Текст книги "Созвездия тел"

Автор книги: Лора Мэйлин Уолтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Тогда я в последний раз видела Дейрдре в школе. Ночью она пропала.

4

В тот вечер мы с Майлсом вышли на задний двор, чтобы сыграть в прыгбол – игру, придуманную нами в детстве. Мы по очереди кидали маленький резиновый мячик-прыгун в стену дома, и второй игрок должен был поймать его, прежде чем мячик повторно коснется земли. Это была грубая игра, требовавшая расчета и безжалостности, и играть в нее в постепенно сгущающихся сумерках казалось нам верным решением. Свет угасал, тени удлинялись, и мы кидали мячик все чаще, словно соревновались с уходящим днем.

Я заметила, что жестче всего Майлс играл, когда был выбит из колеи, а сильнее всего из колеи его выбивала недостижимость мечты стать толкователем. Я тоже вкладывала больше силы в броски, когда злилась, но понять, откуда берется эта злость, не могла. В пятнадцать лет я не осознавала, как отношусь к правилам, которым мне полагалось следовать, и рискам, которые мне нужно было учитывать по той простой причине, что я была девушкой. Злость бурлила у меня внутри, заряжая меня азартом. После нескольких раундов прыгбола у меня ныли ладони и болели плечи, а иной раз я даже уходила с синяками.

Пока мы играли, я вспоминала об инспекторе, о губах Дейрдре и бросала, бросала, бросала – с такой силой, что мама высунулась из окна на втором этаже и пожаловалась на шум. Увидев ее силуэт на фоне желтого света, лившегося изнутри, мы осознали, как сильно стемнело и что пора было заканчивать с игрой, хотя мама нас об этом и не попросила.

Мячик был у Майлса. Когда мама закрыла окно и ее темная фигура пропала из виду, он все еще стоял с мячом в руке. Я видела, как он колеблется, как гуляют его бицепсы, и подумала, что он все-таки сделает бросок. Но он кинул хмурый взгляд на заднюю стену дома, и я поняла, что он прикидывал счет.

– Четыре-три, – сказал он, опуская руку. – Ты выиграла. – Он швырнул мячик в траву под забором, где его тут же поглотила тьма.

Мы вошли в дом и обнаружили маму в кухне с телефоном возле уха. Ее ладонь с дрожащими пальцами взлетела ко рту. Лицо превратилось в маску.

– Майлс, – тихо сказала она. – Дейрдре. Она пропала.

«Куда пропала?» – было моей первой мыслью.

Мама развернулась ко мне. Щеки ее пошли красными пятнами – верный знак, что она сейчас раскричится или заплачет.

– Селеста, не стоит тебе это слушать.

– Почему это? Я хочу знать, что происходит.

Майлс положил руку мне на плечо с нежностью. Резкий контраст после жесткой игры в прыгбол.

– Мама права, Селеста. Иди к себе.

– Но я же видела Дейрдре сегодня в школе.

Мама уже не слушала. Она снова прижала телефон к уху и шепотом с кем-то переговаривалась. Через некоторое время она закончила беседу.

– Дело передали властям. – Ее рука осталась на телефонном аппарате, и мама оперлась на него всем своим весом. – Ее родители уже обратились в полицию. Кто-то сообщил, что Дейрдре разговаривала на улице с мужчиной.

– С ней все будет в порядке, – сказала я, но стоило этим словам вылететь наружу, как я засомневалась, стоило ли их произносить. Что-то в этот момент дало трещину, словно реальность разваливалась по кускам.

– Прошу тебя, Селеста, – сказала мама. Она сморгнула слезы. – Иди в свою комнату. Я и так уже слишком много вам рассказала.

Я вышла из кухни, ошеломленная видом плачущей матери, и поплелась к себе наверх. Я бездумно залезла на кровать и зарылась в одеяла. Меня трясло. Сначала дрожали только ноги, но вскоре сильный тремор охватил все мое тело, и я не могла с ним справиться. Я плотнее завернулась в одеяло и вцепилась в край матраса, словно тот был моим якорем. Зажмурившись, я досчитала до десяти. Когда я открыла глаза, меня все еще трясло.

Я знала, что случилось с Дейрдре, и в то же время не знала. Дейрдре была превращенкой, и она исчезла. Значит, ее похитил мужчина. Значит, она обесчещена. Как и всем девочкам, мне с детства внушали, что девушка, пропавшая не по своей воле, а потом вернувшаяся, – иная, испорченная. И никогда ей не стать прежней.

Внизу снова зазвонил телефон. Я зажала уши ладонями. Сдавила их так сильно, что в голове зашумело, как шумит океанский прибой в ракушке. Волна, еще одна волна, другая.

Я пролежала в кровати долгое время. Разглядывала звезды на потолке, всматривалась в них, пока они не начали расплываться, двоиться и порождать себе подобных, – и тут ко мне постучали.

– Войдите, – отозвалась я.

Дверь приоткрылась. Вошел Майлс, следом за ним – родители. Я даже не заметила, что папа вернулся домой. Он много времени проводил на работе, трудясь над новым проектом – рекламным плакатом, который должен был встряхнуть всю индустрию, – поэтому видеть его дома в такой ранний час было очень странно. Или, может, час уже был не ранний. Может, я провалилась в сон?

– Прости меня, Селеста. – Мама стояла, обхватив себя руками. – Мне стоило как-то иначе сообщить тебе о Дейрдре. Я была в шоке.

Я села в кровати и скинула одеяло.

– Есть какие-нибудь новости?

– Выпустили официальное заявление, – сказал отец. – Я на работе услышал.

– Ужасно. – Мама покачала головой, все еще обнимая себя руками. – Просто ужасно.

Майлс внимательно осматривал мою комнату, будто думал, что Дейрдре прячется у меня среди вещей.

– Что именно она сказала тебе днем? – спросил он.

Я ощутила на себе взгляды всех троих.

– Я просто на минуту столкнулась с ней в туалете. Мы поболтали о моем грядущем превращении. – Я не стала упоминать о помаде и о том, что она говорила о власти и выборе. Я опасалась, что тем самым подтвержу, что она сама навлекла на себя беду.

Но опасаться было поздно. Весь город, все родители, учителя и ученики, услышавшие заявление, уже пришли к выводу, что Дейрдре виновата сама. В плен к мужчинам попадали девушки определенного типажа: бунтарки, любительницы флирта, те, что щеголяли своим будущим. Я верила в это всю жизнь. Все мы верили.

Майлс тяжело плюхнулся ко мне на кровать. После игры в прыгбол от него слегка несло потом – этот кисловатый запах напомнил мне, что ему почти восемнадцать, что он почти мужчина, а не тот мальчишка, которым я привыкла его считать.

– Нельзя было мне спускать с нее глаз, – сказал он.

– Это не твоя вина, Майлс. – Отец воздел руки, словно отпуская всем нам грехи. – Дейрдре, видимо, проявила безответственность – потому это и произошло.

Я снова вспомнила про помаду, про то, как Дейрдре наслаждалась новообретенным шармом превращенки. Может, папа был прав. Может, это и правда была ее вина.

– Меня, скорее, тревожит, что ее семья не проявила бдительности, – добавила мама. – Мы делаем вид, что все нормально, но это ведь не так. Совсем не так. – Голос ее надломился.

– Она скоро вернется, – уверила я их. Это был очевидный факт. Когда у девушки заканчивалось превращение, она становилась не такой желанной. Похищенных девушек к этому моменту отпускали. Несколько лет назад случилась череда убийств – тела девушек находили под слоем суглинка в лесу на окраине города, но это было из ряда вон выходящим событием, делом рук одного больного мерзавца. Его поймали и заключили в тюрьму до конца жизни. Справедливость восторжествовала, говорили тогда.

Похищения по сути своей были предсказуемы, хотя отметины на телах девушек никогда не указывали на то, что такое случится. Во-первых, похититель Дейрдре точно был мужчиной. Как-то раз я слышала о женщине, которая ловила превращенок, которая, как и мужчины, не могла устоять перед ними, но это, скорее, была история из разряда городских баек. Мужчинами двигало нечто большее, чем просто сексуальное влечение; ими двигала потребность прочесть наше будущее, отнять у нас то, чем им самим обладать было не суждено.

Во-вторых, мы знали, что ждет Дейрдре после возвращения – сплетни, шепотки, изоляция. Погубленной, испорченной, ей больше нельзя рассчитывать на приличную работу или поступление в университет. Приличные работодатели не нанимали пропащих женщин, и в университеты их тоже не допускали. То, что они подверглись похищению, свидетельствовало о проблемном нраве, склонности к необдуманным поступкам и плохом самоконтроле и указывало на наличие куда более серьезных недостатков. В результате похищение превращалось в вечное клеймо.

Лихорадка вернулась. Она зародилась у меня в животе, затрепетала так, словно туда посадили нечто живое.

– Мне нехорошо, – сказала я. – Я, наверное, еще посплю.

Мама подошла и поцеловала меня в макушку.

– Прости, – снова сказала она. – Мы пойдем, а ты отдыхай.

Когда все ушли, я закрыла глаза и попыталась представить, что сейчас, должно быть, испытывает Дейрдре: она взаперти наедине с мужчиной, шторы в комнате плотно задернуты, вокруг темнота. Мужчина мог опоить ее и удерживать несколько недель, пока у нее не завершится превращение. Когда ее снова коснется дневной свет, она уже не будет прежней.

Ничего нового. Мы могли лишь напоминать превращенкам, что им не стоит гулять в одиночестве в темное время суток, чтобы они держались поближе к скоплениям людей, одевались скромно в течение тех опасных недель. С момента превращения девушки считались женщинами, так что от нас ожидали ответственности, проявления усилий ради собственной безопасности.

Как-то раз в том году на занятиях по анатомии и гигиене миссис Эллис вместо планового урока прочитала нам лекцию о девушках, вернувшихся после похищения. Миссис Эллис была низкорослой, плечистой – фигура как у быка, говорили мальчишки, – и в осторожных выражениях она рассказала, что после возвращения большинство похищенных девушек уезжает из родных мест.

– Если у них есть средства, они могут перейти в Школу-на-горе, – сказала она, но все мы знали, что таких богачей здесь немного. – Другие, – продолжала она, – переезжают к дальним родственникам.

Дело обстояло куда хуже, если у вернувшихся девушек не было связей или возможности переселиться. Некоторые автостопом уезжали подальше отсюда и устраивались на работу официантками, горничными, стриптизершами или кем похуже. Некоторым приходилось жить на улице или в приютах или искать себе компаньонок среди таких же пропащих душ.

И такое существование могло быть предпочтительнее, чем возвращение домой, где похищенных девушек ждала совершенно иная жизнь. Родные их больше не принимали. Общины отвергали их, равно как и университеты, и большинство работодателей. Стигма следовала за похищенными по пятам. Не говоря уже о том, что их отметины – их будущее – тоже могли похитить, скопировать и размножить, продать и напечатать на игральных картах или в книгах на потребу коллекционерам, находившим удовольствие в обладании отметинами реальных девушек.

– Как только их отметины перерисуют, они могут обнаружиться где угодно, – сказала миссис Эллис. Она проиллюстрировала свою мысль, потыкав пальцем в развернутую поверх доски карту мира, словно вероятное крушение будущего, возможный позор от того, что наши тела стали достоянием общественности, подстерегало нас повсюду. Я поняла, что миссис Элис на самом деле пыталась нам сказать: мир принадлежит не нам.

Я поглубже зарылась в одеяла и напомнила себе, что тот ужас и риск, выпавшие на нашу долю, ничто в сравнении с тем, с чем сталкивались девушки в других странах, где открыто процветал секс-туризм, существовали речные круизы с превращенками и морские курорты, где превращенок можно было забронировать вместе с роскошным номером в гостинице. Информация, которая по крупицам доходила до нас из-за рубежа, часто была расплывчатой, но со школьной скамьи нас учили испытывать благодарность к нашему прогрессивному правительству. У нас в стране существовали законы против насилия и дискриминации на рабочих местах, были доступны противозачаточные средства, и женщины могли получать такое же образование, как и мужчины. Здесь женщин не арестовывали за подозрительные отметины. Женщина, которой было суждено стать домохозяйкой, все равно имела право окончить школу и даже поступить в какой-то из непрестижных университетов. Мы сами решали, кому показывать наши личные дела. Короче говоря, у нас были права, закон нас защищал, и мы обладали неким личным пространством.

Мы могли убедить себя, что мы в безопасности.

Следующим утром мы с Майлсом шагали в школу сквозь густой туман. Капли влаги оседали у меня на ресницах, и я чувствовала себя словно в коконе, как будто туман оберегал нас от свидетельств пропажи Дейрдре, которые так и лезли в глаза со всех сторон.

За прошедшую ночь родители Дейрдре расклеили объявления об ее исчезновении на всех телефонных столбах в радиусе трех миль. Они разместили на плакате фото Дейрдре, и изображение ее улыбчивого лица, повторяясь, приобретало призрачное, потустороннее выражение, а скрепки поблескивали на фоне бумаги как крошечные серебристые раны. Ее лицо, запечатленное еще до превращения, теперь казалось тенью ее куда более сиятельной версии. Девушка в летящей юбке в классе у Джулии, девушка в школе, красящая губы помадой в золотом футляре, – я не узнавала ее на тех черно-белых плакатах. Казалось, что две версии Дейрдре пропали одновременно.

Когда я взглянула на Майлса, он смотрел прямо перед собой, стараясь не замечать фотографий Дейрдре. Возможно, он считал, что объявления о пропаже – это пустая трата сил. Полицейские создавали видимость поисков Дейрдре, но им и так было известно, что она с мужчиной, который довольно скоро выпустит ее на свободу. Худшее уже случилось, вероятно, сказали они родителям Дейрдре. И теперь оставалось только ждать ее возвращения.

Я могла лишь гадать, какие мысли занимали Майлса, потому что в то утро он был тихим и замкнутым. В очередной раз скрывал свои тайны.

Дойдя до школьного двора, мы с Майлсом разделились. Я нашла Кассандру и Мари возле флагштока: они грели руки в карманах. Самого флага не было видно за туманом.

– Ты в порядке? – спросила Кассандра. На ней был модный черный плащ, которого я раньше не видела. Она выглядела так, будто оделась в траур.

– Нет, – ответила я. – А ты?

Кассандра покачала головой, Мари тоже. Мы по очереди обнялись и посмотрели на школу.

– Пойдемте уже разделаемся с этим. – Кассандра потуже затянула пояс плаща. – Сейчас нам лекцию прочтут, я уверена.

Мари кивнула.

– В нашей школе давно не было похищений. Я сегодня в газете прочла. Уже десять лет как. – Она взглянула на здание. – Нам ни к чему репутация, как у центрального района города.

– Нам еще далеко до этого, – возразила ей Кассандра. – Я слышала, что в старшей школе в центре перестали в этом году проверять посещаемость, потому что прогульщиков и выбывших очень много. И у них самый высокий процент похищений из всех школ в округе.

– Даже одного лишь этого похищения достаточно, чтобы начали проводить сравнения, – сказала Мари. – Как думаешь, Селеста?

Я не ответила.

– Селеста. – Мари прикоснулась к моему запястью. – Ты очень бледная.

Я лишь моргнула в ответ. На Мари был красный ободок, тонкий пластиковый, с зубцами, которые врезались в кожу головы. Такие ободки уже давно вышли из моды. В любой другой день у меня мог бы вызвать раздражение детский вкус Мари в одежде, но в тот момент при виде его мне стало спокойнее.

– Все нормально, – сказала я ей. – Кэсси права, пойдемте уже разделаемся.

Мы направились ко входу, и вскоре нас подхватил поток учениц, двигавшийся в сторону актового зала. Учителя с мрачным видом стояли у входов в свои классы, наблюдая, как мы проплываем мимо них. Случайно столкнувшись взглядом с нашей классной руководительницей – в ее глазах мелькал скрытый ужас, – я отвела глаза и двинулась дальше, позволив толпе нести меня вперед.

В те дни я была примерной ученицей, но к учительницам своим относилась скорее равнодушно. Я не задумывалась о том, что творится у них внутри, об их будущем или прошлом, об их личных целях и мечтах. Напротив, мне не терпелось поскорее окончить школу и попасть в университет, где вместо учительниц у меня наконец появятся профессора, новые возможности, свобода. Туда, где, как я верила, я смогу превратиться в личность, которой мне суждено было стать.

Быть школьницей же означало постоянные ограничения и неусыпный контроль. Приходилось слушать лекцию за лекцией о подобающем поведении и правилах, которые надлежало соблюдать. Даже школьная ассамблея после исчезновения Дейрдре была вариацией на тему все тех же бесед о безопасности, которые проводились с нами из года в год, где нередко нам просто вслух читали «Картографию будущего»: никуда не ходить поодиночке, особенно ночью; не обсуждать наши отметины с незнакомцами; не носить короткие юбки, одежду с глубоким вырезом и другие откровенные вещи и никогда не оставаться наедине с незнакомыми мужчинами. Все эти предосторожности были нужны как раз потому, что отметины никогда не предсказывали похищения – такой поворот судьбы предугадать было невозможно.

Несмотря на то что юношам на этих лекциях о безопасности присутствовать не было нужно – их на время отсылали из классов или пораньше отправляли домой, – их обязывали посещать ассамблею. В тот день мне было противно находиться рядом с ними. Они ерзали, толкались коленями в спинки сидений перед собой, и зал казался слишком маленьким для того, чтобы их вместить. Я завидовала их свободе, тому, с какой легкостью они движутся по жизни. Парни могли позволить себе не обращать внимания на то, что происходило на ассамблее, на то, как директор Рэдшоу выставляет на сцену увеличенную фотографию Дейрдре, как указывает на нее во время речи, как призывает нас не повторять ее ошибки.

Фото было тем же, что и на плакате о ее пропаже – картинкой, которая к тому моменту уже въелась в мой разум. Я вглядывалась в распечатанные глаза Дейрдре, изо всех сил желая обратить ее пропажу вспять и вернуть ее в целости, прежней. То была всего лишь фантазия, но я не могла от нее избавиться. Весь остаток дня я провела, думая о Дейрдре, не забывая о ней ни на секунду.

Ее образ преследовал меня до самого последнего звонка.

Картография будущего: справочник по толкованию девочек и женщин

Категория – Несчастья

Расположение – Левая щиколотка

Скопление А. При подобном расположении значением отдельных отметин можно пренебречь в пользу общей картины. Дугообразная форма и расположение мелких отметин по краям от крупных указывают на многочисленные потери. Подобная комбинация означает горе, но также и силу. Эта комбинация – символ стойкости.

5

После исчезновения Дейрдре мне казалось, что в мире должно было что-то измениться: дни должны были стать короче или длиннее, небеса – темнее или ярче. Я ожидала, что пища сильнее будет обжигать язык, а кислород – легкие. Воображала, что если уколю палец, то кровь не остановится. Думала, что все будет ранить пуще прежнего.

Я ошибалась и в то же время была права. Мир остался прежним, ночь продолжала сменяться днем, а день – ночью, но я все же заметила некий сдвиг внутри собственной семьи. Майлс превратился в мою тень. Он настаивал на том, чтобы провожать меня до школы и обратно, и не раз я, захлопнув шкафик, обнаруживала, что он наблюдает за мной с другого конца школьного коридора.

Отец тоже стал проявлять ко мне больше внимания после похищения Дейрдре. Каждое утро он завтракал со мной перед школой – непривычный для нас ритуал. Он выходил к столу с чисто выбритым лицом, на ходу повязывая галстук; иногда он затягивал его так сильно, будто хотел наказать сам себя.

– Ты так быстро растешь, – сказал он однажды ни с того ни с сего. Сентиментальность была ему несвойственна, и эти слова застигли меня врасплох. – У тебя со дня на день появятся взрослые отметины, – добавил он, – и ты уже больше не будешь моей малышкой. Ты станешь женщиной. – Он произнес это с неподдельной тоской в голосе.

На третье утро за завтраком я заметила, как напряжены у папы плечи и челюсть, как крепко он сжимает вилку в руке. Я переживала, что его силы на исходе. Я знала, что на работе он занят подготовкой к размещению нового рекламного плаката – этот проект поглотил его с головой. В то время мне было известно лишь то, что бюджет у рекламы был солидный, что это был важный шаг в его карьере и что вскоре его работу повесят на здании банка в самом центре. Я знала, что это вот-вот произойдет, все мы знали, но это не означало, что я была готова к той встряске, которая за этим последовала.

Теперь, задним числом, мне понятно, что тот момент для той рекламы был неподходящим. Если бы ее дебют отложили на пару недель или месяцев, возможно, для папы все сложилось бы лучше – да и для всей нашей семьи. Но на четвертое утро после исчезновения Дейрдре плакат вывесили, как и планировалось. Он тихо возник на своем месте с первыми утренними лучами и дожидался, пока город обратит на него внимание.

На баннере была изображена голая женщина – это единственное, что я успела уловить из слухов, которые уже поползли по школе. Я не могла представить ничего подобного, не понимала, как мой отец мог участвовать в чем-то настолько скандальном. Возможно, я бы и вовсе проигнорировала эти слухи, не объявись брат тем утром возле моего шкафчика. Он крепко стиснул мое плечо, словно пытался удержать меня на месте.

– После уроков, – тихо произнес он, – мы сходим в центр и сами посмотрим. – И он ушел, ручейком ускользнув сквозь забитый людьми коридор, и только пульсация в том месте, где он сжал мне плечо, напоминала о том, что он только что был тут.

В тот день мы с Майлсом дошли до центра, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Мы выполняли миссию. Дойдя до здания банка, мы надолго замерли рядом, уставившись на него. Так вот что создал наш отец.

Рекламный плакат был и чудом, и катастрофой – триумфом и трагедией одновременно. На нем была запечатлена женщина: ее силуэт очерчивали темные линии, тонкие, как лучи первых звезд в сумерках. Изображение было схематичным – на ней не было отметин, мелкие детали отсутствовали. Она смотрела, развернувшись в полупрофиль, нос у нее был с горбинкой, глаза – с полуприкрытыми веками. Волосы облаками клубились вокруг лица, груди были полными и округлыми с лихими завитками на месте сосков. Талия ее была обозначена крутым изгибом, пупок – расплывчатым пятном, а то, что ниже, между ног, – мутной тенью.

«Больше чем просто красотка», – гласил плакат. Это была реклама крема для тела. Банка с ним виднелась в нижнем правом углу, но даже мне было понятно, что она здесь ни при чем.

– Поверить не могу, что он и правда на это решился, – наконец произнес Майлс.

– Ты знал об этом? – Я вытаращилась на него.

Он не ответил. Я не стала говорить ему, какие мысли меня занимали – я не могла взять в толк, как наш отец мог придумать такое и почему рассказал об этом Майлсу, но не мне. Как люди оберегали свои тайные стороны от других. Мы с братом отвели взгляды, пристыженные наготой этой женщины. Но меня все же притягивало к ней – возможно, потому что она явно была женщиной, а не девочкой. А может, потому, что казалось, будто она сама выбрала эту наготу и наслаждалась ею, а я сомневалась, что когда-нибудь смогу ощутить такую же уверенность в себе.

Или, возможно, меня приводило в восторг то, что на ее теле не было отметин, не было будущего и суровой реальности, ее поджидавшей. Что она была свободна. Что ее тело принадлежало только ей.

Вернувшись домой, мы с Майлсом обнаружили маму сидящей в кухне в полном одиночестве. Она распахнула окно и придвинула к нему стул. В руке ее тлела тонкая коричневая сигарета, пахшая ванилью и гвоздикой.

– Ты же не куришь, – сказал Майлс.

Она вздохнула:

– Он добьется того, что его уволят. Я ведь его предупреждала.

– Не так уж все и плохо, – бодрым тоном сказала я, но это была ложь. Непристойность рекламы уже связывали с похищением Дейрдре. Говорили, что публичная демонстрация плаката такого скандального содержания стала вселенским возмездием или даже предостережением. Утверждали, что в городе процветает разврат, что это может привести к увеличению числа похищений и это безобразие служит тому подтверждением. Ходили слухи, что компания, выпускавшая крем, уже пожалела, что дала добро на эту рекламу, и ее планируют снять.

– Он пошел на слишком большой риск. – Дым сигареты, поднимаясь, огибал скулу матери. – А последствия нам теперь расхлебывать.

Отец уже много лет работал в рекламном агентстве. Это был небольшой семейный бизнес, но та косметическая компания была лишь одним из многих его клиентов. Даже если они и уйдут, размышляла я, другие-то никуда не денутся.

Мама потянулась и затушила сигарету.

– Этот запах тебе в волосы въестся, – сказала она и принялась размахивать руками, чтобы отогнать от меня дым. Я сказала, что мне все равно, но она только замахала сильнее, создавая вокруг меня чистое пространство.

На следующий день после появления плаката мы с Кассандрой сидели рядом во время урока анатомии и гигиены и слушали ежегодную лекцию о переходе ко взрослым отметинам. Мы знали ее практически наизусть, но нам все равно приходилось посещать ее снова и снова. «Невозможно быть полностью готовой к такой колоссальной перемене», – сказала миссис Эллис и включила диафильм, в котором рассказывалось, как все изменится за ночь, пока мы спим. Наши детские отметины исчезнут, а на их месте появятся взрослые, более детализированные скопления родинок. Это будет не больно, никаких особенных ощущений. Абсолютно естественный процесс, монотонно внушал авторитарный голос рассказчика.

Когда диафильм закончился, миссис Эллис поведала о высокой чувствительности, с которой мы столкнемся во время превращения, и о том, что можно контролировать этот шквал новых ощущений с помощью дыхательных упражнений. Мы несколько раз проделали их всем классом – громко и медленно вдыхали и выдыхали, пока одна из девочек на галерке не расхохоталась.

Миссис Эллис направилась к ней решительным шагом.

– По-твоему, это смешно? – спросила она, имея в виду наши тела, наши жизни, наше будущее. Девочка притихла.

Мы с Кассандрой переглянулись. За пределами класса мы не воспринимали свою телесность с такой серьезностью. Мы обожали обсуждать всякие дикие истории – например, как чей-то знакомый парень вытатуировал на себе отметины, потому что чувствовал себя девушкой. Слышали мы и о девушках, которые считали себя парнями и наносили себе раны, пытаясь избавиться от предсказаний с помощью шрамов. Взрослые о подобном умалчивали, но мы с упоением обсуждали такие истории. Они намекали, что существует куда более обширный и сложный мир, простиравшийся далеко за тесные границы двух гендерных ролей – мужской и женской, внутри которых крутилась наша привычная жизнь.

– Девочки, – сказала миссис Эллис, – надеюсь, что если вы чему-нибудь сегодня и научитесь, так это уважению к себе.

В тот день на уроках мы с Кэсси обменивались записками. Мы писали друг другу послания объемными буквами и сворачивали полоски, вырванные из тетрадей, во все более тугие квадратики, пока те не становились толстыми, несгибаемыми. Конечно, на самом деле наши записки были всего лишь бумагой, которую легко было порвать, или смять, или еще как-нибудь деформировать. Существование их было столь же мимолетно, как и наше детство, которое явно подходило к завершению. И я предвидела, что Кассандра станет взрослой раньше меня. Я чувствовала, что ее превращение уже на носу, ощущала, как с каждым часом оно подбирается все ближе.

Это было в пятницу. А в воскресенье, когда ранним утром мама разбудила меня и позвала к телефону – звонила Кассандра, – я поняла, что была права. Я встала и проследовала за мамой на кухню, прижала трубку к уху. По телефонной связи голос Кассандры все еще был голосом моей подруги, но что-то изменилось. Она вступила в превращение.

Кассандра жила в шести кварталах от нас, в более престижной части района. Я надела кеды и пошла к ней, раздумывая над тем, что скажу ей, когда приду. Представляла, как внушаю ей: «Будь разумна. Будь осторожна. Ты вступаешь в сложный и опасный период».

К тому времени когда я добралась до ее дома, я уже вся вспотела. Я притормозила у дорожки из плитняка, чтобы стереть влагу с висков. Перед домом в колониальном стиле, в котором жила Кассандра, красовался безупречный газон. Несмотря на то что ее родители были в разводе, денег, времени и желания поддерживать респектабельный фасад у них было предостаточно. Это нередко вызывало у меня зависть к Кассандре, но тем утром я была слишком взволнована, чтобы предаваться подобным мыслям. Я вошла, не дожидаясь, пока мне откроют дверь, и поспешила на второй этаж, пока миссис Хан не успела меня перехватить. На взрослых времени не было. Время предназначалось для девушек, или – в случае Кассандры – девушек, ставших женщинами.

Я распахнула дверь в комнату Кассандры и обнаружила ее стоящей в центре спальни, отделанной в пастельных оттенках. Моя подруга, только что вступившая в превращение, стояла, вытянув руки вперед, словно совершала подношение. Голая. С тех пор как мы втроем раздевались, чтобы взглянуть на отметины друг друга, прошло немало времени, поэтому вид Кассандры – изгибы ее талии, бедер, оформившейся груди – стал для меня шоком. Ее тело демонстрировало то, о чем я уже давно была наслышана, но ни разу не наблюдала вблизи: что как только девушка обретает взрослые отметины, она преображается.

Мари тоже была там и стояла, вжимаясь в угол, будто пыталась себя сдержать.

– А мы тут тебя ждем. – Кассандра оглядывала свое тело, но с несколько отстраненным видом, словно оно не имело к ней отношения. – Давай со спины начнем. Сама знаешь, как сложно толковать отметины в зеркальном отражении.

Я подошла к Кассандре и легонько провела кончиком указательного пальца от родинки к родинке, словно играя в «соедини точки» между ее лопатками и позвоночником. От моего прикосновения кожа Кассандры пошла мурашками. Она нервно хихикнула и отошла.

– Прости, – сказала она. – Я все еще привыкаю к ощущениям.

– Я не буду сильно давить, – пообещала я.

Новые отметины Кассандры выглядели так, словно были на ней всегда. Тем утром она проснулась, и они уже были на месте, появившись, как и ожидалось, без лишнего шума. Одновременно загадка природы и самое обычное дело. То, что предрекали ее детские отметины, по-прежнему имело значение, даже сейчас, когда они выцвели и пропали, но этот переход к взрослости конкретизировал все прошлые предсказания.

Мари присоединилась к расшифровке отметин. Я смотрела на ее дрожащие пальцы и вспоминала прошлый летний фестиваль, как мы с ней бежали через весь парк к колесу обозрения. Мы протиснулись сквозь скрипящие воротца и влезли в кабинку, которая дико зашаталась, когда мы оказались внутри. Пока колесо поднимало нас ввысь, мы перегнулись за борт, чтобы поглазеть на ярмарку сверху. Но вместо этого увидели нашу одноклассницу Веронику, которая ехала в кабинке под нами, и бледные луны ее грудей, смотревшие прямо на нас из выреза платья. Мари вздрогнула и так резко отшатнулась назад, что наша кабинка закачалась. Я взглянула на нее – ее лицо густо покраснело.