Текст книги "Я, Лучано Паваротти, или Восхождение к славе"

Автор книги: Лучано Паваротти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

При всех осложнениях с сопрано и при том, что я пел не так хорошо, как хотелось бы, спектакли «Богемы» в Лукке прошли успешно и оказались для меня полезным опытом. Кроме того, я впервые получил вознаграждение за исполнение оперы – 80 тысяч лир за два вечера.

В последующие месяцы благодаря Цилиани я два раза выступал в Ирландии – пел в «Мадам Баттерфляй» и «Богеме» с одной оперной труппой в Дублине. Потом пел в «Риголетто» в Карпи, поблизости от того самого деревенского дома, где мы жили во время войны. Карпи – совсем небольшой городок, тогда еще меньше, чем сейчас, но в нем есть красивейший оперный театр.

Еще до моих выступлений в Карпи произошло одно очень важное событие. Цилиани, узнав, что великий маэстро Туллио Серафин ищет тенора для партии Герцога Мантуанского в «Риголетто» на сцене театра Массимо в Палермо, устроил мне прослушивание на следующий день после второго, последнего спектакля в Лукке.

В свои восемьдесят три года Серафин считался богом в оперном мире. Кроме того, что он работал во всех крупнейших театрах Европы и Америки, он был также музыкальным директором сначала Римской Оперы, а затем и миланского театра Ла Скала. Мне впервые предстояло явиться на суд музыканта такого высокого уровня.

Можете представить, как я волновался, когда сел в поезд, направлявшийся в Рим. Встречу Серафин назначил на четыре часа, но я стоял возле его дома уже в два и, невероятно нервничая, ходил взад и вперед по тротуару. Потом зашел в кафе что-нибудь выпить, чтобы смягчить горло. Наконец, ровно в четыре я позвонил в дверь.

Мне открыла горничная.

– Вы тенор из Модены, которого ожидает маэстро?

Я ответил утвердительно, и она провела меня в гостиную, где стоял рояль.

– Сейчас доложу, – сказала горничная.

Спустя минуту вошел Серафин. Он приветствовал меня очень сухо и коротко, как деловой человек. Потом обернулся к девушке.

– Розина, принеси стакан воды этому молодому человеку.

– Не беспокойтесь, маэстро, – возразил я. – Я заглянул в бар, прежде чем подняться к вам. Я не хочу пить.

Серафин словно не услышал моих слов.

– Розина, воду! – твердо повторил он.

Наконец, маэстро сел за рояль. Я думал, он попросит меня спеть «Сердце красавиц». Но он начал с первой страницы клавира и пожелал, чтобы я пропел ему всю партию. В конце второго акта я оставался уже без сил.

– Пить! – взмолился я.

– Вот видите! Я знал, что вам понадобится вода, – он указал на стакан и впервые улыбнулся.

Когда я начал последний акт, то уже понимал, что маэстро доволен мною. Не то чтобы он прямо заявил: «Хорошо, партия ваша», но в какой-то момент остановил меня и заметил:

– Теперь вы догадались, что Маддалена – девица легкого поведения. Герцог знает это. Когда приедете в Палермо, я хочу, чтобы вы пели «О, красавица младая» так, как пел Карузо – подчеркнуто, с иронией, неискренне…

«Когда приедете в Палермо!..» Так я и узнал, что получил партию. Не помню уж, как допел оперу до конца. Радость переполняла меня, я ликовал.

В тот вечер, когда я уезжал в Модену, в моем кармане лежало десять тысяч лир, которые остались от гонорара за два спектакля «Богемы» в Лукке. Пришлось ехать во втором классе в грязнущем вагоне, но зато я точно знал, что во всей Италии нет человека счастливее меня.

Работа с Серафином подарила мне замечательный опыт. В своем уже весьма преклонном возрасте – силы, казалось, на исходе, он проявлял поразительный музыкальный ум! Все относились к нему с величайшим почтением. Я тоже исполнился огромного уважения к маэстро, но в свои двадцать семь лет я еще целиком был поглощен самим собой.

В одной из моих арий я слегка изменил финал… то ли взял более высокую ноту, то ли дольше продержал ее, не помню точно. Серафин запретил мне это делать. Однако на генеральной репетиции разрешил повторить, если захочу. Обычно он бывал очень строг к музыкальному тексту и настолько непреклонен, что я удивился и спросил, почему же он передумал.

– Похоже, это подходит для вашего голоса, – ответил он. И резко добавил: – Не забудьте – половина оваций моя.

Партию героини оперы исполняла Джанна Д’Анджело. Со своим прекраснейшим голосом она оказалась великолепной Джильдой. Насколько мне известно, сейчас она преподает в каком-то американском университете.

Однако в нашей труппе сложилась довольно неприятная атмосфера. Дело в том, что партию Риголетто пел знаменитый баритон Этторе Бастианини. Пел он плохо, и Серафин очень резко обращался с ним. Уже одно это создавало сильное напряжение. Кроме того, Бастианини странно вел себя со всеми партнерами – разговаривал раздраженно, злобно. Вскоре мы узнали, что он болен раком, причем знал об этом, бедняга. Он выступал еще год или два, но его карьера по сути уже завершилась.

И премьера, и второй спектакль прошли превосходно. Серафин остался весьма доволен мною, и палермская публика тоже. А я и в самом деле начал ощущать себя оперным певцом.

Джоан Ингпен

Открытие тенора

В начале шестидесятых я служила в Ковент-Гарден и отвечала за репертуар театра, а еще точнее – за подбор певцов для будущих спектаклей. Впоследствии я занималась тем же в парижской Гранд-опера, а сейчас делаю это в Метрополитен.

В 1963 году у нас в Ковент-Гарден ставили «Богему» с Джузеппе Ди Стефано. Ведущий тенор нашей труппы находился в отпуске, и участие Ди Стефано весьма заботило меня, потому что он мог запросто не явиться на спектакль.

В Европе не всегда удается быстро найти певца, как в Соединенных Штатах, где за несколько часов по телефону можно отыскать замену кому угодно. Но не всегда. И я чувствовала, что приближается катастрофа.

Я сказала руководителю Ковент-Гарден, сэру Дэвиду Вебстеру, что необходимо найти какого-нибудь молодого итальянского певца, подходящего по уровню для нашей труппы, но еще не достаточно маститого, который согласился бы приехать в Лондон в качестве дублера, без какой-либо гарантии выступления, и сэр Дэвид разрешил мне поискать такую замену.

В Дублине есть интересное учреждение – Большое дублинское оперное общество. Оно организует ежегодно два двухнедельных оперных сезона. Осенью обычно выступали англичане, а на весенний сезон почти всегда приглашали какую-нибудь итальянскую труппу, собранную ad hoc[4]4
  Для данного случая (лат.).


[Закрыть]. Как раз предстояло открытие весеннего сезона 1963 года. Я родилась в Ирландии и люблю время от времени посещать родные места. «Почему бы не съездить туда, – подумала я, – и не узнать, нет ли там случайно хорошего тенора?»

Приехав в Дублин, я сразу же отправилась в театр на спектакль «Риголетто», в котором пел какой-то огромный молодой итальянец – не такой толстый, как сейчас, но в общем-то… Тогда он выглядел на сцене очень нелепо, пел для галерки и так долго держал верха, будто ни за что не хотел с ними расставаться… Но, боже милостивый, какой у него оказался голос!

Другая интересная подробность – в том же спектакле партию «Риголетто» исполнял молодой, неизвестный баритон Пьеро Каппуччилли.

Я объявила друзьям, что нашла того, кого искала, и они спросили:

– Уж не про этого ли тенора ты говоришь? Он ведь даже не умеет держаться на сцене!

Я ответила, что прекрасно вижу его недостатки, но думаю, их перекроет его действительно поразительный голос.

С этим спектаклем «Риголетто» связана интересная история. Папа Иоанн XXIII в то время тяжело болел, и все ожидали, что он вот-вот отойдет в мир иной. Директор труппы сидел как на иголках, ибо в Ирландии принято, если папа умер днем, сразу же отменять все представления, но если он отойдет в мир иной после первого антракта, спектакль может продолжаться, и все зрелища отменяют лишь на другой день.

Директор крайне озаботился: если «Риголетто» не состоится сегодня, ему придется не только возвращать деньги зрителям, но и оплачивать всех участников спектакля. Папа скончался до начала представления, но администратору удалось сохранить это втайне до поднятия занавеса. И только в конце первого антракта он сообщил о кончине Его Святейшества.

Много лет спустя Лучано сказал мне, что труппа давно знала о кончине папы, и за кулисами недоумевали, почему директор не объявил об этом до спектакля.

Лучано еще не стал знаменитостью и охотно согласился приехать в Лондон в качестве скромного дублера в «Богеме». Желая сделать ему приятное, я пообещала, что он непременно споет на последнем представлении оперы, если согласится оставаться запасным на предыдущих спектаклях. Он примчался в Лондон заблаговременно, и мы смогли перед репетицией дать ему несколько уроков актерского мастерства.

А потом получилось так, что Ди Стефано спел премьеру и половину следующего спектакля, и уехал. Так что Лучано выступал во всех остальных представлениях… с огромным успехом.

Он произвел на публику такое сильное впечатление, что мы снова пригласили его, уже осенью 1963 года.

В те времена солистов не приглашали заблаговременно, как приходится делать это теперь. Сегодня, когда появляется многообещающий исполнитель, нет никакой возможности предложить ему – или ей – ту или иную партию раньше, чем через три года.

Мы все с большой симпатией отнеслись к Паваротти: он оказался не только прекрасным тенором, но и чудесным человеком. Лучано почти не говорил по-английски, но какое это могло иметь значение, когда речь шла о таком человеке, как он. Помню, мы прозвали его Счастливчиком. Я, правда, недолго называла его так, хотя и сомневаюсь, что он смог бы рассердиться. Мы в Ковент-Гарден всегда с особой теплотой вспоминаем Лучано и его выступление у нас, когда он, заменив солиста в последнюю минуту, внезапно стал знаменитостью.

Вскоре после успешного дебюта в нашей «Богеме» Паваротти заключил очень важный для него контракт в Глиндебурне. Руководители театра узнали о его успешном выступлении вместо Джузеппе Ди Стефано и приехали послушать молодого певца. В итоге они предложили ему партию Идаманта в «Идоменее» Моцарта.

Подготовка оперного спектакля в Глиндебурне проходила совсем не так, как в итальянской провинции, где начинал выступать Лучано. Кроме того, петь Моцарта означало для него выйти за рамки своего обычного репертуара.

Джузеппе Ди Стефано. Выдающийся тенор, которым особенно восхищался Паваротти. К тому же, они были друзьями.

Очень забавно было смотреть, как искусные, утонченные музыканты Глиндебурна обучали певца исполнению Моцарта, а они прекрасно знали свое дело и с необыкновенным трепетом относились к композитору, и Лучано вскоре оценил это.

К тому же в те годы, когда музыкальным руководителем театра была Джейн Стрессер, Глиндебурн признавали своего рода музыкальным оазисом, где певцы могли отшлифовать свою вокальную технику. Несомненно, работа над оперой Моцарта стала важным этапом в художественном развитии Лучано.

Но самое главное, после дебюта в Ковент-Гарден, Паваротти познакомился с Джоан Сазерленд и ее мужем Ричардом Бонингом. Перед тем как начать работу в Ковент-Гарден, я работала агентом у Джоан Сазерленд (еще задолго до 1959 года, когда она стала всемирно известной), и с тех пор мы с нею большие друзья.

В 1963 году после моего «открытия» Лучано я позвонила Ричарду Бонингу и сообщила:

– Я нашла отличного тенора. Уверена, он может петь с Джоан, и держись, не падай… он ВЫСОКОГО РОСТА!

Партнеры Сазерленд всегда переживали из-за своего роста. Их всегда подстерегала опасность, что рядом с ней они будут выглядеть коротышками. Но Лучано оказался выше Джоан. Разумеется, молодой итальянский тенор понравился супругам Бонинг, и они подписали с ним контракт на «Лючию»[5]5
  Оперу «Лючия ди Ламмермур» Г. Доницетти. – Ред.


[Закрыть] в Майами, а дальше – на выступления в Австралии. Обе поездки прошли с самым замечательным результатом для обоих. Сейчас голос Лучано начал «темнеть», он перешел к другому репертуару и поэтому уже не может петь с Джоан.

Когда я работала в парижской Гранд-опера, мне довелось встретиться с Паваротти лишь однажды. Мы пригласили его петь «Богему», и он согласился.

Снова мы увиделись, только когда он приехал в Метрополитен-опера. К тому времени он уже стал великой звездой и, не стесняясь, выражал недовольство нью-йоркской оперой. Ему казалось, будто в Мет включают в репертуар те или иные оперы только для того, чтобы угодить другим певцам, и вовсе не думают о нем.

Сейчас, когда в сезон выпускают лишь четыре новые постановки, их выбирают не в угоду тому или иному певцу. Но великие голоса видят только одно: кто-то получил новую партию, а ему она не досталась. Так происходит всегда, когда в театре сталкиваются одновременно две или три звезды. Вспомните Тебальди и Каллас. Всегда кто-то из них считал, что администрация благоволит к сопернице.

Лучано почему-то не ощущал себя… как бы это сказать… любимым, желанным в Метрополитен. Но он ошибался – думаю, вряд ли кого еще могли любить там, как его. Он восхищал и как артист, и как человек.

Я решила, что мне следует вмешаться. Я позвонила Паваротти и спросила, не могу ли приехать к нему в отель «Наварро». Лучано пригласил меня позавтракать: он сам приготовит спагетти – и к черту диету! За стол мы сели лишь в два тридцать.

Когда покончили с едой, я попыталась поговорить с Лучано, но он все время уклонялся от разговора – то вставал ответить на телефонный звонок, то выходил куда-то под разными предлогами. А я упрямо ждала, пока он вернется. Позднее один его добрый друг объяснил мне, что Лучано нарочно хотел «помучить» меня. Но я выдержала испытание.

Я не сомневалась, что Паваротти должен петь в Метрополитен и что сердится он, когда сердится, совершенно напрасно. Поговорили и о том, какие партии ему хотелось бы спеть больше всего.

В наши дни Лучано – ярчайшая звезда вокала. Человек неглупый, он отлично осознает свое положение и вполне естественно настаивает на желании петь то, что хочет, как это делают и другие, не менее знаменитые певцы.

Лучано доброжелательно относится к коллегам, и я знаю, что он пытался помочь многим молодым исполнителям. Паваротти никогда не стремится затмить певцов, с которыми поет в спектакле. Напротив, он хочет, чтобы каждый проявил себя как можно лучше. Но боюсь, далеко не всегда можно сказать то же самое о его партнерах.

С той памятной премьеры «Богемы» в Ковент-Гарден актерское мастерство Лучано необыкновенно возросло. Он совершенствовал свое сценическое искусство постепенно, работая с разными режиссерами. Лучано пришел из итальянского театра, где актерской игре и режиссуре спектакля никогда не уделяли особого внимания. В Палермо не придают значения многому, что в Лондоне считается очень важным. Любителям итальянской оперы достаточно одного: чтобы певец хорошо пел.

Особенно большие успехи Лучано я заметила с тех пор, как он выступал в спектаклях, поставленных Жан-Пьером Поннелем.

У Лучано отличный слух, и он все схватывает на лету. Бывает, дважды ошибется в каком-нибудь пассаже, и приходится деликатно указать ему на это, но чаще всего он и сам замечает: «Это место лучше повторить. Знаю, что всегда ошибаюсь тут». Он очень сосредоточен в работе, необыкновенно строг и всегда является на премьеру великолепно подготовленным.

Несмотря на свою массивную, необъятную фигуру, Лучано неизменно обаятелен на сцене. Думаю, что привлекает прежде всего его лицо, такое открытое и искреннее. Но как бы ни сияли его глаза, свет этот появился не сразу, а лишь по мере роста его популярности.

В начале карьеры подобного сияния я не замечала. Может быть, это как-то отражает его внутреннюю убежденность, как-то связано с обретением веры в себя, с необыкновенной любовью к своему искусству. Так или иначе, это «что-то» в лице певца заставляет совершенно забыть о его фигуре.

От многих других теноров Паваротти, на мой взгляд, отличается тем, что очень умно распоряжается своим голосом. Это поразительно, но артист до сорока лет воздерживался от некоторых партий. Единственное, о чем сожалею, что он больше не поет «Дочь полка».

Паваротти все еще выступает в «Любовном напитке», но, боже милостивый, как бесподобно он пел в «Дочери полка»! Эту оперу в исполнении Лучано и Джоан Сазерленд показали в Лондоне, но английским критикам не понравилась режиссура Сандро Секуи. Тогда Метрополитен пригласил всех участников спектакля на свою сцену, в Америку, и в Нью-Йорке постановка прошла с грандиозным успехом.

Разумеется, безумные овации сопровождали Лучано и в Лондоне. Как же могло быть иначе? Эта невероятная ария с девятью грудными «до»… и каждый вечер, сидя в зале, ты нисколько не волнуешься, потому что уверена: Лучано не сорвется. Публика сходила с ума от восторга.

Мне известно, что некоторые театры так стремятся заполучить Лучано, что предлагают ему самому выбирать исполнителей на остальные главные партии в спектакле, в котором он поет.

Метрополитен не может позволить себе ничего подобного. Разумеется, мы ни в коем случае не станем принуждать выступать вместе певцов, если они не терпят друг друга. Мне понятно и желание Лучано, прежде чем согласиться на новую роль, узнать, кто будет дирижировать.

Но Метрополитен не может допустить заявления какого-нибудь тенора или какой-нибудь сопрано: «Буду петь только с X, Y и Z». И Лучано никогда не выступал с такими требованиями.

Однако поразительно, что почти все звезды стараются взять на себя и обязанности художественного руководителя! Каллас, например, всегда желала сама выбирать себе в партнеры тенора и дирижера. Но в серьезном театре невозможно потакать подобным капризам… особенно если при этом заставляют согласиться на участие певцов, которые, как вы считаете, здесь не годятся.

Нужно признать, что, несмотря на огромную популярность Лучано, у него почти не заметна звездная болезнь. Помню, после одного из его первых концертов в Нью-Йорке я отправилась на большой прием в его честь.

Это произошло еще до моего перехода в Метрополитен, где мы снова стали работать вместе. Лучано тогда уже слыл всеобщим кумиром, и длиннющая очередь молоденьких девочек выстроилась в ожидании, пока их представят певцу. А он, едва увидев меня, бросился навстречу и сказал:

– Хотя столько людей уверяет теперь, будто именно они открыли меня, я не забываю, что на самом деле это сделали вы.

Спустя столько лет, находясь на вершине славы, он сумел так горячо выразить мне свою благодарность! Это меня очень тронуло.

Сколько певцов не проявляют ни малейшей признательности тем, кто помогал им добиться успеха! Наверное, нимб славы мешает им вспомнить, что когда-то и они нуждались в чьей-то помощи. Сколь ни велик талант, на его пути к Олимпу всегда оказывался кто-то, чья поддержка становилась главной, но большинство звезд предпочитают об этом не вспоминать. Возможно, благодарность, которую Лучано питает ко мне, и помогла тогда «помирить» его с Метрополитен.

Джудит Раскин

Паваротти в Глиндебурне

В 1964 году мне предложили петь в «Идоменее» в Глиндебурне вместе с Лучано, но это приглашение совпало по времени с другим, более привлекательным. Меня пригласили выступить в «Карьере мота»[6]6
  Опера И. Стравинского «Похождения повесы». – Ред.


[Закрыть]под управлением самого Стравинского. Я не могла участвовать сразу в двух спектаклях. Но хотя бы оказалась в Глиндебурне одновременно с Лучано.

Я очень сожалела, что не смогла петь вместе с ним, и сейчас жалею об этом еще больше. Все в Глиндебурне знали, что Паваротти – нечто необыкновенное. Его коллеги приходили к нам после репетиций и в один голос уверяли:

– Вы должны послушать молодого итальянца! Это фантастично!

Ему поручили партию Идаманта, которую обычно пела меццо-сопрано. Я думала, что тесситура слишком высока для тенора, но Паваротти с ней справился без труда. И, конечно же, изумляла невероятная чистота его звука!

Я познакомилась с Лучано на приемах, которые супруги Кристи давали в честь артистов. Глиндебурнским оперным фестивалем руководил Георг Кристи. Спектакли шли в имении его предков «Льюис» в Восточном Эссексе. С хозяевами дома жили их дети, и Лучано охотно играл с ними. Когда он появлялся в комнате, все взгляды сразу устремлялись на него, настолько он привлекал внимание. Немного полноват, но выглядел скорее могучим, нежели тучным – этаким необыкновенным атлетом.

Что меня сразу же поразило – невероятное усердие, с каким Лучано старался освоить новый для него язык. Тогда он еще плохо говорил по-английски, но всячески стремился совершенствовать его. Например, задавал сразу несколько трудных вопросов и просил нас поправлять ошибки.

Многие из моих знакомых итальянских певцов и не думают учить английский. Уверяют, будто он повредит их дикции, их легато или, не знаю, чему там еще. Но я подозреваю, они просто ленятся.

Лучано серьезно относился к изучению другого языка. Когда мы встречались на приемах, он делал невероятные усилия, стараясь разговаривать со мной по-английски. Я знала многих немецких певцов, которые целеустремленно постигали другие языки, но почти не встречала ни одного итальянца, который поступал бы так же.

Другая яркая особенность Лучано – его ум. Это становится очевидным сразу же, даже когда на каком-нибудь приеме он беседует о простых вещах на своем ломаном английском.

Певец необыкновенно любознателен, но прежде всего его интересует все, что хоть как-то связано с его работой. Он всячески старается развить свои актерские способности. Музыка Моцарта не столь идеально подходила ему, как музыка Верди и Пуччини. Над партией в «Идоменее» ему пришлось изрядно потрудиться, и видно было, что он хочет работать.

Георг Кристи также обратил внимание на эту особенность. Он отмечал величие его личности и интуицию – качества, которые нечасто встречаются у других итальянских вокалистов. Именно они позволяли Лучано впитывать все, чему его учили.

Как и многие в Глиндебурне, семья Кристи прониклась огромной симпатией к Лучано. Георг называл его «феноменом природы». А неизменное внимание певца ко всем красивым девушкам, которые слетались за кулисы оперного театра, принесло ему прозвища «Цветок любви».

В опере Моцарта «Идоменей»

Тогда голос Паваротти был чуть легче и необычайно красив. Теперь ему нравится брать верха, и голос звучит удивительно проникновенно. Это производит очень яркое впечатление, но поступать так несколько рискованно, поскольку есть опасность, что звук треснет.

Лучано использует термин «стретто» для определения способа, каким он берет свои верха. Некоторые критики осуждают его за пристрастие к ним, но только не публика. Кто из них прав, по-моему, не существенно, так как верха не главное в его поразительной вокальной кантилене. Только одна фразировка могла бы сделать Лучано одним из самых великих теноров нашего времени, если не самым великим.