Текст книги "Дочь Льва"
Автор книги: Лоретта Чейз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Глава 7
Не обращая внимания на мужчин, смотревших на него с сонным удивлением, Вариан пошел к реке. Он чуть не столкнулся с Петро, который вылез из кустов, торопливо застегивая штаны.
– Что случилось, хозяин? – прокричал он.
– Ничего.
– Но вы злитесь, хозяин. Из-за ребенка? Аллах, что эта вредная бестия вам сделала? – спросил Петро, семеня позади Вариана.
– Я не злюсь! – прорычал Вариан. – Я иду мыться, и мне не нужен сопровождающий. Пойди сделай что-нибудь полезное, свари кофе, да чтобы он не вонял, как помойная яма.
– Мыться? – Петро содрогнулся. – В реке? Вы отморозите себе главные принадлежности, и они отвалятся, как куски льда.
– Иди делай кофе, пропади ты пропадом, и оставь меня в покое!
Пораженный до глубины души, Петро вздохнул и повернул к лагерю, без сомнения, желая сообщить компании, что его хозяин потерял рассудок.
Он недалек от истины, подумал Вариан, который сам не понимал, что творится у него в голове. Когда турок ударил его по голове, какая-то ржавая дверца повернулась на шарнирах, и открылась темная часть его души. Потому что только самый испорченный и развратный человек станет соблазнять ребенка.
Он обещал себе, что не дотронется до Эсме, но когда проснулся, то прижимал к себе ее тоненькое тело, и напряженный орган говорил о желании. Даже когда он сидел и вроде бы нормально разговаривал, все было далеко от нормы. Он пытался найти себе оправдания: что по меркам своей страны она не ребенок; что она в таком возрасте, что может рожать детей, а значит, ее можно уложить в постель.
Он знал, что не должен желать ее, и никакие доводы рассудка не оправдают этого чувства. И все-таки ее низкий, нежный голос сводил его с ума, и бесспорным было то, о чем в его руках шептало ее тело. И вот он мысленно болтал всякую чепуху, придумывал новые аргументы и ненавидел себя за это.
Он чувствовал себя как школьник, ослепленный любовью к девочке, которая отпихнет его, как только заметит это. Так он и вел себя, пытаясь вызвать в ней участие или, черт побери, даже жалость.
И получил обратный результат. Надо же было из всех возможных вещей заговорить именно о ванне, чтобы разыгралось воображение: как гибкое, нетронутое тело поднимается из воды, идет в его протянутые руки, льнет к нему гладкой, мокрой кожей, подставляет невинные, спелые губки…
Он застонал и плюхнулся на колени на самом краю берега. Закрыв глаза, он сунул руки в воду и захлебнулся от шока, такая она была холодная. Он окунул в воду лицо. Но и этого оказалось недостаточно. Он жаждал такого наказания, о котором вспомнит, если снова не удержится от презренного вожделения.
Сжав зубы, Вариан начал раздеваться.
– По-моему, он сошел с ума, – печально сказал Петро, забирая у Эсме одеяла. Она отослала ворчащего драгомана за хозяином, и Петро подошел к ручью как раз тогда, когда его светлость выходил из ледяной воды, голый и дрожащий.
– Он жаловался на грязь и вшей, – сказала она, не выдавая своего беспокойства. – К тому же он англичанин, а у них странные привычки.
И только когда отряд двинулся в путь и Петро был на приличном расстоянии и не мог их услышать, она накинулась на него.
– Зачем делать такие глупости? – бранилась она. – Зря, что ли, я с вами нянчилась? Или вам мало трудностей? Хотите заболеть? Эти ручьи и летом холодные, а сейчас могут остановить кровь в жилах, и у вас отвалятся руки-ноги.
– Вообще-то опыт получился э-э… воодушевляющий, – ответил он. – В крови и сейчас покалывает.
– Вы сумасшедший. И предупреждаю: если опять заболеете, я не буду с вами возиться. Буду стоять у вашего смертного одра и смеяться.
– Не сердись, милая. Сегодня солнце снизошло до того, чтобы немного посветить, а ты отпугнешь его своей хмуростью.
Эсме повиновалась, но не потому, что боялась спугнуть солнце. Ее остановила небрежная ласка, сорвавшаяся с его языка. Когда он называл ее по имени, журчащий голос, казалось, окликал самую ее суть. На этот раз было хуже.
Милая. Слово вызывало в памяти прикосновение его рта, жар его тела, прижавшегося к спине. Эти воспоминания оживили чувственную дрожь, и Эсме стала печальной и рассеянной, как после горько-сладкого сна.
Эсме была не склонна к самообману. Она догадывалась, в чем причина, и не слишком удивлялась. Петро говорил, что его хозяин имеет пристрастие к женщинам. Более того, она сомневалась, что среди них найдется хоть одна, которая, проведя так много времени рядом с мужчиной божественной красоты, останется равнодушной к этому кумиру. К несчастью, его лицо и фигура ничего не говорили о его слабом характере, как и туманящий звук убедительного голоса. Эсме понимала, что когда кто-то восхищается прекрасным дворцом и желает в нем жить, он не думает о том, что по закоулкам чертогов бегают крысы.
Она не святая и, как всякая женщина, должна иметь женские чувства. Это она понимала. Но она не желала одобрять или поощрять свои слабости. Для таких глупостей в ее жизни нет места.
К тому же это унизительно. Как бы он посмеялся, если бы узнал, что испытывает эта уродливая, тощая дикарка. Вот если бы она была красивая, высокая и чувственная… но она не такая и никогда такой не будет. Ну и слава Богу. Раз она никогда не будет для него соблазнительной, то и никто не нарушит ее целомудрия. У нее и так достаточно причин для печали. Ей не нужен, помимо горя, еще и стыд.
Они больше часа ехали молча, несколько раз Эсме ощущала на себе его взгляд. Она не отводила глаз от извилистой дороги.
– Ты на меня сердишься? – спросил он наконец.
– Да, – ответила она. – Не следовало бы, потому что вы такой, какой есть. И все равно это раздражает. У вас дар создавать себе трудности.
– Ну надо же, ты все еще расстроена тем, что я поплавал в речке?
– Я не знаю, что с вами делать, – сказала она. – Вы как малое дитя, все время изобретаете способы, как себе навредить. А поскольку я не могу вас спеленать или держать на привязи, я уверена: что бы я ни делала, но к тому времени, как мы Доедем до Тепелены, вы умрете. И Али обвинит в этом меня. Если он будет в хорошем расположении духа, меня просто расстреляют из пушки, если в дурном – изжарят на вертеле или четвертуют. Что бы он ни выбрал, это будет унизительная казнь. В его руках никто не умирает, сохраняя достоинство.
– Понятно. Тебя заботит не моя жизнь, а твоя собственная.
– Разумеется, ваша жизнь меня заботит, – холодно возразила она. – Вы гость моей страны. Я отвечаю за вашу безопасность и комфорт.
– А помимо этого, не дашь за меня ни гроша.
– Какой смысл, если вы сами не цените свою жизнь? Я не преследую безнадежных целей.
Он резко вздохнул.
– Что ж, это горько слышать, – сказал он. – Правда редко бывает приятной. Не то чтобы я был лично знаком с правдой, но… К лешему! Эсме, ты меня совсем не знаешь!
Она почти пожалела его. Она и подумать не могла, что хоть что-то из того, что она скажет, может задеть за живое высокомерного Вариана.
– Да, я знаю только то, что вижу, – согласилась она. – Возможно, есть смягчающие обстоятельства.
Он задумался.
– Может, да. Может, нет. Как будто… а, не важно. Смягчающие обстоятельства, – несколько спокойнее продолжал он. – В английском языке у тебя богатый запас слов.
– Мой родной язык красивее, но иногда в вашем больше возможностей для выражения мысли.
– Не иногда, а всегда. Ты непременно найдешь слова, чтобы передать любые нюансы.
Она кивнула:
– Вы не знаете наш язык и поэтому не понимаете. В албанском нюансы можно показать интонацией. Он тоньше, в нем больше чувства.
– Может быть, и так. Но к сожалению, говорящих на нем я нахожу чрезвычайно бесчувственными.
Эсме ощутила укол совести. Она его проигнорировала. Совесть – дура, если отзывается на жалобы испорченного, самовлюбленного распутника.
– Ваше мнение безосновательно. В Рогожине мои соотечественники обращались с вами, как с принцем. Чего еще вам надо?
– Твои соотечественники были бесконечно добры и снисходительны. Наверное, мне следовало выразиться точнее. Я имел в виду тебя.
– Вы находите меня бесчувственной?
Он завозился в седле, и кобыла под ним сердито фыркнула.
– Я не совсем это хотел сказать. Ты ухаживала за мной с большой добротой, и я тебе очень признателен – ты спасла мне жизнь…
Эсме ждала, но его светлость не прояснил мысль до конца.
– Тогда я не понимаю, чем вы недовольны, – надменно сказала она. – Когда сами поймете, окажите честь, просветите меня.
Они добрались до Лушнии к середине дня, и там Вариан впервые столкнулся с суровой реальностью албанского племенного суда. Два человека подрались, один убил другого и скрылся, а вожди племени убитого подожгли его дом и земли. Началась еще одна кровная месть.
Хотя Эсме уверяла его, что гость может не опасаться нападения, Вариан отказался задержаться в этом городе, даже несмотря на обещание горячей ванны.
– Какое варварство, – сказал он, когда они миновали выжженное поле. – Можно наказать человека за убийство, но зачем наказывать его жену и детей и сжигать их имущество?
– О его семье позаботятся другие, – жестко пояснила она. – По крайней мере их не бросят в темницу за бедность. Отец говорил, что в Англии всю семью могут посадить в тюрьму за то, что у них нет денег.
Удар оказался метким. Лорд Иденмонт сам сидел в долговой тюрьме. А что касается его земель, ему не понадобился факел, чтобы их опустошить.
Но все равно он предпочел бы спорить, чем терпеть многочасовое ледяное молчание. Вариан не привык к холодности и к открытому презрению, оно волновало его больше, чем он мог предположить.
Он не знал, как с ней спорить. Все его попытки защитить себя казались брюзжанием… От этого он выглядел еще более инфантильным. Это какой-то ужас! Иденмонт, который лестью мог разогреть самую каменную вдову великана-людоеда, не мог высечь искру тепла в девочке-подростке.
До чего он докатился! Хочет заставить ее ругаться, насмехаться над ним – что угодно, лишь бы не это пренебрежительное равнодушие.
– Действительно, мы, англичане, высоко ценим деньги. Это отличает нас от менее цивилизованных народов, – провокационно добавил он.
– Вы, англичане, признаете единственную цивилизацию – собственную, – отозвалась она. – Албания строила прекрасные дворцы и создавала великие произведения искусства, когда ваши предки жили, как животные, в пещерах или грязных лачугах. Римляне посылали своих сыновей сюда, в Аполлонию, чтобы из них воспитали воинов, и эти люди переплыли через моря и одержали победу над дикарями вашего маленького острова. Время от времени сюда приходили другие народы и пытались нами управлять, но они не смогли подчинить нас своей воле. Они не смогли разрушить наш язык – ни греки, ни римляне, ни даже турки. Они правили нашей страной четыреста лет, и в итоге те немногие, кто говорит на турецком языке, – сами турки. Сколько потребовалось нормандцам, чтобы превратить ваш народ во французов? Неделя? – язвительно закончила она.
– Только потому, что мы исключительно дружелюбны. И не такие упрямые, как вы. Конечно же, твой народ остался предан одному языку, потому что был не способен выучить другой.
– Как вы можете говорить такое? Это просто невежественно! Я свободно говорю на четырех языках и могу объясняться по-турецки.
– Потому что ты наполовину англичанка. Она бросила на него убийственный взгляд.
– Это и есть тот зловредный взгляд, о котором говорил Петро? – спросил Вариан. – Надо признаться, хорош. Если бы я не так затвердел в грехе, он заставил бы меня замолчать на полмесяца.
– Вы нарочно меня провоцируете, – предположила она. – Зачем? Вам нравится, когда я бранюсь?
– Да. Ты выдаешь замечательные речи. Я бы желал, чтобы ты заняла мое место в палате лордов. Ты бы очень оживила ведение дел.
Эсме в Англии. Такая перспектива напугала Вариана. Что там из нее сделают, из этой свирепой нимфы? Прибавим несколько лет – допустим, когда Эсме будет восемнадцать, – поместим ее в «Олмакс», в блестящее и занудное высшее общество. И что тогда?
Тогда хотя бы несколько проницательных мужчин разглядят в ней то, что увидел он. В этом Вариан не сомневался. Хоть она не похожа на известных им женщин и обладает, в сущности, всеми качествами, которые осуждаются в представительницах слабого пола, стоит мужчинам взглянуть в ее страстные зеленые глаза, и они забудут все, что думали о женщинах раньше.
Она не смотрела на него, щеки ее пылали.
– Понятно. Насмехаетесь. Я вроде придворного шута.
– Позволь напомнить, что шут обычно был единственным человеком, который осмеливался говорить правду королю.
– Ага, – вяло проговорила она, – но они все равно смеялись.
Перед самым закатом они остановились разбить лагерь, и впервые его светлость делал что-то полезное. Он не только помог развьючить лошадей, но и ставил палатку и собирал сучья для костра. Эсме подумала, что он больше путается под ногами, чем помогает, но мужчины этого не замечали, так они были поражены. Он, кажется, тоже изумлялся. Эсме слышала, как он хохотал после того, как Петра ему что-то перевел, – безусловно, какую-нибудь глупость.
Ей не было дозволено присоединиться к нему. Его королевское высочество указало точку возле лошадей, где ей надлежало оставаться, покуда не поставят палатку, если она не желает подвергнуться ужасному наказанию.
Можно было и не грозить. Эсме прекрасно понимала, почему ей надо держаться подальше от мужчин. Если они узнают, что она женщина, они могут случайно проговориться в чужой компании. Одно слово – женский род вместо мужского – может вызвать подозрение, а никогда не знаешь, где встретишь шпионов Исмала.
И все-таки Эсме не могла спокойно ждать. Она вообще не выносила ожидания и сейчас чувствовала такое беспокойство, что хоть криком кричи. А все его светлость виноват. Из-за него она ожесточилась и беспричинно разозлилась, а когда она в гневе, то ведет себя в полном соответствии с тем, что он о ней думает, – как нецивилизованная дикарка.
Сколько раз она его оскорбляла? Не меньше сотни. Но он и сам виноват: провоцирует ее, обращается как с неразумным дитем, а когда она проявляет признаки интеллекта, он от удивления чуть не падает с лошади.
Смягчающие обстоятельства. Можно подумать, заумное, трудное слово. Да оно есть в двадцати языках! И правильно, что она сказала по-английски, – он-то не мог подобрать слова на своем проклятом языке!
А еще он сказал, что она бесчувственная. Она, которая убита тем, что отец погиб. Которая тревожится за младшего двоюродного брата, что бы она там ни говорила. Она что, должна целыми днями плакать? Или его светлость желал бы выслушивать хвастливые планы мести и узнать, какую именно смерть она изберет для негодяя? Или, может, она должна жалобно стонать, что осталась одна в родной стране и те немногие люди, которые ее любят, хотят отослать ее к чужестранцам, в семью, которая ее презирает?
Будь она слабовольной, у нее нашлось бы много чувств, чтобы выставлять напоказ. Может, и ей следует сказать ему, что он только все портит?
С расчищенной для лагеря площадки донесся его тягучий, низкий голос, потом взрыв хохота. Эсме наподдала ногой камень. Вот он, – как обычно, всех очаровал. А вот она – в расстройстве и смятении, потому что всем существом отзывается на звук его голоса и ничего не может с этим поделать.
Она послала в заросли еще один камень и пожалела, что некому нанести удар посильнее. Хорошо бы в этот момент у нее в руках оказалась голова Исмала! Она свернула бы ему шею, как цыпленку! Он виноват во всем, включая этого дьявола-англичанина.
– Хочешь вымостить мне дорогу? Вы очень заботливы. мадам.
Эсме быстро обернулась; она не слышала, как он подошел.
– Скучно, – сказала она, глядя в землю. – Лучше бить по камням, чем по живым мишеням.
– Неужели ты хочешь так свирепо наподдать мне? Что я тебе сделал?
– Заставили стоять тут в одиночестве, а сами веселились в обществе других. Я ждала и слушала, как вы смеетесь, а мне никто не рассказывал ничего забавного.
– Конечно. Это не для невинных ушей юной леди. К тому же ты не поймешь. По крайней мере я надеюсь.
Она подняла голову.
– Они рассказывали неприличные истории, и вы не хотели, чтобы я это слышала?
– Истории здесь ни при чем. Ты знаешь, почему должна держаться подальше от мужчин, Эсме, так что не смотри на меня таким убийственным взглядом.
– Могли бы дать мне какую-то работу, – проворчала она. – Ждать без дела, без общества – что может быть утомительнее?
Порочный рот изогнулся в ленивой, соблазняющей улыбке.
– Прости. Я понятия не имел, что ты жаждешь «моего общества. Лишать тебя этого было жестоко.
Эсме с ужасом почувствовала, что краснеет.
– Действительно, эфенди, мое прекрасное божество. Вы разбили мне сердце. Я думаю, мне надо пойти и утопиться. – И с напряженной спиной она пошла мимо него.
Стремительным движением он остановил ее за руку. Эсме посмотрела на длинную, гладкую руку, подняла на него глаза, и сердце тревожно забилось.
– Я пошутил, – сказал он. – Я знаю, что ты предпочла бы общество дьявола.
– Это одно и то же, – едко ответила она. – Можете меня отпустить. Я не убегу. Некуда.
– Извини. – Он скользнул рукой по ее руке, задержался на миг, отчего ей стало тепло. Наконец он ее отпустил. – Сказать Петро, чтобы он составил тебе компанию на ночь?
Я не могу оставить тебя одну.
Петро, пугливая старая баба, – ее охранник? Да как он посмел? Но Эсме знала, почему он так сказал. Его всемогущая светлость не желает ее низменного общества.
– Думаете, он мне нужен? – закричала она. – Что с вами? Просто покажите где, и я расстелю свою постель. Хотя бы здесь, если вам угодно. Чего мне бояться? Похищения? Но ведь я убита! Диких зверей? Здесь их нет. К тому же у меня ружье, и нож, и…
– И ты женщина, – прервал он, – так что не стоит рассказывать, что ты способна защищаться. Не забывай, я англичанин, а у нас не принято оставлять женщину в опасности. Ты даже не должна путешествовать со мной без компаньонки, но я не могу тебе это предоставить, поскольку ты считаешься мальчиком. – Он вздохнул и направился к палатке.
Эсме поколебалась и пошла за ним.
– Подняли шум из ничего, – проворчала она. – Возбудились безо всякой причины. Если англичане так себя ведут, то, должна сказать, они глупые и сумасшедшие. Мой отец учил меня защищаться, а не жить под чужой охраной. Я не дитя, и меня обижает, когда со мной обращаются, как с ребенком.
В это время он снимал плащ, стоя к ней спиной. Он резко обернулся, швырнул плащ на землю и сказал:
– Прошу прощения, мадам. Как бы вы желали, чтобы я с вами обращался?
От злости он дрожал всем телом. Только дурак стал бы провоцировать его дальше. Разум приказывал Эсме заткнуться, но она его не слушала.
– Как с мальчиком, за которого я себя выдаю! – выпалила она. – Даже двенадцатилетний мальчик считается мужчиной, а не младенцем!
Он подошел, сорвал с ее головы шлем и бросил на плащ. Волосы рассыпались по плечам, и она почувствовала себя раздетой. Она испуганно шагнула назад, но он опустил руки ей на плечи. Схватил не очень крепко. Она вполне могла бы вырваться. Но она не хотела и ненавидела себя за это.
– Шапка не изменит твой пол, – сказал он. – Ты не мальчик, сколько бы этого ни хотела. Ты вредная, скандальная женщина и надоела мне до смерти. Я стараюсь быть джентльменом – почему ты делаешь это невозможным? – Руки поднялись с плеч на шею, обхватили лицо. – Почему, Эсме?
Она не знала. Нетерпение пожирало ее изнутри. Всегда она была уравновешенной, и тщеславие было ей чуждо, но сейчас, глядя в его красивое, распутное лицо, Эсме отчаянно желала быть хорошенькой, чтобы посметь дотронуться до него…
Она закрыла глаза. Если она не будет его видеть, то не ослабеет.
– О нет, – прошептал он, и дыхание коснулось ее щеки. От шеи вниз по телу прокатилась дрожь. В то же мгновение она ощутила на губах тепло, и ее охватило радостное чувство.
Она инстинктивно тронула его за рукав, чтобы он не уходил. Загадочным образом это сработало. Ее заволокло теплом, и его губы легли на ее, как утренняя роса на бутон розы. И весь этот долгий миг она чувствовала себя такой же прекрасной, как розовый бутон, и всем существом тянулась к теплу весеннего рассвета.
Он еле касался ее, руки бережно обхватывали лицо, единственное, чем Эсме преисполнилась, – это нежное давление губ, и оно наполняло ее сладкой болью… он медлил, словно наслаждаясь вкусом.
Но этого не может быть. Он мог испытывать только любопытство. Хотя она из другого класса, она все-таки женщина, как он раздраженно указал ей. Раз он имеет склонность к женщинам, он, разумеется, должен исследовать даже этот ничтожный экземпляр. Поиграет с ней и сделает открытие, что она такая же, как другие.
Эсме откинула голову, и его глаза раскрылись в сонном удивлении.
– Хватит, – дрожащим голосом сказала она.
– Нет, не хватит. – Голос был глубокий и мягкий, как бархат. Руки ласково гладили ее волосы, теплый, туманный взгляд скользил от губ к глазам и обратно.
– Хватит, чтобы удовлетворить ваше любопытство, – напрягшись, твердо ответила Эсме. Нужно высвободиться, потому что его тело слишком близко, от этого она ослабела так, что хотелось положить голову ему на грудь. Напряженность, которую она в нем ощущала, заставляла быть осторожной. Она его разозлила, и вот он нашел сокрушительный способ прижать ее к ноге.
– Мне не любопытно, – сказал он. – Я знаю тебя достаточно хорошо, и никогда еще постижение не причиняло мне столько досады. Ты противишься тому, чтобы я о тебе заботился. Чтобы я тебя понимал. Ты даже не хочешь расположить меня к себе. В особенности ты не желаешь понравиться мне как женщина. Что ж, и у меня нет охоты ни заботиться о тебе, ни понимать тебя, ни испытывать к тебе хоть какую-то симпатию. – Руки соскользнули на плечи. – Но ведь ничего не бывает так, как мы хотим, правда? Господи, когда мы с тобой впервые столкнулись, Эсме? Меньше чем неделю назад? То ли время тянется медленно, то ли что-то в воздухе?
Эсме оттолкнула его. Его слова ничего не объяснили, при всем богатстве его словаря. Но интуиция заполнила пробелы. Она поняла, что он говорил, хотя и не могла в это поверить: он чувствовал то же, что она, или нечто похожее. «Это ничего не значит, – сказала она себе. – Прихоть. Мужская потребность. Ничего более».
Она отошла на несколько шагов и откинула тяжелые волосы с лица. Шлем валялся у него под ногами. Она хотела бы спрятаться под его защиту, она ощущала себя слишком открытой. Но не решилась за ним вернуться.
– У нас обоих накопилось много проблем, эфенди. – Она говорила самым рассудительным тоном, не поднимая глаз от земли. – Дорога трудная и долгая, наши различия нас раздражают. Мы держим в себе свои затруднения, неудивительно, что при этом чувствуем… досаду. Иногда я думаю, что вы сведете меня с ума, – естественно, что вы думаете то же самое.
– О, действительно. – Голос был напряженный, и она почувствовала нарастающую злость. – Наверное, я поцеловал тебя в порыве временного помешательства.
– Да, а я была в таком же состоянии, раз допустила это.
– Какое облегчение! По крайней мере ты надо мной не насмехалась. Мое тщеславие разбито вдребезги. Огромное спасибо, что уделила мне каплю своего.
Его тщеславие? Его чувства? А как же она? Он что, думает, она деревянная?
– Что вы хотите сказать, эфенди? Говорите. У меня нет практики в таких делах. Я должна сказать, что замирала от желания?
– Да, черт возьми! Я замирал!
У нее перехватило дыхание, она стрельнула в него глазами.
– Замирал, – повторил он уже спокойнее. Потом подхватил свой плащ и повернулся к выходу. – Отвратительно, правда? Как будто ты и так была недостаточно низкого мнения обо мне.
Он распахнул полог палатки и вышел.
