Текст книги "Неупокоенные"

Автор книги: Лорен Оливер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сандра

Если этот подвал можно сравнить с кишечником, то хуже запора я не видела. Он забит вещами, как кишки известными коричневыми массами, а воздух спертый, как выхлопные газы.

А что хуже всего – у нас нелегал. Она какая-то мелкая. Но беспокойства причиняет столько, как если бы я проглотила разом целую индейку на День Благодарения – переварить бы ее и отправить туда, откуда она явилась, да не могу.

Она облюбовала подвал, черт ее знает почему. Так и сидит там среди свернутых ковров, старых телеков и радио, коробок с книгами и старым котлом. Пианино – как огромный камень в почках, нам никогда его не вывести естественным путем. Там еще лежали перегоревшие гирлянды и рождественские украшения. Уокеры были в доме уже три дня, но даже Минна не отважилась спуститься в подвал.

Из всех мест в этом доме, из всех комнат Трентон выбрал именно подвал, чтобы свести счеты с жизнью.

Вопрос такой: а где он веревку взял?

Знала я однажды эту вешалку. Кристину Дюбоси – все называли ее Сисси. Ростом была метр восемьдесят и такая костлявая, что, казалось, ее выпирающие ребра и скулы хотели от нее сбежать. Мне нравилась Сисси. Она была на пару лет старше меня, но мы были друзьями – вообще-то она была моей единственной подругой в школе. Все остальные меня избегали из-за того, где я жила, и из-за странностей моего папочки. И я их не виню – на их месте я бы тоже себя ненавидела.

Уже потом я поняла, что Сисси дружила со мной только потому, что с ней тоже никто не хотел общаться. В какой-то мере ей было даже тяжелее, чем мне, хотя ее отчим владел сетью магазинов с товарами для спортсменов и был, наверное, самым богатым человеком в городе. Никто ничего не знал о ее родном отце, но я решила, что он погиб, когда Сисси была еще маленькой, потому что у нее всегда был такой печальный вид – большие глаза и голова, спрятанная в плечи, как будто она все время ждала какой-то неприятности. Позже я узнала, что ее настоящий отец жил на другом конце страны со своей новой женой и дочерью, а я-то всегда представляла, как его сбивает поезд или как он лежит в больнице с переломанными костями на последнем издыхании.

Ее мама выглядела как дешевая голливудская актриса: блондинка с такой широкой улыбкой, что я боялась – как бы ей рот не разорвало, с тоннами макияжа на лице и всегда на высоких каблуках, как будто она в любой момент ожидала начало фотосессии. Я знала, что не нравлюсь ей, но и она для меня крысиного говна не стоила.

Сисси жила в большом доме в белом районе города. Все, чем владели ее родители – ковры, диваны, стулья, занавески, – было белым, чтобы ни у кого не возникло сомнений, на какой они стороне баррикад. При входе в дом надо было снимать обувь. Я никогда о таком не слышала до встречи с Сисси. Когда она ходила по дому, у нее был вид как у собаки, которая изо всех сил пытается не наделать на ковер, – так она боялась что-то запачкать.

У них была домработница, черная женщина, которая приходила к ним каждый день, чтобы прибраться и приготовить еду. Ее звали Зулима, она приехала из Луизианы, никак не могла избавиться от сильного креольского акцента, вдобавок Сисси говорила, что она практикует магию вуду. У нее были узловатые грубые руки, похожие на кору дерева. Однажды мои руки распухли из-за того, что я потрогала ядовитый дуб, и Зулима намазала их какой-то грязью. Помогло.

Сисси заходила ко мне почти каждый день, а по выходным я ходила к ней, и она обычно ждала меня, сидя в дверях на пороге и скрестив ноги как гигантский кузнечик. Она учила меня выслеживать зверей по запаху, как собака, мы болтали о том о сем, строили планы, стучались в дверь к Билли Иверсену, быстро целовали его и убегали, плавали нагишом в ручье (после одного из таких заплывов к моему соску присосалась пиявка, пришлось прижигать сигаретой).

Однажды Сисси исчезла. Не ходила в школу и не отвечала на мои звонки. Когда я пришла к ней домой, ее мама отослала меня прочь приторно-сахарным голоском: «Сисси нездоровится, деточка. Я скажу, чтобы она тебе позвонила, когда ей станет легче». Я помню ее длинные красные ногти на дверном косяке, позади – дымящаяся сигарета «Вирджиния Слимс» в хрустальной пепельнице и Зулима, которая была тише воды и избегала смотреть мне в глаза.

Летом после первого курса она впервые показала мне своих пауков. Это был июнь. Лето было в разгаре, цветы цвели как сумасшедшие, облака перегоняли друг друга, а жара еще не начала давить на нас. К концу лета Джорджия выглядит обычно как пейзаж, нарисованный растекшейся акварелью: асфальт дымится, шины плавятся и даже солнце как-то ну уж очень неохотно ползет по небу.

Сисси сказала, что хочет мне кое-что показать и что мы должны пойти к самому концу старых железнодорожных путей. Я надеялась, что она спрятала там пиво или нашла клад как Дирк Лэмб, который в прошлом году обнаружил мешочек монет под половицами в старом заброшенном доме.

Но вместо этого она привела меня в поместье Барнабей – старый дом на болоте, о котором ходили слухи, что там обитали привидения. От старости он накренился на левый бок и был похож на пьяницу, который пытается удержаться на ногах. Я не была там лет с семи или восьми, с тех пор, как мы с одной девчонкой, Кэрол Энн, поспорили, что я смогу пересечь болото и подержаться за дверь этого дома пять секунд. И я это сделала. Помню хлюпанье грязи в моих ботинках, запах гнилого дерева и старый ржавый холодильник на крыльце. Я стояла, прижав ладонь к дверному косяку, и дрожала. Мне казалось, что я слышу скрип половиц и шаги в глубине дома и вот-вот увижу привидение, которое промелькнет в окне.

И вдруг я и правда увидела тень – она улыбалась мне оскалом зубов, желтых как будто из слоновой кости.

Я уже была готова заорать во все горло, как на свет вышел старый Джо Хиггинс, древний местный маразматик. Он был без штанов, и член болтался у него между ног, как бледная рыба.

С тех пор я перестала верить в привидения.

Так что, когда Сисси привела меня в это место, я не была напугана, только разочарована и немного заинтригована. Она повела меня в подвал. Мне пришлось пригнуться, а Сисси вообще сложилась вдвое. Подвал озарял скудный свет, пробивавшийся через маленькое окошко высоко на стене. И я увидела, что в подвале была куча фонариков, старый шезлонг и заплесневелые книги на гниющих полках. И банки. Множество банок и стеклянные террариумы – такие продаются в зоомагазине для ящериц и змей. Сначала я подумала, что они пустые.

Сисси включила один из фонариков и провела им вокруг себя. И за стеклянными стенками я увидела пауков – маленьких, как черные точки, и больших, как моя ладонь. Я всегда относилась спокойно ко всяким жукам, но тогда меня резко затошнило.

– Это что за чертовщина?! – заорала я.

– Пауки, – ответила Сисси спокойно, как будто это было непонятно.

– Но… зачем? – Может, это просто мое воображение разыгралось, но мне казалось, что за мной отовсюду наблюдали тысячи маленьких глазок.

Она продолжала двигать фонарем, и я увидела клубы паутины в банках – нити оплели все доступное пространство. В серых облаках паутины виднелись темные пятнышки – силуэты паучьих жертв. Интересно, она их с рук кормила?

– Мне нравятся пауки. – Она пожала плечами и выключила фонарь.

Кажется, Сисси была разочарована – наверное, она ожидала, что я буду в бурном восторге. Я обрадовалась, когда она пошла обратно к лестнице. Я тоже направилась за ней, вверх, к солнцу.

– В пауках есть что-то пророческое, тебе не кажется? – произнесла Сисси.

Вот что еще я могу сказать о ней: хотя Сисси так же, как и я, считала нашу школу сборищем твердолобых недоумков и была первой в очереди на исключение, она была умной. Много читала и знала много неизвестных мне слов.

– Пауки противные, – сказала я.

Мы стояли на крыльце и смотрели на болото. Я выкурила одну сигарету, а Сисси целых три подряд. Она курила так, как будто хотела съесть их всех.

– Я хочу еще кое-что тебе показать, – сказала она после долгой паузы.

Сисси отодвинула курево в уголок рта и начала расстегивать блузку, немного прищурившись. У меня в голове промелькнула мысль об играх лесбиянок – может, она хочет показать мне свои сиськи или захочет, чтобы я их потрогала… Я никогда не слышала, чтобы она говорила о парнях, поправляла волосы или переживала, что ее никто не пригласил на свидание или на танец. Сисси знала, что у нее нет шансов. Она была слишком высокой, худой и слишком странной.

На ней был хлопковый бюстгальтер, а грудь была маленькой, соски торчали, как вафельные рожки от мороженого. Когда она стянула с себя блузку, я поймала себя на мысли, что никогда раньше не видела ее без одежды: в купальнике, переодевающейся в душе после физкультуры и даже когда я оставалась у нее на ночь, она всегда выходила из туалета уже в пижаме.

Ее позвоночник так сильно выступал под кожей, что напоминал гребень динозавра. Она наклонилась вперед, обняв колени и все еще пыхтя сигаретой. И я увидела, что вся ее спина, плечи и руки были покрыты смачными синяками: черными, синими, фиолетовыми и цвета закатного неба, а также виднелись красные пятнышки, как от ожога сигаретой.

– Что случилось? – спросила я. Ну или что-то настолько же дурацкое.

Почему люди в серьезных ситуациях всегда задают такие тупые вопросы?!

– Отчим, – коротко произнесла она и быстро натянула блузку. Мне казалось, она хотела еще что-то сказать, но сама себя остановила.

Понятно, что это означало. Ее отчим бил ее по спине ремнем или своими огромными мясистыми руками. По местному каналу иногда его показывали – большой и красный, как надутый шар, он улыбался на фоне торгового зала, заполненного бейсбольными перчатками и футбольными мячами, и говорил, как плевался.

– Почему твоя мама не вмешается? – спросила я.

Сисси осторожно погасила сигарету.

– Мать меня ненавидит, – сказала она как бы между делом.

– Это не так! – из моего рта вырвалась еще одна глупость. Откуда, черта с два, мне знать?! Все, что мне было известно об этой женщине, так это то, что она курит сигареты «Вирджиния Слимс» и ходит в магазин за продуктами на высоких каблуках.

Сисси ничего не сказала, просто закурила следующую сигарету и сделала глубокую затяжку, прикрыв глаза из-за солнца. Венок из дыма окутал ее волосы, и я подумала о паутине в банках.

Я продолжала наседать:

– Что ты будешь с этим делать?

– Ничего. Я ничего не буду предпринимать, – сказала она, стоя с закрытыми глазами, – я просто… просто хотела тебе показать. И только.

– Почему ты не убежишь?

Сисси открыла глаза и внимательно посмотрела на меня.

– Можно убежать, – продолжала я, – упаковать вещи и смыться. Я бы пошла с тобой. Мы уже взрослые. Можно отправиться куда захотим – в Нью-Йорк или Чикаго, может, в Лас-Вегас. Куда угодно.

Это был не просто треп. Я уже давно планировала побег. Я думала, что как только найду деньги на билет и первый взнос за аренду жилья, то тут же сбегу. В общем-то, я впоследствии так и сделала – сбежала за три месяца до выпускного и на свой восемнадцатый день рождения ночевала с какими-то наркоманами в многоэтажке, наблюдая, как один из этих парней блевал своими кишками в единственный туалет в квартире.

Сисси улыбнулась. Она выглядела почему-то очень старой: кожа туго обтягивала скелет, начинали появляться мимические морщины.

– Нельзя просто так все бросить, – сказала она, – не выйдет. Это как у пауков, – вот тут я не поняла, к чему она это сказала, и поэтому отступилась.

Признаюсь, я на нее разозлилась. Конечно, Сисси не была для меня такой уж закадычной подружкой, но она была моей единственной подружкой – и вот она ничего не хочет делать? Не хочет себя защитить?

Но не я разрушила нашу дружбу. После того паучьего дня Сисси делала вид, что ничего не произошло, и я тоже старалась ей подыгрывать. Но что-то все-таки изменилось. Она никогда не была болтливой, но с тех пор стала особенно тихой, в наших разговорах стало больше неловких пауз, иногда мы не общались целыми днями. Было меньше разговоров и больше сигарет. Я не могла отделаться от чувства, что она осуждает меня за то, что я сделала.

Или не сделала.

В одиннадцатом классе она почти забросила учебу, а у меня появился первый парень – Барри, редкостный говнюк, но у него была «Шевроле-Импала», крутой смех и привычка трогать меня пониже спины, когда мы гуляли. Сисси и я стали видеться гораздо реже, а потом и вовсе перестали.

Однажды я увидела ее, когда мы с Барри ехали на его машине. Она шла по улице в сторону от города, от ее дома – к болоту, подумала я тогда, к лесу с толстыми комарами и дикими кабанами, огромными как быки. Может, шла искать еще пауков. Наши глаза на секунду встретились, и я протянула было руку, чтобы ею помахать. Может, она махнула бы в ответ, но в этот момент Барри допил пиво и швырнул банку прямо на дорогу. Сисси пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы увернуться от летящей жестянки. Я проклинала его за это.

В последний раз я видела ее перед Рождеством в шестьдесят девятом году. Я подошла к своему дому, а она стояла на крыльце, скрестив ноги в лодыжках, как и прежде. Пальто Сисси стройнило ее еще больше, ткань как будто пожирала ее худое долговязое тело.

– Привет, – сказала она, отходя от двери. Как будто мы разговаривали совсем недавно, и не было этого года молчания, – я хотела вернуть его.

Она держала в руках мой красный свитер. Я дала его ей, когда мы промокли насквозь под ливнем, а потом забыла забрать. Свитер был до ужаса уродским, его подарила мне бабушка по матери, с которой я виделась от силы раз в год.

– Не надо было, – сказала я, забирая свитер у нее из рук. Несмотря на то, что мы стояли рядом, между нами явно была прочная и толстая стена непонимания.

Но Сисси не выглядела смущенной. Она просто сказала:

– Он твой.

Мы постояли на крыльце еще пару секунд. Немного морозило. Для Джорджии такая погода считалась холодной, небо было низким и серо-белым, как кожа Сисси. Ее глаза были как две льдинки, и она выглядела сильно постаревшей с тех пор, как я ее видела в последний раз. Волосы Сисси были собраны, я могла разглядеть под ними тонкую кожу головы.

Я пыталась вспомнить, что принято говорить в таких случаях, как с ней разговаривать. Я собиралась спросить «Как жизнь?», когда она вдруг улыбнулась и сказала:

– Береги себя, Сэнди.

– Ты тоже, – ответила я.

Изменилось бы что-то, если бы я сказала: «Как жизнь, Сисси? Проходи в дом, присядем». Мне кажется, что нет. Но я до сих пор чувствую себя паршиво из-за того, что я промолчала.

Ее нашла Зулима вечером в сочельник. Родители Сисси уехали по делам и не собирались возвращаться до вечера. Я до сих пор представляю ее лиловое раздувшееся лицо на фоне белого тела, качающегося на веревке. Сисси, должно быть, давно все планировала. Она оставила записку и адресовала ее Зулиме. Домработница узнала, что письмо предназначалось ей только по имени, выведенному большими буквами на обороте – ведь она не умела читать и знала только, как пишется ее собственное имя. Обезумевшая от горя Зулима отнесла записку соседу, тот прочитал, и так наконец открылась страшная правда.

Мои предположения были не совсем верными. Да, отчим причинял вред Сисси, но не только побоями. Он часто забирался к ней в кровать с тех пор, как ей исполнилось шесть лет. А мать, когда узнала про это, стала наказывать ее за то, что она пачкает простыни кровью. Все в их доме должно было быть безукоризненно белоснежным.

Через несколько дней после ее смерти я проснулась среди ночи в холодном поту от мысли о том, что может случиться с ее пауками. Я еле дождалась рассвета и побежала на болота. Все было тихо, только собаки лаяли где-то вдалеке.

Я не знала, какого черта это делаю, но понимала, что моя подруга очень расстроилась бы, если бы ее подопечные замерзли зимой насмерть. Но подвал в доме на болоте был пуст. Пропало все – книги, фонарики, банки и террариумы, остался только тот дурацкий шезлонг и одинокий паук, который сплел паутину между его металлических прутьев.

Это было ужасно глупо, но я взяла чертового паука в ладони, отнесла домой и положила на подоконник, откуда он мог бы наблюдать за окружающим миром и спокойно плести свои сети. Я подумала, что он будет ловить всех мух и муравьев, что осмелятся заползти ко мне в комнату. И к тому же будет напоминать мне о Сисси. Знаю-знаю, все эти сантименты и напоминания – чушь собачья! Но я чувствовала, что из-за хорошего обращения с ее паучком она меня простит.

Весь январь паук прожил у меня на окне. Я ревностно оберегала его и не давала матери зайти в мою комнату. Она тогда уже была об церковь ушибленной, бегала туда по каждому поводу. И глядя на огромную паутину, которая выглядела как еще один морозный узор на окне, я наконец-то поняла, что имела в виду Сисси, говоря, что мы не можем вырваться и сбежать, как не могут и пауки.

Потому что они не просто ткут сеть – они обречены это делать. А поэтому они такие же пленники, как и их добыча.

В начале февраля я пришла домой, мать наводила порядок на кухне. Не глядя на меня, она бросила через плечо:

– Я убрала паутину у тебя на окне. Не понимаю, когда она успела так разрастись.

Через неделю я отправилась на поезде в Роли, а оттуда – в Нью-Йорк. Не знаю, что случилось с остальными – Зулимой и родителями Сисси. Я только надеюсь, что Сисси не застряла на всю вечность в том богом забытом месте, как паук в банке. Или мутный осадок, или засохшая грязь…

Вот что мы теперь такое – я, Элис и эта новенкая, кто бы она ни была – пятна, засохшие корочки, отпечатки пальцев, разводы на стаканах как после мытья в неисправной посудомоечной машине.

Да кто знает! Может, это и есть наша расплата. Воздаяние, в которое верила моя мать.

Знаете, за что мы расплачиваемся?

Как в старой песне: спросите у Элис.

Трентон

Трентон не думал, что будет так тихо. Как бы он не представлял себе последствия своего самоубийства – Минна рыдает, склонившись над его телом, полиция оцепляет дом и протягивает по комнатам желтые ленты, Кэролайн бухает с горя, все в школе ошарашены и потрясены, девушки плачут в коридорах, обнимая друг друга, – все это сопровождала какая-нибудь музыка или звуки.

И вот он стоял в подвале, пыхтя и пытаясь затянуть этот гребаный узел на веревке. Трентон жалел, что забыл наверху свой айпод – можно было бы посмотреть в Интернете, как это делается. Но, может, в тишине все как раз пройдет более естественно, более трагично и печально. Как говорится, конец Вселенной будет ознаменован вздохом, а не взрывом.

Тишина полностью окутала и окружила его. И Трентон мог слышать.

Шепот. Бормотание и кашель, и еще временами смех, как будто несколько людей курили где-то за стеной и переговаривались.

Иногда ему казалось, что он слышит свое имя. Трентон. Тихое, едва различимое, но это определенно было слово. А временами он слышал даже целые фразы, как будто кто-то подкручивал регулятор громкости на максимум. Например, он точно слышал: «Я уже пыталась с ней поговорить! Почему ты не пытаешься?» Голос внезапно пропал, как будто говоривший оказался вдруг где-то очень далеко.

Трентон всю прошлую ночь копался в Интернете с вечно отрубающимся вай-фаем. Он искал информацию о различных душевных расстройствах. Для шизофрении он по возрасту не подходил, но все было возможно. Ну, по крайней мере, он в школу не вернется. Его положат в психушку.

Он остановился на веревке. Пистолет, найденный в отцовском столе, был очень любопытной и заманчивой идеей, но Трентон даже не знал, заряжен ли он. И еще у него из головы не выходили слова Минны о мозгах на стене.

Была еще одна причина происходящему, если Трентон все-таки не шизофреник – в этом доме обитают привидения. Но призраков не бывает, это ему известно. Так что единственное доступное объяснение – он тронулся.

Это был четверг, прошло почти двадцать четыре часа с тех пор, как Трентон узнал, что папа оставил ему дом. И наконец-то ему удалось побыть одному с тех пор, как они приехали в Коралл-Ривер. Мать, которая до сих пор избегала смотреть на него, – в общем-то, она и до этого нечасто на него смотрела, – взяла с собой Минну и Эми, и они ушли улаживать вопрос с телом отца. Трентон не хотел об этом думать. Ему была противна мысль о кремации, но и быть похороненным – это тоже как-то не очень. Застрять навсегда в деревянном ящике под землей…

Может, его тело тоже сожгут. Интересно, мать попытается запихнуть его вместе с отцом, чтобы два раза не платить за процедуру? Папа хотел, чтобы его прах похоронили где-то на территории его владений. А Трентон даже не мог вспомнить место, где бы он сам желал бы быть похороненным – ни в Истчестере, ни на Лонг-Айленде.

Может, если только здесь, в Коралл-Ривер. Ему было всего шесть, когда родители развелись, и Кэролайн забрала их с собой в другую квартиру, но Трентон всегда думал об этом доме как о родном гнезде. Даже несмотря на то, что отец никогда не приглашал их в Коралл-Ривер, даже несмотря на то, что Трентон забыл, где в доме стоят чашки и которая дверь вела в ванную – первая или вторая справа по коридору, – и то, что стены кабинета были выкрашены в темно-зеленый цвет. Но все остальное он помнил очень четко и ясно.

Как он ковылял за Минной по глубокому снегу и как разбивал лед на ручье длинной заостренной палкой. Помнил, как летом бежал по полю, распугивая птиц своим криком. Как Минна учила его ловить лягушек, сложив ладони лодочкой. Помнил, что на кухне было жарко и приятно пахло розмарином, как на столе лежала любимая скатерть матери, забрызганная красным вином. Как он сидел ранней весной на крыльце, закутавшись в одеяло, и смотрел, как от порывов ветра танцует пламя свечи в маленьком подсвечнике.

Это было здесь. С отцом.

Завязать узел на веревке оказалось не так уж просто. Он посмотрел, как это делается, в Интернете, но все инструкции выглядели как пособие для каких-то моряков или солдат – в общем, для тех, кто уже имел дело с веревками и узлами. Руки дрожали от волнения, что совсем не ускоряло процесс.

И вот – получилось! Теперь оставалось привязать веревку к водопроводной трубе на потолке. Шея Трентона от напряжения вспотела. Он чувствовал, что на задней ее стороне растет очередной большой прыщ. Интересно, сколько у него осталось времени до того, как мать с Минной вернутся домой – они ушли час или полтора назад. Трентон слышал, как звонил стационарный телефон. Может, это они пытались связаться с ним по домашнему.

Он медлил. Может, хотел, чтобы что-то или кто-то ему помешал? Может, должен быть какой-то знак, что ему не следует этого делать?

Но все было тихо. Никто не пришел. И знака никакого не было.

Трентон нашел маленькую старую стремянку среди мусора и сломанной мебели. Он установил ее под трубами, которые выглядели наиболее прочными. Ему понадобилось некоторое время, чтобы взобраться на нее. У Трентона всегда было плохо со спортом, – его в пятом классе вышвырнули из Малой бейсбольной лиги – а после аварии еще и с равновесием проблемы появились. Какое-то повреждение внутреннего уха из-за попавших туда осколков стекла – врач сказал, что ему повезло, что он не остался глухим на всю жизнью

– Спорим, у него не получится?

Он снова услышал этот голос, как будто вдалеке.

Трентон вынул записку из кармана. Он писал ее, тщательно выводя каждую букву, и только потом подумал, что надо было ее напечатать – его почерк могли и не разобрать.

В его голове снова зазвучали голоса, на этот раз очень отчетливо:

– Он даже написал записку! Шекспир, тоже мне! Может, ему больше повезет, чем…

Голос снова затих.

А потом снова:

– Замолчи! – И еще громче: – Ради всего святого, замолчи!

Сердце Трентона бешено колотилось и трепетало как крылышки мотылька.

Это было так странно! Все эти шесть месяцев он не испытывал ничего, кроме сильной тошноты и раздражения от всего, что его окружало. А тут еще мать однажды зашла в подвал, где Трентон играл в «World of Warcraft III», и сказала, что отец умер. После аварии он даже дрочил с трудом – готовился к этому с мрачной решимостью, как солдат на передовой, чей отряд посылали в лобовую атаку на танки.

После двух неудачных попыток перебросить веревку через трубу Трентону удалось это сделать. Он понял, что сначала нужно привязать ее, прежде чем надевать на шею. Его это начинало бесить – такое простое дело, как самоубийство, на деле оказалось очень запарным. Можно было, конечно, сделать проще – прострелить себе голову или наглотаться таблеток. Но это выглядело бы скорее как попытка привлечь к себе внимание, чем реальная попытка суицида. Смерть от таблеток легко могли бы принять за банальный передоз лекарств после аварии. А Трентону было нужно, чтобы его смерть запомнили и чтобы она имела для людей какое-то значение. Чтобы сам Деррик Ричардс сел и сказал: «Блин, а я и не думал, что Дрочила на такое способен».

Наверху хлопнула дверь. Трентон потерял равновесие. Долю секунды он балансировал на стремянке, и в его голове пронеслась картина того как он падает, с громким хрустом ломает лодыжку и лежит на полу носом вниз, пока его кто-нибудь не найдет в таком положении. В последний момент Трентону удалось схватиться за старый деревянный шкаф справа от него.

Дверь в подвал распахнулась, и сердце Трентона екнуло. Наверное, это Минна. Он быстро скинул веревку с трубы и неуклюже спрыгнул со стремянки – боль отдалась в ногах и зубах, как будто он прыгнул с вышки в бассейн. Он только-только успел сесть на стремянку, как на подвальной лестнице показалась пара ног в незнакомых ему кроссовках.

– Ой! – Девушка замерла на лестнице. Кровь прилила к лицу Трентона.

Девушка была симпатичной. Ее лицо тоже было красным (наверное, ей было также неловко), а короткие волосы были выкрашены в иссиня-черный цвет, почти в темно-фиолетовый. Кожа на лице была чистая, без единого прыща.

– Извини, – сказала она, – я не знала, что… Я не знала, что кто-то есть дома.

Трентон попытался выглядеть непринужденно, но факт оставался фактом – он сидел на стремянке в темном, грязном подвале под единственной горящей лампочкой, сжимая в руках петлю.

Еще секунду девушка выглядела так, как будто собиралась убежать, но потом она сделала пару осторожных шагов вниз по лестнице и снова обратилась к Трентону:

– Твоя фамилия Уокер?

Она улыбалась широко и искренне, хотя не все зубы у нее во рту были ровными. Уже давно девушки ему не улыбались.

– Как ты узнала… – начал он.

– Да у вас на почтовом ящике написано! – перебила гостья. Она оперлась на перила и перемахнула последние несколько ступенек. Девушка больше не краснела, а вот на лице Трентона можно было яичницу жарить.

– Ничего себе, – проронила она, – вы тут вообще когда-нибудь прибирались?

Трентон наконец немного совладал с собой.

– Кто… кто ты такая? – его голос прозвучал как хриплое карканье.

– Я – Кэти, – сказала она, как будто это и было полным и развернутым ответом на заданный вопрос. И принялась бродить среди старой мебели, книг и ковров. Когда девушка отвернулась от Трентона, он быстро свернул веревку и сунул между двумя коробками, надеясь, что она ничего не заметит.

– Я – Трентон, – сказал он, хотя девушка ни о чем его не спросила.

– Круто.

Кэти наклонилась, подобрала футбольный мяч и кинула Трентону.

– Ты играешь? – спросила она.

Взгляд парня остановился на секунду на ее заднице, не такой аппетитной, как у Энджи Салазар, но тоже ничего. Он увидел маленькую дырочку на ее джинсах, а через нее – симпатичное красное белье. Он едва успел поймать мяч.

– Нет, – сказал Трентон и резко выпалил, – я больше не играю после аварии.

– Аварии? – Она смотрела на него взглядом доктора Савики. Его отправили к ней после развода родителей. Трентон лежал на кушетке в ее кабинете и говорил, что с ним все в порядке. Доктор понимала, что это неправда, но была слишком вежливой, чтобы ему возражать напрямую. Но у доктора Савики были обычные карие глаза, большие и круглые, как у коровы. А у Кэти они были какие-то светло-карие, желтые, почти кошачьи.

Трентон хотел спросить, откуда она, что тут делает, но не мог произнести ни слова. Кэти снова отвернулась от него.

– Слушай, Тристан…

– Трентон.

– Я так и сказала. – Она легонько пнула комок оберточной бумаги носком потрепанного зеленого кроссовка. – Слушай, я не хотела сюда врываться. Я так поняла, ты занят – сидишь тут, играешь с веревками, я все понимаю.

Значит, она заметила. Трентон почувствовал очередную насмешку и потому сильно разозлился. Она над ним смеется!

А Кэти продолжала:

– Давай мы тогда просто попрощаемся, и я…

– Подожди! – Трентон крикнул это уж как-то слишком громко, и Кэти застыла на лестнице.

– Подожди, – он облизал сухие губы, – зачем ты приходила? И, если думала, что тут никого нет, зачем зашла в дом?

Кэти на секунду замялась.

– Это все Фритц, – она скорчила недовольную гримасу. У нее были неровные передние зубы, один из резцов выступал вперед и был очень острым. Из-за этого черты ее лица казались неправильными, что обнадеживало. – Мой кот. Он сбежал.

– Как он выглядит? – спросил Трентон.

Кэти удивленно моргнула.

– Ну… как кот.

Она уже собиралась уйти, как вдруг резко остановилась и обернулась к Трентону, пораженная неожиданной догадкой.

– Стой-ка! Ричард Уокер… Я слышала о его похоронах.

От слова «похороны» в груди у Трентона что-то сильно задрожало.

– Он мой отец, – сказал он и быстро исправился, – был моим отцом.

– Блин, мне так жаль! – Кэти снова посмотрела на него как психиатр, словно пытаясь понять, что творится у него внутри.

– Спасибо, – коротко обронил Трентон, скрестил руки на груди и слегка мотнул головой, чтобы прядка волос упала ему на лицо: на левой щеке был особенно уродливый прыщ, и он не хотел, чтобы Кэти его заметила, – мы не были близки, – сказал он, чтобы она не вздумала его жалеть, – мы приехали, чтобы похоронить его. И навести в доме порядок.

Он сделал паузу:

– Дом теперь мой. – Он понятия не имел, на кой черт он это сказал.

– Да? Очень мило.

Трентон резко поднял глаза на нее. Девушка покраснела.

– Я имею в виду… Что мне жаль. Сожалею о твоей потере. Это то, что говорят в таких случаях? – Она грустно покачала головой, короткие волосы у нее на макушке качнулись как антенны у инопланетянина. – Я не очень в этом разбираюсь.

– Все нормально, – сказал Трентон. Хорошо было уже то, что она не притворялась, будто ей действительно жаль. Как Дэбби Кастильяни, их соседка, которая после смерти отца принесла матери целый поднос с лазаньей, как жена-мироносица, и сидела с Кэролайн на кухне, вздыхая и гладя мать по руке. А между тем взглядом пересчитывала пустые бутылки в мусорном ведре, питаясь чужим горем, как вампир.

– Я про то, что я тут болтаю, а ты переживаешь такую трагедию… – Кэти говорила, бродя по подвалу и натыкаясь на вещи.