Текст книги "Пир Джона Сатурналла"
Автор книги: Лоуренс Норфолк
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Но чем быстрее мальчики работали, тем быстрее прибывали измазанные скользкой овсянкой плошки. Как ни старались они, как ни пыхтели, как ни потели, гора посуды становилась все выше и выше. Скоро она уже нависала над ними и, невзирая на все их усилия, продолжала неумолимо разрастаться вверх и в стороны. В конце концов на столе осталась лишь узкая полоска свободного места, где мальчики торопливо хватали, скребли и скидывали миски в серую воду, покрытую хлопьями пены. Неустойчивая груда грязной посуды грозила в любой момент обрушиться на них. Если трудиться не покладая рук, повторял себе Джон, мы одолеем это дело… Но вскоре в судомойню притащили первые котлы.
Они сдались, впоследствии признал Джон. Они с Филипом продолжали скрести и скоблить, но битва была проиграна: котлы их доконали. Затем в сражение вступил мистер Стоун.
– Не поспеваете, – неодобрительно буркнул он, забирая у Джона скребок. – А ну поправь вон ту стопку, иначе рухнет сейчас.
Старший судомой взялся за работу. Его крупное, неестественно прямое тело ритмично поворачивалось от стола к лоханям и обратно. Он очищал и отталкивал в сторону миски мерными, выверенными движениями. Мужчина словно и не торопился вовсе, однако гора грязной посуды уменьшалась на глазах. Наконец, когда на столе осталась лишь символическая стопка тарелок да десятигалонный соусный котел с бледным ободком жира на стенках, мистер Стоун отступил назад. Филип с Джоном завершили работу и, шатаясь от усталости, вышли в подсобную кухню, чтобы съесть свой завтрак.
– Нужно выбираться из судомойни, – промычал Филип, запихивая в рот ложку холодной овсянки.
– Дальше будет лучше, – сказал Джон.
Но дальше стало хуже.
Ужин обернулся хаотическим кошмаром, в котором плавали клубы душного пара и горы блюд, тарелок, плошек на столе громоздились еще выше. На сей раз мистер Стоун в дело не вмешался. Остальные судомои работали в мрачном молчании, не говоря мальчикам ни слова.
– Просто они знают, что мы здесь долго не задержимся, – с надеждой предположил Филип, когда поздно вечером они брели обратно в кухню.
– Правда твоя. Ты отправишься в Каррборовский работный дом.
Перед ними стоял Коук, в обществе Барлоу и Стаббса. Он глумливо оскалился, когда Джон с Филипом проплелись мимо них, слишком усталые, чтобы отвечать. Мальчики вытащили из-под стола свой тюфяк, но, казалось, они едва успели опустить головы на грубую мешковину и закрыть глаза, как поварешка Сковелла уже заколотила по громадному котлу.
Дни проходили, похожие один на другой: стук посуды, плеск воды, лихорадочное скобление мисок, тарелок и горшков. Филип внес изменения в порядок работы:
– Мы половину времени проводим, бегая друг вокруг друга. Ты стой тут, а я передвину эти тарелки вот сюда…
К удивлению Джона, после этого дело пошло бойчее. Они по-прежнему наспех проглатывали свою пищу в подсобной кухне, а потом падали как подкошенные на пол в судомойне, но теперь ожидали следующего наплыва грязной посуды просто в изнеможении, а не в ужасе, как раньше. В судомойне не происходило ничего, только плескала мутная вода да сновали руки. За работой никто не произносил ни слова – лишь каждые несколько минут раздавалась команда «Слить помои!», да изредка, когда из трубы переставала течь вода, мистер Стоун испускал яростный вопль: «Мотт!» Повернувшись спиной к лоханям, заваленным мисками и котелками, старший судомой решительно отправлялся на поиски садовника. Филип и Джон видели за окошками его башмаки, тяжело топающие по гравию и траве Розового сада. После короткой перебранки с садовником ток воды возобновлялся.
Звон церковного колокола в полдень звал мальчиков к обеду, а вечером возвещал о начале ужина. Джон пил нацеженное из бочки слабое пиво, жадно глотая водянистый горький напиток. Рвал хлеб на куски и запихивал в рот, торопливо жуя и давясь. В один из первых дней он заметил, что другие мальчики удивленно посматривают на него.
– А чего ты так ешь-то? – позже спросил Филип.
– Как?
– Как голодный волк.
Он стал жевать медленнее. Работать легче не становилось, но, когда Филип жаловался на помойную воду, хлюпающую в башмаках, или на горы плошек и тарелок, грозящие погрести их под собой, Джон всякий раз вспоминал, как в лесу Баклы ледяные пальцы холода сдавливали его кости, как мучительно крутило пустой желудок, как в волосах кишели вши. И как матушкин голос летел за ним между темными деревьями.
Мы сохраним Пир. Сохраним для всех них…
Днем ее слова тонули в грохоте посуды, но каждую ночь, улегшись с Филипом на тюфяк, Джон возвращался в безмолвный лес. Там его ждала матушка.
Она отослала меня в усадьбу, думал мальчик. Зачем же она по ночам увлекает меня обратно в лес Баклы? В ушах у него по-прежнему звучал призывный голос матери. Что еще хотела она рассказать ему той ночью? Вопрос не давал покоя и в часы бодрствования, обращая мысли Джона к Сковеллу. Вспомнить только, как взгляд мужчины внезапно затуманился и скользнул в сторону, когда он сказал о смерти матери.
Сковелл – вот еще одна загадка. С первого дня работы Джона в кухне он не обратился к нему ни с единым словом. В иные разы главный повар, казалось, заполнял своим присутствием все помещение. А подчас проплывал через него, подобно бесплотному призраку. Сковелл занимает целый подвал под домом, шептались мальчики. И там стряпает странно пахнущие блюда. Он говорит на языках, которые никто не понимает.
– Соплеменник Рооса, надо быть, – однажды предположил Финеас Кампен.
– Роос фламандец, – свысока возразил Адам Локьер. – А Сковелл никакой не фламандец…
– А кто тогда? – спросил Джон.
Но никто из поварят не знал, какого племени мастер Сковелл.
– Я видел, он наблюдал за тобой, – по секрету сообщил Финеас Джону. – В первый день, как ты здесь появился. Когда ты сказал Вэниану, какие приправы в бульоне. Я как раз вошел, а он наблюдал за тобой. Только стоял поодаль, в тени.
Волосы у Джона отросли и закурчавились, как прежде. На костях наросло немного мяса. Синяки, полученные в стычке с Коуком, сошли. Он больше не дрожал ночами напролет от холода, не испытывал грызущего голода по пробуждении. И больше не набрасывался на еду как волк. Работа в судомойне превратилась в рутину.
По воскресеньям, когда завтраки и ужины выставлялись на хлебных досках и черствые ломти исчезали либо в голодных ртах, либо в ларе для подаяний, времени на отдых давалось больше. Мальчики по команде строились, нахлобучивали картузы и гуськом покидали кухню. Филип и Джон вместе с остальными пересекали хозяйственный двор, шли по затененному проходу и выходили на яркий солнечный свет.
– Вон Роберик Тичборн, – указал Филип. – Он служит под началом Генри Пейлвика. А вон Моррис Эпплтон. То же самое. Двое белобрысых – это Джим и Джем Джингеллы. Только и знают, что ныть и жаловаться. Парнишка с ними – это Венделл Терпин. Он работает в голубятне, у Диггори Винга. Рядом стоит Джервас, он с маслодельни. Другие двое – Филпот и Даймиан. Ну, Адама Локьера и Альфа ты знаешь. Питера Перза и Финеаса Кампена – тоже. Глянь, там впереди Мэг и Джинни. Джинни тебе машет…
Джон кивнул. Все эти ребята теперь моя семья, подумал он. Слегка ошалелый от обилия новых имен и лиц, он обернулся в сторону подъездной аллеи, обрамленной широкими газонами. За дальним, гладко выкошенным газоном начиналось дикое пастбище – оно спускалось к забору с калиткой, за которым простирался обширный луг и сверкали на солнце разновеликие пруды, расположенные вокруг могучего дуба. Там находилась странная фигура.
Долговязый паренек с копной соломенных волос, одетый в лохмотья, медленно двигался вокруг самого большого пруда, надолго замирая на месте после каждого шага. Потом он вообще остановился и раскинул руки, вытянув в стороны две длинные палки с висящей на них мешковиной и помахав ими вверх-вниз, точно огромными потрепанными крыльями. Подлетавший голубь круто развернулся и понесся прочь.
– Кто это?
– Мальчик-цапля, – ответил Филип, стоявший позади. – Он немтырь.
Джону вспомнилось, как он сам немотствовал, пока его везли через долину. Он пристально всмотрелся в оборванную фигуру, снова опустившую крылья, но тут вереница поварят тронулась дальше. Цапля продолжил свой медленный путь вокруг пруда.
Они прошли мимо ступеней, ведущих в Большой зал, под портиком с каменными факелами и зашагали по дорожке, пролегающей вдоль стены Восточного сада. Джон бросил взгляд на высокие окна Солнечной галереи, блестящие в лучах утреннего солнца, и в памяти у него всплыл образ Лукреции, а потом громкое урчание ее желудка…
– Что смешного? – спросил Филип.
– Смешного?
– Ты лыбишься до ушей.
Джон помотал головой:
– Ничего.
Отлогий спуск привел мальчиков к церкви на краю каштанового леса, похожей на выплывающий из тумана корабль – с корпусом из источенного непогодой серого камня и раздутой мачтой-колокольней из древнего гранита. Наверху Джон заметил проемы наподобие высоких арочных окон и вспомнил, как впервые увидел вдали церковный шпиль с верхней террасы склона. Деревья за церковью источали запах каштанового сока, потом вдруг в воздухе повеяло тонким сладким ароматом. Фруктовые деревья в цвету, понял он. В точности как в лесу Баклы… Может ли такое быть? Больше он ничего подумать не успел, потому что на тропе вдруг образовался затор: путь мальчикам преградили люди в пурпурных ливреях. Из церкви раздался крик: «Стоять! Всем стоять! Опустить глаза перед сэром Уильямом!»
Все вокруг Джона поспешно снимали шапки. Мальчики, шедшие впереди, шарахнулись назад, напирая на товарищей, следовавших за ними. Через несколько секунд стройные ряды смешались, началась беспорядочная толкотня, и Джон оказался в самой гуще суматошной толпы.
– С дороги! Освободить путь для его светлости! Глаза долу!
Из церкви стремительно вышел мистер Фэншоу, бледный от волнения. За ним шагали два камердинера. Все разом застыли на месте, сутолока прекратилась, и наступило молчание. Из дверей появился сэр Уильям.
Джон мельком увидел высокого широкоплечего мужчину с густыми черными волосами и ястребиным лицом, одетого во все черное, и рядом с ним мужчину пониже ростом, с толстой цепью на груди. Сэр Уильям, казалось, не замечал притихшей толпы. Люди согнулись в поклоне, и двое мужчин двинулись по проходу, открывавшемуся перед ними. По примеру остальных Джон низко наклонил голову и уголком глаза заметил двух дам, выходящих из церкви, – одна длинная и тощая, другая коротенькая и толстая, обе сжимали в руках черные книжицы. Потом он вдруг встрепенулся и уставился вовсю. За дамами следовала фигура потоньше и поизящнее. Леди Лукреция.
Она была в затейливом шелковом чепце и уже знакомом темно-зеленом платье. Джон вытянул шею, чтобы получше разглядеть лицо девочки. Ну да, тот же вострый нос, те же темные глаза. В следующий миг чья-то жесткая ладонь хлопнула его по уху. Прямо перед ним возникла физиономия Вэниана.
– Вниз смотреть! – прошипел старший повар. Костлявая рука грубо нагнула голову Джона.
Группа важных особ прошествовала мимо. Мужчины и мальчики гуськом вошли в церковь. Вместе с остальными поварятами Джон и Филип опустились на колени под выцветшими знаменами, что висели в ряд в задней части зала. Витраж в большом окне изображал рыцаря, коленопреклоненного перед костром. Языки пламени ярко сияли среди потемневшего от времени дерева и камня.
– А вот и отец Япп, – прошептал Филип.
На кафедру взошел розовощекий молодой человек в белом стихаре. Проникающий сквозь витражное окно свет окрашивал его лицо пурпуром. Джон встал поудобнее, приготовившись к неизбежной проповеди. Но едва священник протараторил «Отче наш» и кратенькую гомилию, как Филип уже дергал Джона за рукав – мол, пошли отсюда.
– Ливрейные слуги посещают церковь по очереди, – пояснил мальчик, когда они повернулись к выходу. – На всех места не хватает.
– А там что такое? – спросил Джон, указывая на балкон с массивной дверью.
Филип тряхнул головой:
– Там было место леди Анны. Дверь ведет в колокольню. Теперь туда никому нельзя подниматься. Кроме сэра Уильяма, конечно.
В церковь потянулись вереницей мужчины в зеленом. Кухонные работники обменивались неприязненными взглядами с домашними клерками. Среди последних Джон заметил знакомое лицо:
– Бен!
Бен Мартин выглядел почти довольным.
– Меня взяли учетчиком, – сообщил он. – Тут почти никто считать не умеет. А ты где?
– В судомойне.
Выходящие из церкви поварята напирали сзади, а входящие клерки наседали спереди. Бен отступил в сторонку и наклонился к Джону:
– Здесь служит один малый из Бакленда. Он говорит, вся деревня предалась дьяволу.
– Кто такой?
– Запамятовал имя. Он здесь работал в старых фруктовых садах. Прививал деревья. – Бен кивнул в сторону каштанового леса.
– Фруктовые сады? – удивился Джон. – В лесу?
– Совсем чахлые. Плодоносят не в сезон, причем яблоки там размером с вишню. По мне, так выкорчевать все, и дело с концом. Но сэр Уильям не хочет. Садовник говорит, они одного возраста с усадьбой…
На всем обратном пути Филип молчал, а войдя в судомойню, повернулся к Джону:
– Этот твой знакомый, Бен Мартин, сказал «Бакленд».
– И что?
– Ты ж говорил, что родом из Флитвика.
– Ну так Бакленд недалеко от Флитвика. – Джон перевернул вверх дном котелок, стоявший на столе, и внимательно осмотрел на предмет копоти.
– Что значит «вся деревня предалась дьяволу»? – не отставал Филип.
– Просто предалась, и все.
Филип ненадолго задумался.
– Ты, небось, и с Джошем Пейлвиком не ездил?
Джон поднял глаза:
– А?
Какая, собственно, разница, как он оказался в усадьбе? Обычно веселое лицо Филипа мрачно хмурилось.
– Ты мне соврал, – обличительно сказал он.
– Соврал?
– Кто показал тебе кухни? – сердито осведомился Филип.
– Я не просил тебя ничего мне показывать! – огрызнулся Джон.
– «Меня возьмут в услужение» – вот твои слова. Ну как же, Джон Сатурналл со своим знаменитым нюхом. Здесь ты тоже соврал, да?
Гнев закипел в груди Джона, кровь бросилась в лицо.
– Нас выгнали из дому, ясно? Мою мать объявили ведьмой. Нашу хижину спалили. Священник заплатил Джошу, чтобы он взял меня с собой. Теперь доволен?
Но Филип потряс головой:
– Что это? Новая выдумка?
– Не хочешь – не верь, – отрезал Джон. – Мне все равно.
– Конечно, все равно, – окончательно разозлился Филип. – Теперь тебе Филип Элстерстрит не нужен, да? Тебе вообще никто не нужен.
Джон стиснул кулаки. Внезапно ему стало наплевать, что о нем думает Филип.
– Вот именно, – выпалил он. – Мне никто не нужен.
Они скоблили огромные блюда и скребли котелки. Сваливали миски с подносов в лохани, потом вытаскивали оттуда. Они ели за одним столом, умывались из одного ведра на хозяйственном дворе и спали на одном тюфяке в окружении других поварят. Но все это они делали в молчании, тяжелом, как кожаный полог при входе в кухни. Со дня ссоры мальчики не перемолвились ни словом.
Джон обменивался приветствиями с Альфом и Адамом Локьером, перекидывался шутками с Финеасом Кампеном и Джедом Скантлбери, желал доброго утра близнецам Джингеллам и Питеру Перзу. Коук и его приспешники насмешливо ухмылялись при встрече с ними. Но Филип безмолвствовал, как мальчик-цапля, и, когда по воскресеньям днем они оставались наедине в тихой судомойне, секунды текли медленно, как комковатая овсянка с разливательной ложки Фелпса. Филип сидел на полу. Джон опирался на каменную раковину, барабаня пальцами по бортикам, и пристально изучал потолок. Из открытого окна веяло ароматами Розового сада. Тягостное упрямое молчание нарушали лишь отдаленные крики других ребят, резвящихся на лугу внизу. На третье скучное воскресенье снаружи донеслось цоканье каблуков по мощеной дорожке. Глянув в окно, Джон увидел пару коричневых дамских башмачков и коричневую юбку над ними. Немного погодя к коричневым башмачкам присоединилась пара черных, начищенных до блеска. Над нарядной обувкой висел темно-зеленый подол, по краю расшитый красным узором.
– …Но, может, он красивый, – говорил девчачий голос. – Может, он просто душка.
Это Джемма, подумал Джон. А другая, наверное…
Впрочем, личность другой девочки не вызывала сомнений.
– Конечно, пастухи бывают и красивые, – ответил капризный голос. – Но чаще всего у них башмаки испачканы в навозе, а во рту соломинка.
– Пирс Кэллок не пастух, – возразила Джемма. – Он сын графа. Сэра Гектора, лорда Форэма и Артуа. Джинни слышала, как мистер Паунси говорил миссис Поул. В следующем году Пирс достигнет совершеннолетия. Он бывал при дворе.
– При дворе? – В голосе Лукреции послышалось любопытство.
– И он прекрасный наездник, – продолжала Джемма. – Может потягаться с любым в поместье своего отца, так говорил мистер Паунси.
– То есть получается… – Лукреция качнулась взад-вперед на каблуках, – он уже почти мужчина?
Джон почувствовал, как к горлу поднимается пузырь смеха, и с усилием загнал его обратно внутрь.
– Почти, – согласилась Джемма. – Если бы не одно…
Но мальчики так и не узнали, какую оговорку собиралась сделать Джемма, поскольку в этот момент Лукреция качнулась вперед сильнее и раздался треск рвущейся ткани.
– Вот черт!
– Люси! – потрясенно ахнула Джемма.
В судомойне Джон прыснул со смеху, Филип позади него сделал то же самое. Черные башмачки наверху нетерпеливо топтались взад-вперед, свидетельствуя о попытках Лукреции Фримантл освободиться. Наконец Джемма опустилась на колени, чтобы отцепить платье от шипастой ветки, и в окошке показалось ее перевернутое лицо. При виде Джона и Филипа она нахмурилась. В следующий миг темно-зеленая юбка, отцепленная служанкой, взметнулась вверх, и перед глазами Джона мелькнула тонкая лодыжка, белее которой он в жизни не видал.
Секунду спустя расшитый красным узором подол опустился, и черные башмачки, сопутствуемые коричневыми, утопали прочь, оставив после себя тонкий аромат розовой воды. Джон повернулся к Филипу:
– Я не хотел тебе врать.
Филип поднял на него взгляд:
– Про что?
– Про мою маму, – неловко пробормотал он. – Про то, что с нами произошло. На самом деле все было не так, как я рассказывал…
– А как?
Джон выложил Филипу все без утайки: как матушка служила в усадьбе, а потом вернулась в деревню с Джоном в животе, как она собирала растения и давала ему уроки высоко на склоне долины, как Эфраим Клаф и остальные травили его. Он подробно описал Кэсси и Абеля Старлинг. Начав говорить, Джон уже не мог остановиться.
Слова лились безудержным потоком, когда он рассказывал, как по деревне расползлась болезнь и как Марпот начал свои допросы. Потом – изгнание, лес Баклы и руины дворца. Напоследок он поведал историю, услышанную среди разрушенных дворцовых стен. Про сад Сатурна и служителей Иеговы. Про Беллику и Колдклока. Про Пир.
– Я думал, мама сберегла Пир для меня одного, – сказал Джон. – Она все мне про него растолковала и всему научила. Когда она сказала, что Пир – для всех, я убежал. А когда вернулся…
Джон умолк.
– Но ведь она послала тебя сюда, – промолвил Филип. – Не затем же, чтобы мыть посуду, верно?
Джон кивнул:
– Она служила здесь раньше, но что-то стряслось, и ей пришлось уйти.
Он вспомнил, с какой горечью матушка упомянула про мужчину, говорившего на всех языках мира. Как велела остерегаться людей, которые извратят Пир для своих целей. Она хотела рассказать еще что-то, но он убежал от нее…
– Сковелл знал мою мать, – продолжал Джон. – Поэтому и взял меня, должно быть. А вовсе не из-за знаменитого нюха Джона Сатурналла.
Он решился наконец улыбнуться, но Филип потупил взгляд.
– Я не такой, как ты, Джон, – тихо проговорил он. – Для тебя это плевое дело, а вот я не могу сунуть нос в котелок и сразу назвать все, что там находится. Никто не колотил поварешкой по котлу, когда Филип Элстерстрит поступил в кухонные работники. Всю первую зиму я ощипывал птиц во дворе, и мне потребовалось целых полгода, чтобы меня допустили хотя бы в подсобную. Кухни – все, что у меня есть. А теперь мы застряли в судомойне… – Голос мальчика пресекся.
От горестных слов друга у Джона сжалось сердце. Филип помог ему, когда не помогал никто. Он рисковал своим местом ради него – и вот что получил в награду.
– Мне очень жаль, – пробормотал Джон. – Мы выберемся отсюда, обещаю.
Наступило неловкое молчание. Оба мальчика уставились в пол. Наконец Джон поднял голову и, вытянув шею, глянул в окно судомойни. Там сияли на солнце пустынные гравийные дорожки. В Розовом саду не было ни души. Джемма и Лукреция ушли. Мальчик пошарил глазами по сторонам, чтобы удостовериться окончательно.
– Вот уж не думал, что тебе нравится наша леди Люси.
На губах Филипа вновь играла обычная полуулыбка.
– Вовсе она мне не нравится, – буркнул Джон.
– Ты на нее пялился.
– На ее ногу, – поправил Джон. – Надеюсь, всего остального я не увижу никогда в жизни.
* * *
Лукреция натянула батистовые панталончики, мягко скользнувшие по голым белым ногам, и завязала шнурки на талии. Надела тонкий шелковый чулок, тщательно разгладила на голени, чтоб не морщил, и подвязала под коленом кружевной тесьмой. Затем проделала то же самое со вторым чулком.
Под белой кожей у нее проступали бледно-голубые вены. Кости таза торчали. Рот был слишком широкий, губы слишком тонкие, а рассыпанные по плечам жесткие волосы лучше смотрелись бы в лошадином хвосте. Пушок у нее на руках потемнел тем летом, как и жидкий кустик волос внизу живота. У Джеммы гуще, знала она. Курчавая темная поросль, которую Лукреция заметила, когда они раздевались вместе. Еще у ее камеристки есть груди – небольшие, но полные. А вот у нее груди по-прежнему плоские, что пара блюдец. Лукреция уставилась на свое отражение в зеркале, и на память ей пришли строки из книжицы, взятой в спальне покойной матери.
Никакая двойня вишен «нет алее» не украшала грудь Лукреции. Ее темно-коричневые сосцы больше походили на пистольные пульки. Она показала язык девочке в зеркале, потом кинула взгляд на сундук с одеялами, где прятала черную книжицу.
Псалтырь, думала она, возвращаясь в свою комнату из Солнечной галереи. Или молитвослов. Миссис Гардинер без устали рассказывала, какой набожной была ее маменька. По правде говоря, Лукрецию не интересовало, что содержится в маленьком томике. К нему прикасались руки матери, и этого было довольно.
Корешок тихо хрустнул, когда она открыла обложку. От страниц потянуло затхлым духом материной спальни. Тетрадь с цитатами, подумала Лукреция, увидев рукописные строчки. Такая же была у Поул – та переписывала в нее избранные места из проповедей отца Яппа после богослужений и всячески похвалялась плодами своего усердия, сравнивая их с записями мистера Фэншоу.
И верно, первые страницы были заполнены библейскими стихами. Далее следовали выдержки из гомилий и проповедей. Цитаты из сочинений епископа Джувелла. Иные из них сопровождались примечаниями матери. «Я держусь такого же убеждения». Или «Посему и добродетельным надлежит остерегаться искушения».
Вот доподлинные слова моей матушки, думала Лукреция. Но скоро она утомилась читать все подряд и стала бегло пролистывать страницы. Перевернув очередную, она увидела строки, написанные другой рукой, более твердой и четкой, чем округлый почерк матери.
Приди, любимая моя!
С тобой вкушу блаженство я.
Открыты нам полей простор,
Леса, долины, кручи гор.
Лукреция наморщила лоб. Она не наивное дитя. Как и все служанки, она знала, почему последнего учетчика уволили после того, как застали с девицей из Кэллок-Марвуда. А минувшей весной они с Джеммой прокрались в конюшню, когда к кобылам завели привезенного из Каррборо жеребца, и круглыми от потрясения глазами наблюдали за происходящим из-за тюка сена. Теперь девочка изумленно уставилась на строки, написанные твердым почерком. Таким молитвам, знала она, не место в церкви. С жадным интересом Лукреция стала читать дальше.
Дам пояс мягкий из плюща,
Янтарь для пуговиц плаща.
С тобой познаю счастье я,
Приди, любимая моя.
Поля страницы были изрисованы маленькими сердечками. Вокруг последующих строф вились романтические кудри и лиственные орнаменты. Пастух сделает своей возлюбленной ложе из роз, вплетет цветы ей в волосы, оденет ее в тончайший наряд из ягнячьей шерсти и в плащ, украшенный миртовой листвой. Лукреция представила мягкий пояс из плюща на собственной талии и противно своей воле залилась жарким румянцем.
– Джемма! – крикнула она с кровати. – Поди сюда скорее!
Лукреция спрятала книжицу в сундуке с одеялами, зарыла в складках пахнущей лавандой шерстяной ткани, где покоились леди Курослепа, леди Белоножка и остальные. Каждый вечер, когда удалялась последняя служанка, девочки подпирали дверь тяжелым креслом и усаживались на кровать, прижавшись друг к другу.
Моих медвяных сливок сладкий дар,
Чтоб остудить кислицы нежной жар,
Которую столь часто в час ночной
Твой пламень запекает нутряной…
– Да это просто печеные яблоки в свежем молоке, только описанные затейными словами, – заявила Джемма. – Матушка кормила нас такими в малолетстве.
Они читали дальше. Эти стихи написал ее отец, знала Лукреция. А мать прочитала и написала ответные. Для девочки не было секретом, что кроется за горячечной задышливостью любовников. Но как столь возвышенные слова могут сопутствовать непристойному акту, который она видела в конюшне?
Властитель дум моих! Чьи руки столь белы,
Столь благозвучен голос, очи столь милы…
Они с Джеммой проверяли в зеркале, милы ли у них очи. Сравнивали руки на предмет белизны. Спорили, у кого благозвучнее голос. Они читали, пока не угасала свеча, а на следующее утро зевали на уроках миссис Поул. Сидя в душной классной комнате, они писали под диктовку гувернантки выдержки из книги «Обязанности маленького христианина». Когда Поул украдкой махала в окно мистеру Фэншоу, Лукреция думала о пастухах и нимфах. Девочки переглядывались и сдавленно хихикали. Поул стучала по столу указкой:
– Может, вы желаете еще и на латынь все перевести?
В пастухах Лукреции виделись переодетые принцы, во влюбленных юношах – рыцари. Лежа на своем бугристом матрасе, она мечтала о ложе из роз. Надевая свое темно-зеленое платье, она грезила о тончайших нарядах из ягнячьей шерсти. Всю зиму под ее заиндевелым окном бродили во мраке призрачные поклонники. Лежа одна в постели, девочка прижимала ладони к щекам и представляла, будто это руки возлюбленного. Когда Джемма перед ужином шнуровала ей корсет, она воображала, что на талии у нее затягивается мягкий пояс из плюща.
Но призрачные поклонники оставались призраками. Закончив одеваться, Лукреция спускалась всего лишь в зимнюю гостиную за Большим залом. Там ждал обычный поднос с ужином. Никаких медоточивых слов, только вечно хмурое лицо Поул. Никаких камер-фрейлин, только Плошечка, Курослепа, Белоножка и остальные. Как-то она всю ночь пролежала в Солнечной галерее, грезя о страстных пастухах, переодетых принцах и изысканных придворных джентльменах, которые однажды увезут ее из Бакленда…
А вместо них в галерею ввалился оборванный мальчишка.
Лукреция вспомнила неряшливо обкромсанные волосы, торчащие пучками, и замызганный голубой плащ, который он плотно запахнул, чтобы скрыть донельзя перепачканные штаны. Но под грязью он вполне хорош собой, признала она. Его темные глаза смотрели пытливо и внимательно, резко выступающие скулы придавали чертам благородную утонченность. Переодетый принц вполне мог бы явиться в таком обличье, на миг подумалось ей. Она была готова извинить неотесанные манеры, когда он растянулся перед ней на полу вместо того, чтобы изящно преклонить колени. Она была готова пропустить мимо ушей простодушную грубоватость, когда снизошла до разговора с ним. Но потом ее желудок заявил о своей власти над ее волей, трубно возвестив о голоде. И вместо того чтобы сделать вид, будто ничего не произошло или будто желудок заурчал у него, Джон Сатурналл посмеялся над ней.
Даже сейчас при одной этой мысли краска гнева залила лицо Лукреции. Стоя полуодетая перед зеркалом, она посмотрела на свой вероломный живот и вспомнила широкую ухмылку негодного мальчишки. Разумеется, она тотчас позвала слуг. Ей следовало закричать сразу, как только он ввалился в дверь и распластался на полу…
Но теперь он ничего для нее не значил. Поразительное известие, полученное от Джеммы в Розовом саду, напрочь вытеснило Джона Сатурналла из ее мыслей. В Бакленд приезжает пускай не переодетый принц, но все-таки сын настоящего графа. К тому же придворный! Человек, принятый при королевском дворе!
– Люси? – В дверях стояла Джемма, тоже полуодетая. – Поторопись, иначе опоздаем.
Лукреция рассеянно потеребила локон. Они с Джеммой должны сегодня показаться в полном параде миссис Гардинер, прежде чем предстать перед Кэллоками завтра. Девочки влезли в батистовые сорочки и взяли свои корсеты. Облаченная в тесную рубашку с узкими рукавами, Лукреция вобрала живот, и Джемма вставила металлический бюск в предназначенный для него карман спереди. Потом Лукреция повернулась к камеристке спиной и сдавленно охнула, когда та с силой потянула за шнурки. Поверх корсетов они надели корсажи, затем настала очередь юбок. Джемма обернула вокруг талии госпожи плотный некрашеный батист, пропуская шнурки в петельки и завязывая.
Завтра напудрю лицо, решила Лукреция. Она велит Джемме уложить ей волосы, как описано в стихах. Она будет истязать желудок овсяной кашей, покуда не принудит его к молчанию. Девочка представила прекрасного юношу, спрыгивающего с коня, и себя саму в дверях парадного зала, замершую в ожидании встречи…
Теперь в чужом обличье выступала она сама, утянутая в театральный костюм и вытолкнутая на сумрачную сцену Бакленда, чтобы исполнять роль, предписанную ей миссис Гардинер. А за домоправительницей стоял мистер Паунси. А за стюардом стоял ее отец. Но какую бы цель он ни преследовал, Лукреция прозревала за ней блистательный мир, описанный в стихах. Мир, где величаво шествовали знатные дамы и юные барышни принимали изысканные ухаживания. Мир, заповеданный для нее матерью.
Ночью она снова достала черную книжицу и принялась бездумно листать страницы. Переплетные крышки уже разболтались, и форзацные листы начали отклеиваться. Лукреция случайно заметила непонятную вздутость на внутренней стороне задней обложки: что-то было засунуто под форзац. Подцепив пальцами уголок, она вытащила сложенную вчетверо бумагу. Какое-то письмо.
Развернув листок, девочка увидела, что он исписан почерком матери, только на сей раз не тщательным, а торопливым, словно ее рука не поспевала за мыслями. Лукреция начала жадно читать, выхватывая глазами отдельные слова и фразы: «Возлюбленный мой, теперь наша радость воистину полна… с моим разрешением от тягости любовь наша станет безмерной… вожделенное прибавление во мне есть прибавление нашего с вами счастья…»
