Текст книги "Поверженный тополь (СИ)"

Автор книги: Любовь Безбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

  Отец Василия и Михаила был молдаванином, а на Сахалинскую каторгу угодил за двойное убийство: зарезал загулявшую жену и ее ухажера, своего соседа. Когда Адриан Сырбу отработал часть срока на каторге и ушел на поселение отбывать оставшиеся несколько лет, власти выделили ему приличный земельный участок, да не за тридцать верст от Александровска, а как-нибудь поближе. За счет казны ему выдали топор, лопату, мотыгу, пару фунтов веревок, семена для посева и провизии на месяц. Дали и поросенка, но Адриан его съел, все равно кормить нечем. Землица досталась глинистая, посеянная рожь ростков не дала, но мелкая картошка и лук, капуста и морковка толщиной с палец все же уродились. Спустя год власти выделили и сожительницу из числа сосланных на каторгу преступниц – везде повезло Адриану! Женщин на Сахалине было мало, и жена доставалась не каждому. Молдаванин, недолго думая, отвел Авдотью в церковь и обвенчался. По случаю брака оба молодожена получили из казны по пятнадцати рублей, Адриану еще и корову ссудили как трудолюбивому поселенцу.

   Авдотья истомилась на каторжных работах, хоть и не слишком продолжительных. Как только счастливый муж привел ее в хлипкую избенку, она зевнула во весь рот, завалилась на нетопленую печь, да так на ней и осталась. Адриан же, страстно мечтая скопить денег и вырваться с Сахалина после окончания срока, яростно обрабатывал огород. Дунька слезала с печи только по нужде и чтобы поесть, пропуская мимо ушей недовольное ворчание усталого мужа. Адриан даже бить ее пробовал, но жена пригрозила уйти к другому, и поселенец смирился. Пусть хоть такая баба будет, чем совсем никакой!

   Скопить не удалось. Мечта о родных краях с тучными пастбищами, с бесконечной радугой в небе и свежей мамалыгой на обед так и осталась мечтой. Хоть бы раз детишек своих повидать, чай, повырастали уже! Дунька быстро нарожала ему еще четверых, из них выжили два сына-погодка, Василий и Михаил, а сама так и померла на печи. Когда сыновья выросли, постаревший молдаванин поделил между ними земельный участок, старательно вымеряв его шагами, да отдал одному топор, другому лопату – что осталось от казенного имущества. Больше делить было нечего. После он сразу сдал, ушел однажды из дома и умер на берегу моря, упрямо глядя на запад. Там, за горизонтом, остались недосягаемыми и долгое жаркое лето, и любимая мамалыга.

   Сыновья же никуда ехать не помышляли. Непонятно, куда ехать, и, главное, зачем. Сбивчивые отцовские рассказы о землях на западе слушали, как сказки, к тому же с годами сказки становились все красочнее, и сыновья потеряли к ним интерес.

   Михаилу от отца досталась черная шевелюра и черная же с синевой борода. Его зрачки, словно обмасленные, вязко катались в налитых кровью белках. Сейчас молдавские очи полыхали от бешенства, как раскаленные уголья в печи. Оставив лопату, которой он вскапывал свою часть огорода, Михаил вплотную приблизился к брату Василию и схватил его за грудки.

  – Чего ты лезешь, а? Чего ты лезешь на мою землю? – ревел он. Басовитые перекаты кувыркались через штакетник и скакали по единственной улице поселка.

  – Дак я это... это... – испуганно бормотал старший брат.

  – Это моя земля! Твоя – вон! Вона! Вона, видишь? Ослеп, что ли? Вона где!

  – Дак я...

   Михаил протащил Василия по вскопанной земле и оттолкнул:

  – Вона где!

  – Миш, Миш, батя-то это...

  – Чего батя?

  – Я чего толкую-то тебе: батя-то неправильно поделил.

  – Опять тебе батя поделил неправильно? Надоел ты мне, Васька, с этими разговорами. Большевики, что ли, правильно делить научили? А ну-ка сам пройди, посчитай!

  – Считали ведь уже, сам видишь, что неправильно. На моей половине еще и изба с двором и сараем, а у тебя-то изба отдельно. Батя-то делил, когда мою избу не построили еще, – объяснял Василий, то и дело беспокойно отирая грязным рукавом трясущиеся губы и часто моргая.

  – Ну и что с того? Не буду ничего менять, как батя порешил, так и останется. Ишь, умник какой, кусок земли догадался у меня отнять! Руки сожжешь!

   Поодаль с вилами стояла жена Михаила Анна, молча слушала перепалку мужчин. Поджала бесцветные губы, брови подняла скорбными домиками. Зубов не было больше половины – муж выбил, обучая нехитрой этике супружеской жизни, оттого губы выпячивались и морщились, как у старухи.

  – Дак батя-то ногами мерил, а глазами-то не смотрел, я ж тебе сразу об энтом толковал, когда избу ставили, – продолжал Василий. – И в прошлом годе опять толковал. Тебе смотри, какой участок батя выделил, на нем все растет, а у меня каменья одни. Тебя-то он больше любил, Мишка, потому что ты в него пошел, вот и землицей не обидел.

   Последнее Василий высказал с застарелой детской обидой. Сам он удался в мать – волосы мышиного цвета, да кожа, красневшая на солнце и линявшая потом лоскутами. Отец звал Мишку по-своему, по-молдавски – Михай, а Василия на молдавский манер – Василику – никогда.

  – Бери свои каменья и вытаскивай с огорода, а мой участок не трогай! – проревел в ответ Михаил.

  – Да сколько ж можно таскать их, окаянных?! Они лезут и лезут с-под земли, чтоб им пусто было! Мишка, заберу я у тебя этот кусок! – решительно заявил Василий и двинулся вперед. – У тебя детей двое всего, дочь и то уйдет скоро, хватит вам, а у меня семеро, да умерло сколько, оттого, что кормить нечем. Совести у тебя нет, Мишка!

  – Чего? – взъярился Михаил, подошел к испуганной жене, забрал вилы и бросил их в сторону брата. Вилы воткнулись у самой ноги Василия, и тот остановился, как вкопанный. Михаил продолжал грохотать:

  – Вот пойду в милицию и скажу, как ты в прошлом году с коммуняками якшался, мигом в тюрягу загремишь! Вспомнишь, как с лозунгами ходил тут, и по этому огороду ходил, выкрикивал, пока начальник милиции в Александровске не заявил, что советской власти у нас нет! Года не прошло, что, забыл? Я-то помню!

   Василий опасливо оглянулся, взялся за черенок черными руками, и, раскачивая вилы, завыл:

  – Что ж ты делаешь, Мишка? Что ж ты делаешь? Я же твой брат родной!

  – Какой ты мне родной, подлюга! Ты ж у меня землю отобрать задумал, шельма ты записная! Ты у меня попляшешь еще, родственничек нашелся! Завтра же в милицию схожу!

   Василий оставил вилы, повернулся, сгорбился и побрел с огорода.

  – Вот так-то лучше, – прогудел ему в спину младший. – Брат! Одно название, что брат. Только отвернись – последнее утащит.

   Не в силах успокоиться, он вернулся к лопате и продолжил вскапывать огород. Жена быстренько пробежала на земельную половину деверя, выдернула вилы, и, как прежде, стала цеплять ими вскопанную землю, ворошить и вытаскивать корни, и откуда только они берутся в таком множестве в тяжелой, скупой на урожай земле?

   Василий, толкуя младшему о неправильном разделе земли, был недалек от истины. Когда он женился, братья в четыре руки поставили новой семье избу по другой стороне участка, построили сарай с огороженным углом для кур и коровник. Тогда-то Василий и всполошился, когда дом с постройками занял приличную часть земельной половины. Михаил оказался несговорчивым, где сядешь, там и слезешь. Своим чередом женился и младший, братья тогда снесли ветхий отцовский домик и срубили новый. Корову Василий держал одну, а Михаил две. С размахом сдобренная навозом земля давала неплохие овощи. Новые власти от Правительства Колчака, без особого шума сменившие Советскую власть и набравшие полную силу прошлой осенью 1918 года, скот и птицу не отбирали, но изрядно потрясли население, забирая белье, назвав это мудреным словом 'реквизиция'. За белье давали деньги.

   Голос жены Василия докатился до огорода раньше, чем показалась она сама.

  – Ты чего удумал, а, Мишка? – крикнула Лукерья с другого конца огорода. Подобрав юбку, точно фрейлина, она пошагала прямиком к деверю. Михаил и ухом не повел и даже не остановился, когда Лукерья встала перед ним и подбоченилась.

  – Ты чего удумал? Какой с него коммуняка, ты скажи? С него даже хозяин, и тот непутевый вышел!

  – Твоя правда, – неохотно буркнул Михаил, взрывая лопатой землю прямо под ногами невестки. – Только и горазд, что детей строгать.

  – Тебе-то что? У тебя их двое всего, и то пупок чуть не развязался! Без твоих советов обойдемся. Чего удумал, я тебя спрашиваю?

  – А то и удумал, что пойду в милицию и сдам твоего дурня! – снова разозлился Михаил. – Все равно от него толку никакого.

  – Брата родного! – всплеснула руками Лукерья.

  – Какой он мне брат? Ворюга он! В мать пошел, чтоб ему пусто было! Пойду в милицию, да и дело с концом!

   Увидев перекошенное от злобы лицо деверя, Лукерья сообразила, что дело серьезнее, чем она предполагала.

  – Погубить нас хочешь? – крикнула она со страхом. – Меня без мужа с семерыми детьми оставить?

  – Врешь, баба, с шестью! – ответил Михаил. – Старшего еще в марте к Колчаку в армию забрили!

  – Типун тебе на язык – с шестью! Молчи, пока не сглазил, – выругалась Лукерья, встала боком и выпятила приметное пузо:

  – А это что? Душегуб проклятый!

   Луша убрала пузо и взмолилась:

  – Мишка, ты это брось! Никакой он не коммунист! Была дурь, да вся вышла. Не до коммунизма ему, с голодухи бы не помереть. Мы уже четверых детей схоронили, сам знаешь.

  – Дак радуйся, что схоронили, чем бы их кормили?

  – Чему же тут радоваться? Того и гляди, ишо помрут. Слабенькие они, болеют без конца. Андрюшка помереть может, и-и-и...

   Слезы поплыли по проторенным дорожкам на щеках Лукерьи, и женщина прикрыла лицо такой же черной, как у мужа, рукой. За спиной Михаила послышался подозрительный звук, тот обернулся и бросил на жену исполненный злобы взгляд. Губы у Анны дрожали, и она отвернулась, чтобы не злить мужа еще больше.

  – Чтобы вас приподняло, чертовы бабы! – выругался Михаил и крикнул на невестку:

  – А ну пошла домой, нечего тут!

   Далее Лукерье слушать было нечего и не надо. Униженная, она повернулась и поплелась домой, все же сказав на прощанье:

  – Ты в милицию не ходи, Миша, не по-людски это. Пожалей нас, мы и так...

   Женщина вздохнула и ушла, унеся свои тревоги, не получившие утешения.

   За день Михаил перекопал больше половины своего участка. Анну он отпустил раньше, чтобы та наварила картошки к ужину. Печь в доме растопила старшая дочь Наталья.

   Брат так и не появился.

   Закончив работу, Михаил отряс лопату, прочистил горло и плюнул аккуратно между своим участком и братовым. 'Забор поставлю. Давно надо было! Кто же знал?' Прошел вдоль границы и плюнул еще пару раз. Пересек свой участок и на другом конце плюнул – моё!

   Михаил устало переступил порог дома, с удовольствием вбирая жаркий воздух печи, насыщенный картофельным влажным духом, и озадачился: где малОй?

  – Малой где? – бросил он жене. Та в ответ развела руками, чуть слышно прошамкала беззубо: 'Не жнаю'.

  – А Наталья иде? Тоже не знаешь? А чего ты знаешь, шельма? Мало тебя драл. Петька, поди, по поселку шныряет, ищет, чего б спереть. Выдеру шельмеца!

   Михаил вышел из избы и увидел через забор соседа.

  – Петьку моего не видал?

  – Видал твоего Петьку, как же, – радостно ощерился сосед, и его широкая улыбка Михаилу шибко не понравилась.

   Петька между тем поросенком визжал в милицейском участке, потому что его привязывали к скамье, силой удерживая лежащим на животе. Собственный визг не помешал десятилетнему сорванцу услышать, как в воздухе дважды свистнул в руках милиционера вымоченный в воде ивовый прут. Двое взрослых с трудом управились с брыкливым мальчишкой, прут рассек воздух и шлепнулся на голую Петькину спину. Пацан зашелся в отчаянном крике. Присутствующие недоуменно переглянулись. Прут шлепнулся на спину еще девять раз, и охрипшего отрока стали отвязывать от скамьи. Петька продолжал сопротивляться, один из взрослых потерял терпение и дал ему подзатыльник с напутствием:

  – Уймись, а не то в карцер посадим. Посидишь – поумнеешь. Мало того, что вор, еще и трусливый, как баба!

   Петька замолчал. Следом на скамью уложили перепуганного друга Андрюху, до сих пор не издавшего ни звука. Его тоже привязали и отшлепали розгой. Петька жадно наблюдал за экзекуцией и жестоко раскаивался – не в том, что на рынке тащил у людей из карманов, и даже не в том, что попался, а в том, что орал, как резаный, хотя батя лупил гораздо больнее, чем эти дядьки милиционеры. Чего орать было, и что он, в самом деле, как баба? Андрюха молчит вон, как воды в рот набрал, и смотрят на него даже как-то уважительно... Петька и на Андрюху обиделся, что тот проявил при наказании невиданную стойкость.

   После экзекуции мальчишек отпустили.

  – При Советской власти не наказывали, – осторожно пробубнил Андрюха, натянул штанишки до самых подмышек и раза два шмыгнул носом. Петька хотел похвастаться, что милиция бьет совсем не больно, не то, что батя, да вовремя вспомнил, как визжал, снова надулся на мужественного друга и напустил на себя заносчивый вид, а тонкие губы вытянулись в ниточку, да так и поехали набок.

   Домой возвращался с опаской: наверняка батя уже прознал, что сынок попался, наказание может продолжиться и будет более суровым.

   Так и есть, прознал! Батя ввинтил в сына пронзительный взгляд, а глаза у него вращались, значит – жди беды! Лучше б он, Петька, чесслово, в лесу заночевал!

  – Задери-ка рубашку! – велел отец.

   Петька медленно потянул рубашку к подбородку.

  – Спиной повернись, шельмец!

   Так же медленно Петька повернулся и задрал рубашку, явив худую белую спину с остро выступающими позвонками и ребрами. Поперек позвоночника розовели отчетливые полосы.

   Батя презрительно фыркнул:

  – И это всё? Ты когда по чужим карманам шарить перестанешь, шельмец? Руки поотламываю! Жрать сегодня не получишь!

   Если на этом всё, значит, жить можно. Главное, лупить не будут. Петька тихонько вздохнул и опустил рубашку. Михаил с досадой смотрел на маленького, худого сына, больше похожего не на него, отца, а на дядю Василия, будто Васька его отец. Похож был светлыми глазами и волосами неопределенного мышиного цвета, но ходил он по-отцовски вразвалку, с несвойственной вообще никому из родни наглой кривой ухмылкой, с нахальным прищуром, а глаза так и стригли вокруг – что бы украсть? Бабка Авдотья загремела на каторгу за искусное воровство, в нее и попёр внучек! Батя дубасил его за шальные руки, тащившие все, что плохо лежит, за то, что исправно шарил по чужим огородам, разок влетело и матери Анне – за то, что сын похож на родного дядьку, а не на отца, хотя знал, что жена подолом никогда не трясла и в соседний дом тишком не бегала.

   Михаил то и дело прохаживался по тесной избе и всматривался в темнеющее оконце.

  – Ставни-то закрыть, батя? – спросил провинившийся сын.

  – Погоди чутка, – отозвался отец.

   Анна понимала, что муж, с виду равнодушный, ждет дочь. Наталье пошел шестнадцатый, по весне ее сосватали за соседского парня, и осенью собирались отыграть свадьбу. Если подросшая Наталья вздумала гулять, отец не пощадит и ее. Хоть бы зубы дочери не выбил, без зубов тяжко, совсем никуда... Анна в беспокойстве поджала губы и подбросила в печку дров – пусть будет теплее спать, ночи в конце мая на Севере Сахалина холодные и сырые, скорее бы только закрыть ставни. Потом затеплила лучину и села за шитье, щуря слезящиеся глаза, да задумалась о предстоящих свадебных хлопотах и расходах. То царская власть, то Советская, то Колчаковская, потому и исчезли в лавках товары, даже самые необходимые, а те, что остались, сильно вздорожали. Суда стали посещать Сахалин совсем редко, и Анна слышала, будто торговцы припрятали товар. Прикупить бы посуды на приданое да отрез на платье, но до чего стало дорого! Что там отрез – мука почем продается, только вздыхать!

   Наташа неслышно вошла в избу и напоролась на взгляд отца, обжигающий даже в полумраке. Словно отброшенная взглядом, она торопливо прошла вдоль закопченной стены с затыканными тряпьем щелями, плюхнулась на сундук и вдруг заревела в голос.

  – Ох, беда, беда, – выдохнула мать и засуетилась вокруг дочери.

  – Чего ревешь, дура? – рявкнул отец.

  – Загулял Митька-то, будь он проклят! – выкрикнула Наташа.

  – Это какой Митька, твой, что ль? – удивилась мать.

  – 'Мой Митька'! Никакой он не мой! Он с Нюркой гуляет!

  – С какой Нюркой? Той, что Новых?

  – Нет, с нашей! С Сырбу!

  – Вот беда-то, – охнула Анна.

  – Нашли беду, дуры, – сказал Михаил, поднимаясь с самодельного табурета. – Все-то у Васьки не так, как у людей, даже дочку толком не воспитал. Нехай гуляет твой Митька, женю – обломаю, будет ишо гулять! А с Нюркой пусть Васька с Лушкой разбираются.

  – Не хочу, не пойду! Нюрке надует пузо и на ней женится!

  – С чего ты взяла, что он пузо ей надует?

  – Видела, – говорила Наташка, рыдая и закашливаясь от слез, – проследила за ними, все видела. Они как кобель с сучкой!

  – Тьфу! – плюнул Михаил и отошел от дочери, начисто забыв, что собирался оттаскать ее за черную косу, не со зла, а так, для порядку. – Другого жениха подыщем, нечего чужие объедки подбирать.

  – Не хочу другого, за Митьку хочу! – зарыдала Наташа с новой силой.

  – Так хочешь или не хочешь? – разозлился отец, и без того взвинченный. – Чтоб тебе провалиться! За кого скажу, за того и пойдешь! А теперь баста, заворачивай слезы, и чтобы тихо тут было.

   Наташа, послушно задавливая рыдания, зашлась в икоте. Анна топталась рядом, утирала дочери лицо ветхим полотенцем и с опаской оглядывалась на мужа, силясь рассмотреть в потемках его лицо: злится или не злится?

  – Мама, убью, – шептала Наташа и плакала уже беззвучно.

  – Кого убьешь, дочка? – шепотом спросила Анна.

  – Ее убью. Нюрку. Предательница! Убью ее. А Митьку не трону. Люблю его.

  – Господь с тобой, дочка, – ужаснулась мать, перекрестила ее в темноте и перекрестилась сама. – Батя вон брата родного в тюрьму посадить хочет, а ты и вовсе убивство задумала. Господь с вами!

  – А ну, цыц! – прикрикнул Михаил. – Раскудахтались, сущий курятник.

   К ночи думы о вероломном брате и такой же вероломной племяннице, о вороватом сыне, о свадьбе, которая может не состояться, на время отодвинулись. Михаил ворочал в голове мысль о дряхлом засыхающем тополе, растущем в лесу недалеко за поселком. Тополь, заскорузлый от старости, с каждым годом все ниже кренился над лесной речушкой, сбегающей по расщелине между сопками, такой узкой, что солнце туда почти не заглядывало. Распиленное на чурбаки дерево придется втаскивать на крутой склон, зато потом тропинка почти все время вела вниз до самого поселка. Вот и замыслил Михаил спилить на дрова этот тополь, пока та же мысль не пришла к кому-нибудь из соседей или тем паче к Ваське. Вспомнив о брате, Михаил сердито заерзал на табурете, привлекая настороженное внимание жены. 'Сдам паскуду, – вновь подумал он с ожесточенным наслаждением. – С утра возьму Петьку, свалю тополь, а потом схожу в милицию. Шороху бы там навести, что сына без меня наказали, так ведь не сунешься: власть! Раньше под Советской властью ходили – была милиция советской, а теперь власть колчаковская, и милиция тоже колчаковская, а люди всё те же, работают, как ни в чем не бывало'.

   Утром Михаил разбудил сына, и, пока тот зябко топтался во дворе, пошел в сарай за инструментами. Топора на месте не было. Михаил обыскал весь сарай, даже в курятнике пошарил, всполошив спящих на насесте кур, осмотрел и баню – нет топора! Удивился, забрал пилу, вышел во двор и рыкнул на сына:

  – Куда топор дел, шельмец?

  – Я не брал, батя! – вытаращил нагловатые глаза Петька. – Вот те крест, не брал.

  – А если выдеру?

  – Да не брал я, батя! На кой ляд он мне сдался?

  – Смотри у меня, паршивец, – пригрозил отец.

   Анна в коровнике доила коров, тоже топора не видела.

   Так и пошли в лес без топора: впереди батя с пилой, в старой шинели и стоптанных сапогах, следом мальчонка в куртке не по росту с подвернутыми рукавами, с неизменной ухмылочкой и в дырявых сапожищах, которые еще дед Адриан в свое время не сносил.

   Михаилу даже в голову не пришло, что топор могла взять дочь. Наташа опередила отца и брата. Убить соперницу она задумала сгоряча, когда подсмотрела тайное свидание, и за ночь она вовсе не остыла. Прислушавшись к любовному лепету, она выяснила, что Нюрка-разлучница ни свет ни заря собирается в лес за черемшой в надежде, что с ней пойдет и Митька. Парень отнекивался, опасался, что родители подловят, а влюбленной Нюрке было, кажется, все равно. Чуть свет Наташа утащила из сарая топор и, вытягивая сапоги из густой подсыхающей грязи, пробежала до избы, где жила семья дяди Васи. Ей удалось проследить путь сестры от самого дома до Митькиной избы и остаться незамеченной. Залаял цепной пес, тут подключились все окрестные собаки, и Нюрка поспешила отойти прочь, пока ее не заметили. Наташа подумала, что сейчас сестрица уйдет домой и убийство не состоится, но та, помявшись, пересекла поселок и углубилась в лес. Наташа, вынужденная сильно отстать от нее в поселке, испугалась, что потеряет ее в лесу, и побежала следом.

   И без пробежки сердце так и проламывалось сквозь ребра, воздуха не хватало, горло распирал тугой ком, челюсти сводило, топорище скользило в мокрой ладони. Издали Наташа видела, как подпрыгивает на Нюркиной спине жиденькая коса соломенного цвета, и из самого нутра тяжело поднималась вязкая горячая муть, желчью горчила на выдохе, стягивала кожу на лице, так, что обнажались зубы, застилала глаза красноватой пеленой. Может, было бы Наталье чуточку легче, если бы девчата не росли вместе. Сколько себя Наташа помнила, рядом всегда была Нюра, и это было так же естественно, как существовали на свете сопки, деревья, земля и небо, так же, как мать и отец, а потом и Петька. Сестры даже ругались между собой, сидя на скамеечке во дворе и тесно прижавшись друг к другу – потому что холодно, а вместе теплее.

   Было у сестер любимое местечко, где они шептались и секретничали – закуток в сарае Нюркиной семьи. Там, в сарае, и рассказывала Наташа Нюре о своей любви, потому что чувства так и рвались наружу, и хотелось говорить только о Митьке, какой он высокий и сильный, какие у него руки, и как он посмотрел на нее сегодня и как вчера. Не матери же о любви рассказывать, вдруг та ругаться будет! Нюра слушала сестрины откровения и широко раскрывала голубые глаза с розоватыми веками в светлых ресницах. В детстве Наташа завидовала светлым волосам и глазам, хотела себе такие же, но отец как-то раз за обедом всмотрелся в лицо дочери и довольным тоном произнес: 'В меня поперла, шельма! Ишь, глазища-то так и жгут! Красивая дочка у нас уродилась, а, Анют? А то на чертенка была похожа! Смотри у меня, а то высеку!' 'За что, батя?' – изумилась в испуге Наташа, судорожно роясь в памяти, чего такого могла наделать за полдня. 'Знаю, за что, – улыбнулся отец, и улыбка его была доброй. – За то, что красивая шибко, не то, что сестрица твоя любимая. Она супротив тебя что мышь, не видно ее'. Наталья, хоть и мечтала втайне о светлых волосах сестры, все же любила смотреться в мамино зеркальце. Нравились ей тонкие черные брови, маленький прямой нос и чуть выпяченные яркие губы. После отцовского замечания Наталье о Нюркиной тоненькой косе больше не мечталось, но все же хотелось бы иметь такую же белую кожу вместо своей, смуглой и гладкой, с едва уловимым синеватым отливом.

   Топорище скользило в запотевшей ладони, Наташа переложила топор в другую руку и вытерла ладонь об юбку. Вспомнила с досадой, как маялась от нетерпения, потому что никак не могла зазвать Нюрку в сарайчик, чтобы выплеснуть чувства к Митьке хоть словами. Нюра в сарайчик не шла, ускользала, а Наташа со своей любовью ни о чем больше не думала, а надо было – с чего это сестрица словно избегает ее? Два дня назад вечером сестры, улучив немного времени между делами, болтали около забора, а тут и Митька коров гонит с пастбища, где уже зеленела молоденькая трава. Красив Митька – высокий, длиннорукий, скуластый, улыбчивый, у Натальи аж дух зашелся, и невеста, порозовев, опустила глаза. Любимый поздоровался. Наташа подняла голову и вдруг увидела, что Митька смотрит на Нюрку, а Нюрка на него... Лицо сестрицы так и светилось розовым, а губы приоткрылись. Наталья, испугавшись чего-то, снова взглянула на Митьку, но тот уже отвернулся и погнал коров дальше. Однако в памяти ожогом отпечатался его взгляд, направленный на Нюру. 'Нюр', – окликнула Наташа севшим голосом. Та вздрогнула, взглянула на нее, еще больше покраснела и опустила голову. 'Нюр, ты чего?' – требовательно спросила Наташа, удивившись собственному хриплому, напряженному голосу. Нюрка на миг вскинула мокрые от слез глаза, резко отвернулась, так, что сильно мотнулась тонкая коса, и, закрыв лицо руками, убежала. 'Нюра, как же это, а?' – прошептала Наталья одереневевшими губами. Ноги подкосились, пришлось даже за штакетник ухватиться, чтобы не упасть.

   Прячась от сестры за выступающими углами заборов и с ненавистью глядя ей вслед, Наташа всё пыталась представить, как с размаху воткнет в спину топор, но картинка перед глазами не появлялась, будто Наташа в мыслях натыкалась на глухую, серую, непроходимую стену, и об убийстве думалось только словами. Зато перед глазами отчетливо маячило Нюркино лицо, слабо светящееся в полумраке сарая, ее блестящие глаза, когда сестры тайно шептались о своем; помнилось, как тесно они прижимались друг к другу, а потом – тяжелый запах прошлогодней соломы Митькиного коровника и сбивчивое дыхание из темноты, и торопливое перешептывание, и громкий скрип двери, которую перепуганная Наташа стыдливо прикрыла трясущейся рукой. И как тяжело было переставлять ноги, когда Наташа пыталась поскорее уйти оттуда – сначала левую ногу, потому правую...

   Она остановилась между деревьями, задержала хриплое дыхание и прислушалась к звукам, силясь определить, в какую сторону ушла соперница. Сердце туго толкнулось под самое горло, кувыркнулось и ухнуло в живот.

  – Уф-ф, – невольно выдохнула Наталья и взялась за грудь свободной рукой. Да что ж это на напасть такая? Ох, Митька, Митька...

   Из леса отчетливо слышался удаляющийся шелест – Нюра беспечно уходила по узенькой тропинке. Наташа снова переложила топор из руки в руку и устремилась в погоню. Она больше не скрывалась, слишком измотало ее скрытное преследование в поселке и волнение, граничащее с истерикой.

   Нюра между тем ни о чем не догадывалась. Она ничего и не слышала вокруг, переживая сорвавшееся свидание, и не замечала, что вымокла от росы. Ноги несли ее по узкой тропинке, руки отводили ветки прочь. Она бы не пошла в лес без Митьки, но обещала матери, что наберет черемши. Вернись она с пустыми руками – мать наверняка пристанет с вопросами, еще и заподозрит чего. Тропинка оборвалась на склоне, круто уходящем вниз и почти не заросшем. Внизу бойко шумела речушка, зажатая между склонов, на берегах грязно белел снег, где-то недалеко рокотал хор лягушек, над недосягаемыми верхушками деревьев, растущих на сопках, радостно голубело небо, а здесь царили сумерки, словно между сопками зловеще затаился совсем другой мир.

   На противоположном берегу накренилось старое дерево, нависло над кипящей водой – вот-вот рухнет! Нюрка, не выпуская милого Митьку из цепких девичьих грез, скользом спустилась к речушке, разулась и ступила на большие мокрые камни, чтобы перебраться на другой берег, к дереву. Она знала, что надо подняться вверх по течению, а там недалеко и до богатой поросли черемши. Можно нарвать и крапивы, хотя надоело уже крапиву есть...

   До берега остались два прыжка по камням, когда Нюра услышала непонятный пугающий звук. Она остановилась и повертела головой, пытаясь понять, откуда звук идет и что несет с собой. Митька вдруг исчез, и Нюра обнаружила себя в сыром, холодном, неуютном месте. Стало страшно. Звук нарастал и шел, кажется, отовсюду. Вокруг заметно потемнело, и Нюра сообразила, что происходит: старое дерево падает, и падает прямо на нее! Сверху надвигался толстый, дряхлый, морщинистый ствол, а голая крона заслонила голубенькое небо. Земля у ствола будто взорвалась, освобождая искривленные корни.

  – Мамочки! Мама! – завизжала Нюра, выронила сапоги, присела и закрыла голову руками.

   Ствол пронесся мимо, а на девушку обрушились ветви и сбросили ее в воду. Сверху навалилась неимоверная, жесткая, непреодолимая тяжесть. Рот открылся в крике, и Нюра захлебнулась. Упершись ладонью в каменистое дно – другая рука оказалась притиснутой к груди – девушка задергалась под ветвями. Сверху перед вытаращенными глазами светилась бурлящая кипень воды, исчерченная черными ветвями, придавленные руки-ноги не двигались, в рот и нос вместо воздуха полилась беспощадная вода, а крик ушел внутрь тела, сотрясая его в отчаянном протесте.

   Бегущая по тропинке Наташа слышала неясный скрипящий шум, но не придала ему значения. Нюркин крик ее изрядно напугал, и девушка приостановилась. 'На склоне оступилась, падает', – решила она и устремилась вперед. Внезапно тропка оборвалась, и Наталья едва успела остановиться, чтобы не скатиться. Внизу она увидела упавший поперек реки тополь, а под водой, под ветвями вдруг угадала человеческий силуэт. 'Померещилось... Нет, ох, нет... Лицо белеет...' На голове Наташки ощутимо зашевелились волосы. 'Нет, нет! Только ведь кричала, и уже всё... Ох, ужас-то какой! Нет!'

  – Нюрка! – крикнула она, понимая, что та не откликнется из-под воды. 'Так ведь только что кричала', – снова подумала Наталья, машинально огладила шевелящиеся волосы и ринулась вниз к поверженному лесному великану. Нога подвернулась, и часть склона девушка преодолела кувырком, обронив топор. Она бросилась в ледяную воду, присела и обеими руками приподняла Нюру за плечи. Ветви не позволили приподнять голову над водой, пришлось встать на колени и упереться в спину сестры всем телом. Голова поднялась над поверхностью, страшно мотнулась и упала на лицо Наташи, отчего та со страху едва не выпустила Нюркино тело. Ветви не давали ни вытащить его, ни хотя бы придать сидячее положение. Где топор?! Наталья, по-птичьи дергая головой, оглядела окрестности и заметила топор далеко на берегу.

  – Ох ты, господи, господи, – повторяла она, не зная, что делать.

   А вдруг Нюрка уже мертвая, а она, Наташка, держит ее?

   Сверху по склону посыпались камешки.

  – Люди, – прошептала Наташа и даже улыбнулась, продолжая наваливаться на бездыханное тело, чтобы лицо не ушло под воду.

   – Помогите! – крикнула она, изнемогая от усилий. Крик получился негромкий, поломанный, но камешки сверху посыпались сильнее. Наталья, отплевываясь от Нюриных волос, так и не смогла разглядеть, кто спускается к речке. Главное, спускается быстро, торопливо!