, нечасто).

Но ведь никому, а тем более, Аделаиде, не легче от сознания того, что все бывают правы, когда утверждают (особенно еще если безапелляционным тоном) бессмертные истины типа «Волга впадает…» Да можно написать здесь и сейчас миллион правильных истин – и кому все это будет интересно?!

Короче, пила она кофе, день начинался, только ничего хорошего не предвиделось. Самое смешное, что папу ее случайно звали Денисом (но мама разошлась с ним, когда Аделаида была совсем маленькой, поэтому она его не помнила, так что папу вообще можно здесь и не описывать даже) – то есть, полностью ее имя звучало, как Аделаида Денисовна. И опять обратимся к классике – все ведь должны помнить «Один день Ивана Денисовича», и мы могли бы назвать это описание Аделаидиной жизни так же, но только, боюсь, одним днем тут не обойдется, даже при всем при том, что личность эта (Аделаида то бишь Денисовна) была, с одной стороны, вроде бы и ничем не примечательная, а с другой… Ну, это как посмотреть, конечно, но что вы скажете о женщине, которая последние пятнадцать лет провела в полном и абсолютном сексуальном одиночестве? Правда, если произвести обыкновенный арифметический подсчет, за свой половозрелый, так сказать, период она поимела – или ее поимели – довольно большое количество лиц противоположного пола, и даже, как ни странно, энное количество своего…

Вы скажете, мой высоконравственный читатель, как в том бородатом анекдоте: «Евонная мать – блядь» – и будете неправы!

Но не буду спорить, это уж как кому нравится – осудить, оправдать (мало ли какие были обстоятельства?), или вообще не прореагировать – подумаешь, подвиг, про некоторых бывает все известно, а некоторые втихаря еще и не то делают!

Эту тему мы разовьем где-нибудь в конце, непременно опишем всех мужиков и все обстоятельства, а сейчас нас интересуют все нюансы Аделаидиного причудливого настроения. Заодно попытаемся вникнуть и в причины ее глубокого неудовлетворения своей жизнью. Не зря же в наше время при каждой фирме и даже маленькой фирмочке существует штатная единица психолога, а на гнилом (как нам внушали при Советской власти) Западе уже десятилетия (а может, и все сто лет!) имеются в большом количестве практикующие врачи-психоаналитики, безбедно, между прочим, живущие, потому что члены капиталистического общества не жалеют денег на выявление в своей душе малейших психологических изъянов и нонсенсов, и не любят испытывать психологический дискомфорт.

А что же остается нашим людям??? Возьмем, к примеру, визит к адвокату. Пара-тройка слов – и с вас уже содрали, как минимум, тысячу р. Так что наш народ предпочитает экономить хотя бы на психоаналитиках…

Но мы, ей-богу, отвлеклись (хотя и, если опять же обратиться к творчеству и опыту «великих», то они часто вставляли в свои произведения всяческие рассуждения на посторонние темы и называли это «лирическими отступлениями»).

Минуты, которые Аделаида посвящала священному ритуалу поглощения кофе, были самыми приятными за весь день, потому что вскоре просыпалась Аделаидина «обуза» и тяжкий крест по жизни. Манечке было глубоко за восемьдесят, и она уже перешагнула черту, отделяющую взрослого человека от младенца – именно в таком порядке, а не наоборот. Многочисленные Манечкины капризы тоже позволяли причислить ее к существам ясельного возраста. Весь Аделаидин юмор полностью иссякал, и все доводы здравого ума испарялись, когда Манечка, сложив губки бантиком, в тысячный раз возмущенно заявляла: «Неужели ты не знаешь, что я терпеть не могу молока?» (Этот продукт мог быть чем угодно, в зависимости от силы воображения читателя, главное, что Аделаида и не думала предлагать ей и молока, и всего прочего, что Манечка не любила). И после этого «вступления» в стопятидесятый раз рассказывалась история о том, как Манечка сидела в Большом зале консерватории, а какой-то несчастный меломан, расчувствовавшись от музыки и от соседства очень привлекательной девушки, нечаянно положил руку на ее коленку. И его увезли на «Скорой помощи», так как Манечка, недолго думая, заехала ему в физиономию тяжелым биноклем (так как она была сильно близорука, она в театре или консерватории пользовалась своим собственным биноклем с многократным увеличением, а не тем слабеньким, который выдают в гардеробе).

Но Манечка пытала Аделаидины мозги не только одним этим сладким воспоминанием. У нее в запасе были и другие, не менее приятные истории, которые льстили ее душе, напоминая ей о том, как она много десятилетий подряд защищала свою железобетонную девственность, которая была предметом ее страстной и непоколебимой гордости.

В голове Аделаиды начинало закипать ее очень уязвимое серое вещество, и появлялось большое сожаление по поводу – во-первых, отсутствия такого же бинокля в ее руках, во-вторых, она прекрасно понимала, что может сколь угодно долго воображать сцены расправы, но никогда не сможет из виртуальных грез перейти к реальным действиям, как бы Манечка ее ни доставала. В отличие от Манечки, чья непосредственная натура состояла из одних только безусловных рефлексов, Аделаида была существом очень ответственным за свои поступки, а это так мешает в жизни, согласитесь: ведь мало что можно себе позволить «от души»! И это уже выделяло Аделаиду, скажем так, из толпы, поскольку менталитет большинства наших людей состоит наполовину из безответственности, а другая половина – сложный конгломерат простейших желаний: шмотки, вкусная еда, выпивка, ну, конечно, незатейливые удовольствия (сексуальные и иные прочие) и так далее по списку (читатель, поковыряйся в своей душе – далеко забираться не придется!

Манечка требовала материнской заботы целый день, а послать ее к черту Аделаида не могла – элементарно некуда было, никто не брал бедную старушку под свое покровительство. А когда-то давно она имела и элитную поликлинику, и всякие там пайки, поскольку была в прошлом причислена к клану знаменитостей – в качестве совсем даже неплохого театрального критика. Знаменитости нуждались в Манечкином доброжелательном пере, в том смысле, что ее рецензии приносили им лишнюю славу, но теперь она была никому не нужна: ни знаменитостям (многие из которых стали, благодаря Манечке, знамениты выше крыши), ну а про наше «благодарное» Отечество можно и вообще умолчать…

А у Аделаиды рука не поднималась отвезти выжившую из ума и впавшую в глубокий маразм старуху в психушку. Сама психовала, дергалась – и терпела.

Впрочем, Манечка и раньше была далеко не подарок, так что маразм тут был даже как бы и не причем. Один Бог знал, сколько времени еще это будет продолжаться; конечно, Аделаидины нервные ресурсы были уже на полном исходе, но… ситуация-то была тупиковая (а еще говорят, что не бывает безвыходных положений – бывают, бывают, еще как бывают! Вспомни, читатель, наверняка даже напрягаться не придется – и с тобой было?)

Мне так жаль Аделаиду, что я теряю нить повествования. Аделаида с Манечкой, две бывшие интеллектуалки, по воле судьбы попали на житье в глухую маленькую деревушку, населенную такими колоритными «аборигенами», которые могли дать сто очков любым аборигенам хоть Новой Зеландии, хоть Огненной Земли. Для того, чтобы описать эту публику адекватно, нужен гений Николая Васильевича, не меньше.

Аделаида, пожив в деревне, все поняла: и почему мы так плохо живем, и почему в нашей стране когда-то, почти сто лет назад, была революция, и почему мы никогда не будем жить, как на Западе. Во всем было виновато свойство, названное учеными людьми мудреным словом «менталитет», а проще говоря, русские люди, окружающие ныне двух бывших москвичек, очень любили пить (причем пили они совершенно страшные по своему составу напитки), а также тащили все, что плохо лежало (и «хорошо» тоже). Вот эти два коренных обстоятельства и составляли – фифти-фифти – менталитет русского народа, и не надо было никаких научно-исследовательских институтов, чтобы понять эту примитивную, как пареная репа, истину. Аделаида, когда смотрела телевизор, очень удивлялась многочисленным дискуссиям высокоученых мужей на тему «о судьбах России» и каким она пойдет путем. Этот путь был весьма наглядный – деревня потихоньку переселялась на кладбища, прямо на глазах туда уходили молодые мужики и бабы, не только старики. Кто-то, правда, уезжал в города, но мало, кого-то забирали в армию, но редко, потому что, как правило, медицинская комиссия, обследовав новобранца – последнего в алкогольном роду, признавала его негодным к службе по причине дебильности: вырождение было слишком уж очевидным.

Да, «как веревочке ни виться, конец всегда будет» – деревни пустели со страшной силой. До районного центра, куда Аделаида иногда ездила по каким-нибудь делам на нечетко ходившем автобусе, надо было проехать довольно много деревень, и все они зияли разрушенными избушками с выбитыми окнами. Население земного шара увеличивалось, судя по статистике, стремительно, но явно не за счет деревенских жителей России.

А что касается революции (так называемой Великой Октябрьской) – один из ее главнейших лозунгов был «Грабь награбленное!» Совершенно понятно, что если сейчас кликнуть таким же образом, то все эти алкоголики и (отнюдь не дряхлые) старушки бросятся грабить, как помешанные, потому что их главным лозунгом, как это хорошо стало понятно Аделаиде (на собственном опыте) был – «Тащи – в хозяйстве пригодится!»

Когда-то Аделаида привезла биотуалет (выкинутый потом за ненадобностью – в деревне кругом был «туалет», стоило только сойти с крыльца), так ближайшая ее соседка, которую в деревне звали исключительно по кличке «Баба Бабариха» (она прилипла к ней до такой степени, что никто даже не помнил ее настоящего имени), украла несколько бутылок с жидкостью, которая заливалась в биотуалет, чтобы отбить запах. Видимо, рассчитывала жарить на ней картошку, не иначе.

Кроме маниакальной страсти к воровству Баба Бабариха отличалась еще тем, что была великой барахольщицей. Она подбирала все, что было выкинуто – от грязных рваных носков до вышедших из употребления телогреек и валенок. Возможно, ее род вел свое происхождение от очень знаменитого предка, так ярко описанного тем же Николаем Васильевичем Гоголем в его бессмертной поэме, а может быть, это качество – любовь к собирательству ненужных сломанных или отслуживших свой срок предметов, входило, опять же, в менталитет русского человека, поди разберись в этой психологической каше! (Последний термин – «каша» – уж на то пошло, будет, по крайней мере, хоть понятней и ближе к той же Бабарихе и ей подобным, нежели более уместное здесь выражение, которое часто применяют авторы романов о душе человека – «психологический коктейль»).

Еще Баба Бабариха умела виртуозно ругаться матом, и Аделаида, пожив у нее в соседках несколько лет, переняла это ценное и полезное умение (впрочем, им обладали, без преувеличения будь сказано, все 140 миллионов населения страны, от мала до велика. Однажды Аделаида шла по дороге и увидела маленьких детишек, с увлечением и даже с каким-то садистским наслаждением бьющих бутылки, и попыталась не пройти равнодушно мимо, как поступает большинство взрослых, а как-то воздействовать на малолетних хулиганов, сделав им соответствующее словесное внушение. Когда последовал ответ, у Аделаиды повяли уши, и ей пришлось спасаться молниеносным бегством, иначе уши просто бы отпали от выражений, употребляемых этими, с позволения сказать, «малышами», самое приличное из которых было «старая мандавошка»).

…Покончив с кофе и с дежурными Манечкиными сентенциями, Аделаида принималась за обычные каждодневные дела, например, в холодное время года надо было топить печку. Почему-то все московские знакомые чурались этого приятного занятия. Когда Аделаида приглашала их в гости, они отказывались, говоря: «Ну вот еще, ведь у тебя же там надо с печкой возиться!» Аделаида как раз любила возиться с печкой: просыпаешься утром, на улице мороз, изба вся выстыла так, что не хочется выбираться из-под одеяла, но, совершив над собой волевое усилие, ты уже кидаешь в печурку пахнущие лесом дровишки, разжигаешь поначалу жиденький несмелый огонек – и вот уже полыхает целый костер, а ты кидаешь еще и еще, и избушка наполняется блаженным теплом… Аделаида никогда не умела остановиться вовремя, поэтому температура в домике доходила чуть ли не до сорока градусов, как летом на побережье какой-нибудь мусульманской страны, и приходилось раздеваться чуть ли не догола, потому что пот лил градом от такой очумелой жары.

– Здорово, баушки! – это появлялся еще один «типичный представитель» деревни по прозвищу Гошонок (вообще-то по паспорту он именовался Колей Лебедевым, но папу его звали Гошей – отсюда мама его звалась Гошихой, а он, соответственно, Гошонком).

– Не нады ли чего?

«Нады»-то было не «баушкам» (с одной из которых Гошонок был одинакового возраста, а другая в прошлом была известным московским театроведом, но Гошонку на это было в высшей степени начхать), «нады» было самому Гошонку, потому что пенсия ему еще не светила по причине совсем не старого возраста, а работать в деревне, кроме собственного огорода, было решительно негде, так как все колхозы и совхозы давно развалились (как и все прочие насильственные предприятия товарища Сталина, во имя которых было пролито столько крови и принесено столько жертв!).

А если заводилась какая-нибудь лишняя копейка (например, украв что-то плохо лежащее у одних дачников, Гошонок толкал это другим дачникам за бесценок), она тут же пропивалась, и продолжительность очередного запоя зависела только от количества презренного металла – если бы Гошонок был олигархом, он пил бы, не переставая, – такой удивительный он имел организм.

Аделаида была натурой жалостливой и поначалу угощала Гошонка всякой всячиной – то чаю сунет, то кусок сала, но потом поняла, что хитрые крестьяне жили куда благополучнее, чем она сама, а все, чем она их «одаривала», либо оседало на чердаках (у старух), там же, где ворованное, либо менялось на низкопробный спирт (мужиками). Причем деревенские никогда и никому ничего не делали бескорыстно. Баба Бабариха много лет дружила с бабкой Веркой. Эта «дружба» выражалась в том, что они ходили друг к другу каждый день и всласть, по нескольку часов, сплетничали обо всех обитателях их деревни, а также всех ближайших окрестных деревень. Это продолжалось лет пятьдесят, и вот в один прекрасный момент бабка Верка занемогла. Бабариха стала носить ей воду из колодца, взимая за каждый визит по полтиннику (50 рублей, а вовсе не копеек). Вот тебе и закадычные подруги!!! Впрочем, эта дружба кончилась плачевно: собака Бабарихи – Мухтар – сожрал две Веркиных курицы, Верка пришла требовать у Бабарихи законной компенсации, но та категорически ей отказала, мотивируя это тем, что «я твоих куриц и в глаза не видела!». И бабка Верка возненавидела бывшую подругу лютой ненавистью.

– Чтобы не смела являться на мои похороны!

Этим страшным проклятием закончились полвека, проведенные в сладостном перемывании косточек ближних и дальних…

Глава 2

По натуре Аделаида была склонна к философским размышлениям. Например, она очень часто размышляла на тему о несовершенствах нашего существования, кои представали перед ее глазами на каждом шагу. Обычно люди рождаются, живут, занимаясь какой-нибудь полезной (или вредной) деятельностью, и умирают. Аделаида так не могла, это было не для нее. Сколько она себя помнила, она всегда искала ответы на «проклятые», «вечные» вопросы, и в результате у нее накопилось множество претензий к Господу Богу.

Все Аделаидины друзья и знакомые жили себе нормальной жизнью: заканчивали высшие учебные заведения, женились, выходили замуж, разводились, рожали и воспитывали детей, работали, покупали мебель и шубы и так далее и тому подобное – в общем, жили себе и жили и никогда не ломали голову над тем, что было неразрешимо по определению. И когда Аделаида пыталась поделиться с ними своими мучительными раздумьями, они махали руками: «Зачем тебе это надо?!! Ты что – хочешь свихнуть мозги и попасть в психушку?» Поэтому Аделаиде ничего не оставалось, как замкнуться и продолжать искать «смысл жизни» уже «про себя», ни перед кем не обнаруживая своих тайных и бесплодных мыслей.