Текст книги "Дитя лета"
Автор книги: Луанн Райс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Глава 22
Роуз проснулась и открыла глаза почти сразу же, как ее вывезли из операционной. От лекарства, которое ей дали, голова была дурная, но девочка все же сделала попытку освободиться от строп на груди. Ей хотелось двигаться бегать, обнять маму, поскорее ехать домой.
Она много спала.
Мама и доктор Нил по очереди дежурили у ее постели. Иногда они сидели вместе, близко-близко друг к другу, как единое целое. Их голоса обвивали ее сон, то пропадая, то появляясь, пронизывая ее бодрствование и отдых. Когда она плакала, то не могла понять, кто из них ее обнимает. Грудная клетка болела.
А потом вдруг перестала. И когда она проснулась на следующий день, сияло солнце и боль утихла. Ну, может быть, еще чувствовалась, но совсем чуть-чуть. Сестра помогла ей сесть, потом умыла ее, а потом пришел доктор проверить швы.
Мама и Лаэм стояли в сторонке, пока сестры готовили Роуз к ее первой попытке встать. Она знала, что прошел всего день после операции, но на то она и была чудо-девочкой, чтобы уметь быстро вставать с постели. Сейчас она сделает несколько шагов и очень устанет, но это будет великим событием. Как хвалебная статья на книгу или математический тест, сданный на «отлично». Если это испытание пройдено, значит, скоро домой. Или по крайней мере в нормальное отделение на нормальном этаже.
– Что-нибудь болит, Роуз? – спросила сестра.
– Немного побаливает. Но не сильно. Мам, а ты сказала Джессике, что я вернусь домой через неделю?
– Да, милая.
– Доктор Нил, что с вами? – Она взглянула на него и заметила, что у него был странный, какой-то забавный вид: он словно застыл между желанием стоять, где стоял, и невольным порывом поддержать ее. Сестра многозначительно улыбнулась ему, давая понять, что ему еще многому нужно научиться.
– После открытой операции на сердце дети выздоравливают значительно быстрее, чем взрослые, – объяснила она. – У них не бывает таких болей в грудине. Мы собираемся поднять Роуз с постели, чтобы она самостоятельно перебралась в общее отделение на другом этаже.
– Понял, – сказал доктор Нил, все еще стоя с протянутыми навстречу Роуз руками, как в ту пору, когда она была еще совсем крошкой и только начинала ходить. Его вид рассмешил девочку, и от этого в груди немного заныло.
– Что случилось, Роуз? – встревожился он.
– Ничего, я справлюсь, – успокоила она его. – Вот, смотрите.
– Не торопись, подожди, пока не почувствуешь, что готова, родная, – предупредила мама.
Взрослые столпились вокруг, и Роуз подвинулась на край кровати. Спустила ноги вниз и пальцами ног дотянулась до тапочек. Пол показался твердым-твердым. Роуз не хотела говорить об этом маме, но ее долго пошатывало, как на палубе «Текумзеи II» во время празднования дня рождения. Корабль то вздымался, то нырял носом, раскачивался из стороны в сторону, – кругом. Роуз почувствовала легкую тошноту; она знала, что это от прежнего недостатка кислорода.
Но сейчас ощущения были совсем иные. Спустя полсуток после операции ей было в десятки, сотни, тысячи раз лучше, чем бывало прежде. Она глубоко вздохнула и ощутила, как распахнулись легкие, возвращая ей силы.
– Я себя чувствую хорошо, – сказала она.
Все улыбнулись, а мама взяла ее за руку и спросила:
– Ну, тогда пойдем?
Роуз кивнула, но не двинулась с места. Она чего-то выжидала, глядя на них.
– Что, Роуз? – спросил доктор Нил.
Тогда она протянула ему руку в ожидании, когда он возьмется за нее. Он продел пальцы в ее ладошку, и Роуз дала понять, что вот теперь она по-настоящему готова. Первые шаги они делали все вместе – она, мама и доктор Нил. Сначала по отделению, вокруг сестринского пункта. Роуз заметила, что и раньше бывала в этом отделении, причем доктор Нил и тогда тоже был с ними.
В это отделение пускали только членов семьи. Роуз довольно улыбнулась, опустив голову и спрятав лицо; она боялась, что все сразу заметят, как она счастлива. Она привыкла к тому, что все девять лет ей приходилось постоянно, ежеминутно следить за сердцем, чтобы не дать ему разорваться. А теперь, крепко держась за руки, она позволила себе надеяться, что все трудности остались позади.
***
Выйдя из больницы, Лили и Лаэм направились к бухте Бостона. Они сократили расстояние, пройдя мимо Фэньюэл-Холл, и вышли к причалу. Наслаждаясь летним вечером, люди неторопливо прогуливались взад и вперед, но Лили и Лаэму просто не терпелось подышать морем, почувствовать соленый аромат дома.
Лаэм прихватил с собой бинокль, чтобы можно было пройти взглядом по далекой глади воды в поисках Нэнни. Но она никогда не подходила близко к берегу, а плавала в пространствах где-нибудь за островами залива.
Поздно вечером, надышавшись морским бризом, они возвращались в гостиницу. Опустив голову, Лили напряженно глядела на камень мостовой. Ей так много хотелось сказать Лаэму, но она стеснялась дать волю словам, точно язык у нее скрутили толстой веревкой. Сегодня он ни разу не взял ее за руку, даже во время прогулки.
– Забавная штука – жизнь, – произнес он, шагая рядом.
– В каком смысле?
– Кажется, ты знаешь, что для тебя является наилучшим, самым правильным, и вдруг происходит что-то такое, что напрочь опрокидывает твои представления и планы.
О чем ты? – спросила Лили. Может, он думает о пропавшем лете? Он так от многого отказался, чтобы быль с Лили и Роуз; и теперь, наверное, начинает жалеть о потерянном времени, отнятом у работы, у исследований.
– Казалось бы, происходит что-то плохое, а потом выясняется, что это что-то… хорошее.
Она с любопытством склонила голову, стараясь понять, что он имел в виду, но он продолжал шагать молча. Расстояние между ними казалось огромным, однако Лили не решалась сократить его; а вдруг ему это не нужно.
– Я подумал про акулу, – продолжал он после некоторого молчания.
– Насколько мне известно, ничего хорошего общение с ней не дало: вы потеряли Коннора, ты и сам пострадал. Не станешь же ты притворяться, что подобное зло обернулось чем-то добрым.
Он не ответил.
Лили взглянула на его волнистые, каштановые волосы с проблесками седины в лучах света уличных фонарей. Голубые глаза были печальны.
Добравшись до гостиницы, которая помещалась прямо за больницей, они вошли в лифт. Кабина отсчитывала этажи, а Лили не знала, что сказать. Она жила на четырнадцатом этаже, Лаэм – на шестнадцатом. Когда дверца открылась на четырнадцатом, он посмотрел на нее и сказал:
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – сказала Лили.
Она вошла в свой номер взволнованная и подавленная. Не потому, что он за всю прогулку ни раза не коснулся ее, а потому что вид у него был очень озабоченный и потому что в ответ на его реплику об акуле она не успокоила, не утешила его.
Ее мучили угрызения совести. Она взволнованно ходила по комнате и размышляла. Ей так досталось от мужа, что пошатнулась ее вера в добро. Она пожертвовала всем, бросив его. Словно проглотила айсберг. Постепенно этот лед замораживал ее, добираясь до каждой клетки, пока вся она не стала и твердой и ломкой. Со временем она научилась владеть собой: всегда оставаться непреклонной, никогда не подпускать близко к себе мужчин. Единственными ее друзьями были вышивальщицы «Нанук». Но Лаэм….
В течение последних недель в ней словно что-то оттаяло.
«Добро пожаловать в оттепель», – сказала она Марисе тогда на корабле, в день рождения Роуз. Но Мариса не могла знать о том, что для самой Лили эти слова мало что значили. Казалось, она настолько застыла, заледенела, так привыкла к состоянию этой внутренней зимы, что неспособна была по-настоящему переживать душой какое-либо весеннее возрождение.
Думала она и о Лаэме, о выражении его глаз, когда он упомянул акулу. После всего, что он сделал для нее за все эти годы, особенно этим летом, – почему она не потянулась к нему, не обвила его шею руками? Почему не сказала, что готова его выслушать, если у него есть желание поговорить, высказаться?
Лили охватила внутренняя дрожь. Она взяла ключ от номера и вышла в коридор. Не желая дожидаться лифта, она стала подниматься по лестнице. Но с каждой ступенькой ей становилось все страшнее и страшнее. А что, если она совершает ошибку? Она так давно не общалась с мужчинами, что перестала верить в саму возможность этого общения. Доброта Лаэма, тот факт, что его обожает Роуз, усиливающееся чувство к нему в сердце самой Лили, – все это меркло в сравнении с застаревшим, по-прежнему неистребимым страхом. Но она пробивалась сквозь его толщу и продолжала двигаться вперед.
Вот его номер – 1625. Она собралась с духом и постучалась.
Лаэм открыл дверь и застыл, удивленно глядя на нее. На нем были джинсы и голубая оксфордская рубашка. Левый рукав болтался пустой. Лили раньше никогда не видала его в подобном виде. От удивления она раскрыла рот.
– Виноват, – сказал он, оглядев себя и теребя пустой рукав так, словно надеялся, что там незамедлительно отрастет рука. – Я должен был….
– Не извиняйся, – торопливо возразила она. – Это я должна была… я виновата, Лаэм.
– Если тебе неловко, я могу надеть протез.
Лили улыбнулась и отрицательно замотала головой.
– Неловко? Ни в коем случае. Ты два дня сидел возле Роуз и видел ее рану, швы… Это вполне привычно, и меня ничуть не смущают подобного рода вещи.
– Большинство людей смущает.
– Я не большинство, – сказала она.
Они прошли в комнату, где прямо возле окна стоял маленький столик и два кресла. В комнате горел приглушенный свет, поэтому им хорошо была видна река в веселой пляске огней. Это была совсем иная вода, чем та, к которой они привыкли в Кейп-Хок и которую полюбили. Но все же вода, и Лили почувствовала, как все поплыло перед глазами.
– Когда ты начал что-то говорить про акулу, – сказала она, – мне хотелось, чтобы ты договорил все до конца.
– Правда? На самом деле ничего серьезного. Так, решил пофилософствовать.
– Ну так пофилософствуй. – И она откинулась на спинку кресла.
– Кажется, я тогда задумался о том, что с этой акулой кончилась моя жизнь, – сказал он. – Хотя иногда возникает ощущение, что как раз тогда-то она и началась.
– Как это?
– Ты даже не представляешь, насколько близкие отношения связывали нас с Коннором, – сказал он. – Мы были совершенно неразлучны. Несмотря на разницу в три года, общение с ним казалось мне самым интересным, самым лучшим. Он вел себя очень необычно и забавно. Подплывал к китам, когда те спали, и забирался к ним на спины. Мы постоянно предупреждали его.
– Скажи, в тот день он решил проделать то же самое?
– Да. Решил подобраться к белуге. Кит приплыл, чтобы покормиться крилем и селедкой. Мы не замечали акулу до тех пор, пока она не потащила Коннора вниз.
– И ты это видел?
Лаэм кивнул:
– Видел. Коннор протягивал ко мне руки. Я поплыл к нему с такой скоростью, на которую только был способен. Я его тащил, стараясь вырвать у акулы. А потом… потом он просто исчез из виду. А я остался на поверхности один, в крови брата, и все продолжал нырять снова и снова, чтобы найти его. Вот тогда акула ухватила заодно и меня.
Лили притихла, замерла и только слушала.
– Она вцепилась мне в руку. Боли не было, я совершенно не чувствовал зубов, ничего не чувствовал. Потом только я узнал, что они остры, как бритвы, она просто прокусила мне кожу и кость руки. Рывок был просто невероятной силы. Но я думал только о Конноре. Я колотил акулу другой рукой, пытаясь отогнать ее, выбить ей глаз. Мне удалось запустить руку ей в глазницу – и только тогда она меня выпустила.
Лили напряглась, как стиснутый кулак. Она знала, что такое бороться за жизнь. Эти зубы, которые описал Лаэм, такие острые и гладкие, что ты даже не понимаешь, что тебя сжирают заживо. Она вспомнила свой последний день дома, когда ее, на последнем месяце беременности, муж пихнул так, что она полетела наземь, а сам сделал вид, что это произошло по чистой случайности.
– И это тебя спасло, – прошептала она.
– Да. Я плыл на чистом адреналине и все продолжал нырять в поисках Коннора, хотя руки уже не было. Но я даже не знал об этом. Джуд изо всех сил звал на помощь – ему удалось выбраться на берег раньше. Его крики привлекли внимание, и пришла спасательная лодка. Меня выловили; все поражались, как я выжил. Акула повредила артерию, я истекал кровью, прямо на том месте, где пропал под водой Коннор.
– О, Лаэм! – Лили вскочила, не в силах выдержать то, что он рассказывал. Он поднялся ей навстречу. Она так дрожала, что ударилась о стол. Лаэм ринулся вперед, готовый поддержать ее. Вид у него был на удивление спокойный. За ним, в углу комнаты, стоял прислоненный к стене протез.
– Как же тебе это удается – жить, пройдя через такое испытание?
– А тебе как, Лили Мэлоун? – ответил он вопросом на вопрос. – Ты тоже столкнулась с акулой.
– Иногда сама удивляюсь, – сказала она.
– Потому что плохое порождает хорошее, – сказал он. – Вот как. И с Роуз точно так же.
– Верно, – задумалась Лили. – А как же ты?
– А я с вами.
– Но это же… – начала было она, но он перебил ее:
– Ведь что-то свело нас вместе. Для меня это и есть то хорошее, что исходит из плохого.
Лили привстала на цыпочки, чтобы дотянуться и обнять его за шею. Она погладила его затылок и заглянула в глаза. Ее захлестывали эмоции, кружили, словно водоворот. Ей хотелось утешить Лаэма, даже больше – поцеловать.
И он воспользовался этим порывом. Обнял ее, она запрокинула голову, и они поцеловались. Это был такой долгий и нежный поцелуй, словно он вобрал в себя все чувства – как и тот, предыдущий, в машине. Лаэм обнимал ее нежно и вместе с тем крепко. Лили намеревалась утешить его, а теперь сама едва сдерживала слезы. Она обхватила его, прижалась, и он, подняв ее одной рукой, понес к кровати.
– Я хотела тебе сказать, – произнесла она, оказавшись с ним на постели глаза в глаза, – что ты чудесный. Ты был чудесным все время по отношению к нам с Роуз, и я жалею, что не расспросила тебя раньше, когда ты…
Он приставил палец к ее губам:
– Ни о чем не нужно жалеть.
Казалось, с этого мгновения слова утратили всякий смысл. Лили и Лаэм шли к нему все девять лет. Лили откинулась на спину, не снимая руки с его груди. Он наклонился над ней, опершись о локоть, и целовал ее в щеки, в губы, в шею, и она таяла и млела от его поцелуев. Ее ладонь на его груди отделяла их друг от друга, и оба смутно сознавали, что в любой момент эта рука могла оттолкнуть его, как готова была оттолкнуть каждого.
Теперь или никогда – она жаждала его поцелуев, нуждалась в них, готовая при этом дать любой отпор. Позвоночник натянулся, как струна. Но глаза Лаэма были синее любого моря. И смотрели так открыто и доверчиво, что, по мере того как он целовал ее – медленно, по капле, – всякая мысль об отпоре полностью улетучилась из ее головы.
Наверное, она вздохнула, и Лаэм принял это как знак. Он лег на левую сторону и правой рукой обнял ее, поглаживая по спине, и все целовал, нежно и крепко. Его язык был таким горячим, и она легонько куснула его – совсем легонько, но неожиданность этого движения переполнила их чувства через край.
Одежда полетела в разные стороны. Лили так и не поняла, кто расстегивал кнопки и спускал молнии, но сорочки, его брюки, потом ее брюки, потом все остальное оказалось на полу, а они – снова на кровати. Единственным светом в комнате служила маленькая настольная лампа, теплая, смутная. Лили никогда не видела Лаэма без рубашки. Ей хотелось взглянуть на него, но было боязно.
Лаэм лежал на спине и глядел на Лили. Она медленно перевела взгляд с его сильной, широкой груди на левое плечо. Оно тоже было сильным; рука оканчивалась немного ниже плеча, оставляя примерно шесть дюймов предплечья.
Потом она увидела его левый бок – весь в рваных шрамах и старых швах. Рука зажила, но бок напоминал о свирепости акулы, обо всех перенесенных операциях. Лили наклонилась и нежно поцеловала левую сторону его тела.
Они обнялись и застыли в долгом поцелуе. Лаэм пробежал пальцами по ее телу, и она выгнулась. Он поцеловал ее еще крепче, и на мгновение все исчезло. Она приподняла бедра, желая его так, как никогда ничего не желала.
Поцелуй удерживал ее в сознании, но от его прикосновений Лили совершенно теряла голову. Она дрожала, каждой клеткой ощущая его тело: изгиб позвоночника, узость его бедер, широту плеч, сильные ноги. Он обнимал и покачивал ее, не останавливаясь, даже если она тихонько вскрикивала, и все старое, холодное, застывшее уходило из нее, и она все не переставала удивляться тому, что, оказывается, все еще способна чувствовать и все еще способна любить.
Они заснули вместе, крепко обнявшись. Несколько раз за ночь Лили просыпалась, но ей не хотелось двигаться, не хотелось отрываться от Лаэма. Лежа рядом с ним, она ощущала, как ее переполняет неимоверная радость. Он пошевелился во сне, правой рукой коснувшись ее груди. Они снова обнялись, словно это было чем-то самым обычным и привычным для них. Словно они любили друг друга долгие годы и лишь ждали наилучшего момента, чтобы вместе начать новую жизнь.
Лили чувствовала, как невольно смыкаются веки и она засыпает снова, но ей хотелось отодвинуть сон хотя бы на минуту, чтобы еще раз убедиться, что она здесь, рядом с Лаэмом, и что Роуз теперь в полной безопасности.
***
С того времени как Роуз перевели в общее отделение, она пошла на поправку поистине удивительными темпами. Сердце Лили парило от счастья, вызванного с одной стороны самочувствием Роуз, с другой – любовью к Лаэму.
Роуз избавилась от всех трубок, датчиков, аппаратов и проводов уже через сутки после операции, и к тому моменту, когда она очутилась в новой палате, ничто не ограничивало ее в движении. Ей не терпелось как можно больше гулять, и вскоре врачи дали на это добро. Лили никогда не видела, чтобы Роуз так тянуло домой. И еще Лили не помнила, чтобы у нее самой было такое желание жить. Словно и для нее нашелся тот волшебный ключик, которым владели многие люди, и благодаря отпертой дверце, каждый день наполнялся смыслом.
Обычно после операции Роуз вела себя немного неуверенно и осторожно, она держала левую руку у плеча и сутулилась, инстинктивно защищая область сердца. Лили очень хорошо понимала этот маневр. Но на этот раз она видела, что дочь старается двигаться свободно, держаться прямо, памятуя о том опыте, который ей неоднократно приходилось испытывать в виде всевозможных процедур, после чего она поняла, что физиотерапия ей совсем не по нраву. Лили не вполне понимала, почему после всех трудностей и тягот, через которые прошла Роуз, такой пустяк казался девочке непреодолимым.
Теперь, когда успешно проведенная операция осталась позади, Лаэм вернулся домой, чтобы заняться наконец работой. Его отсутствие отдавалось болью в сердцах обоих – и Лаэма, и Лили; уже самый факт, что ему нужно уезжать, опечалил ее. Но он звонил ей каждое утро и каждый вечер. И каждый третий день, несмотря на внушительное расстояние, приезжал навестить их, чему Лили бывала безумно рада.
Радовалась и Роуз. Она расцвела, как тот цветок, что дал ей имя, наливалась румянцем и набирала здоровье не по дням, а по часам.
Лили стояла в сторонке, наблюдая, как они с Лаэмом беседовали и смеялись, как Лаэм показывал ей ноутбук с пульсирующей зеленой точкой Нэнни рядом с бухтой Бостона.
– Почему она здесь? – спрашивала Роуз уже в который раз, потому что ей нравилось получать на это один и тот же ответ.
– Нам не дано об этом знать, – отвечал Лаэм, поглядывая на Лили. – Но нам с мамой кажется, что ей хочется быть с тобой рядом.
– Но она же меня не знает!
– А мне думается, что знает, – отвечал Лаэм.
– Но я же девочка, а она – кит. Мы же с ней никогда не разговаривали, не играли, не плавали вместе. Мама вышила мне про нее много картин, и они висят у меня на стене, но она-то меня не знает.
– Я тебе расскажу об этом вот какую историю, – сказал Лаэм. – Историю о том, каким образом Нэнни может тебя знать. Это история о морском ястребе и черной кошке.
– Но… – засомневалась Роуз.
Однако зеленые глаза распахнулись, и лицо озарила улыбка. И как раз в это время откуда ни возьмись появилась физиотерапевт, чтобы предупредить Роуз о том, что ее ждет по возвращении домой. Она показала ей, как держать левую руку и позвоночник, и проверила, имеются ли у Лили координаты службы послеоперационного наблюдения, расположенной неподалеку от Кейп-Хок. Лили заверила ее, что имеются.
Когда врач ушла, Роуз вдруг сникла. Она посмотрела на Лаэма, словно ждала, чтобы он подбодрил ее историей о ястребе и черной кошке.
Лили тоже хотелось послушать. Она решила, что он сразу же приступит к делу и поведает Роуз свою историю, чтобы отвлечь ее от довольно суровой программы, только что намеченной терапевтом. И несмотря на то что предписания были очень полезными и даже в каком-то смысле развлекательными, Лили понимала, что Роуз это встревожило. Сам Лаэм тоже, казалось, встревожен и озабочен.
– Это ведь не игрушки, Роуз, ты же понимаешь? – спросил он.
Она вскинула голову, словно желая узнать, о чем он говорит. Но, наверное, успела прочесть что-то по его глазам – глазам родственной души, знающей все об ее чувствах, – потому что она просто покачала головой и затем наклонила ее так низко, что подбородком коснулась груди. Когда она снова подняла лицо, оно было мокро от слез.
– Я помню, как это было тяжело, – сказал Лаэм.
– Что вы имеете в виду? – спросила девочка. – Вы тоже проходили курс послеоперационной терапии?
– Да, – сказал Лаэм. – Сначала он длился шесть месяцев, а потом еще год.
– Когда вы лечили руку?
Он кивнул:
– Мне пришлось всему учиться заново. Самым простым вещам.
– Например?
– Ну, например. Руки не было, а ощущение было такое, что она на месте. Иногда ночью я просыпался и тянулся за стаканом воды левой рукой. Как если бы он была цела. Все падало, и я очень смущался и переживал. Но ведь если я ее чувствую, то, стало быть, она на месте? А ее не было. И я – как бы это сказать – ужасно злился…
– Со мной тоже такое бывает, – тихо призналась Роуз.
– Готов поклясться, что бывает, – шепнул он ей в ответ.
– А еще что?
– Еще я стал учиться делать все только правой рукой. В том числе то, что обычно делал левой. И мне приходилось добираться ею до любой части тела, отчего правое плечо ужасно болело. Кроме того, нужно было научиться действовать левым плечом, ведь, несмотря на то что руки не было, оставались плечевые мышцы, и они умели сокращаться, и я учился использовать это свойство.
– Я тоже умею дотягиваться до всех частей тела одной рукой, только левой. Я делаю это потому, что не хочу, чтобы кто-нибудь толкнул меня в сердце.
– Я вижу в этом определенный смысл, – сказал Лаэм.
– Но из-за этого я вся перекручиваюсь и нарушается осанка! А мне нет до нее дела!
Мне тоже было не до того, Роуз. Потому что заботило только одно: научиться делать одной рукой в два раза больше. Но ведь ты же все-таки хочешь ходить и держаться ровно? Даже если думаешь, что не хочешь. Ведь ты хочешь, чтобы у тебя был ровный позвоночник, верно? Ну-ка давай посмотрим, что нам тут велено делать. Ага… «Беречь сердце, следить за спиной». Что еще?
– Пользоваться обеими руками! – сказала Роуз и захихикала.
– Нуда, как же мы забыли? – воскликнул Лаэм, прикинувшись, что он что-то записывает в воображаемый блокнот. Увидав, что он держит этот мнимый блокнот протезом, а пишет здоровой рукой, Роуз замерла. Лили видела, как внимательно она наблюдает, и ее охватило чувство благодарности к Лаэму. У нее и самой таяло сердце, когда она смотрела на него, поэтому она притихла и просто слушала их разговор.
– А что вы чувствовали? – наконец спокойно спросила Роуз.
– Когда мне надели протез? Видишь ли, он-то как раз и послужил причиной того, что мне пришлось еще целый год ходить на курс терапии. Чтобы научиться грамотно пользоваться протезом.
– Наверное, вам все это время было очень грустно, – посочувствовала Роуз.
– Это точно. – И вдруг взглянул на нее: – А ты откуда знаешь?
– Потому что мне тоже бывает очень грустно, – ответила девочка. – Я тоже кое-кого потеряла. Вы потеряли брата, а мы с мамой тоже кое-кого потеряли.
– Роуз? – вмешалась Лили, понятия не имея, о чем она собирается говорить.
– Моего папу, – продолжала Роуз. – У меня никогда не было папы. А тот, что был, меня не хотел.
– Роуз, ты тут ни при чем, – сказала Лили. – Причина того, что его нет в нашей жизни, заключается вовсе не в тебе!
– Не важно, какова причина, важно, как она это ощущает, – сказал Лаэм, держа Роуз за руку. И впервые за долгое время Лили почувствовала раздражение. Он должен был согласовать это с ней, с Лили, и убедить Роуз в том, что вовсе не она оттолкнула отца!
– Во мне, – прошептала Роуз. – Поэтому мое сердце плохо работает.
– Знаешь, у меня тоже бывало такое ощущение, – сказал Лаэм, – я тоже винил себя в смерти брата, ведь я был рядом и я был старшим. И все время думал: нужно было лучше его защищать! Быстрее плыть, спасать – и вообще на его месте должен был оказаться я, а не он.
Лили застыла, вспомнив о том, что он рассказал ей в ту ночь.
– И вы подумали, что акула откусила вам руку, потому что вы плохой? – спросила Роуз.
– Да. Долгое время я думал именно так.
– Вот и я тоже так – думаю, что, наверное, я плохая, если у меня нет папы.
– Родная моя… – всполошилась Лили и запнулась в поисках нужных слов.
– Но знаешь, Роуз, на самом деле это не верно, – снова заговорил Лаэм. – И ты это знаешь, ведь знаешь? Ты у нас самая чудесная девочка. Просто всякое бывает в жизни. Ты родилась с пороком сердца, но не потому, что ты такая плохая. Если бы это было так, то у тебя не было бы такого доброго, нежного сердца – самого прекрасного на свете.
– И акула укусила тебя не потому что вы плохой, правда ведь?
– Правда. – И тут Лаэм оглянулся на Лили. – Ив конце концов я это понял.
– А когда вы это поняли?
– Когда родилась ты.
– Честное слово? – подскочила Роуз.
– Честное слово, – кивнул в ответ Лаэм.
Довольная, что нашла, чем занять руки, Лили вышивала и «поглядывала на Лаэма и Роуз. Она услышала историю Лаэма в их последнюю ночь в Мельбурне и теперь наблюдала, как распахнулись глаза Роуз, когда она узнала, что причастна к ней. Лаэм – просто подарок судьбы для нее, подумала Лили. Роуз считала себя настолько плохой, что от нее отказался отец. Но появился Лаэм и убедил ее в обратном. В том, что именно она своим появлением на свет помогла ему вернуть веру в себя.
Пристроившись чуть сзади, Лили тихонько вышивала, давая возможность своей дочери, у которой не было отца, и человеку, у которого не было дочери, вести свой разговор. И пыталась представить, что же будет дальше.
***
Энн Нил стояла в саду между гостиницей и парковкой и срезала цветы на столики в обеденном зале. На голове у нее была широкополая соломенная шляпа, а в руках – плоская корзина, постепенно заполнявшаяся свежими цинниями, львиным зевом, живокостью и космеей. Она прекрасно знала, что Камилла устроилась в кресле-качалке на пороге гостиницы и наблюдает за каждым ее движением. Этот сад был показательным выступлением Камиллы – она долгие годы создавала и холила его. И хотя порой Энн чувствовала себя со свекровью немного неловко, она бесспорно признавала за ней право на звание истинного творца и хозяйки сада.
Подняв голову, она увидела, как по кирпичной дорожке к ней приближается незнакомый человек – наверное, новый гость их семейного отеля. У него была буйная, рыжая, курчавая от природы, сияющая на солнце шевелюра, которая, наверное, повергала в шок его матушку, когда он был ребенком. Он подошел ближе, и Энн приветливо улыбнулась ему.
Он удивленно присвистнул и, прежде чем она успела заговорить, сказал:
– Всю ночь провел за рулем, думал никогда не доберусь до вас.
– Здравствуйте, – сказала Энн. – Милости просим к нам.
– Благодарю. Так это и есть гостиница «Кейп-Хок-Инн»?
– Да, это она и есть.
– Ну наконец-то добрался. – И он огляделся по сторонам. Между деревьями виднелся фрагмент залива. – Это здесь возят на судах смотреть китов?
– Да, здесь, – ответила Энн. – Вы давали предварительную заявку на экскурсию? Тогда буду счастлива пройти вместе с вами в отель и назначить вам время круиза.
С этими словами она стянула с рук садовые перчатки, зная, что Камилла не спускает с нее глаз. Слава богу, с годами она перестала подозревать невестку в кокетстве с каждым свободным постояльцем мужского пола. Ее собственная супружеская трагедия наложила особый отпечаток на ее отношение ко всем прочим супружеским парам; не избежала этого и счастливая чета Джуда и Энн.
Невестка повесила корзину на руку и направилась с гостем к парадным ступеням.
– Видите ли, – замялся он, – вообще-то я ничего не заказывал.
Энн всплеснула руками:
– Ай-ай-ай, у нас же все переполнено.
– Неужто? – И его синие глаза выразили крайнее удивление. – Вы настолько далеки от цивилизации, что я был уверен – проблем не будет.
– Знаете, сюда приезжает очень много народу специально посмотреть на китов, – объяснила она. – Особенно летом. Если бы вы приехали в декабре, вам точно нашлось бы место. Мне искренне жаль.
Он вздохнул, оперся о косяк входной двери и оглядел просторную прихожую. День был тихим и солнечным, поэтому помещение почти пустовало. Только пожилая пара сидела на диване и смотрела в окно на синий залив. Через широкий холл прошли горничные, направляясь делать уборку в номерах. Два камина на противоположных концах зала блестели чистотой и были наполнены свежими поленьями. Почти каждый столик украшали цветы.
– Хотите пообедать в нашем ресторане? – предложила Энн. – Мне кажется, вам это доставит удовольствие, если вы и в самом деле провели за рулем всю ночь.
– Так и есть, – подтвердил он, но вид у него при этом был ничуть не усталый. В глазах у него горел какой-то азартный огонь, и, видимо, отдых и еда нисколько его не волновали.
– Ну, если вы действительно приехали посмотреть на китов, я попробую помочь вам попасть на судно, которое уходит в полдень. Думаю, что найду такую возможность, – дело в том, что корабль поведет мой муж.
Рыжий крякнул от удовольствия, и его веснушчатое лицо расплылось в чудесной улыбке. Энн невольно бросила взгляд на его руку – предосторожность, связанная с тайнами «Нанук», – и про себя отметила, что обручального кольца на нем не было, значит, он неженат.
– А здесь водятся белуги? – спросил он.
– Не сомневайтесь, – ответила она.
– Это тот же вид, который иногда можно увидеть в аквариумах? Как, например, в «Мистик Аквариум», в штате Коннектикут?
– Да, те же самые, – подтвердила она, – но нам все же кажется, что на воле им куда приятнее.
– Это точно, – согласился рыжий.
– Если хотите, я могу вам помочь найти какое-нибудь другое место, где можно остановиться, – предложила Энн. – Некоторые местные жители сдают жилье внаем, и еще в нескольких милях отсюда находится мотель, где наверняка есть свободные места. Оттуда тоже прекрасный вид на море.
