Текст книги "Лихие дни"

Автор книги: Любовь Воронкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Любовь Федоровна Воронкова
Лихие дни

Мы вернемся!

Маринка стояла у крыльца и задумчиво смотрела на снежную дорогу. По дороге шла конница. Красноармейцы молча сидели в своих высоких седлах. Они не пели песен и не смеялись. Сдвинув брови, красноармейцы сурово смотрели вперед, и видно было, что на сердце у них тяжело. Красная армия отступала.

Возле палисадника пригорюнившись стояли соседки. Маринкина мать тоже была с ними. Одна из соседок не выдержала, всплакнула. Это увидел молодой красноармеец на высокой вороной лошади.

– Эй, тетка, не плачь, – крикнул он, – мы скоро вернемся!

– Знаем, что вернетесь, да пока солнце взойдет, роса очи выест, – покачала головой соседка. – Каково будет ждать-то вас! Ведь мы теперь немцу отданы.

– Не отданы, не бойся, – нахмурясь, сказал другой красноармеец, – мы своих людей да свою землю так просто врагу, не отдаем!

Находка, до которой нельзя дотрагиваться

Соседки поговорили, повздыхали и тихонько разошлись по домам. И мать ушла в избу. А Маринка стояла до тех пор, пока последний красноармеец не скрылся за придорожными вербами.

Деревня взобралась высоко на гору. Ее так и зовут Зеленая Горка. И Маринке от своего крыльца были далеко видны снежные поля, розовые от солнца, синие гряды ближних и дальних лесов, соседняя деревня с ее садами… Сейчас сады стоят запушенные инеем, а как зелено там летом!

А вот там, направо, река. На отлогом берегу ее чернеет другая деревня – Отрада. Через Отраду, через отрадинские поля пролегает большая проезжая дорога. Сегодня утром видели, как по этой дороге прошла отступающая красная пехота. Проехали пушки, прошумели машины… На этой самой дороге в любой день, в любой час могут появиться и страшные фашистские войска…

Маринка никогда ничего не боялась в своей жизни. Ей просто как-то не случалось бояться. Правда, очень страшно было, когда с колхозного двора выскочил бык и погнался за нею. Как она бежала тогда! Потом как-то ее вместе с подругами застала в лесу гроза – это тоже было страшно… Сейчас Маринка вспомнила об этом, и ей показалось, что те страхи были совсем не страшные и даже смешные. Но вот теперь…

Теперь словно черная тяжелая туча надвигается на их деревню и хочет задушить их. Эта туча все ближе и ближе. Убежать от нее некуда. Кто остановит эту тучу, защитит деревню!

Маринка вздрогнула, поежилась: мороз, пока она стояла, забрался под полушубок. Она пошла было домой, но в это время из-под горы показались ребята. Впереди с деловым видом шагал ее брат, Ганя. Лохматый Кудряш бежал рядом, весело помахивая хвостом.

– Ты где это ходишь? – закричала Маринка. – Обедать не приходил, чай пить не приходил! А тут все время конница шла.

– Без тебя все знают! – ответил Ганя и повернул к дому.

Маринка заметила, что он устал и что в карманах у него что-то звякает и топорщится.

– Опять в лесу шатался, – проворчала она. – Вот скажу матери!

Но Ганя, не отвечая, снял свои лыжи, убрал их и, придерживая руками карманы, прошел в избу. Маринка поспешила за ним – интересно, что это он притащил.

На улице было еще светло, снег искрился, окрашенный красноватым сиянием печального вечернего солнца, а в избе уже сгущались сумерки. Мать ушла за водой, дед убирал колхозных лошадей. Только бабушка была дома и возилась у печки.

– Куда вас опять леший гонял? – заворчала она на Ганю. – В такое время ходят везде! Бой кругом, бомбы бухают, а они разгуливают, словно завороженные, словно их и пуля не возьмет! Него натащил опять?

Ганя, забившись за печку, молча разгружал свои карманы.

– Чего натащил, говорю? – закричала бабушка. – Все равно всю твою дрянь в печку побросаю!

– Побросай, – ответил Ганя, – чугуны-то у тебя из печки живо вылетят!

– Он, наверное, каких-нибудь пуль разрывных набрал, – сказала Маринка и, подкравшись, заглянула за печку.

На приступке за печкой красовалось Ганино добро: кусок пулеметной ленты, поблескивающий патронами, смятая красноармейская фляжка, проволока, гайки и болтики, корявый осколок снаряда, испорченный полевой бинокль… С тех пор как по лесам и полям прошел фронт, там, где прятались зенитки и били по врагу из засады, там, где хранились боеприпасы, там, где стояли в лесу красноармейские части, – всюду можно было найти множество интересных вещей.

Маринка подобралась к Гане поближе.

– Это откуда, а? – спросила она, тихонько дотрагиваясь до пулеметных патронов.

– Из окопа, – ответил Ганя.

– А вот это?.. Да это бинокль был! Тоже из окопа?

– А это из «Хенкеля», который обгорелый за Отрадой лежит.

– А вон там, в уголке, в синей бумаге завернутое – что это?

– Не трогай! – вдруг закричал Ганя. – Не дотрагивайся!

Маринка отдернула руку.

– Порох, да? – шопотом спросила она.

– Может, и порох, – сурово ответил Ганя. – Только тебя сюда не звали и тебя здесь не спрашивают!

– Зажги лампу, Маринка, – сказала бабушка, – темно становится. Да окно занавесь получше, чтоб не просвечивало.

Маринка завешивала толстой дерюжкой окно, протирала стекло лампы, зажигала ее, а сама то и дело, косилась любопытным глазом на таинственный сверток в синей бумаге, до которого нельзя дотрагиваться.

«Он отойдет, а я и посмотрю!» решила Маринка. Но Ганя ее понял. Пока Маринка возилась с лампой, он сунул синий сверток в карман и вышел на улицу. А когда вернулся, в карманах у него уже ничего не было.

– Спрятал, – усмехнулась Маринка. – Прячь, пожалуйста! Хоть все свое добро вынеси да выброси, очень-то мне нужно!

А про себя подумала: «Интересно! Спрятал даже. Ну, прячь, прячь, все равно разыщу. Разыщу, принесу в избу и положу на стол. Вот ты глаза-то вытаращишь!»

Маринке стало весело, и она совсем забыла про немцев.

Какую песню пели сверчки

К ночи за лесами началась стрельба. Ба-бах! Ба-бах! – били за лесом орудия. Бум! – ударяли бомбы. Бум! Бум!

– Батюшки мои, – вздыхала бабушка, – война-то все ближе и ближе! Ну как, бой у нас в деревне будет?

– Да с кем бой-то, – возразила мать, – наши ушли. А немцы сюда и не подойдут. В такую глушь, в такие леса! В снегу им тут завязнуть, что ли?

– Хорошо, кабы не пошли.

– Да и не пойдут.

Маринка влезла к дедушке на лежанку и примостилась у него за спиной, на мягком полушубке. Ганя устал за день и уснул на печке. Как только голова его коснулась подушки, он тотчас засопел носом.

В теплой дремотной тишине трещали сверчки.

– Ты слышишь, как сверчки поют? – спросил дед.

– Слышу, – сказала Маринка.

– А ты разбираешь, какую они песню поют?

– Песню?! Ты всегда, дедушка, что-нибудь придумаешь.

– Песню. Вот, слышишь?

 
Наша печ-ка вы-со-ка,
Наша печ-ка ши-ро-ка…
 

Маринка улыбнулась, но затихла и прислушалась. И вот удивительно: она и в самом деле услышала, как сверчки весело повторяли эти самые слова:

 
Наша печ-ка вы-со-ка,
Наша печ-ка ши-ро-ка…
 

– Слышу… – прошептала Маринка радостно, – слышу!

– А дальше разбираешь?!

 
И на нашей на печи
Не остынут кирпичи.
Чтобы к нам пришла беда
Не поверим никогда!
Где-то там идет война,
Не заденет нас она…
 

Маринка слушала, затаив дыхание. А потом сказала нахмурясь:

– Дедушка, а что же это за песня у них? Они, значит, никакой войны не боятся? Почему же?

– А потому, что им кажется, что их печка крепче всех крепостей на свете и что до их печки никто добраться не сможет.

– А если немцы придут да печку разломают?

– А!.. Ну, тогда они совсем другую песню запоют, совсем другую.

Мать сидела за столом возле лампы и вязала варежки. Она взглянула на деда, улыбнулась и сказала:

– Папаша, про кого ты говоришь? Уж не я ли такую песню пою?

– Да нет, – ответил дедушка, – это мы с Маринкой про сверчков разговариваем.

Страх

Сладкая дрема незаметно подобралась к Маринке. Ленивыми стали ее руки и ноги, тяжелыми стали ресницы – так и тянет их вниз, никак не поднимешь…

Но есть еще узенькая щелочка, еще что-то видят Маринкины глаза. Маринка глядит на пеструю занавеску у печки. Занавеска желтая, а по желтому полю вытканы коричневые лисички и зеленые кустики. И вот занавеска понемногу вся оживает. Тихо-тихо начинают покачиваться зеленые кустики, словно ветер шевелит их… Вот и лисички зашевелились. Ожили – бегают, играют, шевелят хвостами, безмолвные и беззвучные как тени…

А тут еще и от лампы потянулись во все стороны широкие желтые лучи – полна изба лучей!..

Больше Маринка ничего не видела, сон одолел ее. Она не слышала даже, как мать взяла ее на руки и перенесла на постель.

Все уснули. Тихо-тихо было в избе. Только шуршали сверчки за печкой, похрапывал легонько дед да изредка потрескивали стены от крепкого мороза.

И вдруг среди этой глубокой ночной тишины раздался удар. Удар был такой сильный, что стекла звякнули в окнах и с полки упала стоявшая на краю жестяная чайница. Все вскочили. Маринка вскрикнула. Ганя поднял от подушки свою белокурую всклокоченную голову, но, посмотрев вокруг широко раскрытыми глазами, снова опустился на подушку и засопел носом: сон был сильнее его.

Мать и бабушка поспешно оделись, вышли на улицу. Маринка сунула ноги в валенки – одну в свой, другую в Ганин, – схватила дедов полушубок и побежала за ними. На крыльце от крепкого мороза у Маринки на минутку захватило дух.

Весь народ высыпал на улицу. Тихо стояли у своих дворов и разговаривали вполголоса. Маринка вышла к палисаднику. Безмолвная, снежная, вся седая от инея была ночь. Деревья стояли белые и пушистые. И среди этой снежной ночи над этими белыми деревьями широко разливалось зловещее малиновое зарево огромного пожара.

– Бабушка, что это? Загорелось? – спросила Маринка. – Это станция горит, да?

– Ты куда вылезла? – закричала на нее бабушка. – С постели, да на мороз! Пошла в избу, ну-ка!

– Да ты хоть скажи, где ударило-то. Ну, бабушка!

Но бабушка схватила ее за руку и без разговоров потащила в избу.

Дед сидел на своей лежанке. Он тоже хотел было выйти посмотреть, да никак не мог найти своего полушубка.

– Что там? – спросил он.

– Ой, дедушка, – сказала Маринка, понизив голос, – там все небо красное, все-то небо горит!

Вскоре пришла мать.

– Говорят, мост возле станции взорвали, – сказала она. – Там фашисты.

– Батюшки! Уж на станцию пришли! – всплеснула руками бабушка. – Ой-ой!.. Ну, идет беда и к нам.

Дед опустил свою седую голову.

– Да, – невесело повторил он, – беда идет.

– Ну, будет вам горевать прежде времени, – ласково молвила мать. – Может, идет, идет, да и пройдет мимо! Ложитесь-ка да спите лучше.

Мать улеглась, закуталась в одеяло с головой и замолчала. Но Маринка знала, что она не спит. Бабушка тоже не спала, она все что-то шептала про себя, вздыхала, охала.

Дед молчал, но Маринка хорошо знала, что и он не спит тоже. Только Ганя посапывал на печке.

И понемногу страх, тяжелый, гнетущий страх начал охватывать Маринку. Немцы близко. Они идут сюда; говорят, что они идут не останавливаясь и не задерживаясь. Скоро они будут в их деревне, подойдут к самому их дому, застучат в двери, войдут в избу…

Маринка живо слезла с постели и, шлепая босыми ногами, подошла к деду.

– Дедушка, – шепнула она, – а может, они как-нибудь, мимо, а?

– Может, и мимо, – отозвался дед. – Может, им в тыл ударят, так они и вовсе назад повернут.

– Правда, дедушка, или ты просто так?

– Да нет, правда. Откуда мы знаем! Может, им сюда и не путь вовсе. Шоссе у нас нет, а нашими проселками у них и машины не пройдут.

В окнах посветлело, начинался рассвет. Красные злые огоньки, отблески далекого пожара, мерцавшие на морозных узорах окна, стали бледнеть и гаснуть.

Маринка немного успокоилась. Она зевнула раза два, поежилась и снова отправилась на свою постель. Наверное, все так и будет; наверное, немцы сюда вовсе и не придут.

А немцы уже шли по их глухим дорогам.

Самолет с черными крестами

Утром, только открыв глаза, Маринка тревожно оглянулась кругом: может, тут уже случилось что-нибудь страшное, пока она спала?

Но все было тихо и в избе и на улице. Бабушка мыла в кухне посуду. Ганя развинчивал и разбирал на части найденный вчера полевой бинокль и тихонько посвистывал. Светлые солнечные полосы лежали на белом полу поперек пестрых дорожек.

– Эй, соня, чай проспала! – сказал Ганя.

– Это ты соня, а не я, – ответила Маринка, – ты и вовсе пожар проспал.

– Вставай, Маринка, – сказала бабушка, – тебя чайник ждет за заслонкой. А вот тут, на шестке, лепешки.

Маринка живо оделась, умылась холодной водой, и все ее ночные страхи как рукой сняло. Она достала чайник, взяла лепешки и уселась за стол. Ей снова вспомнился таинственный предмет, завернутый в синюю бумагу.

– Гань, а Гань, – начала она, – так и не скажешь, да?

– Чего тебе?

– А что в синей бумаге было?

– Мало ли что было. А теперь нету.

– А где же?

– Выкинул. И не приставай!

– А я знаю, – сказала Маринка: – ты в снег зарыл!

Маринка ничего не знала, она сказала просто так. Но Ганя покраснел и быстро взглянул на Маринку. Неужели видела? Вот ведь глазастая! Надо поскорее перепрятать, а то живо залезет!

Пришел из конюшни дед. У него на белых усах намерзли сосульки, шапка и брови заиндевели и валенки скрипели от мороза.

– Встали, – сказал он, – выспались?

Он ласково поглядел на ребят своими синими глазами, снял со стены веревку и снова пошел из избы.

– Дедушка, ты куда? – закричала Маринка. – Подожди, и я с тобой!

– Ну куда ты со мной, чудак-человек? Ведь я же в лес, за дровами.

– Я тоже поеду, – сказал Ганя, – а то ты один-то еще завязнешь там где-нибудь да и не вылезешь.

И стал одеваться. Маринка схватила свой полушубок.

– И я! И я тоже!

– Куда это собрались деду мешать? – заворчала бабушка. – Не видали вас там – носы морозить!

– Я их в лесу свалю в сугроб, а сам уеду, – сказал дед. – Ну-ну, собирайтесь поскорее!

– Не свалишь! – засмеялась Маринка.

Вороная лошадка лениво затрусила по дороге, заскрипели, засвистели полозья по снегу.

Сзади за санями весело мчался Кудряш. В его карих глазах светился задор, морда улыбалась и пушистый хвост радостно торчал кверху. Несколько раз Кудряш пытался вскочить в сани и ухватить Ганю или Маринку за полушубок – уж очень хотелось ему поиграть. Но это ему не удавалось, и он тявкал и повизгивал с досады.

Дорога пошла под гору; лошадка побежала быстрее. Маринка крепко ухватилась за Ганю. Ганя сильный и ловкий. Ни один мальчишка с ним справиться не может! За деда не стоит держаться, он зазевается да и упадет еще. А уж Ганю силой из саней не вытолкнешь.

Вдруг сани закатило, и не успели ребята охнуть, как очутились в сугробе. Ганя и Маринка смеялись, Кудряш тявкал, трепал их за полушубки и не давал вылезти из снега. Дед остановил лошадь.

– Ну вот, – сказал он, – я же говорил, что вывалю в сугроб. Вот и вывалил! Что, не верили?

Ганя вылез первый, за ним выбралась и Маринка. У нее от смеха выступили слезинки и замерзли на ресницах.

– Я тебе, – кричала она на Кудряша, – я тебе задам, противный озорник!

Ребята кое-как отряхнулись и снова уселись в сани.

Розовый от солнца, усыпанный блестками и огоньками стоял над сугробами лес. Было тихо. Треснет где-нибудь сучок или упадет с ветки клочок снега – и уже слышно по всему лесу. Загляделась Маринка на седые от инея деревья, на елочки, прикрытые снеговыми шапками, на огоньки, рассыпанные среди белых веток… Загляделась и притихла.

– Ты что, замерзла? – спросил Ганя.

– Не приставай, – ответила Маринка, – я смотрю.

– А на кого смотришь? Дятел, что ли, где? Или белка?

– Да ни на кого. Я так просто смотрю. Ну, не понимаешь? На все смотрю.

– Да на что? – оглянулся Ганя. – Ничего и нету!

– Тебе нету, а мне есть!

Дед остановил лошадь.

– Слезайте, приехали.

Дед полез через сугроб к поленнице дров, которую он напилил и приготовил еще осенью. Ганя помогал ему таскать дрова. Маринка тоже хотела помочь. Она полезла было за сучьями – сучья мелкие, их таскать нетрудно, а горят они, ух, как жарко! Но только она, осторожно ступая, шагнула в сугроб, как сзади налетел Кудряш и сбил ее с ног. Маринка рассердилась, схватила Кудряша за длинную волнистую шерсть и утопила его в снегу. Кудряш вырвался с визгом, отбежал, отряхнулся. Но едва Маринка поднялась, как он снова налетел на нее, и Маринка сама утонула в сугробе. Маринка кричала на Кудряша, Кудряш звонко лаял, а Ганя смеялся на весь лес.

– Вот шум-то подняли, – сказал дед. – Смотрите, как бы медведи в берлогах не проснулись!

Вдруг дед остановился с охапкой в руках и прислушался:

– Чу! Гудят, никак!

Ганя и Маринка примолкли. Кудряш тявкнул было, но Маринка схватила его и зажала ему пасть рукой.

Над лесом гудело.

– Летят! Наши или нет?

Гул становился все сильнее, все сердитее. И вот над самой дорогой в синем небе появились два самолета. Они ревели и завывали. И летели так низко, что казалось, вот-вот зацепят крылом за елку. И на крыльях у них вместо красных звезд чернели большие зловещие кресты.

– Фашисты летят, – крикнул Ганя, – глядите: фашисты!

– Вот уж как летают низко! – покачал головой дед. – Скажи пожалуйста, совсем осмелели!

Тррр… тррр… – вдруг раздалось сверху. Треск был отрывистый, жесткий.

– Под елку! Под елку! – закричал дед. – Из пулеметов бьют!

Самолеты дали еще одну очередь и пролетели дальше. Гул постепенно затих. Маринка выбралась из снега.

– Дедушка, в кого же это они? – спросила Маринка. – В нас, да?

– Может, и в нас, – грустно ответил дед, – им что же? Видят, кто-то живой тут есть, значит расстреливай.

– Как так расстреливай? – закричала Маринка. – Что же, лес-то их, что ли? Ведь мы в своем лесу ходим. А они в наш лес прилетели да в нас же еще и стреляют!

– Ну, давайте я вас на воз посажу, – сказал дед, – да поедемте-ка домой…

Снова заскрипели и засвистели по снегу полозья. Маринка притихла, словно напуганный воробей.

«А ведь они нас застрелить могли, – думала она. – Если бы пуля попала в меня, значит я бы теперь лежала на снегу мертвая. Мертвая… Умерла бы…»

Только вот как это возможно, чтоб она умерла, чтоб она, Маринка, перестала жить? И все-таки это могло вот только что случиться… А если бы Ганю застрелили? А если бы деда?

Страшная картина представилась Маринке: тихий лес кругом, лошадь с возом дров стоит на дороге, а ее брат Ганя лежит на снегу, раскинув руки. А подальше, возле елки, лежит дедушка, и белая борода его в крови. У Маринки так больно сжалось сердце, что она не выдержала и закричала со слезами:

– Дедушка! Поедем же скорее! Поедем поскорее, а то они опять прилетят! Ой, дедушка!

– Ну вот еще, – сурою сказал Ганя, – расплакалась! – И отвернулся, насупив свои темные прямые брови.

– Полно, полно тебе, Маринка, – ласково произнес дед, – они уже далеко. Их и не видно даже.

А потом понурил голову и сказал еле слышно:

– Да, осмелели. Хочешь не хочешь, а, видно, придется нам встречать лихого гостя… Как переживать будем?

И задумался, замолчал.

Ганин секрет

В доме была суматоха.

– Слыхал? – сказала бабушка деду. – Фашисты-то уже в Петровском. Не нынче-завтра здесь будут.

Дед крякнул и ничего не ответил.

– Давай раздевайся скорее, надо яму в подполье рыть. Хоть валенки да шубы попрятать. Да и хлеб закопать надо.

Среди кухни стоял открытый сундук. Вещи ворохом лежали на приступке. Мать завертывала в дерюжку новые шубы. Бабушка совала в мешок новые валенки.

– Зря затеваете вы все это, – сказала мать. – Неужели они так все и отберут?

– Ничего не зря! – ответила бабушка. – Не гостя, чащ ждем, а врага. А врагу ведь что вздумается, то он и сделает.

Дед взял заступ и полез в подпол.

– Ганя! – крикнула мать. – Ганька, где ты? Иди помоги деду яму копать.

А у Гани была своя забота. Маринка, эта хитрая девчонка, побежала к подружкам; она там обязательно скажет, что Ганя нашел какую-то интересную вещь и никому не показывает. Уж как-то догадалась, что он эту вещичку в снег зарыл. Надо перепрятать, а то они живо разнюхают.

Ганя вырыл из снега свою находку, развернул бумагу, посмотрел, полюбовался. Это была круглая, английского образца граната. Он нашел ее в лесу, возле самого окопа. Ребята тогда завидовали ему, зарились на его находку и предлагали обмен на что хочешь. Но Ганя не обменялся. Вот еще! Она ему самому нужна. Летом, когда рыба пойдет, эту гранату можно в омут бросить – вот сколько рыбы оглушит сразу! Только вот надо узнать, взрывается в воде граната или нет. А если нет, ну что ж! Тогда они запустят ее куда-нибудь в овраг – вот-то, наверное, бабахнет!

«Куда же бы это спрятать ее? – думал он. – В солому? Дед вилами наткнется. На овчарник? Бабка полезет в куриные гнезда, взорвется, пожалуй…»

– Ганька! – раздался на крыльце голос матери. – Иди домой, говорю! Ступай деду помоги, живо!

– Сейчас иду! – крикнул Ганя.

Раздумывать было некогда. Он сунулся во двор, бережно завернул гранату и положил в первое укромное местечко, попавшееся ему на глаза, – за коровью кормушку. Здесь девчонки ни за что не найдут ее!