Текст книги "Хороните своих мертвецов"

Автор книги: Луиза Пенни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Оливье знал, что так оно и есть. Он всю жизнь лгал по разным поводам, и в конечном счете эта привычка стала его второй натурой. Ему даже в голову не приходило говорить правду. И когда все это случилось, он, конечно же, принялся лгать.

Он слишком поздно понял, к чему это привело. За его ложью стало невозможно различить истину. И хотя ложь давалась ему легко и звучала убедительно, но и вся правда, которую он говорил, стала походить на ложь. Говоря правду, он краснел, принимался искать нужные слова, путался.

– Хорошо, – сказал он Бовуару. – Я вам расскажу, что случилось.

– Правду.

Оливье коротко, резко кивнул:

– Я познакомился с Отшельником десять лет назад, когда мы с Габри только приехали в Три Сосны и жили над магазином. Он тогда еще не был затворником. Он жил в своем лесном домике, но сам приходил за продуктами, правда вид у него был как у записного бродяги. Мы в то время ремонтировали магазин. Я тогда не думал о бистро – хотел иметь магазин по продаже старинных товаров. И вот он появился как-то раз и сказал, что хочет продать кое-что. Мне это не очень понравилось. Ему что-то было нужно от меня. Я посмотрел на него и решил, что речь идет о какой-нибудь вещице, которую он нашел где-нибудь на обочине дороги, но, когда он мне ее показал, я понял, что вещица эта незаурядная.

– И что это было?

– Миниатюра. Крохотный портрет в профиль. Кажется, какой-то польский аристократ. Вероятно, она была написана одним волоском – такая тонкая работа. Даже рамочка была великолепна. Я согласился ее купить в обмен на продукты.

Он уже столько раз рассказывал эту историю, что почти не замечал отвращения на лице слушателя. Почти.

– Продолжайте, – сказал Бовуар. – Что вы сделали с портретом?

– Отвез в Монреаль и продал на рю Нотр-Дам – там квартал магазинов, торгующих антиквариатом.

– Вы помните, какой это был магазин? – Бовуар вытащил блокнот и авторучку.

– Не уверен, что он сохранился. Там все время перемены. Он назывался «Ле тан пердю».

Бовуар сделал запись в блокноте.

– Сколько вы за нее получили?

– Полторы тысячи долларов.

– И Отшельник после этого стал приходить к вам?

– Да, стал предлагать мне всякие вещицы. Были там вещи фантастические, были не очень, но всё лучше, что я бы нашел на старых чердаках и в сараях. Поначалу я их продавал через этот магазин, а потом понял, что смогу получить больше на интернет-аукционе. Но вот как-то раз Отшельник пришел ко мне в полной прострации. Он отощал, был испуган. Он сказал мне: «Все, старичок, я больше не приду. Не могу». Для меня это была катастрофа. Я уже привык к этим доходам. Он сказал, что больше не хочет, чтобы его видели, а потом пригласил меня к нему в его лесной домик.

– И вы пошли?

Оливье кивнул:

– Я понятия не имел, что он живет в лесу. У черта на куличках. Ну, вы сами знаете.

Бовуар знал. Он провел там ночь со святым мерзавцем.

– Мы пришли туда, и я не поверил своим глазам.

На мгновение Оливье перенесся в то волшебное мгновение, когда он впервые оказался в хижине оборванца. И в мире, где из древнего хрусталя пили молоко, где королевский фарфор использовался под сэндвичи с арахисовым маслом, а бесценные шелковые гобелены висели на стенах, чтобы защитить обитателя домика от сквозняков.

– Я приходил к нему каждые две недели. К тому времени я уже переделал магазин в бистро. Каждую вторую субботу после закрытия бистро я незаметно ходил к Отшельнику. Мы разговаривали, и он давал мне что-нибудь за продукты, которые я ему приносил.

– А что означала Шарлотта? – спросил Бовуар.

На странное повторение этого имени обратил внимание старший инспектор Гамаш. Повсюду в домике Отшельника были напоминания об этом имени: от «Паутинки Шарлотты»[41]41
  «Паутинка Шарлотты» – повесть для детей Элвина Брукса Уайта, американского писателя и публициста.


[Закрыть] до первого издания Шарлотты Бронте и редкой скрипки. Никто не обратил на это внимания, кроме шефа.

Оливье покачал головой:

– Ничего. Ничего это не означало. По крайней мере, мне об этом не известно. Он никогда не называл этого имени.

Бовуар уставился на него:

– Осторожнее, Оливье, мне нужна правда.

– У меня больше нет оснований врать.

Это было бы справедливо для любого рационально мыслящего человека, но Оливье вел себя настолько иррационально, что Бовуар сомневался, способен ли он на что-либо другое.

– Отшельник в закодированном виде вырезал это имя на одной из сделанных им деревянных скульптурок, – сказал Бовуар.

Он вспомнил эту работу, вызывающую у всех сильное беспокойство: люди, в ужасе спасающиеся бегством. И под тремя из своих работ Отшельник вырезал слова, закодировав их.

«Шарлотта». «Эмилия». А под последней? На той, где был изображен слушающий Оливье в кресле, он вырезал это короткое непонятное слово.

«Воо».

– А что такое «Воо»? – спросил Бовуар. – Что значит это слово?

– Не знаю.

– Но что-то оно значило, – резко сказал Бовуар. – Он вырезал его под скульптуркой для вас.

– Это был не я. Совсем на меня не похоже.

– Это же резная скульптура, а не фотография. Это вы, и вы это знаете. Так почему он снизу вырезал «Воо»?

Правда, это слово обнаружилось не только снизу скульптурки. «Воо» было также в паутине и на той деревяшке, залитой кровью Отшельника, что завалилась под кровать. В темный угол. Кусок красного кедра, вырезанный много лет назад, как говорили эксперты.

– Я спрашиваю вас снова, Оливье, что означает «Воо»?

– Не знаю, – раздраженно произнес Оливье, но тут же взял себя в руки. – Слушайте, я ведь вам говорил. Он несколько раз вполголоса повторял это слово. Поначалу я думал, что это просто вздох. Потом понял, что он произносит «Воо». Он его произносил, только когда ему было страшно.

Бовуар сверлил его взглядом:

– Мне этого мало.

Оливье покачал головой:

– Больше и нет ничего. Мне больше ничего не известно. Я бы сказал вам больше, если бы знал. Честно. Для него это слово имело какой-то смысл, но он никогда не говорил какой, а я никогда не спрашивал.

– Почему?

– Мне это не представлялось важным.

– Для него это явно было важным.

– Для него, но не для меня. Я бы спросил, если бы это помогло мне получить больше его сокровищ, но мне так не казалось.

И Бовуар услышал в этих словах правду, унизительную, позорную правду. Он чуть-чуть переместился на стуле, и при этом немного сместилось его восприятие.

Может быть, может быть, этот человек и в самом деле говорил правду. Наконец.

– Вы ходили к нему много лет. Но ближе к концу что-то изменилось. Что?

– Марк Жильбер купил старый дом Хадли и решил сделать из него гостиницу и спа-салон. Уже одно это было плохо, но мало того, его жена Доминик решила, что нужно купить лошадей, и попросила Рора Парру расчистить прежние тропинки в лесу. Одна из них выходила прямо на домик Отшельника. Парра в конечном счете должен был выйти туда и узнать все про Отшельника и его сокровища.

– И что вы сделали?

– А что я мог сделать? Я долгие годы просил Отшельника отдать мне ту вещь, что он держал у себя в полотняном мешке. Он обещал ее мне, дразнил меня ею. Я хотел ее заполучить. Я ее заслужил.

В голос Оливье прокрались жалобные нотки и удобно обосновались там.

– Расскажите мне еще об этой вещице в мешке.

– Вы же ее знаете, видели, – сказал Оливье, потом глубоко вздохнул и заставил себя говорить. – У Отшельника все было открыто, все его ценные вещи, прекрасные произведения искусства. Но одну вещь он прятал. В мешке.

– И вы хотели ее заполучить.

– А вам бы этого не хотелось?

Бовуар подумал. Да, Оливье был прав. Такова человеческая природа: желать то, в чем тебе отказывают.

Отшельник дразнил Оливье этой вещью, но он не понимал, с кем имеет дело. Не знал силу корысти Оливье.

– И вы убили его и украли эту вещь.

Таким было обвинение, предъявленное Оливье в суде. Оливье убил впавшего в маразм старика ради сокровища, которое старик прятал от него. А потом эта вещь обнаружилась в бистро вместе с орудием убийства.

– Нет! – Оливье резко подался вперед, словно хотел ударить Бовуара. – Я признаю, что вернулся за ней. Но старик к этому времени уже был мертв.

– И что вы увидели? – быстро спросил Бовуар, надеясь таким напором сбить его с толку.

– Дверь в домик была открыта, и я увидел, что он лежит на полу. Вокруг была кровь. Я подумал, его просто ударили по голове, но, подойдя ближе, увидел, что он мертв. У его руки лежала деревяшка, которой я не видел прежде. Я ее подобрал.

– Зачем? – прозвучало в комнате.

– Потому что хотел посмотреть.

– Что посмотреть?

– Что это такое.

– Зачем?

– А вдруг это что-то важное!

– Важное? Объясните!

Теперь вперед подался Бовуар, почти лег на металлический стол. Оливье не отпрянул назад. Почти касаясь друг друга лицом, они чуть ли не кричали.

– Может, это была какая-то ценная вещь!

– Объясните!

– Может, это была его очередная резная скульптурка! – провизжал Оливье и откинулся назад. – Вам понятно? Так вот, я думал, это одна из его скульптурок и я смогу ее продать.

В суде об этом не говорилось. Оливье подтвердил, что взял деревяшку, но выронил ее из рук, как только увидел, что на ней кровь.

– Почему вы ее бросили?

– Потому что это был бесполезный кусок дерева. Такое мог ребенок вырезать. Кровь я заметил только потом.

– Почему вы переместили тело в деревню?

Этот вопрос преследовал Гамаша. И заставил Бовуара вернуться к этому делу. Зачем Оливье понадобилось грузить тело убитого им человека в тачку и тащить его через лес? А потом вываливать в коридоре новой гостиницы.

– Потому что я хотел нагадить Марку Жильберу. Не в буквальном смысле.

– Мне так представляется, что в буквальном, – заметил Бовуар.

– Я хотел уничтожить эту его роскошную гостиницу. Кто будет платить бешеные деньги, чтобы провести время в том месте, где кого-то убили?

Бовуар откинулся назад и вперил в Оливье пристальный взгляд.

– Старший инспектор верит вам.

Оливье закрыл глаза и вздохнул.

Бовуар поднял руку:

– Он считает, что вы сделали это, чтобы уничтожить Жильбера. Но уничтожение Жильбера вело к прекращению работ по расчистке дорожек, а если Парра прекращал расчищать дорожки, то никогда бы и не обнаружил этого лесного домика.

– Все верно. Но если я его убил, зачем мне оповещать весь мир, что произошло убийство?

– Потому что Парра подошел уже близко. Лесной домик и убийство были бы так или иначе обнаружены через несколько дней. Ваша единственная надежда была на остановку работ. Таким образом вы могли предотвратить обнаружение лесного домика.

– Выставив мертвеца на всеобщее обозрение? Тогда и прятать больше было нечего.

– Оставались еще сокровища.

Они уставились друг на друга.

Жан Ги Бовуар сидел в машине, обдумывая разговор с Оливье. Ничего нового он не узнал, но Гамаш советовал ему на сей раз поверить Оливье, принять на веру то, что он говорит.

Бовуар не мог заставить себя сделать это. Сделать вид, притвориться – мог. Он даже мог попытаться убедить себя, что Оливье и на самом деле говорит правду, но тем самым он лгал бы самому себе.

Он вывел машину с парковки и направился на рю Нотр-Дам и в «Ле тан пердю». По-французски – «Утраченное время». Не в бровь, а в глаз. Потому что именно это и произошло с ним, думал он, влившись в редкий воскресный трафик Монреаля. Попусту потратил время.

Он крутил баранку, возвращаясь мыслями к делу Оливье. Ничьих других отпечатков пальцев, кроме Оливье, в домике найдено не было. Больше никто не знал о существовании Отшельника.

Отшельник. Так его называл Оливье. Всегда так называл.

Бовуар припарковался у антикварного магазина, но по другую сторону улицы. Магазин сохранился, стоял рядышком с другими магазинами старинных вещей на рю Нотр-Дам, где не торговали всяким старьем – только ценными вещами.

«Ле тан пердю» выглядел как истинно элитный магазин.

Бовуар потянулся было к ручке двери, но остановился, уставился перед собой, повторяя в уме детали разговора. Он искал слово, одно короткое слово. Потом открыл свой блокнот с записями.

И там тоже не нашлось того, что он искал. Бовуар закрыл блокнот, вышел из машины, пересек улицу и вошел в магазин, у которого было только одно окно. По мере того как он пробирался все глубже – мимо сосновой и дубовой мебели, мимо картин с потрескавшейся краской, мимо церковной утвари, голубых и белых блюд, мимо стендов с вазами и зонтами, – в помещении становилось все темнее. Он словно углублялся в хорошо меблированную пещеру.

– Чем могу вам помочь?

В самом конце помещения за столом сидел пожилой человек. На нем были очки, и он смотрел на Бовуара, оценивая его. Инспектор знал такой взгляд, но обычно это он оценивал других людей, а не кто-то оценивал его.

Два человека оценивали друг друга. Бовуар видел перед собой хрупкого человека, хорошо и удобно одетого. Как и его товар, он казался старым и аристократическим, и от него немного пахло полиролем.

Торговец же видел перед собой человека лет тридцати пяти – сорока. Бледного, возможно переживающего трудные времена. Он явно был не из тех неторопливых покупателей, которые в выходной неспешно прогуливаются по кварталу антикварных магазинов. Перед ним явно был не покупатель.

Вероятно, этому человеку что-то нужно. Может быть, туалет.

– Этот магазин, – начал Бовуар. Он не хотел говорить, как следователь, но вдруг понял, что не умеет говорить, как кто-либо другой. Это было похоже на татуировку – не стереть. Он улыбнулся и смягчил тон. – У меня есть друг, который заходил сюда. Правда, это было давно. Лет десять или больше. Магазин по-прежнему называется «Ле тан пердю», но менялся ли у него владелец?

– Нет. Ничего не менялось.

И Бовуар мог в это поверить.

– Так, значит, вы и тогда были здесь?

– Я всегда здесь. Это мой магазин. – Пожилой человек поднялся и протянул руку. – Фредерик Гренье.

– Жан Ги Бовуар. Возможно, вы помните моего приятеля. Он продал вам несколько вещей.

– Да? И что это за вещи?

Бовуар отметил, что человек не спросил имени Оливье – он спросил, что за вещи были проданы. Может быть, владельцы магазинов такими и представляют своих клиентов: тот – сосновый стол, эта – люстра. Он и сам так воспринимал подозреваемых: эта – поножовщина, тот – стрелок.

– Он говорил, что продал вам миниатюру.

Бовуар внимательно смотрел на человека, а человек внимательно смотрел на Бовуара.

– Возможно. Вы говорите, это было десять лет назад. Давно. А почему вы спрашиваете?

Обычно Бовуар вытаскивал свое удостоверение полицейского, но сейчас он не вел официального расследования. И готового ответа у него не было.

– Мой друг недавно умер, и его вдова интересуется, продали ли вы эту вещицу. Если нет, она хотела бы ее выкупить. Семья много лет владела этой миниатюрой. Мой друг продал ее, когда ему нужны были деньги, но теперь с деньгами ситуация выправилась.

Бовуар остался доволен собой, хотя и не был особо удивлен. Он все время жил с ложью, слышал каждый день кучу вранья. Так почему бы ему и самому не научиться?

Хозяин магазина посмотрел на него, потом кивнул:

– Такое иногда случается. Вы можете описать эту картину?

– Европейская вещь, очень тонкой работы. Вы вроде бы заплатили ему за нее пять тысяч долларов.

Месье Гренье улыбнулся:

– Теперь я вспомнил. Заплатил я немало, но вещь того стоила. Я редко плачу столько денег за такую маленькую вещь. Очень тонкая работа. Польская, кажется. Но к сожалению, я ее продал. Он потом принес еще несколько вещиц, насколько мне помнится. Резную трость, над которой пришлось немного поработать – она треснула. Я ее отдал моему реставратору, а потом продал. Быстро ушла. Такие вещи хорошо покупаются. Прошу прощения. Кстати, я вспомнил его. Молодой блондин. Вы говорите, что его жена хочет вернуть эту вещь?

Бовуар кивнул.

Хозяин магазина нахмурился:

– Наверное, это большая потеря для его партнера. Насколько я помню, этот человек был геем.

– Да. Я пытался быть деликатным. Вообще-то говоря, я и есть его партнер.

– Сочувствую вашей утрате. Но по крайней мере, вы смогли жениться.

Человек показал на обручальное кольцо Бовуара.

Пора было уходить.

«Вот уж определенно le temps perdu», – думал Бовуар в своей машине, проезжая по Шамплейн-бридж. Ничего существенного не случилось, кроме того, что он сообщил, будто его муж Оливье умер.

Он уже почти доехал до Трех Сосен, когда вспомнил, что беспокоило его после разговора с Оливье. То отсутствующее слово.

Припарковавшись на обочине, он набрал номер телефона тюрьмы, и через какое-то время его соединили с Оливье.

– Люди начнут сплетничать, инспектор.

– И еще как, – сказал Бовуар. – Послушайте, во время суда и следствия вы утверждали, что Отшельник ничего не говорил вам о себе, только что он чех и зовут его Якоб.

– Да.

– Близ Трех Сосен большое чешское сообщество, включая и Парра.

– Да.

– И многие его сокровища родом из Восточной Европы. Чехословакия, Польша, Россия. Вы дали показания, что, по вашему мнению, это все были похищенные Отшельником семейные ценности, переправленные им в Канаду во время той сумятицы, что началась с крушением коммунизма. По вашему мнению, он прятался от соотечественников, людей, которых он ограбил.

– Да.

– И тем не менее сегодня во время нашего разговора вы ни разу не назвали его Якобом. Почему?

Последовала долгая пауза.

– Вы мне не поверите.

– Старший инспектор Гамаш приказал мне верить вам.

– Это большое утешение.

– Послушайте, Оливье, это ваша единственная надежда. Последняя надежда. Я жду от вас правды.

– Его звали не Якоб.

Теперь Бовуар замолчал надолго.

– А как его звали? – спросил он наконец.

– Не знаю.

– Вы опять за свое?

– Вы ведь не поверили мне, когда я в первый раз сказал вам, что не знаю, как его зовут. Вот я и выдумал имя. Похожее на чешское.

Бовуар почти боялся задать следующий вопрос. Но заставил себя:

– А был ли он чехом?

– Нет.

Глава десятая

– Прошу прощения?

По примерным подсчетам Гамаша, за последние десять минут он не менее тысячи раз повторил эти или похожие слова. Он подался вперед еще больше, рискуя рухнуть со стула. Но это не помогло – у Кена Хэслама был очень, очень большой дубовый стол.

– Excusez?

Гамаш почувствовал, как его стул балансирует на передних ножках. Он вовремя отпрянул назад. Через пропасть стола мистер Хэслам продолжал говорить или, по крайней мере, шевелить губами.

Бур-бур-бур, убийство, бур-бур-бур, совет. Хэслам смотрел прямо в глаза старшему инспектору Гамашу.

– Что-что?

Обычно Гамаш сосредоточивался на глазах, хотя обращал внимание и на все тело собеседника. Улики появлялись в зашифрованном виде, и телесный язык был одним из таких шифров. Слова нередко несли куда меньше информации. Самые гнусные, злобные, отвратительные люди подчас говорили весьма милые вещи. Но их выдавала чрезмерная слащавость в голосе, легкое мигание, неискренняя улыбка. Или напряженные руки, скрещенные на груди, или сцепленные пальцы с побелевшими костяшками.

Для него было важно не пропустить эти сигналы, и обычно ему удавалось замечать почти все.

Но этот человек привел его в состояние прострации, потому что, кроме рта Хэслама, Гамаш ничего не видел. Он в отчаянии смотрел на него, пытаясь читать по губам.

Кен Хэслам не шептал. Шепот в данной ситуации был бы воспринят Гамашем как желанный крик. Хэслам просто обозначал слова ртом. Может быть, этот человек перенес операцию? Может, у него удалены голосовые связки?

Нет, Гамаш так не думал. Время от времени до него доносилось слово, которое можно было разобрать. Например, «убийство». Это слово Хэслам произносил четко.

Гамаш напрягался физически и интеллектуально, пытался разобрать, что говорит его собеседник. Он был почти без сил. Страшно подумать, что было бы, если бы допрашиваемые преступники узнали, что следователя могут вывести из себя не их крики, не вопли, не швыряние стульев, а вот такое бормотание!

– Прошу прощения, сэр. – Гамаш говорил по-английски с легким британским акцентом, который у него невольно появился в Кембридже.

Офис Хэслама находился в Басс-Вилле, Нижнем городе. Быстрейшим путем в Нижний город была стеклянная труба, по которой спускались и поднимались кабинки. Называлось все это фуникулером. Кабинки скользили вниз и вверх по стене утеса, из Верхнего города в Нижний. Гамаш заплатил два доллара и прошел в фуникулер. Кабинка перевалила через край и спустилась. Поездка была короткой и просто чудесной, хотя старший инспектор стоял как можно дальше от стекла и почувствовал только вертикальное падение.

Внизу он вышел на Пти-Шамплейн, узенькую очаровательную пешеходную улицу, заполненную толпами людей. Двигались они неторопливо, закутанные от холода, останавливались перед празднично оформленными витринами посмотреть на сделанные вручную кружева, картины, дутое стекло, сладости.

Гамаш прошел до Плас-Рояль, где у реки было построено первое поселение. Там и находился офис Кена Хэслама. «Рояль-Турист» – гласила вывеска. Офис был удобно расположен в каменном здании, выходящем прямо на открытую площадь. Он вошел, переговорил с сообразительной и любезной секретаршей, сказал, что нет, туры его не интересуют, но ему нужно переговорить с владельцем компании.

– Вам назначено? – спросила она.

– Боюсь, что нет.

В тот самый момент когда Бовуар в Монреале боролся с искушением вытащить полицейское удостоверение, рука старшего инспектора нырнула было в нагрудный карман, но замерла на полпути.

– Я надеялся, что он сможет меня принять без предварительной договоренности.

Он улыбнулся ей. После небольшой паузы она улыбнулась ему в ответ:

– Вообще-то, он на месте. Я загляну к нему, узнаю, есть ли у него минутка.

И вот несколько минут спустя он оказался в великолепном кабинете, окна которого выходили на Плас-Рояль и Эглиз Нотр-Дам-де-Виктуар. Церковь, построенную для увековечения двух великих побед над англичанами.

Гамашу потребовалось несколько секунд, чтобы оценить безысходность ситуации. Дело было не в том, что он не понимал слов Кена Хэслама, – он просто не слышал их. Наконец, когда и чтение по губам не помогло, старший инспектор поднял руку:

– Désolé.

Губы Хэслама замерли.

– Не могли бы мы сесть поближе друг к другу? Я вас почти не слышу.

Хэслам посмотрел на него встревоженным взглядом, но встал и пересел на стул рядом с Гамашем.

– Мне очень нужно знать, что случилось на заседании совета Лит-Иста, когда пришел Огюстен Рено.

Бур-бур-бур, нахальный, бур-бур, никак не мог, мур-бур.

У Хэслама был довольно суровый вид. Перед Гамашем сидел красивый седоволосый человек, чисто выбритый, с красноватым лицом, обязанным своим цветом скорее солнцу, чем бутылке. Теперь, когда они сидели рядом, Гамаш лучше понимал его слова. И хотя Хэслам по-прежнему говорил шепотом, тот стал почти разборчивым, да и другие сигналы стали яснее.

Хэслам был раздражен.

Гамаш понимал, что причиной раздражения был не его визит, а то, что случилось. Кто-то, знакомый с планом Литературно-исторического общества, убил Огюстена Рено. И тот факт, что сумасшедший археолог хотел встретиться с советом в день своей смерти и получил отказ, нельзя было рассматривать как совпадение.

Но Хэслам продолжил говорить.

Бур-бур-мум, Шамплейн, мур-бур идиотство, бур-бур, гонки на каноэ.

– Да, насколько мне известно от мистера Хэнкока, вы с ним ушли пораньше на тренировку. Вы участвуете в гонках на каноэ в это воскресенье.

Хэслам улыбнулся и кивнул:

– Это мечта всей моей жизни.

Слова были произнесены тихо, но четко. Мрачным шепотом. Голос прозвучал тепло, и Гамаш подумал, почему он не говорит так чаще, в особенности на работе. Безусловно, это была финансовая катастрофа – гид, который не может говорить.

– А почему вы решили участвовать в гонках? – не смог удержаться от вопроса Гамаш.

Ему было ужасно интересно, почему кто-то, в особенности человек на седьмом десятке, делает такие вещи.

Ответ Хэслама удивил его. Он ожидал чего-то пафосного, чего-нибудь про историю, которую этот человек явно любил, а гонки на каноэ воссоздавали гонки почтовиков в те времена, когда ледоколов еще не было.

Мур-бур, нравится, мур-мур, народ.

– Вам нравится народ? – спросил Гамаш.

Мур-мур. Хэслам кивнул и улыбнулся.

– А в хор записаться вы что, не могли?

Хэслам улыбнулся:

– Это ведь не одно и то же, старший инспектор, правда?

Глаза у Хэслама были теплые, внимательные, умные.

«Он знает, – подумал Гамаш. – Этот человек знает цену не только дружбы, но и духа братства. Того, что происходит с людьми в экстремальных ситуациях».

Правая рука Гамаша начала дрожать, и он очень медленно сжал ее в кулак, но прежде эти задумчивые глаза успели опуститься и заметили тремор.

Однако Хэслам не произвел ни звука.

Арман Гамаш медленно поднялся по склону небольшого холма назад к Пти-Шамплейн и фуникулеру. На ходу он обдумывал разговор с Хэсламом и секретаршей, которая сообщила ему не меньше, а то и больше, чем сам хозяин фирмы.

Нет, мистер Хэслам лично не водит экскурсии, он организует их по электронной почте. По большей части это элитные частные туры по Квебеку для приезжающих знаменитостей и высокопоставленных персон. Он в некотором роде кто-то вроде консьержа. Он так давно этим занимается, что люди стали просить его о довольно странных вещах, и он почти всегда удовлетворяет их просьбы. Никогда ничего противозаконного или безнравственного, поспешила она заверить Гамаша. Мистер Хэслам – человек в высшей степени порядочный. Но необычный, да.

Говорила она на идеальном французском, а Хэслам, когда его было слышно, на еще лучшем. Если бы у него было другое имя – не Кен Хэслам, Гамаш решил бы, что перед ним франкоязычный канадец. Как сказала секретарша, мистер Хэслам потерял своего единственного ребенка, девочку, когда той было одиннадцать. Она умерла от лейкемии, а его жена умерла шесть лет назад. Обе похоронены на англиканском кладбище в старом городе.

Его корни уходили глубоко в историю Квебека.

В фуникулере Гамаш заставил себя обозреть открывающийся великолепный вид, но при этом упирался спиной в стену. Поднявшись наверх, он вышел на обжигающе холодный ветер. Он знал, куда должен отправиться теперь, но сначала хотел осмыслить то, что узнал. Он прошел по небольшой улочке рю Де-Трезор, где даже в лютый февральский мороз художники продавали красочные изображения Квебека. В стороне от переулка стояли бары, сложенные из ледяных глыб, здесь продавался «карибу» для туристов, которые очень скоро могли в полной мере оценить его убойную силу. Выйдя из улочки, Гамаш увидел кафе «Буад» и зашел, чтобы согреться и подумать.

Сидя на диванчике с чашкой какао, он вытащил блокнот с авторучкой. Он неторопливо попивал какао, иногда ненадолго задумывался, сделал несколько записей. Наконец он почувствовал, что готов к следующему визиту.

Путь от кафе был недалекий. По другую сторону улицы находилась громада базилики Нотр-Дам, великолепной церкви, позолоченной внутри. Тут венчали, крестили, наказывали, наставляли и хоронили как сильных мира сего, так и последних нищих.

Квебек никогда не испытывал недостатка в церквях, но все они были спутниками на орбите вокруг солнца – базилики Нотр-Дам.

Гамаш прошел через ворота, поднялся по ступенькам и остановился у доски, на которой перечислялись воскресные службы. Одна только что закончилась, а следующая ожидалась в шесть вечера. Открыв тяжелые двери, он вошел внутрь и ощутил тепло и запах свечей и благовоний, впитавшийся в эти стены за долгие годы церковных ритуалов. Услышал гулкие шаги по плиточному полу.

В церкви стоял полумрак, люстры и настенные светильники лишь слегка освещали огромное пространство. Но в дальнем конце за почти пустыми скамьями было светлее. Весь алтарь был словно погружен в золото. Он светился и манил, резвились ангелы, стояли строгие святые. В самом центре, словно кукольный домик избалованного ребенка, находилась маленькая копия собора Святого Петра в Риме.

Это пышное великолепие одновременно вызывало трепет и отвращение. Гамаш перекрестился – никак не мог отделаться от этой привычки – и несколько минут посидел без движения.

– Знаете, моя семья хотела, чтобы я стал священником, – произнес молодой голос.

– Вероятно, привыкли к праху и дыму, – сказал Гамаш.

– Именно. И они думают, что любой, кто сумел привыкнуть к моей бабушке, либо святой, либо умственно отсталый. И то и другое подходящий материал для жизни с иезуитами.

– Но ты сделал другой выбор.

– Я к этому никогда серьезно не относился, – сказал в ухо Гамашу агент Морен. – Я влюбился в Сюзанну, когда ей было шесть, а мне – семь. Решил, что таков умысел Господа.

– Вы так давно знаете друг друга?

– Кажется, всю жизнь. Мы познакомились в церковной школе.

Перед мысленным взором Гамаша возник Морен, и старший инспектор попытался представить его семилетним. Это было нетрудно. Он выглядел гораздо моложе своих двадцати пяти. Он ловко умел прикидываться недоразвитым. Не то чтобы он очень старался, просто ему это легко давалось. Он нередко держал рот слегка приоткрытым, а его широкие губы были влажны – ощущение такое, что вот-вот с них потянется ниточка слюны. Это могло настораживать, но могло и обезоруживать. Но никогда не выглядело отталкивающим.

Не сразу Гамаш и его команда поняли: то, что происходит с лицом Морена, никак не связано с его головой или сердцем.

– Я люблю сидеть в нашей деревенской церкви, когда все уже ушли. Иногда я хожу туда по вечерам.

– Разговариваешь со священником?

– С отцом Мишелем? Иногда. Но в основном просто сижу. Я теперь представляю себе нашу свадьбу в следующем июле. Я вижу убранство и воображаю всех моих друзей и родителей. Некоторых коллег. – Он помолчал. – Вы придете?

– Если пригласишь, обязательно приду.

– Правда?

– Непременно.

– Подождите, я скажу об этом Сюзанне. Когда я сижу в церкви, то вижу в первую очередь, как она идет ко мне по проходу. Это как чудо.

– «Теперь больше не будет одиночества».

– Что-что?

– Это благословение, которое мы с мадам Гамаш получили во время венчания. «Теперь вы не будете чувствовать дождя, потому что каждый из вас будет укрывать от него другого», – процитировал Гамаш.

 
Теперь вы не будете чувствовать холода,
Потому что будете согревать друг друга.
Теперь для вас больше не будет одиночества.
Теперь больше не будет одиночества.
Теперь больше не будет одиночества.
 

Гамаш помолчал.

– Тебе холодно?

– Нет.

Но Гамаш подумал, что молодой человек лжет. Декабрь только начался, было холодно и влажно, а Морен сидел неподвижно.

– Можем мы получить такое благословение во время венчания?

– Если захотите. Я пришлю тебе его, а вы уж там решайте.

– Отлично. А как оно кончается. Вы не помните?

Гамаш собрался с мыслями, вспоминая собственное венчание. Он вспомнил, как оглянулся и увидел всех друзей и огромное семейство Рейн-Мари. И Зору, свою бабушку, единственную оставшуюся из их семьи, но и ее одной было достаточно. Не было гостей со стороны жениха или со стороны невесты. Они все перемешались.

Потом заиграла другая музыка, появилась Рейн-Мари, и Арман понял, что всю предыдущую жизнь был один. Вот до этого мгновения.