Текст книги "Лихие дни"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Враг пришел

Утром сорока верещала у самого окна.

– Быть беде! – сказала бабушка, – Уж эта наверещит обязательно.

Утро было ясное, морозные окна искрились от солнца. Мать ушла в ригу молотить овес. Ганя пошел с ней – подавать снопы. Маринку бабушка усадила раздергивать шерсть для пряжи, а сама села за стан ткать половики.

Нераздерганная шерсть лежала плотными прядками, будто кучка рыжеватых сосулек. Маринка разбирала эти сосульки по волокнышку, выкидывала сор и репьи. И шерсть становилась легкой и пушистой, словно это было облачко, присевшее на край стола.

В оттаявший кусочек окна видно было синее небо, тонкие ветки липы и крышу сарая, горбатую от снега. Во дворе дедушка широкой лопатой разгребал сугробы. Два воробья сели на резной наличник и – тюк-тюк – застучали в стекло маленькими клювами. В окнах, между рамами, на белой вате лежали красные кисточки засохшей рябины. Воробьи увидели ее.

Маринка с жалостью смотрела на них.

– Крохотки, – прошептала она, – бедненькие!

Она вынула из стола кусок хлеба, раскрошила его, открыла форточку и бросила воробьям. Но воробьи испугались, вспорхнули вверх, а хлеб подхватили куры.

– У, противные! – крикнула Маринка. – Вы-то как будто голодные! Такие жадины!

– Ты что скандалишь там? – спросила бабушка. – С кем это?

– Бабушка, ты сама подумай! – сказала Маринка. – Ну чего воробьям поесть? Ведь они малюсенькие, а тут морозище, погреться им негде и поесть нечего. Как же им жить?

– Вот фашисты сожгут нашу избу, – вздохнула бабушка, – тогда неизвестно, как и нам-то жить будет.

Маринка примолкла. Она попробовала представить себе, что их дом сгорел и все дома сгорели, а кругом снега, вьюга и лютый мороз… И спрятаться некуда, и погреться негде… Нет, это так страшно, что даже и представить себе нельзя!

– А воробьев да синиц маленько выручить можно, – продолжала бабушка. – Надо попросить деда, пусть принесет из риги овсяной снопок да насадит на шест повыше. Вот-то у них пойдет пир горой!

– Правда! – обрадовалась Маринка. – Только поскорее надо! Я, пожалуй, сейчас сбегаю. – И схватилась за полушалок.

В дверь постучали. Бабушка вскочила.

– Кто там?

В избу вошли двое – старик и молодая женщина. У женщины на руках был грудной ребенок.

– Пустите погреться, бабушка, – сказала женщина, – замучились совсем, застыли!

– Проходите, – сказала бабушка.

Старик уселся у двери на лавку и понурил голову. Женщина стала развертывать ребенка. Вошел и дед со двора – ему хотелось узнать, что за люди завернули к ним в дом.

– Откуда идете-то? – спросил дед.

– Из Лоптова, – сказала молодуха. – На Подсолнечную с отцом пробираемся, к родным. Может, хоть у тех цело что-нибудь. У нас-то ничего не осталось.

– Немцы?

– А как же? Все пограбили да пожгли. Все дочиста. Ни кола, ни двора не оставили!

– Где деревня стояла, теперь чистое поле, – грустно сказал старик, – где наши дома были, теперь сугробы намело. Нету Лоптова больше… Так-то…

– А с народом-то как? – спросила бабушка. – Не мучают народ-то?

– Как же не мучают! – покачала головой молодуха. – У нас возле дороги на деревьях повешенные висят. Не по слухам говорю, своими глазами видела.

– Батюшки мои кровные! – вздохнула бабушка. – До чего мы дожили!

– И народ из деревень угоняют, – сказал старик. – Вот у нас собрали молодежь да и погнали куда-то… А сколько убитых на полях лежит! Смотреть страшно!

– А далеко они сейчас-то? – спросил дед.

– Что ты, дедушка, какое далеко! – воскликнула молодуха. – Да они уже в Нудоли теперь. По следу за нами идут. Не уйдешь от них никак, не уторопишься.

– В Нудоли! – ахнула бабушка. – Да ведь это они к вечеру у нас будут! Ох, кровные мои! Что делать?

Бабушка заплакала. Женщина, тоже плача, завернула ребенка, накормила его.

– Ну, пойдем, отец, – сказала она, – Спасибо, люди добрые, за привет!

– Бабка, ты бы им собрала щец похлебать, – сказал дед. – Люди в пути, как же быть-то?

Бабушка налила прохожим горячих щей, нарезала хлеба.

– Не думал я, что придется мне побираться на старости лет, – вздохнул старик. – Жили-то мы хорошо. Дом полная чаша был.

– Что ж ты сделаешь! – ответил дед. – Надо переживать как-нибудь тяжелое время. Да ничего, люди помогут! Разве же можно не помочь в беде друг другу! Чай, свои, русские, не какие-нибудь немцы явились…

Прохожие пообедали, поблагодарили хозяев и ушли. Грустно стало в избе, словно эти люди оставили здесь черную тень своего горя.

Маринка тихо отложила полушалок.

– На деревьях повешенные висят… – про себя повторяла она, – люди повешенные… Может, чей-нибудь отец или чей-нибудь дедушка… На деревьях висят…

Она забыла и про шерсть, которую надо раздергать, и про воробьев, которых надо кормить. В глазах ее снова появился страх и на душе стало тяжело.

Бабушка тоже больше не села за стан. Она ходила по избе, бралась то за одно, то за другое и ничего не могла делать.

– На стол, что ли, собирать, – сказала наконец бабушка, – чай, наши скоро обедать придут…

Но только она взялась за нож, чтоб нарезать хлеба, как вдруг распахнулась дверь и мать вбежала в избу:

– Мамаша, мамаша! Немцы уже в Отраду пришли!

Бабушка бросила нож.

– Батюшки, а мы и подушки еще не спрятали! И перину не вынесли! Аннушка, бери скорей перину, неси в овраг!

Сама она схватила охапку подушек и побежала на улицу. Но тут же и вернулась с плачем.

– Они уже здесь! Они уже в гору поднимаются!

Маринка вскочила, бросилась к матери. В испуганных глазах ее дрожали слезы.

– Ничего, ничего, дочка, – сказала мать, – давай с тобой не бояться. Ладно?

Мать вошла в горницу. И никаких подушек она не стала собирать, никаких перин не стала вытаскивать. Она только сняла со стены карточку мужа и спрятала у себя на груди.

– А чего бояться? – спокойно говорила мать. – Подумаешь, немцы! Твой отец теперь их из пулемета знаешь как бьет! Бояться их еще!

Маринка видела, что руки ее дрожат и какие-то необычные красные пятна появились на лице. Но она улыбалась, и Маринка никак не могла понять: то ли мать утешает ее, то ли вправду ничего не боится.

Дед оделся и пошел посмотреть, как идут враги. Маринка отправилась с ним, уцепившись за полу его полушубка.

У дворов стоял народ. Ребятишки толпились возле самой околицы. Ганя тоже был с ними. Маринка отцепилась от деда и подошла к девчонкам, стоявшим у дороги. И тут они увидели немцев.

Немцы шли из-под горы мимо деревни – чужие солдаты, по-чужому одетые. На снегу их шинели казались совсем зелеными.

Они ехали на конях, сдвинув пилотки на ухо. Они насмешливо и как-то снисходительно улыбались, поглядывая на безмолвных людей, стоявших у околицы, и крикливо переговаривались о чем-то. Странно было Маринке слышать здесь, в Зеленой Горке, такие непонятные картавые слова.

Офицер ехал на высоком коне. Он сидел, упершись рукой в бок, и ни на кого не глядел.

– Ишь ты, щеголи какие, вырядились! – вполголоса сказал дед. – Подождите, это еще морозов больших не было, а вот как прихватит хорошенько, пожалуй попляшете в своих холодных сапожках-то!

– Они еще, видно, русской зимы не пробовали! – подхватила соседка. – Ну, ничего! Они ее узнают, фашисты проклятые!

Конница прошла и скрылась за лесом, а немного погодя из-под горы показались мотоциклы. Мотоциклисты сидели, неподвижно пригнувшись к рулю. На них были темные серо-зеленые плащи и железные каски. Лиц почти не было видно. И казалось, что это не люди сидят, а какие-то неподвижные зловещие куклы.

Мотоциклы долго шумели по дороге. Они шли тяжело, зарывались в снегу и проходили мимо, туда, к железнодорожной линии, к Солнечногорску.

Мотоциклы прошли. Дорога затихла и опустела. День уже клонился к вечеру. Немцев больше не было.

– Вот, на наше счастье, мимо прошли! – обрадовались колхозники в Зеленой Горке. – К нам даже и не заглянули!

Но рано они обрадовались. Из-под горы с хриплым ревом показались огромные грузовые машины. Они были трехосные, с толстыми колесами и высоким крытым верхом, как фургоны. Гудя и хрипя, машины притормозили у околицы и медленно одна за другой повернули в деревню. Маринка в страхе бросилась домой.

Кудряшу «капут»

Загремела калитка, в сенях послышался громкий нерусский говор. У Маринки екнуло сердце. «Идут!»

Фашисты, гремя сапогами, вошли в избу. Ни на кого не глядя, они прошагали прямо в чистую горницу и сразу наследили на белом полу.

– Матка, комм! – сказали они. – Иди сюда!

Бабушка подошла.

– Здесь будут жить германские зольдаты. Здесь они будут спать. Ты, матка, и пани, и пан, и кинд…

– Какой кинд? – спросила бабушка.

– Вот этот, – немец показал на Ганю и на Маринку по очереди, – вот этот и этот – все будут спать там, кюхе.

– В кухне?

– Да, да, в кухне.

– А вот это все, – немец показал на постели, – это все – форт! (Прочь!) В кюхе. Убрать!

Солдаты вышли и что-то написали мелом на двери. Дед попробовал прочитать, но ничего не понял, разобрал только цифру 8.

– Это значит восемь человек сюда, – догадался Ганя.

– Забирайте свои вещи из горницы, – сердито сказала бабушка, – теперь, видишь, горница-то, оказывается, не наша!

– Как так не наша? – нахмурился Ганя. – А мы как же?

– Так вот и не наша, – ответила бабушка, – вишь, новые хозяева явились. Не возили, не строили – дом нажили. А мы теперь вроде собак, мы и у порога можем!

Маринка забрала из-под лавки своих кукол. Под лавкой у них была очень хорошая комната – с занавесками, с картинками. Там стоял у них деревянный столик и кроватка, покрытая пестрым одеяльцем. Маринка сняла занавески, связала в узелок всю мебель, захватила все это в охапку и вынесла в кухню.

– Бабушка! А где же теперь мои куклы спать будут?

– Вот еще, с куклами! – закричала бабушка. – Сунь вон их под печку. Спроси, где ты сама-то спать будешь!

Бабушка сняла со стен платья и полотенца, мать собрала с постелей одеяла. Все вынесли в кухню и сложили на лежанку.

– Как беженцы все равно! – сказал Ганя.

– Типун тебе на язык! – ответила бабушка. – Накличешь еще новую беду!

– Ну что ты уж так пугаешься? – возразила мать. – Если так случится, разве добрые люди не помогут?

– Помочь-то помогут… Только чужие, порожки круты, а чужой хлеб, матушка, вот как горек!..

Заскрипел на улице снег, застучали каблуки по ступенькам крыльца, послышались голоса…

– Вот они, – буркнула бабушка. – Встречайте гостей!

Вдруг из сеней выскочил Кудряш и залаял во всю глотку. Мать поспешно вышла.

– На место, Кудряш, на место!

Маринка бросила своих кукол и тоже выскочила в сени. Возле крыльца стояли немцы. Один из них поднялся по ступенькам. У него на плечах блестело серебро, а на петлицах был отчетливо виден зловещий значок – череп и кости. Это был какой-то начальник, может быть офицер. Он остановился, потому что Кудряш не давал ему пройти. Кудряш метался возле двери, шерсть у него на загривке встала дыбом, он злился, лаял и бросался на офицера, не обращая внимания на окрики.

Офицер не спеша вынул из кобуры револьвер. Маринка охнула и выбежала на крыльцо.

– Молчи, Кудряш, молчи, дурак! – закричала она. – Перестань!

И, схватив Кудряша за длинную шерсть, потащила его к себе.

– Он не тронет, он вас не тронет, – поспешно заговорила Маринка, – он только лает, он такой дурак у нас! Не убивайте его! Ведь он просто глупый!

Офицер поглядел на Маринку, и в его серых глазах блеснул холодный нетерпеливый огонек.

Он ткнул дуло револьвера Кудряшу в широкий лоб, в самую ложбинку. Хлопнул выстрел. Кудряш взвизгнул, ткнулся носом в морозные доски и замолк. Офицер, столкнув его ногой с крыльца, прошел в избу. Маринка закричала.

Солдаты и ефрейторы прошагали за офицером. Все они проходили мимо Маринки и с усмешкой поглядывали на нее. Один солдат с черными, выпуклыми, как у рака, глазами подмигнул ей и сказал:

– Кудряш – капут?

А Маринка громко рыдала над своим милым Кудряшом. Она подняла его голову и, плача, глядела на его добрую морду. Озорные карпе глаза уже не видели Маринку. Из черных ноздрей Кудряша показалась темная струйка крови и смочила его мягкую желтую шерсть.

– Бедный ты мой, – причитала Маринка, – бедненький ты мой, бедненький!

Мать молча сошла с крыльца, схватила Маринку за руку и увела в избу.

А Кудряш так и остался лежать у крыльца на высоком сугробе.

Фашисты живут в доме

Странные, жуткие начались дни. Немцы жили в горнице, спали на хозяйских кроватях и с утра до вечера топили маленькую печь-голландку. Большую печь в кухне тоже приходилось топить и утром и вечером: утром немцы варили себе завтрак, а вечером ужин. Маринке казалось, что стало душно жить. И от жары душно, и от хлопот, которыми были заняты целый день мать и бабка, и от тесноты, и от какого-то тягостного чувства, которое томило ее и которого она не могла понять.

Немцы в первый же день, как только сбросили с плеч шинели, сейчас же потребовали горячей воды для мытья, горячей картошки на ужин и гвоздей.

– Цвай гвоздь! – сказал один, выходя на кухню, и показал Гане два пальца.

Ганя достал ящичек с гвоздями и подал ему два. Тут же вышел другой и показал три пальца:

– Мне драй гвоздь!

Ганя дал.

Потом снова вышел первый – ему еще надо было «фир гвоздь», потом еще «цвай». Они набили в горнице гвоздей вовсе стены – и возле печки, и над столом, и над кроватями. На этих гвоздях развесили немцы походные сумки, фляжки, свои широкие нескладные шинели. От шинелей по белым обоям растеклись темные сырые пятна.

– Все обои изуродовали, – ворчала бабушка. – Ишь, принесло чертей! Люди берегли, а они уродуют. Да разве басурманам русского добра жалко!..

Когда сварилась картошка, вышел толстый ефрейтор и что-то приказал бабушке. По-русски он говорить совсем не умел и старался жестами объяснить, что ему нужно. Бабушка не понимала, он сердился, краснел от раздражения и во весь голос выкрикивал свои немецкие фразы. Бабушка наконец тоже рассердилась.

– Чего тебе надо, говори толком, – крикнула она, – чего ты мне там немтуешь?

– Картошка! – крикнул немец. – Ферштейн? (Понятно?) – и закивал головой.

– Ну, картошка – это я понимаю, – сказала бабушка, – это я – да, фирштейн.

– Яйки! Ферштейн?

– Яйки? Ишь ты какой! Яиц захотел! У нас куры зимой не несутся. Нету!

– Яйки!

– Нету! Русским языком тебе говорю или нет? Не-ту!

– Никс?

– Конечно, никс! Какие тебе яйца зимой!

Немец вытащил из сумки баночку кофе и опять что-то сказал бабушке. Бабушка отрицательно потрясла головой:

– Не фирштейн!

– Замра! – сказал немец.

Бабушка уставилась на него в недоумении.

– Замра! Замра! – сердясь все больше, кричал немец.

Бабушка обвела всех беспомощным взглядом.

– Аннушка! Да что он ко мне привязался? Ну пойми хоть ты, чего ему надо!

К ним подошел другой немец, шофер офицерской машины.

– Самуа, – объяснил он, – самуа! Ферштейн?

И похлопал рукой по самовару.

– Самовар! – догадалась бабушка. – Ну так бы и говорил, рыжий чорт! А то орет…

– Не ругайся, что ты, – шепнула мать, – стукнет еще!

– А что он понимает, что ли, фашист проклятый! Не любо, пусть не слушает, мы их сюда не звали. Замра несчастная!

Через кухню с докладом к офицеру целый день ходили солдаты. Не отряхивая заснеженных ног, они проходили к дверям горницы, щелкая сапогом об сапог, отдавали честь и рапортовали что-то. Получив распоряжение, уходили снова. Некоторые задерживались, садились покурить на приступке, галдели, лезли в печку за картошкой… Было людно, суетно, дымно и грязно, как на постоялом дворе. Маринке казалось, что это не их родная изба, а чье-то чужое жилище, куда может заходить каждый, кто захочет, и занять любое место. Она заглядывала в горницу и не узнавала ее. Пол был черный, синий дым от папирос висел, как облако, стены увешаны чьими-то чужими вещами, белые обои оборваны, испачканы.

Чтобы не быть дома, Маринка с утра убегала на улицу. Но и там было невесело. Каждый день приносил новые несчастья. Старуху Настасью Рогожкину немцы выгнали из дому: им показалось, что она жалеет дров и рано закрывает печку. Настасья целый день, как бесприютная собака, ходила вокруг своей избы. Несколько раз поднималась она на крылечко и открывала дверь в свою избу, но из избы выскакивал немец и, громко ругаясь, пинками гнал ее обратно.

У Турчановых выгнали из дому ребятишек. Ребятишек у них было шесть человек и всё маленькие. Не понравилось это немцам – и тесно им и спать не дают… Выгнали их на улицу кто в чем был. Мать бросилась было за ними, но ей пригрозили наганом и приказали остаться, чтоб она топила печку и убиралась в избе. Сергунька, самый маленький, уцепился за мать и начал реветь. Тогда солдат, стиснув зубы, схватил его за руку и пихнул прямо в сугроб. Ребятишки Турчановы стояли среди улицы, дрожали. Хорошо, что Марья Петрова вышла и забрала Турчановых ребятишек к себе, а то бы, пожалуй, им не сдобровать. У тетки Марьи кухонька маленькая, отдельно от горницы; туда немцы не заходили. Маринка видела все это и сама плакала.

Каждый день слышны были по деревне жалобы – там кур порезали, там перегородки в доме поломали и пожгли, там отыскали и поели спрятанное мясо, там закололи поросенка…

Лучше всего было, когда Маринка уходила с девчонками на гору или на пруд. Там можно было и покричать, и посмеяться, и поиграть в снежки. И ни один немец не косился на них и не каркал им своих непонятных слов.

Но ходить по деревне можно было только днем. Лишь только наступали сумерки, надо было торопиться домой. Вечером и ночью по деревне ходили патрули в длинных белых халатах, с автоматами за плечами, страшные как привидения, и грозили застрелить всякого, кто выйдет на улицу.

Но день был короток, а вечера длинны. Как они были тоскливы, эти душные, угарные, полные ненавистного немецкого говора вечера! Маринке казалось, что у нее от этого говора устают уши.

Чтобы не попадаться фашистам под ноги, Ганя и Маринка бесконечные вечерние часы просиживали на лежанке или забирались на печку. Маринка рассказывала Гане свои сны. А сны ей снились всё невеселые, иногда даже страшные.

Ганя был угрюм и задумчив и старался держаться поближе к деду. Он помогал ему разгребать снег во дворе, колол с ним дрова, укладывал поленницу. Ганя видел, что дед шибко затужил – таким он стал молчаливым, таким понурым. Гане хотелось как-нибудь подбодрить деда, как-нибудь утешить, только он не знал таких слов, которыми утешают. Но дед и без слов очень хорошо понимал его.

– Дров-то, дров-то что жгут! – сокрушался дед. – Да всё сушняк выбирают. На год нам хватило бы… А тут, вишь вот, все прахом пошло.

Ганя молчал. Ему самому очень жалко было дров. Эти дрова, еще отец навозил им – как раз перед войной сложил поленницу. За лето они выветрились, выжарились на солнце. Отец еще сказал тогда: «Ну, старые да малые, теперь вам топить без забот!» Разве думал он тогда, что готовит эти дрова для заклятых своих, врагов!

Дед, словно чужой, боялся войти в свою избу. Он как входил, так и присаживался у порога и сидел там тихонько весь вечер. Однажды Маринка вспомнила, что у нее в горнице осталась коробка, очень хорошая коробка с красным цветком.

«Пойду возьму», решила она.

Но только она открыла дверь и переступила порог горницы, толстый ефрейтор с удивлением приподнял брови.

– Форт! Форт! – негромко сказал он и, повернув Маринку за плечи, вытолкал ее из горницы.

Вечером, когда они все трое – Маринка, Ганя и дедушка – ютились возле печки, Маринка сказала потихоньку:

– Дедушка, знаешь что? А ведь бабушка-то правду сказала: горница ведь теперь не наша стала. Ведь у нас теперь горницы нету.

– Не только горницы у нас нет, внучка, – ответил дед, – но и дома у нас сейчас нету… Ну, да это ничего! Не навек мы им достались. Вот придут наши да так ударят, что эти проклятые вылетят отсюда без оглядки. И дорогу забудут, как в Россию ходить! Никогда того не бывало, чтоб русский народ на своей земле врага терпел!

Как умирают люди

Немцы накидали кучу своего грязного белья и приказали матери выстирать. Мать выстирала белье, сложила его на салазки и отправилась на речку полоскать. Маринка увязалась за нею, она рада была куда-нибудь отлучиться из дому.

Мать шла впереди и тащила салазки с мокрым бельем. Маринка шагала за салазками. Тропочка была узкая и глубокая, пышные серебряные сугробы лежали по сторонам. Высокие ольховые кусты звенели тонкими обледеневшими ветвями и сверкали под синим небом. Было тихо; казалось, земля отдыхает под снеговым пуховиком и радуется своему глубокому покою.

– Как хорошо! – сказала Маринка. – Будто все, как раньше! Будто и войны у нас нет и немцев нет!

Вдруг мать остановилась, и Маринка налетела на салазки.

– Что ты? – спросила она.

Мать не ответила. Она глядела в кусты. Сквозь редкий ольшняк, пригибаясь и прячась, бежали какие-то люди. Они бежали под гору, к реке, где кусты были гуще. До реки было недалеко, только перебежать маленькую открытую полянку. Но как только выбежали они на эту полянку, защелкали винтовочные выстрелы, и люди один за другим попадали в снег. Тот, что бежал впереди, упал и не шевельнулся больше. Другой попробовал приподняться; снег под его правой ногой быстро потемнел от крови.

В кустах замелькали зеленые немецкие мундиры. Немцы окружили людей, лежащих на снегу. Подбежали и стали толкать их ногами и прикладами. Раненый приподнялся и сел. Ему приказали встать. Он хотел встать и не мог. Тогда один немец подошел и выстрелил ему прямо в лицо. Человек упал. Немцы вскинули винтовки на плечо и, не оглядываясь на убитых, пошли обратно в гору, к деревне.

Все произошло очень быстро, так быстро, что Маринка даже сообразить не успела, что такое, случилось.

– Мамушка, что это, – растерянно сказала она, – они их убили, да?

Мать не отвечала. Губы ее были стиснуты, между черными, прямыми, как у Гани, бровями прорезалась глубокая морщинка и как-то сразу состарила ее румяное лицо.

Мать бросила салазки и полезла через сугроб к убитым. Маринка полезла тоже. Снег заваливался ей в валенки, таял внутри, и ноги застывали. Но Маринка не отставала от матери.

Совсем молодой парень, почти мальчишка, лежал на снегу, раскинув руки. Шапка ушанка свалилась с его головы, в темных кудрях запутались комочки снега, и эти комочки не таяли. Другой был старше. У него над переносицей Маринка увидела черную дырочку – сюда ударила пуля. Она никак не могла поверить, что эти люди умерли. Как это так? Ведь они только что были живы, Маринка видела их – они бежали через кусты, пригибались, прятались… И вот они уже мертвы! Мать вгляделась в лица убитых.

– Да ведь это нудольские! – прошептала она. – Это Ваня Хмельков, а это Шалихин из райкома. Как же это они попались, а?

Морщина между ее бровями стала еще резче.

– Мамушка, а за что они их? – спросила Маринка.

– Да ведь они в партизанском отряде были. Говорят, партизаны у фашистов целый склад снарядов взорвали. Вот их теперь и ловят.

Мать вздыхала, скорбно покачивая головой. Маринке сделалось тоскливо и страшно. Она дернула мать за рукав:

– Мамушка, пойдем! Пойдем скорее отсюда!

Мать молча повернулась и пошла к салазкам.

Прорубь была глубокая. Чистая, словно живая, под неподвижным льдом струилась вода. Знакомые камушки видны были на дне, они напомнили Маринке лето. Но это светлое воспоминание не могло отогнать ужаса, который все больше и больше охватывал Маринкино сердце. Хотелось броситься, убежать куда-нибудь. Но куда бежать? Домой? Но разве дома не так же страшно? Там живут, ходят и разговаривают те, кому ничего не стоит убить человека. У них даже на петлицах смерть – череп и кости.

– Гады, гады! – с ненавистью и слезами повторяла мать. – И я должна этим гадам белье стирать! О, гады, гады проклятые!

Она с остервенением полоскала рубахи немцев и, не отжимая, швыряла в санки. Маринка стояла и молча ждала. У нее в мокрых валенках застывали ноги, но она ни за что не хотела итти домой одна. Ей казалось, что немцы обязательно подстрелят ее из кустов.