Текст книги "По мосту через пропасть"

Автор книги: Лора Брантуэйт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

3

Как это ни странно, Клайв пришел снова, причем у Анны закрались смутные подозрения, что минувший четверг ей приснился. Он переступил порог кофейни в двенадцать тридцать, как всегда, и заказал кофе по-арабски и венский десерт. Потом подумал – и добавил к заказу тосты с салями и сыром, из чего Анна сделала вывод, что на работе у него какие-то неприятности и потому Клайву нужно больше еды, чтобы их «заесть».

– Как дела, Анна? Что нового? – спросил он без всяких заметных уху постороннего акцентов.

– Все в порядке, спасибо, – улыбнулась она.

– Хорошо выглядишь. Вишневый тебе к лицу.

– А, спасибо…

Вишневый мне, конечно, к лицу, но не думаешь же ты, что я наряжалась в ожидании тебя! – возмутилась Анна.

– Клайв, я подумала над твоим предложением. Нет. – Сегодня у Анны не было настроения щадить его чувства. Хотелось только поскорее отделаться от этой неприятной истории.

Клайв промолчал и вернулся к своему столику – ждать, когда будет готов заказ. Он сидел спиной к стойке. Спина казалась Анне весьма удрученной.

Ну вот и все. Еще одно сердечное разочарование – на этот раз, правда, не ее. Причинять боль – больно, но и это можно пережить. Человек – все-таки очень терпеливое и сильное существо.

Время от времени Анна ловила на себе заинтересованные взгляды и нутром чувствовала, что ее оценивают, как начинающую манекенщицу на кастинге – как она одета, как двигается, как лежат волосы. Старушенции разнесли сплетню. Ну и пусть. Анна чаще выпрямляла плечи. Она и вправду хороша. Вне зависимости от обстоятельств личной жизни и погоды за окном.

Посетителей было больше, чем обычно, и к вечеру Анна совсем выбилась из сил. Уметь делать несколько дел одновременно – например, варить сразу пять чашек кофе разными способами – бесценный талант, но за него приходится платить, к концу дня ноет спина и гудит, как старый колокол, голова. Анна решила, что, если закроется на полчаса раньше, от этого никто не пострадает. Тем более вчера вместо выходного у нее получился прямо-таки черный понедельник…

Появления Адриана она не ждала. Бывает, что напряженно ждешь какого-то события, пусть даже и очень маловероятного, и сам не веришь в его возможность – но все равно надеешься в глубине души. А тут и вправду не ждала, не надеялась и почти о нем забыла…

– Привет.

Видимо, и вправду слишком устала – ей показалось, что он возник неожиданно, как чертик из табакерки.

– Ой, привет… – Анна поймала себя на том, что вытирает бумажным полотенцем совершенно сухие руки.

– А я гулял неподалеку…

– А как твоя нога?

– Ей лучше. Угостишь меня чашкой кофе?

– Да, конечно. Ты успел вовремя, я уже собралась закрываться.

– О, прости… Может, в другой раз?

– Ну уж нет! Теперь я тебя никуда не отпущу. – Анна усмехнулась. – Как тетя?

– Мм… Это вопрос вежливости?

– Нет, это просто вопрос.

– Думаю, у нее бывали дни и получше, но она со всем справится. Она у меня большая молодчина. – Адриан улыбнулся странной улыбкой – теплой и ироничной одновременно.

Анна подумала, что сегодня он немножко другой – более расслабленный. Есть какое-то такое выражение, вроде бы про древнегреческий театр. А-а, вот: как будто слез с котурнов.

– А какое сегодня настроение у тебя?

– Хм. Пожалуй, я пребываю в эйфории без всяких видимых причин…

– Ого! Нужно что-то особенное…

Анна хотела было повесить на двери табличку «Извините, закрыто» и закрыть дверь на щеколду, но передумала. Слухи – это, конечно, мелочи, и по большому счету ничего плохого в глазах общественного мнения она не делает, но незачем подливать масла в огонь. В принципе можно было бы задернуть шторы на окнах, чтобы с улицы не подсматривали вездесущие любопытные, но это уже попахивает паранойей.

Она приготовила ему кофе карамельной, «скандинавской» обжарки со взбитыми сливками и тертым шоколадом. Сама пила чай с ромашкой и медом.

– А чем ты занимаешься, кроме того что совершаешь смотр владений вместе с тетушкой и бросаешься под колеса несчастным женщинам?

– Я пишу книгу по экзистенциальной философии Камю. Учу французский. Катаюсь на лошадях. Иногда хожу на заседания совета директоров.

– Директоров чего?

– Компании.

– А чем занимается таинственная компания?

– По-моему, совершеннейшими глупостями – делает деньги.

– Без этих денег ты не мог бы писать свою замечательную книгу и учить французский.

– Мог бы.

– Тебе бы приходилось каждое утро вставать и идти на работу, делать деньги самому, может, большие, а может – не очень, а по вечерам ты бы пытался просто набраться сил для следующего дня.

– И никакой духовной жизни?

– И никакой духовной жизни.

– Значит, ты так живешь?

– Отчасти.

– А в чем смысл? Чтобы не умереть с голоду?

– Знаешь, я ведь делаю людей немножко счастливее. Самую чуточку – но каждый день. И не каких-то далеких, чужих, почти что не существующих – а этих, знакомых, близких людей. Я готовлю для них кофе и пудинги, и я делаю это хорошо – по-настоящему хорошо, я дарю им простые радости, простые и ощутимые. Мне кажется, им большего не нужно… Почему ты так на меня смотришь? Что-то не так?

– Нет, все так. Наверное, у тебя все же хватает времени, чтобы додумать все мысли, которые приходят в голову. Не откладывая на выходные или отпуск.

– Тем более что отпуска у меня нет.

– Слышу гордость в твоем голосе. Волшебница будних дней.

– Ага.

– Все это хорошо… но если ты способна на большее? А мне почему-то кажется, что способна.

– Это только кажется, Эйд… Не слишком ли много философии для одного вечера?

– По-моему, в самый раз.

– Учти, я не хочу знать, что думал Камю по этому поводу.

– Боюсь, этого не знаю даже я. Кофе бесподобен.

– Рада, что тебе нравится.

Часы на стене, сделанные в виде какого-то экзотического цветка – и тоже из дерева, – мерно тикали. Анна предоставила им отсчитывать время и заставила замолчать внутренний хронометр – когда много готовишь, он становится едва ли не сверхточным. А точность сейчас ни к чему.

– О чем ты думаешь, Анна?

– О времени.

– И как складываются твои отношения со временем?

– Еще один философский вопрос?

– А почему бы и нет?

– Мои отношения с ним складываются… панибратски. Я люблю его тратить.

– Как?

– Вязать.

– Мне кажется, это слишком долго.

– И мне. Но это тоже волшебство: сначала была нить, а под твоими пальцами она превращается в полотно. Создаешь то, чего не было до тебя. Зримое и ощутимое. Здорово.

– Тебе нужно писать книги.

– Ха! Когда я умею так вязать и готовить горячие напитки?! Прости, это было бы преступлением…

– Я что-то не так сказал? Ты стала печальнее.

– Ерунда. Просто усталость.

– Тогда я пойду…

– Хорошо, что ты зашел, Адриан.

– Согласен. Спасибо за лучший в мире кофе, разговор и твое время.

– Да. Пока…

«Тебе нужно писать книги». Анна мыла посуду, а в голове рефреном звучала эта фраза. Для Адриана она не значила ничего, для Анны она была как щелчок замка в двери, за которой спрятана самая любимая боль.

«Тебе нужно писать книги». Улыбка кривила губы, превращалась в усмешку, которая совсем немногим отличается от оскала.

Она так и не справилась со своей нехитрой задачей – в раковине остались недомытые блюдца и чашки.

– Завтра встану пораньше и домою, – сказала себе Анна. Вслух.

Завтра будет совсем другой день. Призраки прошлого уйдут. От призраков, правда, сложно прятаться под одеялом: все равно ведь знаешь, что они тут, рядышком, бродят вокруг кровати… Но, если призраки достаточно деликатны, неприкосновенность личных границ (границ постели) они уважают.

Стянула с рук мокрые перчатки – они легли возле раковины как лягушачьи шкурки.

Больше всего Анна не любила беспорядок на кухне. И только иногда – очень-очень редко – ей было на него наплевать.

Она заснула против ожиданий довольно быстро: усталость взяла свое. Зато проснулась под утро и долго лежала, глядя на унылое шевеление теней на потолке. За окном ветер. В душе ветер. Или не ветер, а только поднятая пыль и мелкий мусор.

Анна родилась в Лондоне, куда ее мать приехала из Эшингтона сразу после окончания школы и вместо колледжа попала на подмостки детского театра. Она была не лишена таланта и играла, что называется, на совесть, потом перешла на работу в театр покрупнее, где и встретила будущего отца Анны. Жизнь была не очень щедра, но и не слишком жестока к этой семье, взлеты были не очень высокими, а падения – не слишком болезненными, в общем, все более чем обычно.

Анна с самого детства твердо знала, что вырвется из этой обыденности или перестанет жить вообще. Ей не хватало красок в том, что она видела вокруг – и она с наслаждением ныряла в мир волшебных сказок, потом – приключенческих и фантастических книг, потом классики… Жизнь текла, как река, которая делится на два рукава – одна настоящая, другая – кем-то выдуманная, красиво написанная и глубоко Анной переживаемая.

Она получила стипендию на обучение в Оксфорде и очень этим гордилась. В колледже кроме английской литературы она увлеклась французским, потом арабским… В двадцать два года, с дипломом бакалавра в кармане и свободным владением двумя иностранными языками, она вернулась в Лондон. Может быть, не стоило? Раньше Анна часто пыталась найти на ленте событий своей жизни тот поворотный пункт, после которого все пошло не так… как хотелось бы. А потом перестала: какой смысл? Все равно ее судьба сложилась именно так, как сложилась, и придется принять этот вариант как единственно правильный, а если не принимать – ей же хуже…

В Лондоне она быстро нашла работу, но переводить контракты ей быстро наскучило, и она перешла на переводы художественной литературы со своего любимого французского. Это ее устроило гораздо больше, работу свою она искренне полюбила, работа ответила ей взаимностью, и вскоре Анна уже смогла снять вполне приличную студию в районе Холланд-парка и начать писать «роман всей своей жизни». Роман был о Второй мировой… Нет, во-первых, роман был о любви. О настоящей любви, которая, как дерево, прорастает сквозь крепкую дружбу двух совсем юных ребят, которая остается любовью несмотря на пламя и грохот бомбежек, кровь, потери, разлуку и неизвестность и которую едва ли не труднее уберечь в притихшем после войны мире, холодном и изуродованном болью. И еще роман был немножко про настоящее. Анна сама не знала, почему он получался таким – жестоким и одновременно светлым, но любила его, еще не рожденную книгу, просто без памяти.

А потом она встретила Дерека.

Даже сейчас, через столько лет, даже просто произнесенное мысленно, это имя царапало ее нервы, ее вены, гортань. Странно, ведь столько в их отношениях было тепла и света, почему же вспоминается сразу же что-то плохое?

– Кто звонил, Анна?

– А, это Майкл. Переводит три последних рассказа в «Марсельском сборнике», спрашивал кое-что. Заварить тебе чаю?

– А почему он звонит тебе в одиннадцать вечера?

– Потому что знает, что я очень поздно ложусь.

– А мое присутствие вроде бы как никого и не интересует, так?

– Дерек, ты ведь тоже ложишься поздно. Что-то не так? Я обидела тебя чем-то?

– Анна, бога ради, не делай из меня идиота. Если хочешь – изменяй мне, спи с Майклом, с Томом, хоть с половиной Лондона, но только не держи меня за дурака. Не надо врать.

Он говорил совершенно спокойно, отвешивал слова, бросал их в нее, как куски свинца на тарелку. У Дерека было красивое лицо, но тогда подбородок из мужественного стал капризным и безвольным, а губы искривились, как у истеричной девчонки. Анна никогда не видела такой гримасы и никогда ее не забудет, потому что с ней связан самый страшный момент в ее жизни. И страшнее всего, что было потом – когда он кричал, разбивал кулаки о стену, а она пыталась удержать его, и он стряхивал ее руки с предплечья, как грязь, собирал вещи, в самый последний раз хлопал входной дверью – был тот момент, когда Анна увидела в своей спальне совершенно чужого, незнакомого ей, озлобленного человека и поняла, что он был рядом с ней всегда, все эти месяцы, которые складывались в годы и могли бы сложиться в целую жизнь.

После у Анны было предостаточно пустых, горьких ночей, чтобы перебирать все картины их совместной жизни, пересматривать каждый кадр внутренней кинохроники в поисках причин этой внезапной, жестокой и некрасивой истерики.

Наверное, основной причиной было болезненное самолюбие Дерека.

Он был молод и талантлив в своем адвокатском деле, работал в набирающей обороты компании и очень этим гордился. Анна тоже им гордилась, но для нее в этом заключались некоторые сложности. Жизнь вольной художницы и жизнь успешного адвоката слишком сильно различаются между собой. Анне хотелось впечатлений и глубины переживаний, а Дереку хотелось стабильности и комфорта. Он как-то признался, что не начал бы с ней встречаться, если бы они не жили в одном квартале – поленился бы ездить через весь город…

Анна изо всех сил старалась соответствовать его идеалу. Она штудировала кулинарные книги, ходила в салоны красоты и следила за модой. Она делала все, чтобы ему не стыдно было выйти в свет со своей пассией и представить ее «солидным людям». Анна всерьез готовилась стать женой Дерека, причем женой очень хорошей.

Она не учла одного – ему не нужна была очень хорошая жена, ему нужна была покладистая, скромная жена, которая была бы благодарна ему до конца своих дней за подаренное счастье. Пока она переводила свои книжки, вязала, часами гуляла по городу, ему не о чем было беспокоиться. Он разве что иногда сокрушался – наполовину в шутку, наполовину всерьез – что она знает два иностранных, а он – только один, итальянский.

Может, все и случилось из-за итальянского… Многие трагедии начинаются с пустяков. Она хотела сделать ему сюрприз – подучить язык и пригласить Дерека на выходные в Рим или еще лучше в Венецию. Сюрприза не вышло: Дерек нашел у нее в ящике стола учебник итальянского и обвинил ее – подумать только! – в том, что она изо всех сил пытается переплюнуть его, показать, что она умнее, и что он такого впредь не потерпит.

Анна долго переживала, а потом решила, что все это из-за неуверенности в себе, и ее святой долг – помочь Дереку поверить в себя. Надо сказать, это у нее так и не получилось.

Наверное, отношения дали трещину, когда она перестала показывать ему новые главы своего романа. Точнее, это была не причина, а симптом. Просто появилась та часть жизни, которую Анна намеренно оберегала от своего мужчины. Она бы предпочла этого не делать, но он после «итальянского инцидента» стал критиковать ее все жестче, а слышать упреки в «несовершенстве стиля» и «непродуманности сюжета» от близкого человека гораздо труднее, чем от редактора. Анне казалось, что она и в самом деле слишком много понимания требует от Дерека. И то, что он пренебрегает такой важной частью ее жизни, как книга, не отменяет того, что он заботлив и верен ей.

Просто удивительно, сколько всего готова стерпеть любовь.

На пороге, не оглядываясь, Дерек сказал ей:

– Ты все равно бездарна. И я говорю это не потому, что ты вогнала мне нож в спину. Просто рано или поздно кто-то должен тебе это сказать. И я рад, что это я.

Анне как-то не пришло в голову с ним спорить.

Любовь к Дереку умерла в ней не сразу – это была агония, когда Анна не знала, жива ли в ней еще душа или нет.

Ясно было одно – в ней умер роман, и это угнетало больше всего. Анне казалось, что она так и будет носить его в себе, мертвого, и уже никогда ничего не напишет.

Ей больше не хотелось жить в Лондоне, и она уехала в Эшингтон, из которого когда-то бежала ее мать. Английская провинция встретила ее маленькими домиками, каменными мостовыми и уютными улочками – и неподвижностью жизни, похожей на спокойствие озерной воды. Дом, полученный от бабушки, Анна привела в порядок и решила, что отныне будет заниматься только тем, что у нее получается на самом деле, неопровержимо хорошо – она будет варить кофе. Потому что от чашки вкусного кофе человеку гораздо больше пользы, чем от книги сомнительных достоинств.

Неизвестно, как человечество вообще, а вот жители Эшингтона от этого материалистского решения только выиграли.

Вера в это помогала Анне каждое утро подниматься с постели и не сожалеть о прошлом в минуты одиночества и молчания.

«Тебе нужно писать книги». Ха. Спасибо, хватит.

– Адриан, извини за нескромность, а где ты был в столь поздний час? – Тетя Маргарет сидела с книгой в кресле у камина – роскошь уюта, которую она по-настоящему ценила. Она читала в очках и поэтому походила сейчас на строгую учительницу начальной школы, которая дождалась удобного момента для серьезного разговора с учеником.

– Гулял, – небрежно отозвался Адриан.

– Значит, твоя нога уже в порядке?

– Почти.

– А почему ты в таком случае ходишь по дому сильно хромая и зачем брал машину?

– А Виктор, выходит, приставлен следить за мной и докладывать о каждом моем шаге?

– Не преуменьшай моих собственных интеллектуальных возможностей. Я просто сопоставила твое отсутствие в доме и шум мотора.

– Тетя, мне кажется, ты иногда забываешь, что я уже взрослый человек, – вздохнул Адриан. – В такие моменты я ощущаю свою полную беспомощность.

– Эйд, мне очень важно, что с тобой происходит. Я волнуюсь.

– Волноваться не о чем, потому что я в полном порядке.

– Ты пел.

– Что?!

– Сегодня утром ты пел. Я слышала.

– Звучит как обвинение.

– Нет, это полувопрос.

– Тетя, поверь мне, со мной все великолепно! Я наслаждаюсь тихой жизнью в красивом месте, неужели не имею права?! – Когда Адриан начинал выходить из себя, у него белели крылья носа.

Тетя Маргарет вздохнула.

– Та женщина?

– Что – та женщина?

– Ты к ней ездил?

– Тетя, это бестактный вопрос.

В обычной жизни тетя Маргарет больше всего боялась показаться бестактной и грубой. Сейчас отвлекающий маневр не прошел.

– Мне кажется, родственное отношение извиняет такого рода бестактности. Я тебя вырастила. Естественно, что я буду заботиться о тебе всегда.

– То есть это на самом деле забота обо мне? А вовсе не о чистоте семейных связей?

– Ты, наверное, хочешь меня обидеть. – Тетя Маргарет самую чуточку поджала губы и опустила глаза. – Напрасно. Я желаю тебе только добра. Но я и в самом деле не хочу, чтобы мой племянник, который мне роднее сына, кружил головы женщинам, которым с ним совершенно не на что рассчитывать.

– А откуда ты знаешь? – притворно изумился Адриан. Он ненавидел, когда тетя Маргарет надевала надменно-равнодушную маску. Он твердо знал, что внутри она другая. Так зачем весь этот спектакль? Положение обязывает?

– Не дерзи.

– Даже и не думаю. Я собираюсь спать. Спокойной ночи, тетя. Может быть, мы поговорим завтра. Если оба будем готовы. – Он торопливо коснулся губами увядшей уже щеки, пахнущей дорогой пудрой, – ритуал, над которым не имели власти даже ссоры и молчаливые обиды, – и, стараясь не хромать, поднялся по лестнице на второй этаж.

Подъем дался ему нелегко, и не только из-за ноги: он всегда чувствовал себя неуютно под напряженными взглядами своих предков, взирающих на него из-за золоченых рам. Неужели так принято – изображать на фамильных портретах исключительно людей с серьезными, гордыми, суровыми лицами? Даже женщины смотрели холодно и будто укоризненно. Хоть бы одно светлое, чистое лицо! Как будто все поколения его предков рисовали художники одной династии, и их «фирменным стилем» был пессимистический взгляд на человеческую природу…

В спальне Адриан не спеша разделся и принял ванну. Неудобно и, откровенно говоря, больно принимать водные процедуры, имея травму, но он знал, что иначе не заснет.

Пел утром… Подумаешь. А подслушивать нехорошо.

Адриан улыбнулся.

Она невероятная. Самая невероятная женщина из всех, которых он встречал. В ней есть что-то такое… Пожалуй, шарм, который бывает только у очень умных и талантливых женщин. И вот тут Адриан терялся в догадках. Он никогда не слышал про то, чтобы основным талантом человека могла считаться способность варить хороший кофе. Она говорит, как обладательница магистерского диплома. Она смотрит на мир, как настоящий художник, который – если он настоящий – непременно философ, потому что он, может, даже неосознанно осмысляет мир и преломляет его на полотне или в камне.

Но что такая женщина делает за стойкой кафе?

Адриан засыпал в своей ненужно большой постели и вспоминал, с какой грацией двигается Анна, как проворны и плавны ее руки и как красиво изгибается длинная шея. Последнее, что он увидел, прежде чем окончательно провалиться в сон, это как Анна превращалась в большую черную кошку и скачками удалялась по лунной дорожке. Кажется, она оглядывалась через кошачье плечо, приглашая его за собой…