Текст книги "Невидимая нить. Встреча, которая изменила все"

Автор книги: Лора Шрофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Однажды ночью тетя Белинда случайно подожгла свою кровать. Ее бойфренд хотел залить пламя водой, но по ошибке плеснул на пламя алкоголем, от чего загорелось еще сильнее. Когда прибыли пожарные, было слишком поздно, и тетя Белинда умерла от ожогов. Кровать, в которой Морис обычно спал, превратилась в гору пепла.

В период после того пожара и временем нашей первой встречи с Морисом его семья поменяла по крайней мере двадцать адресов. Они жили в приютах и отелях для нищих. В некоторых местах семья Мориса задерживалась всего лишь на несколько дней. Какое-то время они жили в печально известном комплексе для наркоманов.

В этом приюте могли ограбить. Могли убить. Многие бездомные предпочитали жить на улице, чем в стенах этого заведения.

Из последнего они перебрались в Отделение социальной экстренной помощи, которое предоставляло временное жилье бездомным и нуждающимся. Оттуда они перебрались в расположенный в Бронксе приют. Это было огромное помещение на шестьсот коек, при котором было всего два туалета. У Мориса здесь даже была своя кровать, но, правда, это длилось недолго, и постельное белье украли. Дарселла начала ругаться, произошла драка, и семья снова оказалась в Отделении социальной экстренной помощи.

Из Отделения социальной экстренной помощи их перевели в приют на улице Форделл на границе Квинса и Бруклина. Там были достаточно приемлемые условия жизни: всего девять или десять комнат по двадцать человек в каждой. В здании был кафетерий, и даже импровизированная игровая комната для детей. Однако в этом приюте не предоставляли постоянное жилье, поэтому через пять месяцев им снова пришлось переезжать. Следующими адресами проживания семьи были приюты в Бруклине, мотель около аэропорта в Квинсе и место без названия на Вашингтон-авеню с грязными и мрачными комнатами. Некоторые из комнат оприходовали проститутки, и в коридоре валялись презервативы. После этого они снова оказались в приюте на улице Форделл.

В конце концов, семья снова очутилась в Отделении социальной экстренной помощи. К тому времени они находились внутри системы так долго, что их поставили перед выбором: или приют, или на улицу. Морис слышал, что приют Brooklyn Arms является одним из самых плохих приютов из всех шестидесяти, расположенных в городе и его окрестностях. В этом приюте могли ограбить. Могли убить. Многие бездомные предпочитали жить на улице, чем в стенах этого заведения.

Морису было десять лет, когда его семья переехала в комнату № 305 в Brooklyn Arms. Это было высокое шестнадцатиэтажное здание на Эшлэнд-авеню. Раньше этот жилой комплекс назывался Granada и представлял собой престижный дом, в котором обитали вполне благополучные и состоятельные семьи. К 1970-м годам последний лоск исчез, и комплекс был переименован в Brooklyn Arms.

Коридоры были покрашены в грязно-коричневый цвет, периодически не было то воды, то электричества, а то и того, и другого одновременно. Крысы там были такими раскормленными, что по размеру были больше похожи на кошек. Кухни в квартирах не были предусмотрены, поэтому жильцы выходили из положения как могли: ставили примусы, небольшие плитки и кипятильники. Проводка была плохой, и использование электроприборов было опасным. Лестницы разваливались, нередко происходили перестрелки наркоманов, была постоянная опасность возникновения электрического замыкания – все это представляло большую опасность для жизни жильцов.

Цунами крэка началось как раз тогда, когда мама Мориса пыталась завязать.

«Если Бог не спасет детей, – говорил сенатор от штата Нью-Йорк Патрик Мойнихэн в своей обвинительной речи против этого приюта, – то они могут в нем погибнуть».

Как выяснилось, сенатор оказался совершенно прав – в середине 1980-х годов двое приятелей Мориса упали и разбились в шахте сломанного лифта в этом доме.

Морис вместе с бабушкой, матерью, сестрами и шестью дядями переехали в комнату № 305. Время от времени там же жил и бойфренд его тети дядя Чиз. Иногда в комнате ночевало до десяти человек. В те времена в Нью-Йорке появился крэк, и смертность молодых черных мужчин возросла в два раза. Крэк – это кокаин для курения. Тогда разваливались семьи, и многие дети попадали в приемные семьи. Приюты наподобие Brooklyn Arms стали центрами продажи и употребления новой формы кокаина.

Цунами крэка началось как раз тогда, когда мама Мориса пыталась завязать. Она прошла трехмесячную программу детоксикации в больнице. Каждую ночь Морис плакал и просился к маме. Дядя Темный устал от детского плача и привез Мориса к матери в больницу. Они приехали после окончания приема посетителей, и охранник отказался впустить их внутрь. Дядя Темный сказал: «Я просто так не уеду» и стал ходить вокруг здания, громко выкрикивая имя Дарселлы.

Ему вторил Морис: «Мама, мама, ты где?»

Они долго ходили вокруг здания и кричали, пока не услышали сверху голос Дарселлы: «Я здесь». Морис увидел, что его мать высовывается из окна на втором этаже. Она плакала и причитала: «Мои бедные детишки!» Она протянула вниз руки, и Морис дотронулся до них. Они поговорили, после чего Дарселла сказала: «Теперь вам пора уходить, иначе у меня могут быть неприятности».

Но Морис наотрез отказывался уходить. Он катался по земле и кричал, что никуда не пойдет без мамы. Дядя Темный взял Мориса на руки и унес. Крики мальчика утихли, и Дарселла отошла от окна.

Она вернулась домой через несколько недель после окончания курса детоксикации. Морис увидел, что его мама внешне изменилась, посветлела и стала более уравновешенной, спокойной и, казалось, более счастливой. Она стала больше времени проводить с детьми и игнорировала дядей Мориса, которые приносили в дом наркотики. Впервые в жизни Морис видел, как его мать сторонится наркотиков и не употребляет их. Это было состояние, максимально близкое к нормальному положению дел в обычной семье. Морису начало казаться, что приют Brooklyn Arms не такое уж и плохое место.

В один прекрасный день дядя Темный пришел домой и сказал Дарселле:

– Эй, попробуй-ка вот это. Это тебе точно понравится.

– Не, хватит, я завязала, – ответила Дарселла.

– Эй, Дарселла, это совсем не то, что ты раньше пробовала. Это крэк.

– Да мне все равно. Я завязала.

Дядя Темный положил крэк на стол.

– Эй, попробуй эту штуку. Это просто полный кайф. Ты даже не знаешь, от чего отказываешься. И к этой штуке не привыкаешь.

Дарселла долго смотрела на крэк, а потом ушла с ним в туалет. Она вышла через минуту, глаза у нее были огромными, и взгляд поплыл. Морис был еще слишком молод, чтобы понимать, что произошло, но внутреннее чувство подсказывало: «Хорошим это точно не кончится».

Так в одночасье Дарселла начала употреблять крэк.

Комната № 305 стала главным центром приготовления и продажи наркотиков в Brooklyn Arms. Дарселле понравился крэк, и она стала самым крупным его поставщиком, оставив позади в этом деле даже всех дядей Мориса. Она научилась превращать кокаин в крэк и научила этому всех дядей. В семье появились деньги – огромное количество наличных.

Через много лет Морис прикинул, что меньше чем за год через руки Дарселлы и его дядей прошло более миллиона долларов.

Впервые в жизни Дарселла начала покупать детям вещи: обувь, пальто и нижнее белье. Окружающие стали с уважением к ней относиться. В окружающем их хаосе появился элемент предсказуемости. Морис начал думать о том, что жизнь, кажется, налаживается.

И тут жилой комплекс Brooklyn Arms загорелся.

В 1986 году двое детей развели в квартире костер. Их матери в тот момент не было дома, потому что она ушла за наркотиками. Дети не знали, как потушить огонь, и спрятались в туалете. Началось задымление. Люди запаниковали. Морис стоял на улице и наблюдал, как обожженных детей, с которыми он был знаком, выводили из здания. В тот день сгорело четверо детей.

После пожара мэр города Эдвард Кох выступил с резкой критикой условий жизни в приютах и пообещал общественности разобраться с этим вопросом. Через несколько дней после пожара в здании Brooklyn Arms полиция провела рейд. Полиция вышибала двери квартир и выводила людей в наручниках. В момент рейда Дарселла шла по лестнице, и ей удалось убедить полицию, что она всего лишь покупатель и пришла, чтобы купить крэк. Полиция отпустила Дарселлу, но арестовала двух дядей Мориса. Мальчик стоял на тротуаре среди зевак и журналистов, которые писали о рейде полиции против наркодельцов. К вечеру полицейские и репортеры исчезли, и наркодельцы в Brooklyn Arms снова стали спокойно заниматься своим бизнесом.

Через несколько дней после полицейского рейда дядя Хромой напился и разбил кирпичом окно в подвале, где стояли стиральные машины для общего пользования. После этого Мориса и его семью мгновенно выбросили из отеля-приюта.

Я стояла перед открытой дверью квартиры, в которой жил Морис. Дарселла облокотилась о дверной косяк и не собиралась куда-либо двигаться. Я прошла в крошечную комнату, в которой жил Морис. В комнате было два окна и высокий потолок. У дальней стены стояли две кровати, на которых не было подушек и постельного белья. В углу было небольшое старое кресло и холодильник, на котором стоял телевизор. Как потом объяснил мне Морис, в этом холодильнике никогда не было еды, но там всегда стоял пластиковый кувшин с водой и пачка соды, которая использовалась для превращения кокаина в крэк.

Больше в комнате не было ничего. Ни картин на стенах, ни занавесок. В кресле сидела старая женщина, которая, как я поняла, была бабушкой Мориса, той самой Роуз. Позже Морис рассказывал мне, что в этой комнате могло умещаться более десяти человек: его мать, бабушка, многочисленные дяди. Ночью дети спали на кроватях, а взрослые употребляли наркотики. Утром дети просыпались и освобождали спальные места для взрослых. Иногда, чтобы его никто не беспокоил, рассказывал мне потом Морис, он залезал в шкаф.

– День добрый! – сказала я, обращаясь к Дарселле. – Меня зовут Лора, я подруга Мориса. Вы его мать?

Та смотрела на меня, но глаза ее оставались пустыми.

– Морис говорил вам о том, что я хочу отвести его на бейсбол? Мне для этого нужно ваше письменное разрешение, если не возражаете.

Женщина, подпирающая дверной косяк, немного сползла вниз. Ее глаза закатились. Я видела в своей жизни людей, которые были слишком пьяны или под кайфом, чтобы твердо стоять на ногах или связать два слова, но мне еще не приходилось наблюдать персонажей, которых унесло в такие дали. Наконец женщина распрямилась и медленно ушла. Охранник за нашими спинами начал двигаться к лифту.

К нам подошла Роуз. Она был гораздо более собранной и деловой. Она смерила нас взглядом и спросила:

– В чем дело?

– Меня зовут Лора, а это моя подруга Лиза. Я дружу с Морисом. Не знаю, говорил ли он вам об этом.

– Говорил, – подтвердила Роуз.

– Отлично. Я хотела отвести его на бейсбол, и для этого мне нужно письменное разрешение его матери.

Я протянула Роуз бумагу и ручку. Она взяла документ и расписалась.

– Конечно, – сказала Роуз.

– Большое спасибо, – поблагодарила ее я и добавила: – Не могли бы вы попросить Мориса ко мне зайти?

– Да, – ответила Роуз и закрыла перед нами дверь.

Вечером следующего дня раздался звонок домофона, и швейцар Стив сообщил, что ко мне пришел Морис.

– Пропускайте, – ответила я.

Когда Морис вошел в дверь, его лицо было серьезным.

– Мисс Лора, – сказал он, – ты должна обещать мне, что больше никогда не будешь приходить в дом, в котором я живу.

Я объяснила ему, что мне нужно было получить разрешение его матери.

– Ты должна обещать мне, что больше никогда не будешь приходить в мой дом, – повторил он.

– Морис, да все в порядке.

– Нет, не в порядке. Белым леди в такие места лучше не соваться. Обещай, что больше туда не будешь ходить.

Я пообещала и больше никогда не ходила к нему.

В то время я могла подумать, что Морис просто стесняется своих бытовых условий, но потом постепенно поняла, что ситуация гораздо более серьезная и он хочет оградить меня от опасности. Он прекрасно знал, на что способны его дяди, и понимал, что человека можно ограбить очень быстро. Морис никогда не говорил членам своей семьи мой адрес и не рассказывал обо мне.

Он не хотел, чтобы я пострадала от контакта с миром, в котором он жил.

В воскресенье мы с Морисом встретились в комплексе «Симфония», спустились в гараж, сели в мой автомобиль и через двадцать минут добрались до стадиона «Шеа». Морис был вне себя от возбуждения и подпрыгивал на переднем сиденье. У нас были потрясающие места, которые были расположены над первой базой. Мы шли по туннелю внутри стадиона, и постепенно перед нашим взором открывалось зеленое поле. Я посмотрела на Мориса и увидела, что у него от изумления открылся рот. Одно дело смотреть игру на небольшом черно-белом экране, совсем другое – наблюдать игроков вблизи, видеть, как они ловят и с сухим щелчком отбивают мяч. Как я уже писала, лично для меня бейсбол не обладает большой магией, это игра для мальчиков. Морис словно попал в рай и находился в нем три часа. Мне кажется, что за время игры он ни разу не моргнул. Мы ели хот-доги и пили колу, и он с головой ушел в игру.

Не знаю, был ли это один из самых счастливых моментов жизни маленького Мориса, но, без сомнения, это был один из самых счастливых моментов в моей собственной жизни.

VIII
Отцовское наследие

Когда мать теряет свое право быть матерью?

Когда кто-то говорит, что женщина не обладает необходимыми качествами для того, чтобы быть матерью, что это означает? Какие факторы необходимо принять во внимание для того, чтобы прийти к такому выводу? Может быть, мать делает все, что в ее силах, но все равно не в состоянии достичь определенных идеалов, принятых в обществе?

Когда мать теряет свое право быть матерью?

Я хочу рассказать вам историю о Марии Джузеппе Бенедетто – женщине, которой пришлось воспитывать и кормить шестерых детей, когда ее мужа Паскеле забрали в итальянскую армию в 1914 году. Мария и Паскеле жили на юге страны, в городке Джоя-дель-Колле, расположенном в одном из самых бедных районов Италии. В тех местах жили главным образом фермеры, которым приходилось бороться с довольно сложными географическими и климатическими особенностями района. Они возделывали местную засушливую землю, как в свое время возделывали ее их предки, и выживали, как могли.

Когда Паскеле уходил в армию в начале Первой мировой войны, его семье грозила катастрофа. Старшему из детей Марии было тринадцать лет, и у семьи не было еды и никакого дохода. Они собирали в поле одуванчики, чтобы как-то разнообразить семейные обеды. По выходным Паскеле разрешали возвращаться с фронта и помогать заниматься сельским хозяйством своему старшему сыну Пиетро. Зима выдалась долгой и голодной. Мария лежала в холодной комнате, беспокоясь, что ее дети могут умереть с голоду.

Во время одного из посещений Паскеле Мария забеременела седьмым ребенком. Теперь присутствие мужа стало важным, как никогда ранее. В начале 1917 года она была на восьмом месяце. Она собрала в повозку всех детей и приехала в штаб части, в которой служил Паскеле. Она встретилась с самым высоким чином в штабе и потребовала, чтобы ее мужа демобилизовали. «У него шестеро голодных детей, – заявила она, – нечего ему ерундой заниматься. Ему надо быть с семьей». Офицер посочувствовал, но ничем не мог помочь. Он пообещал, что постарается держать Паскеле подальше от активных военных действий до конца войны.

Мария поехала назад в Джоя-дель-Колле. В пути она почувствовала страшную боль и еле успела доехать до дома, как родила седьмого ребенка, Аннунсиату. Ситуация становилась все сложнее и сложнее. Начальство не сдержало своего слова, и Паскеле отправили в Горицию, расположенную на границе Италии и Словении, где итальянцы пытались отвоевать у австрийцев территории вдоль реки Изонцо. Вот уже девять раз итальянские части пытались захватить эти территории, но все без результата. Паскеле участвовал в десятом наступлении, которое завершилось плачевно.

Через два месяца после рождения ребенка Мария узнала, что ее муж убит.

Мария осталась вдовой с семью детьми, и местные власти обратили внимание на ее печальную судьбу. В качестве помощи они решили объявить Марию недееспособной и отнять у нее двоих детей.

Молодого Луку отправили в государственную школу для мальчиков, а Гуистину отослали в монастырский интернат для девушек. Оба ребенка жили в течение нескольких лет отдельно от своей семьи. Марии разрешалось навещать их не чаще одного раза в месяц.

Летом 1917 года заболела мать Марии. Мария оставила Пиетро за главного над сестрами Розой, Анной и братом Донато. С младенцем она пошла через горы к матери. Однажды после того, как дети сделали все свои дела и играли в поле, Анна, которой тогда было пять лет, нашла колодец. Это была дырка в земле, окруженная кусками белого камня, которая сверху закрывалась крышкой. Однако в спешке Мария не успела закрыть крышку. Анна решила слишком близко пройтись от края колодца и упала внутрь.

Роза побежала за помощью в дом бабушки, но было уже поздно. Ребенок утонул.

Местные власти расследовали этот случай и пришли к выводу о том, что Мария не в состоянии быть матерью и не может жить с детьми. Розу, которой еще не было восьми лет, отправили в школу-интернат.

Общество нашло решение всех проблем Марии, и это решение было простым – отнять у нее детей.

Мария ничего не могла поделать. Единственным утешением было то, что дочери впервые в жизни попали в школу. Тем не менее Мария страдала, что семья распалась. Она дала себе слово, что настанет время, и она соберет вместе всех своих детей. Она написала брату Пиетро, который иммигрировал в Америку вместе с ее шурином, и попросила помощи для переезда в США. Ей прислали деньги, которых хватило на билет. Мария вернула всех детей из школы и в январе 1921 года села на борт корабля, который отплывал из Неаполя. По пути в Америку они пережили сильный шторм, и матрос спас жизнь Розе, которую чуть не смыло за борт.

19 февраля 1921 года корабль прибыл на Эллис-Айленд рядом со статуей Свободы. Несколько недель их «мариновали» на острове, потому что у Аннунсиаты была корь. Потом их впустили в страну, они сели в метро и, проехав несколько остановок, разместились в маленькой квартирке на 112-й улице. Места было мало, зато в квартире были раковина, кухонная плита, туалет и холодильник – точнее, ящик со льдом. Ранее у них ничего подобного не было. Эти люди жили в Америке, у них были взлеты и были падения, но жизнь их детей была лучше, чем жизнь родителей, а у их внуков была уже совсем другая жизнь.

Я знаю все это, потому что Мария Джузеппе Бенедетто была моей прабабушкой.

Маленькая Роза, одна из дочерей Марии, которую она взяла из интерната, была моей бабушкой. Я слышала много историй о том, какой умной и хорошей девочкой была Роза. Однажды, когда она была совсем маленькой, ее обязали мыть посуду после обеда. Она дала облизать одну тарелку собаке, жившей в семье. Собака вылизала ее дочиста, и тогда бабушка Роза дала ей все остальные тарелки. Ее мама очень удивилась скорости работы, и об этой уловке никто бы и не узнал, если бы Аннунсиата не проболталась.

Часто нас привлекает не новое, а то, что мы знаем и с чем хорошо знакомы.

В школе Роза поняла, что у нее прекрасный голос. Она пела в церковном хоре, и ей купили подержанное пианино, чтобы она могла учиться музыке. Однако радость от пения продолжалась недолго. Еще в юности Роза познакомилась с красавцем Себастьяно Прочино, который был на десять лет ее старше. Себастьяно трудился с раннего детства. Когда ему было восемь лет, его взяли из школы в Джоя-дель-Колле и отправили работать пастухом. Себастьяно должен был вставать до рассвета, собрать себе еду, а потом целый день следить за пасущимися на склонах овцами. Себастьяно работал совершенно один.

Все это оказало большое влияние на Себастьяно. Он пять лет прослужил в итальянской армии и в 1923 году иммигрировал в Америку. В США он работал на строительстве железной дороги, а потом на стройке бригадиром. Он стремился обеспечить свою семью – Розу и семерых детей, а также научить их труду. Себастьяно считал, что настоящий мужчина не может себе позволить быть мягким и постоянно должен быть начеку.

Себастьяно не терпел песнопений.

Он запретил своей жене петь в хоре и вообще всюду. Он считал, что голос его жены прекрасен, но пением она привлекает к себе мужчин. Возможно, наедине сама с собой моя бабушка и пела, но на людях она совершенно перестала это делать.

Любое проявление нежности Себастьяно считал слабостью.

Не будем утверждать, что Себастьяно был настоящим тираном. По воскресеньям он водил детей в кондитерскую, а летом покупал мороженое. Однако его самого вырастил отец, который не давал ему спуску и не показывал своих чувств, поэтому Себастьяно считал, что детей надо воспитывать в строгости, приучать к дисциплине и физически наказывать, если они не слушались.

Во время ужина он держал на коленях ремень. Детям было запрещено разговаривать во время еды, и, если они произносили хоть слово, он стегал их ремнем по рукам.

Мой дед Себастьяно в своем детстве не пережил моментов нежности со своими родителями. Никто не научил Себастьяно открыто любить и показывать свои чувства. Он говорил: «Целовать детей можно только тогда, когда они спят».

У всех детей Себастьяно были сложные отношения со своим отцом. Моя мать Мария уже в достаточно раннем возрасте поняла, что ей очень сложно жить под тотальным контролем. Когда Марии было девятнадцать лет, она вышла замуж за человека, который, по ее мнению, мог сделать ее счастливой в новой семье.

Однако часто нас привлекает не новое, а то, что мы знаем и с чем хорошо знакомы.

Мой отец Нунциато Карино потерял своего отца Франческо, когда ему было девятнадцать лет. Франческо умер от опухоли мозга. Франческо родился в области Калабрия на юге Италии. Точно так же, как и многие другие иммигранты, он вложил все свои силы в работу. Он работал в составе бригады уборщиков снега на Лонг-Айленде, где и проживала вся его семья. Однажды он упал с грузовика и ударился головой. Через семь лет у него начались страшные головные боли, и доктора нашли у него в мозгу опухоль. Я знаю о моем дедушке совсем мало, потому что мой отец не слишком много о нем рассказывал. Я точно знаю, что Франческо научил своего старшего сына Нунциато тому, что мужчина должен трудиться. Нунциато начал работать в двенадцать лет. Он подрабатывал чистильщиком ботинок. Начиная с тех времен, Нунциато работал не покладая рук. Когда умер его отец, Нунциато пошел в армию и стал стрелком на бомбардировщике. В общей сложности он сделал пятьдесят пять боевых вылетов. Во время службы он каждый месяц отправлял своей матери пятьдесят долларов из своей зарплаты.

Он познакомился с моей матерью на вечеринке, когда ему было двадцать семь лет. Моя мать была тихой и очень красивой женщиной. Мой отец пошел к матери и прямо об этом ей заявил. Моя бабушка Роза сшила моей матери свадебное платье. Это было платье из парчи и сатина с длинными рукавами, пятиметровым шлейфом и огромным количеством пуговиц. Мария и Нунциато обвенчались в католической церкви на Лонг-Айленде. На свадьбе всех угощали огромными, завернутыми в целлофан бутербродами. Мои родители были молодой и красивой парой, детьми иммигрантов, которые хотели строить свое светлое будущее в Америке.

Первым ребенком моих родителей была моя сестра Аннет. Вдумчивая, не по годам взрослая, она была очень рациональным и сдержанным человеком и училась на одни пятерки. Вторая дочь моих родителей получилась совсем другой. Она оказалась бунтарем, настырным человеком и большой спорщицей. Родители называли ее болтушкой. Она хотела все знать и не слушалась матери, когда та просила ее перестать разговаривать.

Это была я.

Мы выросли в Хантингтон-Стейшен без каких-либо материальных проблем. У нас всегда было достаточно еды, удобные кровати, чистая одежда и любимые игрушки. В нашем первом доме у нас с Аннет была общая спальня с двухъярусной кроватью, обоями с узором из розочек, вышитыми пододеяльниками и шторами с цветочным узором. У Фрэнка была своя комната, а Нэнси была еще совсем маленькой, и ее кроватка стояла в спальне родителей. Мы ходили в хорошие школы, у нас были друзья. Мы жили уютно и в достатке.

Как и во многих других семьях, в нашей семье были домашние животные. Отец привез с войны собаку чихуахуа. Однако животные в нашей семье подолгу не задерживались. Одна из наших кошек по имени Кейси умерла от рака крови. Йоркширского терьера Майкла сбила машина. Долго с нами пробыла одноглазая черная персидская кошка, но, когда мы купили новую мебель, кошачья шерсть стала большой проблемой, и нам прошлось от нее избавиться. У нас был милый шпиц, который потерялся во время снежной метели, и когда через несколько дней снег перестал идти, мы нашли труп собаки, которая замерзла около двери.

Я не могла рассчитывать, что животные будут долго жить в нашей семье, потому что они жили в непростых условиях. Дело в том, что никто в нашем доме не мог чувствовать себя в полной безопасности.

Мой отец любил выпить, и алкоголь полностью его менял. Я знаю, что алкоголь притупляет чувства, влияет на координацию движений. Знаю, что некоторые люди в пьяном виде могут ощущать чувство раздражения, но моего отца он меняет до неузнаваемости.

Когда мой отец был трезвым, он был самым милым человеком на свете. Он смеялся, тепло относился к тем, кого любит, был щедрым и дружелюбным. И сейчас посторонние люди мне говорят, каким хорошим человеком он был. Многие из тех, с кем я выросла, неоднократно говорили мне, что хотели бы, чтобы их отцы были похожи на моего.

Когда мой отец был трезвым, он был самым милым человеком на свете.

Отец работал барменом в баре и каждый раз возвращался с работы, словно его подменили. Он любил шотландский виски. Он пил во время смены и оставался на некоторое время после ее окончания, чтобы выпить еще. Потом он садился в автомобиль, и тут у него в голове происходили очень серьезные изменения. Его лицо напрягалось, улыбка исчезала и глаза сужались. Он попадал во власть своих демонов, которые были готовы проявить себя при малейшей возможности. Эти демоны могли появиться даже без каких-либо раздражающих факторов. Мы понятия не имели, что происходило в его голове по дороге домой, и почему он всегда возвращался таким злым и напряженным. Мы знали, что, если у него начался приступ гнева, его уже не остановить.

Когда он приезжал домой, мы просыпались и, лежа в кроватях, слушали звуки: как он хлопал дверью автомобиля, как наливал себе алкоголь на кухне.

Иногда взрыв его ярости мог произойти совершенно без повода.

Отец мог ворваться в спальню Фрэнка и начать орать на сына, словно тот сделал что-то ужасное.

– Фрэнк, ах ты негодный сукин сын!

Фрэнку тогда еще не исполнилось и шести лет. Он просыпался и прятался под одеяло. Отец мог орать пять или десять минут. В соседней комнате мы с Аннет держали друг за друга за руки, чтобы меньше бояться. Потом в коридоре раздавался плач разбуженной Нэнси. Мать не торопилась вставать и защищать Фрэнка, потому что знала, что это только подольет масла в огонь. Но иногда крики были такими страшными, что ей приходилось защищать сына. Обычно отец не останавливался до тех пор, пока полностью не терял сил. Тогда он хлопал дверью и уходил, чтобы выпить еще и отключиться.

У отца не было никаких причин и поводов вести себя так плохо по отношению к Фрэнку. Иногда вспышки ярости вызывало что-то, что напоминало ему о существовании сына.

Во время таких вспышек нам всем доставалось, хотя главным образом от дурного нрава отца страдали мать и Фрэнк. Однажды за ужином Фрэнк попросил отца передать ему тарелку со спагетти. Отец был пьян и бросил тарелку в сына. Как-то раз отец купил десять упаковок мороженого. Он поставил картонку с мороженым на кухонный стол. Я, забыв все меры предосторожности, сказала:

– Это так вкусно, что я одна могла бы все это съесть.

Мне было тогда семь лет. Я думаю, что такая фраза вполне простительна для ребенка такого возраста.

Отец сказал:

– Отлично, вот ты сейчас все мороженое и съешь.

Все дети тут же разбежались. Отец поставил передо мной коробку с мороженым и приказал, чтобы я начала есть. Мама была тогда на работе, и остановить отца было некому. Я съела одну, потом вторую и наконец третью. На четвертой я начала плакать. На шестой или седьмой меня вырвало. Отец был удовлетворен и вышел из кухни. Оставшееся мороженое так и растаяло в раковине, потому что никто не посмел к нему прикоснуться.

Мы жили в постоянном страхе, что отец может взорваться.

Мы жили в постоянном страхе, что отец может взорваться. Когда он был на работе, мы судорожно убирались в доме, чтобы у него не было поводов для недовольства. Но мы могли что-нибудь пропустить, и тогда у отца происходил нервный срыв. Когда он был дома, мы никогда не говорили громко. Если мы с Аннет спорили в нашей спальне, то делали это исключительно шепотом. Если я забывалась и повышала голос, Аннет тут же умоляла, чтобы я говорила тише.

Мама не боялась побоев, ее страшило, что дочь увидит ее в таком положении.

Когда предметом ярости отца была не я, а кто-то или что-то другое, это не сильно меняло ситуацию. Однажды на Рождество мать купила ему красивый бежевый пиджак. Тогда отец был трезвым, и пиджак ему очень понравился. На следующий день он был пьян. Отец схватил пиджак и, показывая на него матери, спросил:

– Ты что, решила, что я сутенер?

Потом он разрезал пиджак на части ножницами.

Самым ужасным было то, что он бил мать. Это было настолько страшно, что я не могла на это смотреть. Однажды мне показалось, что в своих побоях отец может зайти слишком далеко.

В моей памяти сохранился один случай, который я не забуду до конца дней.

Мы с Аннет лежали в кровати и уже почти спали, когда начался крик. Я не знала, в чем причина этого крика, но он продолжался очень долго, иногда стихая, а потом снова становясь громче. Я не могла различить голос матери, слышался только голос отца.

Потом я услышала звук разбившегося стекла и подумала, что отец выбросил мать в окно. Аннет умоляла меня остановить этот кошмар. Я была такой же испуганной, как и Аннет, но в тот раз волновалась о том, что могло случиться с матерью, и вбежала в комнату с криком «Мама, мама!». Оказалась, что окно в целости и сохранности, а отец бросил и разбил о стену настольную лампу. Стулья были перевернуты, и мама лежала на полу в синяках и ссадинах. Я по сей день помню выражение полного ужаса на ее лице. Она не боялась побоев, ее страшило, что дочь увидит ее в таком положении.