Текст книги "Время и боги: рассказы"

Автор книги: Лорд Дансейни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Пятьдесят одна история

Назначенная встреча
Перевод Е. Джагиновой

Где-то в вышине пела свои песни Слава, дурачась и развлекаясь мерзкими авантюрами, и на пути ей встретился поэт.

И поэт сочинял для нее куплеты песен, воспевающие ее шествие по дворцам Времени, а она проносилась сквозь толпы неистовых граждан, украшавших ее никчемными венками, сплетенными из бренной мишуры.

А чуть погодя, когда венки истлевали, поэт являлся к ней с новыми строфами, но, как заведено, она смеялась над ним и продолжала украшать себя бесполезными венками, которые всегда истлевали к вечеру.

И однажды поэт в отчаянии упрекнул ее, сказав: «О прекрасная Слава, даже на проторенных путях и на романтических аллеях ты не можешь удержаться от веселья, воплей и гримас в обществе этих никчемных людей, меж тем как я в поте лица тружусь на твое благо и мечтаю о тебе, а ты дразнишь меня и всегда проходишь мимо».

И Слава отвернулась от него и ушла, но на прощанье поглядела через плечо, улыбнулась как никогда прежде и еле слышно прошептала:

«Встретимся на кладбище на задворках работного дома лет через сто».

Харон
Перевод Е. Джагиновой

Харон налег на весла. Его переполняла усталость.

Не груз годов или веков, но бескрайние потоки времен да стародавняя тяжесть и боль в руках стали для него частью сотворенного богами миропорядка и составили единое целое с Вечностью.

Если бы хоть раз боги прислали ему ветер противоположного направления, все течение времени в его памяти разделилось бы на два равных куска.

Но таким невзрачным было все вокруг него, что даже если бы яркая вспышка выхватила из мира мертвых лицо царицы, подобной, скажем, Клеопатре, глаза Харона не разглядели бы его.

Странно, что умершие прибывают теперь в таких количествах. Раньше, бывало, приходило по пятьдесят, сейчас их – тысячи. Но ни в обязанности, ни в привычки Харона не входило занимать свою мрачную душу размышлениями о том, почему все так, а не иначе. Харон налег на весла.

Некоторое время на берегу было пусто. В том, что боги никого не прислали с Земли за такой промежуток времени, не было ничего необычного. Богам виднее.

Затем появился один. Маленькая дрожащая тень уселась на скамью, и огромная лодка отчалила. Только один пассажир – богам виднее.

И огромный усталый Харон повел лодку с маленьким, безмолвным призраком на борту.

И шум реки был подобен великому вздоху Скорби, что первая из своих сестер вздыхает по умершему, – вздоху, который не затихает подобно отзвукам человеческого горя, истаивающим на земных холмах, вздоху, древнему, как течение времени и боль в руках Харона.

Закончив свой путь по неспешной серой реке, лодка причалила к берегу подземного царства, и маленький безмолвный призрак, все так же дрожа, ступил на землю, а Харон развернул лодку обратно, в мир живых. И вдруг тщедушный призрак, бывший некогда человеком, нарушил безмолвие.

«Я – последний», – сказал он.

Никто прежде не мог вызвать у Харона улыбку, никому прежде не удавалось заставить его рыдать.

Смерть Пана
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Достигнув Аркадии*[1]1
  Отмеченные звездочкой слова см. в комментариях в конце книги.


[Закрыть], прибывшие из Лондона путешественники принялись оплакивать смерть Пана.

И вскоре они увидели его – он лежал неподвижно и тихо.

Рогатый Пан лежал, недвижим, роса сверкала на его мехе; в нем не было жизни. И они сказали:

– Действительно, Пан умер.

И, печально стоя над огромным распростертым телом, они долго смотрели на незабвенного Пана.

Настал вечер, на небе появилась звездочка.

Вскоре из деревушки в одной аркадской долине, напевая протяжную песню, пришли аркадские девушки.

И вдруг, увидев в сумерках лежащего старого бога, они остановились и зашептались между собой. «Каким жалким он кажется», – сказали они и тихонько рассмеялись.

Услышав их смех, Пан вскочил, так что камешки полетели из-под копыт.

И путешественники долго стояли и слушали, как скалы и вершины холмов Аркадии оглашались звуками погони.

Сфинкс в Гизе
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Совсем недавно я стоял перед статуей Сфинкс*.

Лицо ее было накрашено, она хотела пленить Время.

А оно не пощадило ни одного накрашенного лица в мире, кроме ее лица.

Далила* была моложе Сфинкс, но уже обратилась в прах.

Время не любило ничего, только это пустое накрашенное лицо.

Мне было не важно, что она безобразна, не важно, что она накрасилась, важно только то, что она хотела выманить у Времени его тайну.

Время бездельничало у ног Сфинкс, вместо того чтобы разрушать города.

Времени не надоедала ее глупая улыбка.

Кругом стояли храмы, которые Время забыло обратить в руины.

Я видел, как мимо прошел старик, и Время не коснулось его.

Время, которое стерло с лица земли семь врат Фив!*

Сфинкс пыталась связать его путами из вечного песка, она надеялась, что Пирамиды устрашат его.

Время лежало на песке, обмотав свои дурацкие волосы вокруг ее лап.

Если Сфинкс когда-нибудь выведает тайну Времени, нам придется ослепить его, чтобы оно больше не видело прекрасные вещи, созданные людьми – во Флоренции есть красивейшие врата*, и я опасаюсь, что Время унесет их.

Мы пытались связать Время своими песнями и старинными обычаями, но этого хватило ненадолго, оно всегда побеждало нас и смеялось над нами.

Если Время ослепнет, ему придется танцевать для нас и забавлять нас.

Огромное неповоротливое Время станет, спотыкаясь, танцевать, Время, любившее убивать маленьких детей, больше не обидит и маргаритки.

И наши дети станут смеяться над тем, кто уничтожил вавилонских крылатых быков и погубил множество богов и фей, – теперь, когда Время лишится своих часов и дней.

Мы запрем его в пирамиде Хеопса*, в огромном зале, где стоит саркофаг, и станем выпускать оттуда на наши празднества. Оно будет золотить наши нивы и всячески служить нам.

О Сфинкс, если ты предашь нам Время, мы покроем поцелуями твое накрашенное лицо.

И все-таки я боюсь, что Время, корчась в смертных муках, схватит на ощупь землю и луну, а последним рывком уничтожит род человеческий.

Курица
Перевод Г. Шульги

Ласточки, усыпав частокол фермы, тревожно щебетали, болтая друг с другом о разных разностях, но думали они только лишь о лете и о юге, ибо надвигалась осень; они ждали северного ветра.

И настал день, когда они улетели. И целый день все говорили только о ласточках и о юге.

– Пожалуй, на следующий год я тоже полечу на юг, – сказала курица.

Прошел год. Снова прилетели ласточки и, когда лето минуло, снова расселись на изгороди; а весь курятник обсуждал отлет курицы.

И вот однажды утром задул северный ветер. Ласточки взлетели все вдруг, и наполнились ветром их крылья; и пришла к ним сила, и чудесное древнее знание, и вера, что крепче людской. И высокий этот полет унес их далеко от дыма наших городов, от обжитых коньков крыш; и наконец под ними раскинулось огромное неприютное море. Держась седых морских течений, летели они к югу, гонимые ветром; летели сквозь пышные полосы тумана и видели старые острова, поднимавшие над туманом головы; видели медленные блуждания сбившихся с курса кораблей; и ныряльщиков – искателей жемчуга, и земли, охваченные войной. И вот их глазам открылись знакомые очертания вершин – то были горы, к которым они стремились; и они спустились в южную долину, а там было лето – то дремлющее, то поющее песню.

– Кажется, подул тот ветер, какой нужно, – сказала курица, растопырила крылья и, размахивая крыльями, помчалась с птичьего двора, добежала до дороги и по ней добралась до сада.

А вечером вернулась, задыхаясь от волнения и усталости.

И рассказывала всему птичьему двору, как летала на юг до самого шоссе и видела мощный поток машин, и долетела до полей, где растет картофель, и видела жнивье, и жилища людей; а в конце дороги нашла сад: в нем были розы – прекрасные розы! – и сам садовник там был, в подтяжках.

– Чрезвычайно интересно, – восхитился курятник. – А какие замечательные описания!

И кончилась зима, минули самые горькие месяцы; наступила новая весна, и снова прилетели ласточки.

– Мы были на юге, – сказали они, – в долинах за морем.

Но курятник никак не мог согласиться, что на юге есть море.

– Послушайте лучше нашу курицу.

Ветер и туман
Перевод Л.Бурмистровой

Нам сюда, – сказал Северный ветер, обрушиваясь на море по велению старой Зимы.

И увидел безмолвный серый туман, укутавший скалы.

– Нам сюда, – сказал Северный ветер. – О туман-неудачник, я главный у Зимы в ее вечной войне с кораблями. Я внезапно обрушиваю на них свою мощь или сталкиваю с гигантскими плавучими айсбергами. Пока ты проползаешь милю, я пересекаю океан. Когда мне встречаются корабли, на земле стоит плач. Я тащу их прямо на скалы и кормлю ими море. Где бы я ни появился, они покоряются владычице нашей Зиме.

Ничего не ответил туман на его заносчивую похвальбу, лишь медленно поднялся и повлекся прочь от моря, и, расстилаясь по длинным долинам, залег меж горами. Спустилась ночь, все затихло, и тогда в тишине раздалось бормотанье тумана. Я расслышал в этом мерзком бормотании рассказ о его жутких трофеях. «Сто пятьдесят испанских галеонов, торговый караван, что шел из Тира, восемь рыболовецких флотилий и девяносто рыбацких судов, двадцать военных кораблей под парусами, триста восемьдесят семь речных барж, сорок два торговых корабля с грузом специй, тридцать яхт, двадцать один новомодный линкор, девять тысяч адмиралов…», – бормотал он, хихикая; и я спасся бегством от этой страшной заразы.

Строители плотов
Перевод Г. Шульги

Все мы, люди пишущие, напоминаем матросов, спешно вяжущих плоты на обреченном корабле.

Когда, ослабнув под бременем лет, мы канем в вечность со всем, что в нас было, наши мысли, как затерянные плотики, закачаются на волнах моря Забвения. На них – лишь наши имена да фраза-другая; редко что-нибудь еще.

Те, чья профессия – писать на злобу дня, похожи на матросов, что вяжут плоты, только чтобы согреть руки, только чтобы отвлечься от мыслей о полной своей обреченности; их плотики развалятся раньше, чем корабль пойдет ко дну.

Смотрите – вокруг нас мерцает море Забвения, его спокойствие смертоносней, чем буря. Сколь мало волнуют его наши лодчонки. В его глубинах, как громадный кит, плывет Время; и, как кит, кормится мелочью – обрывками мелодий, безыскусными песенками давних золотистых вечеров – но вот повернется – и, подобно киту, опрокидывает огромные корабли.

Смотрите – вот лениво плывут обломки Вавилона*, а вот – то, что некогда было Ниневией*; их цари и царицы уже в глубине, под грузом веков, что скрыли громаду пропитанного влагой Тира и окутали темнотой и мраком Персеполь*.

Другие же… На дне моря, усыпанном венками, я смутно различаю очертания затонувших кораблей.

Все наши корабли непригодны к плаванию изначально.

А плотик, что сделал Гомер для Елены* – плывет.

Рабочий
Перевод Г. Шульги

Верх лесов, в которых стоял огромный дом, рухнул, и вместе с лесами упал рабочий. Я увидел, что, падая, он пытается вырезать ножом на лесах свое имя. Время у него было – падать предстояло почти триста футов. И у меня все не шел из головы этот его бессмысленный жест – ведь не только сам он через три секунды разобьется в лепешку, но и стойка лесов, на которой он нацарапает, сколько успеет, букв своего имени, через месяц-другой непременно пойдет на дрова.

Я пошел домой – нужно было заняться работой. Но весь вечер мне не давали серьезно работать мысли о безрассудстве этого человека.

А поздно ночью – я еще работал – сквозь стену вплыл призрак рабочего и, смеясь, повис надо мной.

Я не слышал его смеха – лишь собственный голос, когда заговорил; но видел нечто расплывчато-серое, трясущееся от хохота.

Я спросил, над чем он смеется; тогда заговорил и призрак.

– Я смеюсь над тобой: ты сидишь и работаешь, – сказал он.

– Почему же, – спросил я, – ты смеешься над серьезной работой?

– Э-э, твоя прекрасная жизнь пролетит, как порыв ветра, – сказал он, – а через несколько веков и от всего твоего дурацкого мира следа не останется.

Он вновь залился смехом, на сей раз слышимым, и со смехом прошел сквозь стену и растворился в вечности, из коей явился.

Гость
Перевод Е. Джагиновой

Восемь часов вечера в один из модных ресторанов Лондона вошел молодой человек.

Он был один, но заказанный им столик был накрыт на две персоны. За неделю до этого дня он тщательно продумал меню ужина.

Официант поинтересовался, когда прибудет второй приглашенный.

«Наверное, его не стоит ждать раньше кофе», – объяснил молодой человек, поэтому его обслуживали одного.

Сидевшие за соседними столиками обратили внимание на то, что юноша все время обращался к пустому стулу, и монолог этот продолжался на протяжении всего неспешного ужина.

«Думаю, ты знал моего отца, – обратился он к стулу, когда принесли суп. – Я пригласил тебя сегодня вечером, – продолжал он, – потому что хочу, чтобы ты оказал мне услугу, даже настаиваю на этом».

В молодом человеке не было ничего эксцентричного, кроме этой манеры беседовать с пустым стулом, да и ужин он заказал отменный, любой нормальный человек не отказался бы от такого ужина.

После бургундского его монолог стал еще более многословным, хотя нельзя сказать, что он слишком много выпил.

– У нас есть несколько общих знакомых, – сказал он. – Год назад в Фивах я видел царя Сети*. Думаю, он не слишком изменился со времени вашего знакомства. Мне показалось, для царя лоб у него низковат. Хеопс* покинул дом, который построил, чтобы принять тебя, похоже, он готовился к встрече с тобой долгие годы. Наверное, тебя редко развлекают таким образом. Этот ужин я заказал неделю назад. Я подумал, что со мной вместе придет одна дама, но она отказалась, и я пригласил тебя. Что и говорить, она не сравнится по красоте с Еленой Троянской. Что, Елена и вправду была так прекрасна? Ну, впрочем, не в момент знакомства с тобой. Тебе повезло с Клеопатрой*, ты встретился с ней в зените ее красоты.

– Тебе не случилось узнать ни русалок, ни фей, ни прекрасных богинь прошлых эпох, и это лучшее, что ты мог сделать.

Он замолкал, когда официанты подходили к столику, но как только они уходили, продолжал свой веселый вздор, по-прежнему адресуя его пустому стулу.

– Представляешь, вот только вчера видел тебя здесь, в Лондоне. В автобусе по направлению к Ладгейт-хиллу. Он ехал слишком быстро. Лондон – неплохое место. И все же я буду рад покинуть его. Именно здесь, в Лондоне, я встретил ту даму, о которой упоминал. Если бы не Лондон, я, вероятно, никогда бы ее не встретил, и если бы не Лондон, она бы не позволила мне так долго развлекать ее. Так что в любом случае…

Он прервал свою речь, заказал кофе и, проникновенно глядя на официанта, вложил в его ладонь соверен.

– Только, пожалуйста, настоящий кофе – не цикорий, – попросил он.

Официант принес кофе, и молодой человек бросил в чашку какую-то таблетку.

– Не думаю, что ты часто захаживаешь сюда, – продолжил он. – Что ж, тебе, наверное, пора. Я отвлек тебя, у тебя уйма дел в Лондоне.

Он выпил свой кофе и рухнул на пол прямо около стула. И доктор, случайно оказавшийся среди посетителей ресторана, склонился над ним и сообщил взволнованному администратору, что, без сомнения, к молодому человеку прибыл его гость.

Смерть и Одиссей
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

В сонме богов Олимпа Любовь смеялась над Смертью, потому что та была уродлива и ничего не могла с этим поделать, и потому, что ни разу не совершила ничего значительного, а она, Любовь, – совершила.

Смерть терпеть не могла, когда над ней смеются, и думала только о нанесенных ей обидах, а еще о том, что сделать, чтобы эти насмешки прекратились.

И вот однажды Смерть появилась на Олимпе с важным видом, и все боги заметили это.

– Что ты задумала? – спросила Любовь.

И Смерть торжественно ответила:

– Я собираюсь напугать Одиссея.

И, завернувшись в дорожный плащ, вышла через дверь, предназначенную для ветра, а ее тяжелый подбородок был обращен к земле.

Вскоре она прибыла на Итаку*, в зал, что известен Афине*, распахнула дверь и увидела знаменитого Одиссея с седыми кудрями, который грел руки, наклонившись над очагом.

И ветер злобно подул на Одиссея сквозь открывшуюся дверь.

А Смерть подошла, встала позади Одиссея и неожиданно вскрикнула.

Одиссей все так же грел свои бледные руки.

Смерть придвинулась еще ближе и стала что-то напыщенно говорить ему. Наконец Одиссей повернулся к ней. Он сказал: «Ну, что, старая служанка, хвалили тебя хозяева за ту работу, что ты проделала для меня под Илионом?»*

А Смерть, представив, как станет смеяться Любовь, не могла произнести в ответ ни слова.

Потом Одиссей сказал:

– Теперь пошли, помоги-ка мне, – и, тяжело опираясь на костлявое плечо, вышел с ней вместе в открытую дверь.

Смерть и апельсин
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Двое смуглых молодых людей в дальней южной стране сидели в ресторане за столиком вместе с дамой. На ее тарелке лежал маленький апельсин, внутри которого раздавался злобный смех.

Оба молодых человека не сводили глаз с женщины, они ели мало, а пили много.

А женщина улыбалась и тому и другому.

И маленький апельсин, внутри которого раздавался смех, медленно скатился с тарелки на пол. Оба молодых человека одновременно нагнулись за ним, и столкнулись под столом, и обменялись быстрыми словами. Ужас и бессилие победили здравый смысл каждого из них, здравый смысл, который и так был загнан в самый дальний уголок мозга. А внутри апельсина все раздавался смех, и женщина продолжала улыбаться. Тогда Смерть, сидевшая за другим столиком напротив старика, поднялась и подошла понаблюдать за ссорой.

Молитва цветов
Перевод Г. Шульги

Западный ветер, что дует ласково и лениво, западный ветер, что дует непрестанно и сонно, непрестанно и сонно дует в сторону Греции, донес голос цветов.

– Леса исчезли, леса сошли на нет, бросив нас; люди нас больше не любят; мы так одиноки под луной. По некогда прекрасным полям мчатся огромные машины, дороги тяжко и страшно пролегли по всей земле.

Поглотив траву, расползлась раковая опухоль городов; они неумолчно громыхают притонами, сверкают огнями, пятная позором ночь.

Леса исчезли, о Пан, леса исчезли. Как далека твоя песнь, о Пан, как далека.

Ночью я стоял между двух железнодорожных перронов на окраине Мидланд-сити. Вдоль одного каждые две минуты проносился поезд, и вдоль другого каждые пять минут проносились два поезда. Рядом высились ярко освещенные фабрики, и небо над ними было зловещего цвета, каким бывает лишь в кошмарном сне.

Город наступал, правы были цветы; тогда-то я и научился слышать их плач. А однажды услышал в волнующей музыке ветра из Аркадии укоряющий ответ Пана: «Потерпите чуть-чуть, это ненадолго».

Время и мебельщик
Перевод Г. Шульги

Время рыщет по миру, и волосы его белы не от старости, а от пыли разрушенных городов. Как-то случилось ему оказаться в мебельной мастерской, в антикварном отделе. Там мебельщик делал стул: морилкой темнил древесину, бил цепью и проделывал дырочки, якобы проеденные жучком.

Увидев, что человек делает его работу, Время приостановилось, глядя на него критически.

– Я работаю иначе, – наконец вымолвило Время; выбелило ему волосы, согнуло спину и избороздило морщинами хитренькое личико. И поспешило прочь, ибо один могущественный город, мрачный и безрадостный, давно уже мучил собою поля – пора было им заняться.

Городок
Перевод Г. Шульги

На пути из Горажвуда в Дрохеду* я вдруг увидел город. Это был небольшой городок в долине; казалось, он окружен легкой дымкой, и солнце золотило эту дымку, как на старых итальянских картинах, где на первый план выступают ангелы, а дальше все тонет в сиянии золота. А в вышине, – хочется так сказать, хотя на самом деле сквозь золотистую дымку ничего не видно, – но я почему-то знал, что там, в вышине, пролегают тропы блуждающих кораблей.

Склоны холмов сплошь покрывало лоскутное одеяло полей, и кое-где на них уже лег снег, и птицы с пустоши улетели в теплые края – примет осени становилось все больше. Вдалеке невысокие холмы сияли как золотой крепостной вал, разрушенный временем, как упавшая на землю ограда Рая. А в стороне темные горы равнодушно смотрели на море.

И, глядя на эти седые настороженные горы, высящиеся с тех времен, когда, как крокусы, вырастали города аравийской и азиатской цивилизаций и, подобно крокусам, увядали, я гадал, долго ли просуществуют дымка в долине и лоскуты полей на холмах.

Небесные поля
Перевод Г. Шульги

Горы говорили: «Посмотри на нас, посмотри; мы, древние и седые, выдерживаем поступь Времени. Время споткнется и сломает свой посох о наши скалы, а мы пребудем, полны величия. Да, мы останемся такими же, как сейчас, – мы и шум моря, нашего ровесника и брата, что нянчит останки своих детей, оплакивая то, что совершил.

Высоко, высоко мы парим надо всеми; мы любим маленькие городки, пока они не постареют и не перейдут в область мифов.

Мы, горы, вечны и непреходящи».

Облака плавно приподнялись с места и, громоздя скала на скалу, хребет на хребет – словно Кавказ на Гималаи – помчались на спине бури вслед за солнечным светом, лениво поглядывая вниз, на вершины гор, со своих золотых высот.

– Вы преходящи, – сказали им горы.

И отвечали облака (так приснилось мне или так я придумал):

– Мы преходящи, воистину мы преходящи, но на наших небесных полях резвится Пегас. На наших полях скачет Пегас и пасется среди песен, что каждое утро приносят ему жаворонки с далеких земных полей. На рассвете от ударов его копыт серебристо звенят наши склоны. И, раздувая ноздри, вдыхая утренний воздух, вскинув голову и трепеща крылами, застывает Пегас и смотрит с наших головокружительных высот, и всхрапывает, видя в складках и сгибах тог, что покрывают колени богов, яростное великолепие будущих битв.