Текст книги "Кольцо с изумрудом (Фантастика. Ужасы. Мистика. Том III)"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

Соавторы: Уильям Ходжсон,Мартин Свейн,Пьер Вьеру,Е. Брезоль,Д. Роппс,Михаил Фоменко,Н. Казанова,Ж. Рони-младший,Марджори Боуэн,К. Герульд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

[Без подписи]
ПОРТРЕТ

Встретил я эту женщину в жалкой зале кафешантана. Все смотрели на ее лицо, бледное, как лист бумаги, и в глаза ее, в которых жило только одно выражение: испуг. Лицо ее было ангельской красоты. Она не была совсем молодой, это можно было видеть по сверкающим серебряным нитям в ее волосах. Но, кто только видел ее – сейчас же беспокойно искал вокруг взором, чтобы найти, что могло так сильно испугать эту прелестную женщину, и вокруг он встречал такие же обеспокоенные взгляды.

Странным казался концерт в этот вечер. Женщина передала всем свой испуг в глазах; все смотрели на нее, как загипнотизированные. Никто не мог слушать музыки, и мы тоже не слушали ее, боясь оторваться от лица странной женщины.

Она сидела неподвижно, жадно прислушиваясь к звукам; лишь изредка по лицу ее пробегала дрожь и она на мгновение прикрывала глаза веками, тяжелыми и как будто сонными.

Товарищ мой, художник, сидел возле меня и все время смотрел на эту женщину. Потом он наклонился ко мне и взволнованно спросил:

– Что ты видишь в этих глазах?

Я не сразу ответил ему и еще раз заглянул в эти глаза.

– Страх, ужас в них, – ответил я тихо.

– Я вижу в них смерть, – продолжал он шепотом, – в глазах этих нет жизни.

Я с волнением повернулся к нему, – он дрожал всем телом.

– …Она мертва, – шептал он мне, – в этих глазах погасла жизнь в момент какого-то ужасного испуга… Кто она такая? Бледна она, как смерть… Смотри, как напряженно слушает она… О, Боже мой!.. Что она пережила! Ведь с такими глазами не рождаются, а умирают… Нет, таких глаз нет и у умирающих… Взгляни на нее!..

Женщина откинула назад голову и казалось, что это действительно мертвый человек. Но как хороша была она!

Концерт кончен. Она встает и своими чудными испуганными глазами ищет выхода. Вдруг из толпы подбегает к ней какой-то господин, которого мы до сих пор не замечали, и, низко поклонившись, предлагает ей руку.

– Я знаю, кто он, – задумчиво произносит мой товарищ, – это врач!

Итак, она была больна и из глаз ее глядела страшная болезнь.

Женщина шла медленно, а врач бережно вел ее, поддерживая на каждом шагу. Всюду им уступали дорогу, как бы из жалости к прелестной женщине с такими прекрасными глазами.

Мы шли за ними, почему и зачем – этого мы сами не знали. Они вышли на бульвар. У подъезда ждали их лакей и автомобиль. Врач шепнул что-то лакею, и он с низким поклоном отошел, а они завернули в боковую улицу. Поздно было уже, улицы Парижа стояли пустынные. Мы молча шли за ними, погружаясь в свои думы. Они направлялись в шумный квартал Монмартра и остановились, к нашему удивлению, перед дверьми какого-то притона.

Они вошли, и мы за ними.

Посреди залы плясали две девушки, оркестр заливался, раздавались пьяные выкрики.

Она сидела у столика вместе с врачом. Мы снова смотрели на бледную женщину и не могли оторваться от ее чудесных, но страшных глаз. Я видел, как время от времени по лицу товарища моего пробегала дрожь. Мы пили, а перед глазами стояло все то же видение страха.

– Я знаю, почему она приходит сюда, – шепнул мне художник, – я знаю… Она боится себя и ночи.

– Себя и ночи?

– Да… В глазах ее застыл ужас, ей всегда нужны свет и люди, и музыка, и говор. Эта женщина видела смерть, почувствовала дыхание смерти над собой… Или, быть может, еще нечто, более страшное…

Мы все пили и пили под впечатлением несчастной, но прелестной женщины и вдруг снова встретились с ее глазами. Вздрогнула она, как и мы… Да… ничего не вижу я, кроме огромных глаз… Какой ужас в них! Я чувствую, что, если еще дольше буду смотреть в них – я умру. Но я не могу оторваться, кровь приливает к голове, – Боже мой!

Вот вижу – алая полоса крови…

Это видение… Страшно… Страшно…

Зачем я смотрел в эти глаза?

Быть может, это был туман вина, который одурманивал мою голову, но то, что я увидел, было ужасно. Вот что сказали мне эти глаза.

Ее продали.

Ей было двадцать лет и она обладала самыми красивыми глазами в Париже и любила музыку и поэзию. Жизнь она знала только с солнечной стороны и была влюблена в поэта. Он подолгу целовал ее чудные глаза, пока отец однажды не сказал:

– Скажи ему, что два дня он может ждать тебя на улице за углом, но на третий я убью его, как собаку.

Слезы блеснули на ее глазах и отчаяние охватило ее сердце от слов отца.

– Ты его знаешь, отец? – спросила она.

Он хитро засмеялся.

– Я все знаю, но больше ты не увидишь его!

– Почему?

– Потому, что это нравится мне. Этого достаточно? А если не достаточно, то я привяжу тебя к кровати, как дикого зверя. А его с лестницы спущу… Если ты начнешь говорить, как сильно ты любишь его и как безумно он любит тебя, – я за себя не ручаюсь… Через два дня ты выйдешь замуж.

– О, Боже!

– Через два дня ты будешь женой человека, который влюблен в тебя.

Она сделала отчаянный жест.

– Довольно! – крикнул отец. – Все будет так, как я сказал.

И девушка с прекрасными глазами вышла замуж за богача. Она сквозь слезы увидела его глаза ястреба и огромные руки его притронулись к ней, надевая на белоснежную шею ее какое-то ценное колье.

Целые ночи проводила она в слезах.

Она плакала тихо, потому что боялась этого человека с тяжелым взглядом. Когда, полупьяный, он ласкал ее, она, точно неживая, лежала в его объятиях.

Потом он увез ее в старый замок свой.

Словно контуры мрачной тюрьмы, глядели на нее стены сурового здания.

Муж был весел и разговорчив.

– Это твой замок, – сказал он ей.

Она равнодушно смотрела на роскошные комнаты, устланные коврами. И жизнь шла по-прежнему томительно и тяжело. При виде мужа она бледнела и начинала дрожать от страха и отвращения. Стала она худеть, тосковать. Желаний не было больше у нее, сидела она часами в большом кресле, глядя на дрожащие лучи солнца.

И когда он вечером возвращался из леса – наступало для нее мучение. А потом она горячо молилась, чтобы смерть унесла отсюда ее или его.

Как-то раз он уехал, и стало как будто легче дышать ей и всем вокруг.

Открыла она большое окно, выглянула в парк. Стояла ночь и сквозь тучи с силой пробивался месяц. Высокие деревья шелестели, легкий ветер проносился по ним.

Тихо было в замке. И женщина с прекрасными глазами слышала, как ветки деревьев ударяют по стеклу окна.

Вдруг ей послышалось, будто над ней в комнате раздаются шаги. Она прислушивалась, сдерживая дыхание в груди. Да… шаги… Тяжелая, ровная поступь.

Сердце замерло у нее. Она знала, что там наверху вышка, но в ней никто не жил. Шаги казались далекими, но слышались явственно. Лоб ее стал влажным. Быстро закружились мысли – прислуги не может там быть, все спят уже, и не злодей это, потому что не скрывается и не торопится он.

Сердце забилось сильнее. И вдруг исчез страх и она, бледная, но спокойная, зажгла свечу, шепотом подозвала собаку. Из коридора шла лестница на чердак, – она поднялась по ней, – любопытство овладело ею. У дверей она остановилась и приложила ухо к тяжелым дубовым дверям.

Шаги замолкли…

Тихо было кругом.

Она собрала все силы и толкнула дверь.

Заперто… но ключ в замке. Она с трудом повернула ключ – приподняла свечу и вошла.

– Боже! – тихо вскрикнула она. Напротив нее в отдалении стоял человек.

Она прислонилась к стене и похолодела от испуга. Никого здесь не было, в этой комнате, но кто-то смотрел на нее. Она чувствовала чей-то взгляд и не могла решиться поднять глаза.

И внезапно, неожиданно для себя, словно чужим голосом крикнула она:

– Кто ты?

Ответа не было.

Она подняла глаза и увидела его.

– Кто? Кто ты?

Никто не отвечал.

Она провела рукой по глазам и подняла свечу. Перед ней стоял портрет. Но, если это картина и никого здесь больше нет, то чьи шаги раздавались здесь, в этой комнате? Она оглянулась. Никого не было. Стены стояли пустые, дверь только одна, в которую она прошла, окна наглухо закрыты. Однако, собака испуганно жалась к ней…

– Это галлюцинация, – подумала она и поднесла свечу к портрету.

Отскочила назад, бледная, как мертвец… Какие глаза…

Это была громадная картина, доходящая от пола до потолка, в старой позолоченной раме. На картине стоял человек и внимательно смотрел на нее. Ах, как он смотрел… Молодой, удивительной красоты мужчина. Он стоял, опираясь на мраморную колонну, а рука его лежала на украшенной рубинами рукоятке кинжала, прикрепленного к поясу. Лицо было бледное и губы разомкнулись. Глаза горели, черные, как карбункулы.

Стоял и смотрел.

Женщина с прекрасными глазами перед этим образом забыла обо всем, глядя на бледное лицо, застывшее в глубокой думе. Она придвинула старое кресло и опустилась в него, напротив картины, и смотрела, смотрела, прищурив глаза… И казалось ей, что прекрасный юноша тоже любуется ею, казалось, будто он нагибается, покидая старое полотно, будто она слышит горячее дыхание его, и в сладком забытье она протягивала губы прекрасному призраку… Безумное наслаждение охватило ее – она глубоко вздохнула, тихо прошептав:

– О, князь, мой милый.

В это мгновение собака возле нее жалобно взвизгнула и прижалась к ее ногам.

Пробужденная от дивного сна, раскрыла она глаза… Нет, нет, это не было привидение: она смотрела и видела, как чудный юноша, ухватившись за золоченую рамку портрета, словно за раму окна – нагнулся вперед и смотрел на нее страстным взором влюбленного.

Она вскрикнула и видение исчезло. Юноша стоял на картине, опираясь рукой на усеянную рубинами рукоятку кинжала.

Засинели стекла окон – еще мгновение и лучи солнца заиграют в них. Догорала свеча неспокойным, трепыхающимся пламенем. Утренний холодок обдал женщину. Она с трудом поднялась с кресла, вся дрожа от холода, потом подошла к портрету и, в каком-то странном забытье, приподнявшись на пальцах, коснулась губ прекрасного юноши. О, ужас, уста его горячие! В страхе, в безумии схватила она себя за волосы и с силой дернула прядь. Что с ней? Она не может оторваться от портрета! В его глазах теперь как будто тоска и томление…

Она пришла к себе в спальню измученная, растерянная, упала на постель обессиленная. Казалось ей, что он тут, возле нее, что он ласкает ее лоб и волосы.

– Князь мой, князь… – тихо шептали уста ее.

Сквозь сон она слышала над собой чьи-то шаги. Когда она проснулась, руки у нее дрожали и на душе было беспокойно.

Муж вернулся в полдень. Она впервые ждала с нетерпением возвращения его. Когда он заметил, что она ищет его взгляда, – она, которая всегда избегала его, – он заволновался.

– Чего ты хочешь? – спросил он.

– Я хотела спросить тебя…

– Где я был?

Она замолкла и ушла. Он слышал, как она подымалась тихо и осторожно по ступеням лестницы, ведущей в комнату с картиной. Он пошел за ней. Она стояла, опираясь на стол, с бесконечной радостью глядя на портрет.

– Зачем ты здесь? – крикнул муж.

Она с ужасом вздрогнула.

– Чего тебе? – грубо повторил он. Затем, указывая на портрет, с хитрой усмешкой:

– Что, красавец?

Она прошептала, словно эхо:

– Красавец, – красавец!

У мужа злобно перекосилось лицо.

– Во всяком случае, он красивее меня… Но это и не мой предок, я купил портрет с месте с замком… Ха-ха! Нравится тебе? Но, так как он не мой предок, то я могу и опозорить его…

И со злой усмешкой он грубо приблизился к портрету и плюнул в бледное прекрасное лицо.

Она хотела вскрикнуть, но голос ее замер, а муж побледнел и с ужасом отскочил. Оба они увидели, как побелел, точно живой, чудный юноша на портрете, как глаза его вспыхнули, словно огонь, как задрожал он весь и как затрепетала рука его на рукоятке кинжала.

– Что… что это было? – первым прервал тишину муж.

А потом он закричал:

– Вон отсюда! Сейчас же! Портрет сжечь! Сжечь его… Все сжечь, – полотно и раму – все.

Ужас охватил его. Он приказал сжечь картину, но уже было поздно и пришлось отложить уничтожение ее на утро. Муж ходил измученный, без сна.

– Где барыня? – спросил он прислугу.

– Кажется, наверху, – был ответ.

– Давно ли пошла туда?

– Час тому назад.

Злоба охватила его и пересилила страх. Сердце стучало громко и тревожно. Он, тихо крадучись, пробрался наверх. У дверей он остановился, стал прислушиваться… Тихо все, – но вот как будто легкий стон… стон радостный, сладостный… Он стоял в каком-то оцепенении, не понимая, что это значит, откуда эти звуки.

Наконец, осторожно нажал ручку дверей…

Несколько свечей освещали большую комнату, стояли белые и недвижимые, как будто немая стража страшного дела. У самого портрета на диване лежала сна, полунагая и прекрасная, как лепесток белой розы. Губы ее были раскрыты и глаза полузакрыты, и вся она дрожала и трепетала в сладостном томлении. Казалось, какие-то дикие чары охватили ее… А он, прекрасный князь, наклонился к ней, жег ее очами своими, покорял ее безумным страстным взглядом.

Муж стоял, как статуя, прислонившись к стене, и вдруг бросился к ней и ударил ее. Безумный крик вырвался из ее груди. Тогда случилось нечто страшное.

С быстротой молнии прекрасный юноша на портрете взмахнул кинжалом и всадил его в грудь мужа. Тот глухо вскрикнул и упал мертвым. Но на груди его не было следов крови.

– Странно… странно…

Ужас тронул ее рассудок, ужас застыл в ее глазах навсегда. В глазах ее скрыта ужасная тайна…

Я не обезумел, приятель! И это не от вина… Клянусь тебе, что все это я видел в ее прекрасных глазах, в шантане на Montmartre… Я знаю, что она никогда не спит, что она боится ночи и себя…

– Уйдем отсюда, ради Бога, уйдем!

К солнцу! К солнцу!

Д. Роппс
СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ Д-РА ОВЕРНЬЕ

Женщина, собиравшаяся подняться на вторую ступеньку, внезапно остановилась в нерешительности. После минутного колебания, она неуверенными шагами сошла на мостовую и опять начала нервно прохаживаться перед домом доктора Овернье.

Вечер сгущался быстро, а затяжной дождь наложил на влажные поверхности серых крыш холодные отблески. Было холодно, но незнакомка дрожала не столько от сырости, пронизывавшей ее, сколько от волнения.

Ведь прошло уже больше часа с тех пор, как она пересекла темную площадь и нашла нужный ей дом! Более часа не хватало решимости сделать последний шаг и постучать в заветную дверь!

Временами, сделав усталое движение рукой, женщина резко поворачивалась и поспешными шагами пересекала мостовую. Удалившись от докторского дома, она, однако, неизменно возвращалась обратно. Внезапно, решившись на все, женщина подняла дрожащую руку и нажала кнопку звонка.

* * *

– Итак, вы жалуетесь на бессонницу, беспричинную усталость и постоянное ощущение тяжести в затылке?

Доктор Овернье поднял голову и впервые внимательно оглядел пациентку. Он увидел молодую, худощавую женщину, светлую блондинку, со впавшими глазами и восковым цветом лица.

Неумело наложенный румянец не мог скрыть мертвенной бледности.

Что у нее? Рак? Туберкулез?

Но симптомы серьезной болезни отсутствовали.

«Нет, – подумал доктор Овернье, – здесь что-то другое. Мне кажется, она и сама не надеется на то, что исследование выяснит причины ее недомогания. Надо заставить ее разговориться…»

Доктор сказал вслух:

– У вас, вероятно, утомительная профессия?

– Я служу на почте.

– Вам приходится много работать?

– Да, летом, когда много дачников. Но теперь затишье.

«Так, – подумал про себя Овернье. – Значит, причина не в переутомлении. Может быть, романтика?»

– Скажите: вы замужем? – обратился он к пациентке.

Та отрицательно покачала головой.

– Видите ли, мадемуазель, – продолжал доктор, – я принужден быть нескромным и настойчивым. Если вы не замужем…

Незнакомка перебила его:

– У меня есть любовник.

Она принужденно улыбнулась и прибавила:

– Но это не то, что вы думаете.

Доктор вторично пристально взглянул на незнакомку. Свет лампы, падавший прямо на нее, позволил различить странную, раньше им не замеченную напряженность больших, неподвижных зрачков.

Наступило молчание. Овернье не сводил взгляда с пациентки, с которой происходило что-то странное: пальцы ее все крепче сжимались, словно она цеплялась за край стола, а дыхание становилось все прерывистее. Выражение лица преобразилось: резче выступили морщины, рот сжимался все плотнее, а в глазах, неподвижно устремленных на лампу, загорелся лихорадочный блеск.

«Случай становится интересным», – подумал про себя доктор. У него мелькнула мысль, что это – начало эпилепсии. Опасаясь припадка, он приготовился вскочить в любую минуту, чтобы подхватить пациентку, едва та зашатается. Но минуты проходили, припадок не наступал, а пациентка оставалась все в том же неестественно вытянутом положении. Губи ее дрожали, и казалось, что она пытается заговорить через силу.

Овернье привстал и протянул руку, чтобы ободрить ее. Но та нервно вскрикнула:

– Не трогайте меня!

«Какая странная интонация. Такой глухой, монотонный голос бывает у сомнамбул», – подумал доктор.

Он не успел закончить свою мысль. Резким, порывистым движением незнакомка бросилась по направлению к двери. Овернье вскочил, чтобы задержать ее, и уронил при этом лампу, которая разбилась. Наступившая темнота, однако, не помешала незнакомке найти дверь.

Когда доктор выбежал из кабинета, в конце коридора раздался звук открываемой двери и мелькнул свет с лестницы. Доктор Овернье выбежал на площадку, но лестница была уже пуста.

* * *

Впечатление странного посещения накануне не покидало доктора в течение всего следующего дня.

Забытые при поспешном бегстве пальто, шляпа и сумочка сильно интриговали доктора и, после некоторого колебания, он решил эти вещи осмотреть.

Тщательный осмотр сумочки не дал, однако, интересных результатов: пудреница, напильник для ногтей, палочка ружа[2]2
  Помады.


[Закрыть], несколько монет и месячный железнодорожный билет на имя Марии Сандар. Наклеенная на билет фотографическая карточка запечатлела то же странное, напряженное выражение, которое привлекло его внимание вчера.

Доктор задумчиво потер подбородок. В его памяти постепенно возникло смутное воспоминание. Задумавшись о незнакомке, он машинально вынул карандаш и стал писать на лежавшем перед ним листе газеты:

«Почтовая чиновница»… «Фамилия любовника»… «Почтовое отделение Момельян».

Внезапно доктор вспомнил. Действительно: три недели тому назад он как-то вечером был вызван в Момельян к ребенку, заболевшему перитонитом. На обратном пути он зашел в местное почтовое отделение, чтобы вызвать автомобиль скорой помощи.

В памяти доктора отчетливо встали желтые конторки, трое сгорбившихся над ними чиновников, сухой жар центрального отопления, запах дешевой пудры и духов, и… в левом углу чиновница, внезапно положившая перо и не спускавшая с него взгляда.

Ну да, конечно, это была его вчерашняя пациентка!

Доктор снова занялся осмотром сумочки. Подкладка в одном месте была прорвана, и пальцы Овернье наткнулись на листок бумаги.

Это была вырезка из «Оккультного ежемесячника», которая пестрела объявлениями гадалок, гипнотизеров и перечнем соответствующей литературы.

Оккультизм!..

Может быть, она – медиум? Может быть, у нее всего-навсего нервное переутомление, связанное с этим свойством?

Доктор Овернье заказал по телефону автомобиль.

* * *

Почтовое отделение в Момельяне было, по случаю воскресного дня, закрыто. Автомобиль доктора остановился перед соседней колониальной лавочкой, где он получил нужную справку: мадемуазель Сандар живет на самой окраине, у моста через Изер.

«Это становится более похожим на криминальный роман – нежели на медицинское исследование!» – улыбнулся про себя доктор и отправился пешком по указанному адресу.

Ему открыла дверь сама пациентка. Выражение изумления, появившееся у нее на лице, внезапно перешло в выражение ужаса, когда повелительный, упорный взгляд доктора Овернье приковал ее взор.

Не спуская глаз, Овернье засыпал пациентку словами:

– Здравствуйте, мадемуазель! Я вижу, что вы сегодня более спокойны, чем вчера. Вы ведь рады меня снова увидеть? Вы ведь не думаете, что я оставлю вас в беде, лучше сказать, в опасности? Вы ведь в опасности? Не правда ли?

Больная растерянно отступила под пристальным взором доктора вглубь комнаты, пока не остановилась, прижавшись к камину. Она слушала его, не перебивая, подчиняясь властным звукам спокойного голоса.

Овернье продолжал:

– Я пришел вас освободить. Вы ведь хотите вернуть свободу? Отвечайте.

Слабым голосом мадемуазель Сандар ответила:

– Да.

– Вы ведь знаете опасность, которой подвергаетесь? – настойчиво продолжал доктор. – Вы знаете ее причины? Говорите теперь все. Я требую этого! – внезапно повысил он голос.

Мадемуазель Сандар вскинула ресницы.

– Вы не можете сказать – «я требую». Вы бессильны.

Наступило напряженное молчание. Доктор Овернье ясно почувствовал, что стоит ему ослабеть, усомниться, и вое будет безвозвратно потеряно. Он напряг всю силу своей воли и сказал:

– Я хочу сделать вас здоровой. Вы должны мне помочь и сделать усилие над собой.

У молодой женщины вырвалось:

– Вы не можете меня освободить! Он слишком сильный! Слишком сильный!..

– Тот, кто вам угрожает?

– Да.

– Ваш любовник?

Больная задрожала. Слабо протягивая руки, словно сквозь сон, она произнесла надломленным голосом:

– Он здесь… он здесь!.. Он нас видит!

Последние три слова вырвались отчаянным криком. Мадемуазель Сандар зашаталась, и доктор быстро подхватил ослабевшее тело, из которого внезапно исчезла сковывающая члены напряженность. Больная пробормотала:

– Да, да, не отпускайте меня…

Внезапно мускулы ее снова напряглись, застыли и оцепенели. Резким движением она освободилась из рук доктора и быстро пошла по направлению к двери, бормоча:

– Да, Ромуальд… да, я слушаю… Ромуальд…

Овернье понял: еще несколько секунд, и больная исчезнет за дверью, как тогда. Мадемуазель Сандар уже ухватилась за ручку двери, но доктор быстро схватил ее и поднял на руки. Тело женщины забилось. Казалось, какая-то нездешняя сила охватила и преобразила это маленькое тело. Широкоплечий Овернье едва преодолевал сопротивление.

Доктор обернулся в поисках веревки или простыни и поспешно схватил шнурок портьеры. Для этого ему пришлось на момент опустить больную, которая тотчас же вырвалась и поспешила к двери, не обращая внимания на смятое платье и растрепанные волосы.

Доктор настиг ее на самом пороге. Теперь настало время действовать решительно, действовать тем оружием, которое было приготовлено заранее.

Он прижал к лицу мадемуазель Сандар тампон, пропитанный хлороформом…

* * *

Потянулись долгие часы, в течение которых доктор Овернье терпеливо поджидал пробуждения пациентки. Он раскрыл окно и впустил в пропитанную пряным запахом наркоза комнату струю свежего воздуха. После этого он подошел к кровати и стал следить за пульсом.

Сердце билось без перебоев.

– Что с ней такое? Как назвать этот «припадок»?

Доктор Овернье был в замешательстве.

Учебники медицины не снабдили его сведениями о явлениях, происходящих в странной, едва затронутой точной наукой области мистики.

Больная приоткрыла глаза, и по взору ее доктор понял, что припадок кончился.

– Вы узнаете меня? – спросил он.

– Да, – спокойно ответила мадемуазель Сандар. – Я запомнила вас с того дня, когда вы зашли на почту позвонить по телефону. А затем… – после некоторого колебания мадемуазель Сандар продолжала, – я часто видела вас по ночам, во сне. Вы стояли в большой комнате, похожей на ваш кабинет. Вы словно выходили из зеркала, знаете, из того большого зеркала, которое висит над вашим письменным столом. Да, да, это были вы, но Ромуальд не хотел, чтобы я вас видела. Он угрожал… я хорошо помню, что он грозился бросить вам в голову зеркало. Но, конечно, он не был в силах это сделать. Оно ведь такое большое… Я так боюсь…

– Успокойтесь, мадемуазель, – добродушно похлопал ее по доктор Овернье. – Ведь все уже кончилось, и вы больше ничем не рискуете. Остается лишь вылечить вас окончательно, чем я теперь займусь. Вы ведь мне доверяете?

Мадемуазель Сандар слабо улыбнулась и кивнула головой.

– Расскажите мне обо всем, – повелительным тоном попросил доктор Овернье.

Мадемуазель Сандар колебалась недолго.

Она начала ровным, спокойным голосом:

– Однажды «он» зашел к нам в контору. Посмотрел на меня. Я сразу же запомнила его глаза, евро-зеленые, в которых переливались несколько оттенков. Эти глаза – пристальные и немигающие, – были словно сигнальные фонари и от них нельзя было оторваться…

«Он» пришел так же, как и вы, позвонить по телефону, и в течение всего времени, пока телефонистка добивалась соединения, не спускал с меня глаз. Я дрожала от страха, но вместе с тем была счастлива. Вы не можете себе представить, насколько счастлива…

Затем «он» приходил еще несколько раз. Я не помню, как часто, но каждый раз, когда «он» уходил, меня охватывало непреодолимое желание следовать за ним, и я должна была впиваться руками в край стола, чтобы удержаться и не побежать.

Однажды, уходя со службы, я встретила «его» на улице.

Он сказал мне просто:

– Пойдемте.

Я повиновалась. Мы уехали в автомобиле в ближайший городок Альбервилль, где жил «он», и вылезли на берегу Изера. Была лунная ночь. Он приказал: «Смотрите мне в глаза!» – и быстро провел перед ними рукой.

Больше я ничего не помню. На следующий день я проснулась у себя в кровати, но после этого дня я не смею больше не идти к нему, когда он меня зовет. Я должна идти. Понимаете, доктор?..

– Как зовут его? – спросил доктор Овернье.

– Ромуальд Строцци, – ответила мадемуазель Сандар. – Он итальянец и служит старшим мастером на машинной фабрике.

– Отчего вы боитесь его? Он жесток с вами?

– Когда я повинуюсь ему, нет.

– А вы не хотите ему больше повиноваться?

– Я больше не могу!.. Это уже слишком!..

– Что «слишком»?

Мадемуазель Сандар закрыла лицо руками.

– Он требует кассу – понимаете? Я заведую денежными ящиками, а он знает, что каждую субботу кассир фабрики приходит к нам на почту и переводит сотни тысяч франков. Он хочет, чтобы я в этот день…

– Он вам прямо сказал это?

Мадемуазель Сандар покачала головой.

– Нет, но у меня двойная жизнь, и я иногда слышу его голос, не видя самого «его». Понимаете?

* * *

Поздней ночью доктор и мадемуазель Сандар прибыли в Лион. Овернье спешил использовать часы просветления больной. Бредовый рассказ ее при других условиях показался бы ему нелепым вымыслом, но теперь, в непосредственной близости несчастной, когда он слышал глухие проникновенные звуки ее голоса, он сознавал, что все, сообщенное ею, – подлинная, хотя и загадочная действительность.

Немедленно по прибытии в Лион доктор Овернье поехал к своему коллеге, управляющему лечебницей для нервнобольных.

– Дорогой Жюсеро, – сказал Овернье. – Ты можешь Оказать мне большую услугу. Разреши мне привезти к тебе одну больную, несмотря на такой поздний час.

Жюсеро внимательно выслушал рассказ Овернье.

– Я очень рад видеть тебя, старина, и постараюсь помочь в этом деле, хотя, признаюсь, случай не так прост.

– Со своей стороны, и я должен признаться, – сказал Овернье, – я сам в нем весьма слабо разбираюсь.

– Этот Ромуальд, очевидно, преопасный субъект, – заметил Жюсеро. – Какое расстояние между Момельяном и Альбервиллем?

– Приблизительно тридцать пять километров.

– Здорово! – покачал головой Жюсеро. – На таком расстоянии… Видел ли ты его? Мог бы узнать при встрече?

– Нет, – ответил Овернье. – Да и не думаю, чтобы мне пришлось с ним встретиться.

Жюсеро пожал плечами.

– Кто знает, дорогой… А теперь пойдем – осмотрим больную.

Через полчаса, распрощавшись с больной, Овернье и Жюсеро вернулись в кабинет.

– Я тебе должен сказать кое-что на прощание, – серьезно заметил Жюсеро. – Будь осторожен… У тебя есть дома револьвер?

Овернье удивленно посмотрел на приятеля.

– Да.

– В таком случае, держи его у себя под рукой.

– Почему такой мрачный совет? – попробовал улыбнуться Овернье. – Ты веришь?..

Жюсеро серьезно взглянул на него.

– Я ничему не верю, но все допускаю. В этой загадочной области приходится брести ощупью. Насчет больной не беспокойся, – я ее вылечу, но ты сам… Я отнюдь не шучу, – будь осторожен.

– Чего же мне остерегаться?..

– Не знаю, – всего! Ты разбил какую-то цепь. Разрушил какое-то заклинание, очарование, – одним словом, – что– то магическое. Остерегайся мщения магических сил, так сказать, рикошета.

Видя крайнее изумление Овернье, он настойчиво продолжал:

– Рикошет произойдет. Это общеизвестно, научно установлено. Поэтому и надо остерегаться. Но если ты преодолеешь его, то в настоящем Ромуальд – обезврежен навсегда!..

* * *

Прошло несколько дней. Возвращаясь однажды в одиннадцать часов вечера из клиники, Овернье пережил странную, взволновавшую его встречу. Он остановился перед книжной витриной на углу площади и стал рассматривать иллюстрированные издания о лыжном спорте. Внезапно он почувствовал, что рядом стоящий субъект пристально смотрит на него. Овернье повернулся и увидел незнакомца, который был небольшого роста, худощав, с лицом, изрезанным морщинами. Самое замечательное в его наружности были глаза. Зеленовато-острые, пристальные, приковывающие своей напряженностью.

Доктор с трудом отвел взгляд и, пройдя десять шагов, обернулся.

Незнакомец продолжал смотреть ему вслед…

Первой же мелькнувшей у Овернье мыслью было предположение, что это Ромуальд, но он досадливо подавил это опасение:

– Я становлюсь маньяком: вскоре я начну видеть этого Ромуальда повсюду!..

Все же – тревожное чувство не покидало его.

* * *

По возвращении домой, чтобы отвлечься, доктор сел за письменный стол и принялся за работу. За креслом, на котором он сидел, висело тяжелое, ценное венецианское зеркало.

Внезапно он расслышал дребезжащий звонок телефона, не походивший на обычный звук: ряд коротеньких, нерешительных звоночков, легких, как потрескивание искр. Овернье привстал, подошел к аппарату, снял трубку, но никто в ней не отзывался. Доктор задумчиво обернулся и в ужасе отскочил назад. Огромное зеркало упало с резким, словно разрыв снаряда, грохотом. Его верхушка задела письменный стол и кресло, только что покинутое Овернье.

Долгое время доктор стоял, как оцепенелый. В его уме пронеслись слова пациентки: «Ромуальд попытается бросить вам на голову зеркало… но оно слишком тяжелое!..»

* * *

Час спустя Овернье по телефону рассказал об этом происшествии Жюсеро.

– Знаешь, что меня интересует? – услышал он задумчивый голос Жюсеро. – Не столько падение зеркала, – такие вещи случались, – но таинственное дребезжание телефона!.. Связь между обоими явлениями неоспорима… Но теперь все кончено! Ты можешь себя чувствовать в полной безопасности.

* * *

На следующий день Овернье, закончив прием, собирался уже уходить, когда сиделка доложила ему, что какой-то запоздалый посетитель просит принять его.

Едва пациент переступил порог кабинета, как рука Овернье незаметно потянулась к ящику, где лежал револьвер. Он узнал вошедшего: это был незнакомец, встреченный им у витрины книжного магазина!..

Однако, его вид сильно изменился. Казалось, что какая– то тяжесть сломила этого человека. Он шел, медленно передвигая ноги, устало сгорбившись. Глаза его утратили прежний ослепительный блеск, и Овернье почувствовал свое превосходство.